Страница:
Хассем совсем замкнулся. И за работой, и за едой, и даже ночью его грызла одна и та же мысль.
«Энкино мой друг, не их! Они его и знать не знают. Это мне было поручено свыше его освободить. Я сказал об этом Бересту, я втянул и его, и всех… Я сам и должен был заработать или украсть деньги… А оказалось, что только один я из всех ничего и не могу. Зорана засыплют камнями. Илла нашла Плаксу, который соберет много зрителей. Берест ничего не придумал, но с него все началось, и если бы не Зоран, он сумел бы устроить Энкино побег… Один я ни на что не способен… Даже Энкино, хоть его за бесполезного на кухне держат, на моем месте сделал бы что-нибудь. Переводил бы с других языков или писал бы письма неграмотным – и заработал бы хоть немного… А я… На самом-то деле пользы от меня как от пустого места. Что я есть, что нет. Все, что я могу, – это помои выносить. Думал: потом научусь, буду как все, еще будет от меня толк. А нужно не потом, нужно сейчас…»
«Вдруг Зорана завалят камнями и он задохнется, что я тогда с собой сделаю? Если так – то лучше бы мне оставаться всю жизнь в каменоломнях. Не надо мне было воли… Я не для воли – и воля не для меня».
Но из друзей Хассем ни с кем не делился своими мыслями, а всем было не до того, чтобы к нему присматриваться.
Богадельня жила будущим представлением. То и дело кто-нибудь забегал в трактир Плаксиного отца в надежде поглядеть на знаменитого силача Зорана. Трактирщик потирал руки, заведение ломилось от посетителей. Илла только охала, качала головой и строила любопытным возмущенные рожи:
– Опять целую толпу принесло – на Зорана глазеть!
Ее саму провожали глазами и перемигивались.
– Это девка, с которой живет Хромой Мясник!
Илла вертелась в кабаке у Плаксы. От разговоров о представлении гудел воздух. Нельзя было выйти на улицу, чтобы не услышать:
– Над ним навалят целый курган из камней! Смотрите, эти круглые валуны Стин велел выворотить из стены: нарочно нанял ребят покрепче!
«Что же мы натворили? – думала Илла. – Все как пьяные ходят из-за этого представления, крик стоит кругом, сопляки из «ничейных» детей трезвонят даже по городу!»
Сперва Иллесия верила, что это будет просто «цирк». Мало ли она на своем веку перевидала цирковых представлений! Она хлопала в ладоши факирам из Этерана, которые не горят в огне, веселым южанам – шпагоглотателям и канатоходцам, местным акробатам, метателям ножей, «людям без костей» и силачам. Илла замирала от страха, когда факир шествовал по тлеющим углям, но это же был цирк! Зоран сказал – его уже трижды засыпали камнями, из которых любого хватило бы, чтобы раздавить грудь обычному человеку. Разве это не фокус? Разве дело не кончится тем, что он встанет, сбросив с себя валуны, «как песчинки» (об этом с легкой руки Плаксы кричат мальчишки), и вся толпа зрителей будет орать и хлопать в ладоши?
Но чем ближе был день представления, тем яснее Иллесия понимала: «Что же мы натворили! Я же думала, это просто цирк! А вдруг Зоран не справится?..»
Илла думала о Зоране. «Он хороший. О таком только мечтать!» Она снова задавалась вопросом: любит ли она Зорана? Вспоминая Ирицу и Береста, понимала: нет, любят не так. Хоть Илла и смеялась над подружкой: мол, глаз не сводишь со своего парня и избалуешь его, – но в душе ей самой хотелось влюбиться, чтобы совсем потерять стыд и тоже бегать за своим… Но теперь Зоран и вправду не шел у нее из головы. Илла то и дело забегала на Колокольню, чтобы его повидать. Хозяин кабачка, где она мыла посуду, даже не сердился: его кабачок стал известен из-за того, что в нем прислуживала «девчонка Зорана, Хромого Мясника».
