Тертлдав Гарри. Тьма сгущается

   — Еще как, — пробормотала Пекка. — Раз уж ты все равно идешь туда — налей и мне. Надо будет привести кладовку в порядок… но только не сейчас.
   Из детской доносились душераздирающие всхлипывания: отчасти искренние, отчасти натужные — чтобы родителям стало стыдно. Но Лейно и Пекка не обращали на них внимания. Ближайшими соседями их были сестра чародейки с мужем, а те если и услышат вопли Уто, то решат, что родители выдрали его за дело, а не ради развлечения.
   Лейно вернулся с двумя стопками грушовки. Одну он вручил Пекке, вторую поднял:
   — За то, что мы пережили очередную катастрофу.
   — За это выпью с удовольствием, — отозвалась Пекка.
   Грушовка потекла в горло сладким огнем. Чародейка покосилась на лежащего на каминной полке плюшевого левиафана и рассмеялась. Но смех тут же оборвался: на память пришла не только истерика Уто, но и катастрофа, разразившаяся в Илихарме по вине альгарвейцев. Пекка пережила атаку, и ее товарищи-чародеи — тоже, но погибших оказалось слишком много.
   Должно быть, мысли ее можно было прочесть по лицу, потому что Лейно прошептал: «Какое счастье, что ты это пережила», — и обнял жену.
   — Большое счастье, — жадно выдохнула Пекка, не выпуская мужа из объятий, позабыв на миг обо всем. Но тут же, так и не разжав рук, покачала головой. — Столько трудов потеряно. Если бы они подождали еще день. Но…
   Она пожала плечами.
   Лейно прижал ее к себе вновь и опустил руки. Над чем работает его супруга, он так и не знал, но без труда понял — это нечто важное. И постарался, как мог, утешить Пекку.
   — Я все же думаю, что альгарвейцы не знают о ваших разработках и знать не могут.
   — Почему? — поинтересовалась чародейка. — Как ты можешь разбираться в этом лучше меня?
   — А я и не разбираюсь, — признался Лейно. — Только все равно не верю. Почему? Скажу. Вдумайся, сколько даровитых волшебников должны работать над тем, чтобы выковать чары, способные переработать жизненную силу принесенных в жертву кауниан. Этим, должно быть, заняты их лучшие маги-теоретики. Хватит ли им сил следовать и другими становыми жилами?
   Пекка поразмыслила и кивнула не спеша.
   — Это разумно, — признала она и тут же поправилась: — Мне так кажется. Что по этому поводу думают в Трапани, не могу и представить.
   — Если бы альгарвейцы желали поступать разумно, они вообще не затеяли бы эти жертвоприношения пленников, — ответил муж. Пекка снова кивнула. Но Лейно, как многие его соотечественники, обладал талантом смотреть на мир с точки зрения противника. — Они, должно быть, полагали, что обойдется пару раз, а там и до победы недалеко. Но… не обошлось.
   — Да, в жизни часто бывает, что выходит не так, как задумал. — Пекка ткнула пальцем в сторону детской: — Что и выяснил только что наш Уто.
   — Вроде бы успокоился, — с облегчением заметил Лейно.
   — Столько времени реветь у него терпения не хватит даже ради любимого левиафанчика, — отозвалась Пекка. — Вот и славно, а то мы бы с ним с ума сошли. — Чародейка склонила голову к плечу. — Тишина просто могильная. Уж не заснул ли он там?
   — Или заснул, или собрался поджечь дом и не хочет, чтобы мы ему помешали, прежде чем огонь разгорится, — заметил Лейно вроде бы в шутку, но в таких шутках обычно некоторая доля правды присутствует.
   Пекка машинально принюхалась и, сообразив, что делает, показала мужу язык.
   — Уто! — окликнула она. — Ты что там делаешь?
   — Ничего! — тут же отозвался сынишка. Таким невинным тоном он говорил всегда, когда не хотел сознаваться, чем занят на самом деле.
   Во всяком случае, он не спал. И в собственной комнате едва ли натворит что-нибудь ужасное, понадеялась Пекка. Она снова повела носом. Нет, дымом вроде не тянет…
   Кто-то постучал в двери. Прежде чем поднять засов, Пекка выглянула в окошко, чего не сделала бы, прежде чем они с Лейно заговорили об альгарвейцах. Но на заснеженной дорожке стояли не рыжеволосые убийцы, а всего лишь сестра чародейки, Элимаки, и ее муж Олавин, с которого началась история плюшевого левиафана. Обе пары частенько захаживали друг к другу, а Элимаки вдобавок приглядывала за Уто, пока двое чародеев работали.
   Взгляд у Олавина был острый.
   — Охо-хонюшки! — вздохнул он, заметив левиафана на каминной полке. — И что сегодня натворил мой племянничек?
   — Пытался разнести кладовку, — ответил Лейно. — Мало не хватило.
   — Это нехорошо, — согласился Олавин. — Если он с огоньком к делу подошел, вам у меня одалживаться придется, чтобы порядок навести.
   Олавин был одним из крупнейших ростовщиков Каяни.
   — Может, сдадим Уто в залог? — предложил Лейно.
   Жена пронзила его взглядом. Шутка зашла слишком далеко — а кроме того, Пекка знала, что ее муж в детстве сам был сущим наказанием.
   — Одним словом, — промолвил Олавин, — не выпустите его из-под ареста на пару минут, чтобы попрощаться?
   — Попрощаться? — хором выпалили чародеи.
   — А куда вы собрались? — добавила Пекка.
   — На службу к семи князьям, — ответил свояк. — Меня призвали из резерва, идиоты несчастные! — Он пожал плечами. — Если я попытаюсь командовать солдатами, это плохо кончится, но полковой казначей из меня должен получится славный. Надеюсь.
   — Не вздумайте его слушать, — посоветовала Элимаки. — Он так загордился — чудо, что пуговицы на мундире не поотлетали.
   В голосе ее тоже звучала гордость — гордость и тревога.
   — В последние недели многих призвали в армию, — заметила Пекка. — Лучше бы Альгарве оставило Илихарму в покое. Тогда мы не так торопились бы в бой.
   Лейно положил руку жене на плечо.
   — Мы с тобой уже очень давно состоим на службе у Семерых, — промолвил он.
   Пекка кивнула.
   — Уто! — крикнул Лейно. — Подойди, попрощайся с дядей Олавином!
   Мальчишка вылетел из комнаты, сияющий, будто и не был наказан.
   — Дядя, а куда ты уезжаешь?
   — В армию, — ответил Олавин.
   — Ого! — Мальчишечьи глазенки засверкали. — Ты там убей за меня побольше альгарвейцев — мне еще нельзя, я маленький.
   — Постараюсь, — серьезно отозвался Олавин.
   Элимаки стиснула его руку.
   Пекка вздохнула, пожалев, что война — да и все на свете — не так проста, как может показаться шестилетнему мальчишке.
 
   Тем утром Краста пребывала в премерзопакостном настроении. Как обычно. Если бы маркиза попыталась подыскать себе оправдания — что было крайне маловероятно, поскольку она полагала неотъемлемым свое право на меланхолию, — то стала бы напрочь отрицать, что капризное бешенство, с каким взирала на мир валмиерская дворянка, можно было вменить ей в вину. Это чужие недостатки раздражали ее. Если бы окружающие справлялись лучше — иначе говоря, во всем следовали желаниям Красты, — маркиза, как она была убеждена, вела бы себя тише воды, ниже травы. Обманывать себя она всегда умела.
   В тот момент ее более всего раздражали недостатки горничной. Та имела наглость не появиться в тот самый момент, как хозяйка ее кликнула.
   — Бауска! — взвизгнула Краста громче и пронзительней прежнего. — Чтоб тебе провалиться, где ты прячешься?! Марш ко мне сию же секунду, пока не пожалела!