Заглянув к Зорану в комнатушку, Илла застала его за кружкой пива, из которой они отхлебывали по очереди с котом. Илла еще никогда не видела, чтобы коты пили пиво! А Зоран накануне представления был такой же, как обычно, точно он единственный не слыхал, какой поднялся шум.
Илла села напротив Зорана. Некоторое время она смотрела на него в упор и молчала. Потом выговорила:
– Зоран, я, знаешь, решила… Ты очень хороший, Зоран. Давай будем с тобой вместе жить? По-настоящему… Ты ведь предлагал – ну а я согласна. Я буду верная, – ее голос дрогнул. – Ты не смотри, что я иногда говорю, будто мне никто не нужен. Я с тобой буду всегда по-хорошему. Я тебя… буду любить.
Иллесия встала, обошла с гол и положила руки сидящему Зорану на плечи. Зоран запрокинул голову, чтобы поглядеть на нее. Илла наклонилась; чувствуя, что ей становится жалко его до боли, добавила:
– И, знаешь… Ты, конечно, стряхнешь с себя эти камни, как песчинки, и друга Хассема спасешь, и я тебя не брошу никогда.
Во внутреннем дворе Богадельни собралась такая толпа, что сверху двор стал похож на котелок, в который насыпали крупы. С высоты – с полуразрушенных стен – смотрели мальчишки, и достать их оттуда, чтобы потребовать платы за зрелище, нечего было и думать. «Крупа» в «котле» давно уже кипела. На площадке, которую оградили натянутой между столбиками веревкой, были сложены две большие груды камней. Вокруг еще с утра поставили длинные самодельные скамьи. Это и были лучшие, платные места. Несколько здоровых парней следили за тем, чтобы на скамейки не лез кто попало. Зоран сунул в руки Иллесии своего кота и усадил ее поближе к веревке. Илла взяла с собой Ирицу: «Идем, подруга!» Берест и Хассем затерялись в толпе: их Плакса ни за что не хотел пускать даром.
Зоран был полуголый, в одних штанах, с перетянутым широким кушаком станом. Перед выходом он обеими руками растрепал себе бороду, пояснив Илле: «В цирке надо – как грознее!» Со всклокоченной бородой, седой взъерошенной гривой волос он особым, тяжелым шагом силача вышел на площадку. Заиграли уличные музыканты, которых пригласил Плакса. Пока Зоран перекатывал под кожей мышцы, разогреваясь, толпа не сводила с него глаз. Его грудь была вся в боевых шрамах, а спина с каких-то давних пор сплошь расписана бичом. Наконец Зоран кивнул, и сейчас же двое парней постелили ему на земле красный плащ. Музыканты заиграли тревожнее. Зоран встал на колени и улегся на плащ ничком. Вдоль спины ему положили тонкие доски, чтобы если камень попадется с острым углом, то не поранил тела. Сейчас же работники – сразу по трое с каждой стороны, начали класть на Зорана камни из обеих груд по бокам. Зоран лежал неподвижно, а курган рос, и его тело скрывалось под камнями. Когда заложили большую седую голову, Илла поднесла кулак ко рту и прикусила палец. Курган рос до тех пор, пока на Зорана не положили все камни. Тогда по чьему-то знаку музыканты перестали играть, и настала полная тишина. Над телом Зорана возвышался каменный курган. Толпа вокруг не смела и дышать. Но пролетало мгновение за мгновением, а ни один камень не шелохнулся. Илла вскочила со скамейки, по-прежнему прижимая ко рту кулак. В это время куча камней дрогнула, и всколыхнувшаяся было толпа затаила дыхание снова. С отчетливым стуком сверху скатилось несколько камней. Курган задрожал опять. Камни начали раскатываться по сторонам все быстрей. Сидевшим на ближних скамьях уже было видно, как кто-то медленно ворочается внутри кургана. И вдруг с глухим ревом посреди кучи камней взметнулась фигура с поднятыми руками. Седые волосы казались серебряными, оттененные побагровевшим от натуги лицом. Разбросанные камни какое-то мгновение и вправду казались песчинками, а Зоран – великаном.