   Дверь в спальню распахнулась. Горничная подковыляла поближе так поспешно, как только позволял ей тяжелый живот. Похоже было, что до родов осталось недолго.
   — Я здесь, сударыня! — промолвила она, неуклюже изобразив реверанс. — Чем могу служить?
   — Где тебя носило? — пробурчала Краста.
   Состояние Бауски не вызывало у хозяйки ни малейшего сочувствия, особенно раз служанка носила альгарвейского ублюдка. Отцом указанного ублюдка был капитан Моско, адъютант полковника Лурканио, что вызывало в Красте одновременно презрение и ревность: любовник Бауски был моложе и симпатичней ее собственного, хотя и ниже чином.
   — Мне очень жаль, сударыня. — Бауска понурилась. Всплеск хозяйского темперамента она уже не раз переносила. — Я была, понимаете, в отхожем месте. — Ладони ее сами собой обхватили огромный живот. Улыбка вышла кривоватой. — Может показаться, что я в последнее время оттуда почти не вылезаю.
   — Мне так точно кажется! — огрызнулась Краста. Ее мучило подозрение, что Бауска предпочитает отсиживаться в уборной, чтобы не работать. Знаем мы эти холопские штучки! Ну раз уж удалось выкликать девку, так пускай трудится. — Я сегодня собралась надеть эти темно-зеленые брюки. Подбери мне к ним блузку.
   — Слушаюсь, госпожа, — пробормотала Бауска и поковыляла к шкафу с блузами (для штанов Краста отвела другой). Пошарив по полкам, она вытащила две: — Какая вам больше нравится — золотистая или цвета корицы?
   Предоставленная самой себе, Краста выбирала бы рубашку добрый час и дошла бы за это время до точки кипения. Столкнувшись же с простым и ясным выбором, она не колебалась.
   — Золотую, — бросила она, не раздумывая. — В тон волосам.
   Она сбросила тонкую шелковую рубашечку и панталончики, в которых почивала, на ковер — Бауска потом подберет — и облачилась в нечто более пристойное. Потом позволила горничной расчесать солнечно-золотые хозяйские кудри и, придирчиво осмотрев свое отражение в зеркале с позолоченной рамой, кивнула. В таком виде и утро встретить не зазорно.
   Бауска поспешила в кухню, предупредить повара, что хозяйка желает откушать омлета с сыром и грибами. Грибы Краста не особенно любила, но собиралась поддеть Лурканио: тот, как большинство альгарвейцев, грибы терпеть не мог. При встрече с любовником маркиза намеревалась описать свою трапезу, смакуя каждую подробность, точно помешанная на грибах фортвежка.
   Разделавшись с омлетом, ломтиком яблочного рулета и чашкой чая, Краста направилась в западное крыло особняка. С тем же успехом она могла попасть в иной мир. Здесь толпились альгарвейцы в форменных килтах — курьеры, приносившие новости со всей Приекуле, писари, чьей задачей было направить каждую весть по надлежащему адресу, и солдаты с полевыми жандармами, которые давали на каждый вопрос суровый ответ.
   Рыжики провожали хозяйку дома взглядами — если бы дело обстояло иначе, Краста была б разочарована, а то и оскорбилась бы, — но рук не распускали. Здешние служащие, в отличие от той деревенщины с бульвара Всадников, без напоминаний знали, чья она женщина.
   Но когда Краста добралась до приемной полковника Лурканио, там ее встретил не капитан Моско, а какой-то незнакомый тип.
   — Вы маркиза Краста, не так ли? — поинтересовался он на старокаунианском, медленно и старательно выговаривая слова, и с поклоном приподнялся с кресла. — Я, к несчастью, не владею валмиерским языком. Вы меня понимаете?
   — Да! — отрезала Краста, хотя классическое наречие знала существенно хуже рыжика. — А куда… э… девался Моско?
   Альгарвеец снова поклонился.