– Зоран! – изо всех сил крикнула Иллесия, опередив рев толпы.
Она сунула Ирице испуганного кота и перелезла через веревку. Зоран будто не видел ее. Она еще раз крикнула, стоя прямо перед ним, пытаясь перекрыть гул толпы:
– Зоран!
Вдруг, всклокоченный и страшный, он показался Иллесии чужим. Она не сводила с него встревоженного взгляда, пока не узнала в глазах Зорана всегдашней знакомой печали.
Тогда Илла взяла его за руку:
– Пойдем, Зоран, здесь больше нечего делать. Пойдем домой.
Иллесия отвела Зорана не в комнатушку при кабаке Плаксиного отца в Колокольне, а в их собственную потайную каморку. Илла сразу же усадила его на топчан и принялась, опустившись рядом на колени, вытирать его вспотевшее, разгоряченное лицо куском ткани, подливая воду из кувшина.
Хассем пошел на пустырь вскипятить на костре котелок воды. Он рад был остаться один. Перед его глазами еще стоял незыблемый каменный курган над живым телом Зорана. Когда-то поединок Береста и цепного волкодава в каменоломнях вызвал у него боевой восторг, от которого хотелось дико завыть. В этот раз, смотря на торжество человеческой силы, он не пережил этой странной ярости – а только опустошенность и отчаяние. Он рад бы был убежать и спрятаться – и все же не мог отвести глаз от кургана. Теперь, после победы Зорана, Хассем чувствовал облегчение – но усталость и опустошение остались.
Возвращаясь с котелком, Хассем столкнулся со Стином.
Плакса Стин не обратил внимания на молчаливого юношу. Он первым вошел в каморку и протянул кошелек:
– Твоя доля, Зоран!
– А, Стин! – Илла взяла кошелек и положила на табуретку.
– Здесь все, – сказал Стин. – Процент от выручки, как договорились, – и, назвав вырученную сумму, вслух высчитал процент.
Он явно старался подчеркнуть, что расчет верен, и вдавался в подробности.
– Я играю честно, – сказал он Зорану. – У меня есть к тебе предложение. С твоими мускулами и моей головой мы могли бы стать богачами. Зоран, хочешь, я сделаю тебя богатым человеком?
– Я женюсь, – произнес Зоран таким тоном, в котором слышалось «нет», и показал глазами на стоявшую посреди каморки Иллу.
– Это и так всем ясно, – Плакса опять засмеялся, показывая, что считает его отказ за шутку. – Женись, пожалуйста. А я дам тебе шанс заработать для жены денег. Илла, разве ты не хочешь выбраться из трущоб? Со временем Зоран купит тебе дом в городе, если будет показывать такие трюки.
– Ну нет, Стин! – Илла даже стиснула кулаки. – Больше я вам его камнями засыпать не позволю, и не думай! И одного раза хватит, – Илла села на топчан рядом с Зораном.
Тот так открыто любовался ею, что Илла бросила на Плаксу гордый взгляд: понял, мол, как я скажу – так и будет! Стин, перехватив этот взгляд, сделал для себя выводы и скоро попрощался.
– Ну, теперь можно идти выкупать твоего товарища, – сказал Зоран Хассему.
– Нам с Хассемом нельзя, – покачал головой Берест. – Мы в тот двор ходили пилить дрова. Скажут: вот так поденщики: то работали за медные гроши, то вдруг раба пришли покупать! Как бы чего не вышло… Пускай идет Илла, а я ее провожу.
– А ей что сказать про себя хозяину? – забеспокоился Зоран.
Илла возмутилась:
– А с чего нам перед ним отчитываться? Мы же не подарка просим, а деньги платим! Ну, ладно… – смягчилась она. – Если что, я скажу, что Энкино – мой родственник, и я хочу его выкупить. Его родители с юга, как и мои. Пускай он будет мой двоюродный брат или племянник.
…Энкино чистил овощи в углу на кухне, когда кухарка толкнула его в бок.
– Чокнутый, а чокнутый? Не слышишь? Тебя зачем-то на господскую половину зовут.
Энкино действительно не слышал. Он вспоминал встречу с Хассемом и его хозяином. «И встреча эта – просто насмешка судьбы, – думал Энкино. – Будто какие-то злые силы посмеялись: подразнили, показали выход, а потом захлопнули дверь. Хассем от доброты душевной пообещал, а потом и ему, видно, досталось от хозяина…»
– Кто зовет? – встрепенулся Энкино, оглядываясь.
– Ты прямо как сыч, если его днем разбудить. Опомнись! – сказала кухарка. – Вон, из господских человек пришел, зовет.
Энкино пожал плечами, поставил на пол миску с овощами и побрел к выходу. В дверях стоял посланный с господской половины лакей.
– Это ты Энкино? И долго тебя ждать? – недовольно сказал он. – Живей. Хозяин требует.
«Не иначе как хозяину приспичило поговорить о философии, – горько усмехнулся Энкино. – Уточнить цитату».
Господин, знаток древних философов, не вспоминал о нем с тех самых пор, как купил и наказал за дерзость.
Господский управляющий сидел за столом, а прямо посреди его просторного покоя стояла черноглазая девчонка лет двадцати в дешевом красном платье, с черными волосами до плеч, неровно обрезанными ножом. «Южанка», – отметил Энкино. Он посмотрел на управляющего с удивлением. Новая рабыня, из Соверна? Оставалось только гадать, зачем в таком случае нужен он сам. Как переводчик?
Управляющий процедил сквозь зубы:
– Этот и есть твой двоюродный брат?
– Да, – вдруг ответила девчонка. – Он самый и есть.
Управляющий пожал плечами.
– Давай деньги, получи расписку и забирай.
Девушка принялась отсчитывать деньги.
«Вот как? Не новая рабыня, а новая хозяйка? – Энкино знал, как происходит купля-продажа рабов. – Только с какой стати я ей брат? Неужели?..» Девушка получила расписку и спрятала ее за вырез платья.
– Пойдем, братец, – улыбнулась она Энкино.
Энкино, бросив взгляд на управляющего, последовал за ней.
– Что происходит, госпожа? – спросил он, когда они уже выходили из дверей дома на крыльцо.
– Ты меня, смотри, так больше не называй, братец, – подмигнула девушка. – А то наши засмеют! Пошли скорее.
Энкино, ничего не понимая, шел за нею к воротам особняка.
Ворота открылись, и девушка слегка подтолкнула Энкино, пропуская вперед.
– Ну вот и мы, – сказала она.
Энкино во все глаза смотрел на тех, к кому она обращалась. Двое ждали за воротами. Это были Хассем и тот, кого он называл своим хозяином.
В каморке Ирица поила Зорана травником. В лесу она никогда не заваривала травы, но когда узнала, что так делают люди, сразу поняла, что это может помогать для лечения: ведь она от природы знала силу и свойства каждого растения. Поэтому Ирица набрала на пустыре нужных трав, залила кипятком, и теперь делала все, чтобы Зоран отдохнул после представления. На пустырь она сбегала, пока Зоран спал – она сама погрузила его в целительный сон.
Берест, чтобы никому не мешать, устроился в углу. Он глядел, как Ирица заваривает травник и дает Зорану кружку. В эту минуту лесовица казалась ему обычной человеческой женщиной, чьей-нибудь дочерью и сестрой, и его невестой.
– Зоран, а кто оставил тебе такие рубцы на спине?.. Это не от клыков, не от когтей, не от ножа, – Ирица вспомнила метку у Береста на груди от ножа ловца с каменоломен.
– От кнута, Ирица… А что ты сама травник не пьешь? Все со мной возишься.
– И я потом буду, – обещала Ирица.
Зоран приподнялся на топчане.