   — Его здесь нет. — Это Краста и сама видела. Ярость вскипела в ней, но, не успела маркиза вымолвить хоть слово, офицер добавил: — Я его заменяю. Он не вернется.
   — Что?! — воскликнула Краста по-валмиерски, забыв от изумления про старокаунианский.
   — Полковник Лурканио, — после очередного поклона сообщил альгарвеец, — разъяснит вам. Меня он просил передать, чтобы вы зашли к нему.
   Он указал на дверь кабинета и поклонился еще раз — на прощание.
   — Где капитан Моско? — сердито спросила Краста, прежде чем полковник Лурканио успел оторваться от какого-то отчета.
   Лурканио отложил перо, привстал и, как незнакомец, занявший место Моско, поклонился маркизе:
   — Проходите, моя дорогая, садитесь на свое место… а я — на свое… и это больше, чем можно сказать о несчастном капитане Моско.
   — Что ты хочешь сказать? — поинтересовалась Краста, опускаясь в кресло напротив стола. — С ним что-то случилось? Он погиб? Это хотел сказать тот тип в приемной?
   — А, отлично — капитан Градассо способен с грехом пополам объясниться по-кауниански, — заметил Лурканио. — Я не был уверен, что вы сможете понять друг друга. Нет, Моско жив, но с ним действительно кое-что случилось. Боюсь, он не вернется — разве что ему повезет гораздо больше, чем можно надеяться.
   — Какое-то несчастье? Грабители напали? — Краста нахмурила лобик. — Ненавижу, когда ты говоришь загадками.
   — И когда я говорю прямо — тоже, если только вам это удобно, — заметил Лурканио. — Тем не менее отвечу: нет и нет. Хотя, пожалуй, несчастьем случившееся можно назвать — большим несчастьем. Его отправили на запад — как понимаете, на ункерлантский фронт.
   — И что он собирается делать с ребенком, которого оставил? — поинтересовалась маркиза, вспомнив, как обычно, в первую очередь о себе.
   Лурканио сардонически поднял бровь:
   — Позволю себе усомниться, что эта загадка в данный момент занимает его мысли. Я, конечно, могу лишь догадываться, но, полагаю, в настоящее время он более всего опасается погибнуть в бою, а вторым номером — замерзнуть до смерти. В оставшееся время, возможно, он и уделит секунду-другую размышлениям о судьбе маленького ублюдка. А может, и нет.
   — Он обещал содержать ребенка, или мы сообщим его жене о его маленьких играх, — отрезала Краста. — Если вы думаете, что мы не…
   Лурканио выразительнейшим образом пожал плечами.
   — С Моско будет то, что будет, и с вами и вашей служанкой будет то, что будет, — ответил он. — Я, право, не знаю, что вам ответить. Единственно, что могу сказать, — если вы обнаружите, что в тягости, не пытайтесь играть в эти игры со мной.
   Краста вздернула нос.
   — Ты хочешь сказать, что у тебя вовсе нет чести? Как мило с твоей стороны это признать!
   Лурканио тяжело поднялся на ноги и оперся о стол обеими руками, нависнув над Крастой. Полковник был ненамного выше маркизы, но сейчас отчего-то казалось, будто он смотрит на нее с горных вершин. Маркиза вздрогнула невольно. Никто из знакомых не вселял в нее такого ужаса.
   — Если у вас хватит глупости повторить эти слова, — промолвил альгарвеец чуть слышно, — вы будете сожалеть об этом до последнего своего часа. Я понятно выразился?
   «Да он сущий варвар!» — поняла Краста и вздрогнула снова.
   Страх, как бывало с ней часто, превращался в похоть. Спальня оставалась единственным место, где Краста обладала хоть малой властью над любовником — и то слишком малой, меньше, чем над другими мужчинами. К счастью для ее самомнения, мысль о том что альгарвейца она попросту забавляет, никогда маркизе в голову не приходила.
   — Я, — повторил Лурканио еще тише, — понятно выразился?