– Я служил во Флагарно, – он глубоко задумался. – И вели мы войну с вольным городом Тиндаритом. Как-то раз была у нас хорошая стычка. В верховьях реки на нас напали тиндаритские «волки». Это их особые войска, мастера на всякие обходы и засады. Ну и начали они задавать нам жару. А мы, Ирица, наемники, нам деньгами плочено. Да и жалованье-то задерживали… Конечно, своя шкура дороже денег. Мы побежали. А потом, во Флагарно, выстроил нас военачальник. Сперва говорит: вы крысы, трусы, подонки. А потом велел запороть каждого десятого. Я и попал под бичи. Вот только до смерти меня не засекли. Очень уж я здоров. Сняли меня со скамьи, увидали, что жив. Ну, говорят, пускай живет, раз не сдох, – добродушно, как о давно забытом, закончил Зоран.
– За что люди воюют? – спросила Ирица.
– Да мне-то откуда знать? – слегка повел плечом Зоран. – Меня наймут, скажут: «Сегодня те, у кого знамена синие, будут враги». Ну и идешь на них. Правители, может, поссорились, или спорные земли у них, или за веру, или за еще какую-нибудь справедливость… Конечно, и от врага мы бегали. Правитель думает, что за него надо умирать. А наемник – нет, он так не думает. Наемник думает, что, если будет дураком и даст себя убить, кто тогда пропьет его жалование? Я не трус, Ирица. Я бы и насмерть мог стоять, не побежал бы. Но только для этого мне надо, чтобы за мной был порог моего родного дома. Если позади – он, то не отойду, пока на копья не подымут. А за честь своего князя гроша ломаного не дам.
Ирица вздохнула и погладила Зорана по руке.
– Зоран! – сказала она. – Вокруг тебя было много зла, а в тебе совсем нет злости. Я чувствую. Как хорошо, что ты жив, и Илла теперь с тобой, – она улыбнулась. – Я за нее рада.
– А уж как я-то за себя рад! – Зоран тихо засмеялся. – Она – хозяйка моя! Пусть посадит меня на цепь во дворе – не обижусь, только уж и чужих к ней никого не подпущу!
Илла с улыбкой смотрела на него. Илла и кот сидели около Зорана на топчане. Вдруг она тихонько запела:
Значения слов Илла не понимала. Она сама не помнила, когда выучила наизусть песню Зорана, которую он часто пел на своем родном языке. А песня заканчивалась словами:
У меня был целый мир зеленого цвета,
Мир сияющего полдня, мир вечного лета.
И зеленые холмы, и лесные дали
Ни заката, ни зимы никогда не знали…
Первый день Энкино в Богадельне был так необычен, что юноша время от времени задавался вопросом: уж не снится ли ему сон? Не веря своим глазам, он разглядывал возмужавшего Хассема, который два года успел отработать в каменоломнях и бежать. Хассем сказал, что Берест вовсе не хозяин ему, а сам – беглый раб.
Изумрудные луга тянулись до окоема.
У меня был целый мир, но не было дома.
Хассем с Энкино ушли на пустырь. Пустырь рядом с Богадельней был замусоренный и огромный и спускался к реке. Оба приятеля сели у ветшающей стены, сквозь которую прорастала трава везде, где был хоть маленький выступ и она могла зацепиться корнями. Корням хватало щепотки пыли, которая накопилась между камней за много десятков лет.
Энкино был теперь одет как простой горожанин. Внешне бывший актер мало напоминал недавнего раба – он скорее походил на человека, который долго и тяжело был болен. Но Хассем замечал, что, если поблизости появляется посторонний, Энкино настороженно следит за ним взглядом. Порой он резко замолкал и задумывался, тревожно оглядывался и понижал голос при разговоре, его глаза начинали беспокойно блестеть.
Хассем хотел спросить Энкино, как он жил. Но тот опередил:
– Хассем, кто они – эти люди с тобой?..
Хассем набрался терпения и начал рассказывать все сначала. Он рассказывал на свой лад, и события появлялись перед Энкино в таком виде, в котором они уже прошли через мысли и душу Хассема. Живя верой своей восточной матери, юноша сам не замечал, как все прошедшее в его устах превращается в сказку.
Он рассказал Энкино про Береста, который убил в поединке Демона, умер в рабстве и свободным восстал из мертвых. У Хассема выходило, что особый смысл имеет и имя цепного волкодава, и то, что ради побега Берест лег в телегу с мертвецами. Он рассказал про безмолвную лесовицу, зачарованную человеческим словом, про великана Зорана, который пришел в Богадельню, чтобы завоевать любовь прекрасной Иллесии.
Энкино слушал, сидя рядом с товарищем у проросшей травой стены.
Частью этой сказки было его собственное избавление от рабства.
…Стояло сухое лето. В самом углу черного двора, рядом с ямой, куда сваливали отбросы, Энкино копал другую яму. Он налегал на лопату, с трудом вгоняя ее в твердую землю. Над помойной ямой кружили большие черные мухи. Энкино велели: копай глубже, делай ровные края. Кроме лопаты, дали еще и заступ. «Может быть, я рою выгребную яму? – гадал Энкино. – Но ведь одна уже есть…»
Новый хозяин сперва велел привести его на господскую половину.
– Итак, что же писал Сардоник? – надменно спросил он Энкино, едва тот вошел. Энкино молча смотрел на стоявшего перед ним высокого аристократа в рубашке черного шелка, вышитой серебром, на его холеное и властное лицо.
– Сардоник из Тиндарита оставил ряд трудов, среди которых наиболее значительным считается трактат «О природе разума», – наконец произнес Энкино. – Известны также «О частях речи», «Круговращение частиц», «Об умозаключениях», «Опыты»…
Энкино думал, наверное, лучше было ответить: «Я позабыл, господин». Что дернуло его за язык?
Господин поднял брови и не сразу нашелся, что сказать, поэтому дал Энкино закончить перечисление трудов и даже перейти к изложению основных тезисов «Природы разума». Только тогда аристократ опомнился. Он прошелся вдоль покоя, снова подошел к Энкино и посмотрел ему прямо в глаза.
– Так, значит, «Об умозаключениях»? Плохо, что ты не читал, каковы обязанности раба по отношению к господину, – медленно проговорил он. – Мне думается, такому, как ты, лучше было бы всю жизнь оставаться неграмотным.
И, почти не разжимая губ, обронил:
– Вот увидишь, я найду тебе занятие.
Теперь Энкино копал и думал: «Уж не могилу ли себе я рою?» Его высекли, надсмотрщик дал два дня отлежаться и велел рыть яму во дворе. Рядом с ямой высилась куча земли, лопата зазвенела о камни. Энкино взял заступ. Когда яма стала по пояс, камней стало попадаться много…
…Наутро надсмотрщик кивнул на кучу камней и земли по обе стороны ямы.
– Закапывай. И чтобы ровно все было…
Энкино понял. Понял так ясно, что выронил кирку и сел на дно ямы, прислонясь спиной к ее сырому склону. В этом и состояла его работа: один день выкапывать, а на другой день – ровно закапывать. Энкино вскочил и, схватив заступ, выкрикнул совернское ругательство. Вся одежда его была в земле, и он был действительно похож на вышедшего из могилы мертвеца.
«Не стану! Это унижение, это значит забыть всякое достоинство. Лучше сразу умереть… Бросить позорную работу!» Энкино сел на дно ямы и решил, что больше не пошевелит и рукой. «Только умирать придется долго», – беспощадно подсказывал разум. Энкино знал, какая участь ожидает провинившегося раба. Вовсе не легкая, мгновенная смерть. Боль, грязь, издевательства… Высекут, дадут прийти в себя, спросят, не одумался ли, нет – опять высекут… Энкино закрыл лицо руками. Затем медленно встал и с тяжелым сердцем продолжил бессмысленную работу. Под вечер яма была ровно закопана, края выровнены.