   — Да. — Краста нетерпеливо кивнула и отвернулась.
   Лурканио был женат — об этом Краста знала. Должно быть, супруга его в отсутствие мужа утешалась в родном Альгарве тем же способом, что господин полковник — в Приекуле. «Альгарвейская потаскушка», — мысленно припечатала графиню маркиза, не думая, как могут другие назвать любовницу полковника Лурканио.
   — Ну, что-то еще? — поинтересовался Лурканио тоном, каким обычно давал понять, что у него много работы.
   Вместо ответа Краста развернулась и вышла. Смеяться ей вслед, как бывало порой, полковник не стал, а, похоже, забыл об ее присутствии, едва Краста поднялась с кресла, что на свой лад было еще унизительней. Краста бурей пронеслась мимо капитана Градассо — тот попытался перевести на старокаунианский какой-то комплимент, но не успел.
   С облегченным вздохом маркиза вернулась на свою половину особняка. Натолкнувшись по дороге на Бауску, Краста слегка помрачнела. Но ненадолго. Выдался отличный случай расплатиться со служанкой за то, что та осмелилась затащить в постель мужчину, которого маркиза предпочла бы своему нынешнему любовнику. Конечно, теперь ей придется самой содержать пащенка, но…
   — Иди сюда! — распорядилась Краста. — У меня для тебя новость.
   — Слушаю, сударыня, — осторожно произнесла Бауска.
   — Твой дорогой капитан морозит пятки в ункерлантских снегах, — сообщила маркиза.
   Бауска всегда была бледной. Забеременев, она выцвела еще сильнее — горничная была не из тех женщин, кто светится от растущей в них новой жизни. Но сейчас лицо ее сравнялось цветом со стеной.
   — О нет, — выдохнула она.
   — О да! И не вздумай мне тут в обморок падать — еще ловить тебя не хватало, не удержу. Я это слышала от самого Лурканио, а тот уже завел себе нового адъютанта — безмозглого хомяка, который бормочет что-то на старинный лад. Если захочешь и его пригласить к себе в постель, захвати на свидание словарик.
   Теперь Бауска покраснела.
   — Госпожа! — укоризненно воскликнула она. — Моско отправили на верную погибель — и это все, что вы можете сказать?
   Краста не терпела сцен — разве что в своем исполнении.
   — Может, он еще вернется, когда альгарвейцы наконец разгромят Ункерлант, — промолвила она, пытаясь успокоить или хотя бы заткнуть горничную.
   К изумлению ее, Бауска расхохоталась хозяйке в лицо.
   — Если бы альгарвейцы готовы были расправиться с Ункерлантом вот так, — она прищелкнула пальцами, — чего же они так боятся, когда их отправляют на запад?
   — Ну как же! — возмутилась Краста. — Боятся, что не смогут и дальше оставаться в Приекуле!
   Бауска закатила глаза.
   Если бы не ее состояние, Краста самолично выдрала бы нахалку розгами. На конюшне. Поделом бы.
   — Вон с глаз моих! — рявкнула маркиза, и Бауска поковыляла прочь.
   Глядя ей вслед, Краста выругалась про себя. Что за нелепая мысль — будто альгарвейцы не смогут победить в Дерлавайской войне! Если уж они разгромили Валмиеру, то и с ункерлантскими дикарями расправятся в два счета… или нет?
   Пытаясь рассеять смятение и тревогу, маркиза кликнула кучера и отправилась на бульвар Всадников — пройтись по салонам.
 
   В Бишу весна приходила рано, но приход ее был отмечен лишь одной переменой — дожди, на протяжении осени и зимы изредка проливавшиеся с небес, прекратились вовсе. В любой другой стране погода сошла бы за жаркое лето. Но ветер, дувший с холмов на столицу зувейзинского царства, обещал жару еще более страшную. Хадджадж знал, что ветер сдержит обещание.