Утром Энкино уже знал, что его ждет. Снова привели на то же место:
– Рой, и усерднее. Не ленись, – распорядился надсмотрщик. – Я проверю, смотри!
Энкино стал рыть с таким ожесточением, что заступ, звякнув, сломался.
– Дармоеды – не напасешься на вас! – орал надсмотрщик, тыча в плечо Энкино сломанным черенком. – Тебе сказали работать, а не инструмент портить!
Две кучи возле ямы – камней и земли. Осунувшийся после второй порки – за порчу инструмента, – Энкино снова выравнивал слой камней и медленно засыпал их землей.
– Ровнее! – бросал через плечо надсмотрщик, проходя мимо. – Откуда у тебя руки растут?! Это лопата, а не перо, ее не двумя пальцами держать надо. Увижу, что неровно засыпал – опять высеку.
Двое молодых рабов тащили вдвоем чан помоев. Взглянув, как Энкино на жаре ожесточенно ровняет лопатой края ямы, один из них подмигнул другому, и оба заржали. На обратном пути с помойки их снова обуял смех. Вскоре никто уже не проходил без смеха мимо Энкино, который день за днем то закапывал, то снова выкапывал яму.
Наконец кончилось жаркое лето. Но лучше бы не кончалось: с осени зарядил проливной дождь. Края ямы доставали Энкино до подмышек. На дне плескалась грязная, холодная жижа, а сам он, с мокрыми волосами и в насквозь мокрой рубахе, все выкидывал снизу комья земли. Ночью Энкино пробовал покончить с собой, задержав дыхание. Он читал, что так делали философы древности, когда им нужно было достойно расстаться с жизнью. Но у Энкино ничего не вышло. В глазах еще не успело потемнеть, как помимо его воли тело начало бороться за жизнь, он стал хватать ртом воздух – и понял, что убить себя не сможет. По крайней мере – так. «Книги врут, или там не про таких трусов, как я, писано, – думал он теперь, безнадежно двигая заступом под дождем. – Хорошо… не получилось задержать дыхание, тогда почему бы сейчас не хватить по руке киркой… и сесть в воду. Как древние вены себе резали в горячей ванне… – усмехнулся он. – Так нет ведь, не посмею. Ничего не посмею: ни бросить работу, ни убить себя».
Земля уже подмерзала. На поверхности засыпанной вчера ямы поутру выпал иней. Энкино слышал, что зимой трудно хоронить. Ему казалось, что, зарывая и разрывая яму, он каждый день что-то хоронит. Один день роет могилу, другой – ее засыпает. Он по-прежнему выходил во двор в одной рубашке, дрожа от холода, не чувствуя его. Потом ему дали грязную заплатанную куртку. Иногда мелькала надежда: придет зима похолоднее, и, может, повезет простудиться так, чтобы умереть. Попытки умереть от собственной руки Энкино оставил. Рабы, снующие туда-сюда мимо, посмеивались над ним по привычке – развлечений все-таки мало. Надсмотрщик приходил проверять работу. Энкино уже не ощущал своего унижения и не считал работу бессмысленной – вообще не думал, должен ли быть в работе или в жизни какой-то смысл. Он просто копал.
Однажды вместо ямы его с утра отвели на кухню. Кухарка велела чистить котел. На кухне было тепло, даже душно. Энкино часто замирал над котлом, словно засыпал стоя. Кухарка толкала его в бок и ругалась. Над Энкино по-прежнему смеялись, но и этого он уже не замечал.
Энкино не думал даже над тем, почему его судьба вдруг изменилась. А изменилась она потому, что нужен был еще один чернорабочий. Кухарка спросила надсмотрщика, можно ли поручить какое-нибудь дело «тому помешанному, который роет яму во дворе»? Надсмотрщик спросил управляющего, управляющий – хозяина.
Хозяин к тому времени уже давно забыл о рабе, который читал ему лекцию о Сардонике, а вспомнив, равнодушно бросил:
– Ладно, дай ему другую работу. Думаю, урок он запомнил.