   Сейчас, впрочем, его более волновали иные клятвы. Министр уже выпил ароматного чая с царем Шазли, закусил медовым печеньем и отведал финикового вина. Это значило, что, по древнему, как время, зувейзинскому обычаю пришла пора заговорить о делах.
   — И что нам теперь делать? — поинтересовался Шазли.
   Министр иностранных дел пожалел, что его сюзерен выбрал именно этот вопрос. Но Шазли был молод — вдвое моложе Хадджаджа — и требовал определенности там, где его министр давно оставил попытки ее добиться.
   — Ваше величество, — со вздохом ответил старик, — безопасней всего было бы придерживаться нынешнего курса.
   Царь поправил золотой обруч на волосах — свидетельство его положения. Единственное свидетельство: если не считать нескольких украшений и пары сандалий, больше на монархе не было ничего.
   — И мы остаемся прикованы к Альгарве, — заметил он, поворочавшись на мягких подушках.
   — Именно, ваше величество. — Хадджадж поморщился: положение это нравилось ему не больше, чем царю. — Но единственная альтернатива для нас — приковать себя к Ункерланту, а цепи короля Мезенцио длинней и легче тех, что готов предложить нам конунг Свеммель.
   — Проклятие! Мы, зувейзины, — свободное племя! — взорвался Шазли. — Наши предки не потерпели бы рабских ошейников! Так почему терпим мы?
   То была героическая версия зувейзинской истории . Хадджадж сам вырос на поэмах и сказаниях… но, когда он рос, Зувейза была провинцией — непокорной, понятное дело, но все же провинцией Ункерланта. А потом будущий министр получил превосходное образование в университете Трапани и несколько иначе стал смотреть на прошлое своего народа и вытекавшее из него настоящее.
   — Ваше величество, вожди наших кланов так любят свободу, что даже сейчас с неохотой преклоняют колени перед вами, — ответил он. — Они скорей станут воевать друг с другом, чем прислушаются к совету оставить раздоры. Так и сумел завоевать нас Ункерлант: когда падала твердыня одного клана, остальные не объединяли силы против общего врага, а ликовали и глумились над поражением соседей.
   — Не вполне понимаю, к чему это ты, — заметил Шазли.
   — Все просто, ваше величество, — пояснил министр. — Пытаясь сохранить слишком много воли, наши предки потеряли ее вовсе. Они были до того свободны, что окончили свои дни в рабстве. Мы же нынче менее вольны в своих решениях, чем хотели бы, но даже малая толика свободы лучше, чем неволя.
   — А-а… — улыбнулся царь. — Мнится мне, ты опасней всего, когда начинаешь говорить парадоксами.
   — Правда? — вежливо произнес Хадджадж и пожал плечами. — Пока мы вольны хотя бы выбирать друзей. Могло быть хуже, как говорят в народе; и эту волю могли у нас отнять. Мы же вернули себе все земли, отъятые ункерлантцами, когда те так удачно для себя позабыли о Блуденцком договоре — и еще немного, чтобы месть казалась слаще.
   — Да, пока нам сопутствует удача. — Шазли устремил на своего министра иностранных дел длинный тонкий палец: — Но если бы ты и впрямь так гордился нашими победами, стал бы ты пытаться заключить перемирие?
   — Наши победы опираются на завоевания Альгарве, — ответил Хадджадж. — Нельзя поспорить, что Альгарве для нас является более удачным союзником, нежели Ункерлант, — в конце концов, от Биши до Трапани дальше, чем до Котбуса. Но если бы выбор оставался за мной, я не стал бы связывать наши судьбы с бандой убийц. Оттого и попытался вырываться из этой ловушки.
   Царский смех был горек, точно зерна, какие порою жевали зувейзины, чтобы не заснуть.
   — Ты не находишь, что на этой войне не стоит вспоминать о чести? Король Мезенцио посылает на бойню своих соседей, конунг Свеммель — своих подданных. Не самый приятный выбор, тебе не кажется?
   — Не кажется, и я рад, что вы понимаете это, ваше величество, — ответил Хадджадж, почтительно склонив голову. — Поскольку честь мертва — честь принесена в жертву кровавой волшбе, — нам остается лишь следовать собственным интересам. И мы этим заняты по мере сил.
   Царь Шазли кивнул.
   — Держава в долгу у тебя, мой старый соратник. Без твоих дипломатических усилий Ункерлант до сих пор удерживал бы куда большую часть наших земель и еще больше опустошил бы в боях.
   — Я не заслужил такую вашу доброту, — промолвил министр скромно, как любой разумный человек в ответ на царскую похвалу.
   — А ты, Хадджадж, одна из главных подушек, поддерживающих царство, — отозвался Шазли. — Я понимаю это так же ясно, как понимал мой отец.
   Другие жители Дерлавая сказали бы не «подушка», а «столп». Хадджадж, куда лучше большинства соплеменников осведомленный об иноземных обычаях, понимал это. Годы, проведенные в альгарвейском университете, а затем в дальних странах, порою заставляли его со стороны взирать на вековые обычаи Зувейзы и находить нелепым то, что остальным казалось привычным. «Ну и что с того?» — подумал он. Как будто в других землях нет странных обычаев.
   — Так, значит, — подытожил Шазли, — движемся прежним курсом и надеемся, чтобы Альгарве одержало победу и наши успехи не начертаны на песке?
   Альгарвеец или жители каунианской державы — да, пожалуй, и Ункерланта — сказал бы «писаны на воде». Но вода в Зувейзе почиталась драгоценностью, а песка в прожаренной солнцем пустынной земле было даже слишком много.
   Хадджадж покачал головой. Снова он задумался не ко времени. В последние годы это случалось с ним все чаще и чаще, к отвращению министра, — неужели так и начинается маразм? Старческого слабоумия он боялся сильней, нежели слабости и хворей, приходящих с возрастом. Оказаться закованным в продолжающее существовать тело, когда разум теряет себя кусочек за кусочком… Старика передернуло. И снова он задумался — теперь уже о том, как нехорошо задумываться посреди разговора.
   — Если бы силы горние смилостивились, — ответил он с запозданием, проклиная себя из-за этой запинки, — мы бы глядели через южную границу, как последний альгарвеец с последним ункерлантцем расколотят друг другу лбы дубинами. — Он вздохнул. — В жизни все не так удачно складывается, как нам бы хотелось.
   — Сие, мой старый соратник, суть древняя и великая истина — даже для носителей короны, — отозвался Шазли и поднялся на ноги, давая тем самым понять, что на сегодня аудиенция закончена.
   Под хруст старческих суставов министр поднялся и отвесил царю прощальный поклон. Среди нынешних монархов Шазли мог считаться приятным человеком: не гневливый солдафон вроде Мезенцио и тем более не тиран, готовый видеть убийц в каждой тени, как Свеммель. Впрочем, вожди зувейзинских племен давали своим царям меньше воли, чем альгарвейские аристократы, в то время как дворянство старого Ункерланта за годы усобиц изрядно проредилось, и на место ему пришли выскочки. Свеммель забрал себе столько власти лишь потому, что у него не осталось соперников.
   Почтительно распрощавшись с его величеством — на что ушло еще с четверть часа, — Хадджадж отправился в другое крыло дворца, где размещалось министерство иностранных дел. Места более прохладного не нашлось бы во всей Бише: толстые стены из кирпича-сырца побеждали даже зувейзинскую жару.
   — Никаких новых сообщений, ваше превосходительство, — доложил секретарь Хадджаджа, Кутуз, когда министр заглянул к себе в кабинет.
   — Благодарю, — промолвил Хадджадж.
   На Кутуза — опытного порфессионала — министр поглядывал с тщательно скрываемым подозрением. Прежнему секретарю он доверял, а тот оказался ункерлантским наймитом. Как бы хорошо ни проявил себя секретарь, Хадджадж понимал, что привыкнет к нему еще нескоро — если вообще привыкнет.