Тулянская Юлия. Королевство Белок

 
   Они с Хассемом сидели рядом у стены, во внутреннем дворе Богадельни. Энкино хотел рассказать ему о себе: о том, что с ним было в последние два года. Он начал и запнулся, с растерянным лицом подыскивая слова.
   – Хассем, я ничего не могу рассказать, – Энкино сделал беспомощный жест рукой. – Я потом… когда-нибудь…
   Хассем увидел этот жест и горькую усмешку и не стал допытываться больше ни о чем. Он просто подумал, что у Береста был свой, у него – свой, а у Энкино – свой Демон.
   – Смотри, Зоран, – показал Хассем.
   Зоран показался из дыры в стене, одной рукой прижимая к груди обвисшего серого кота.
   Энкино вскочил. Зоран заметил и подошел.
   – А, вот вы! Илла меня выгнала, чтобы не мешал ей прибираться, – объяснил он. – Говорит: сходил бы ты погулял. Велела купить вина к ужину. Я женюсь на Илле, как только мы найдем какое-нибудь жилье в Соверне. – Зоран вдруг смущенно хмыкнул несколько раз и сделал вид, что почесывает бороду, чтобы спрятать улыбку. – Да и вообще нам теперь есть, за что выпить… Берест с Ирицей куда-то ушли вдвоем, – продолжал он. – А я – в трактир в Колокольне. Хотите вместе?
   Энкино осмелился:
   – Зоран, я хотел тебя спросить…
   Тот ободрил:
   – Ну?
   – Когда мы будем в Соверне, я сумею найти себе работу, – торопливо сказал Энкино. – Я попрошу господина, который, может быть, помнит моего отца, дать мне рекомендацию секретарем или переводчиком, может быть, переписчиком бумаг. Или хотя бы актером. Я заработаю и верну тебе деньги за выкуп. И я… смогу платить за уроки, чтобы ты меня научил… – он замялся.
   – Ну? – спросил Зоран, недоумевая, чему он может научить этого книжника.
   – Драться, как ты. Ты ведь не только выступал в цирке. Хассем говорит, что ты был наемником.
   От удивления Зоран вскинул широкие брови:
   – Ах-ха-ха! – вырвалось у него. – Да тебя разозлили! Тебя, право, разозлили! И ты, никак, собрался воевать!
   Энкино молчал, не зная, над ним смеется Зоран или не над ним.
   – Да, – сказал он наконец. – Воевать.
   – Я тебя и даром научу, – сказал Зоран, подумав. – От меня не убудет. Только, брат, знаешь… это если ты на самом деле собрался воевать. А то я знаю вас, мальчишек. Через месяц забудешь, как тебя обидели, научишься в кабаке по носу врагу попадать – и бросишь.
   – Я не брошу! – горячо ответил Энкино. – Я понял: мне недостаточно просто думать о мире. Я хочу сам во все вмешиваться.
   – И меня, брат, молодым так же разозлили, – Зоран взял его за плечо. – Я тоже стал воевать. Я бил, меня били. И тебя, брат, будут… один всех не победишь.
   – Ну и пусть. Лишь бы не всегда меня, а иногда и я, – ответил Энкино.
   Зоран одобрительно хмыкнул.
   – Хочешь проверим? Если тебя сильно разозлили, ты это выдержишь, а если нет – еще пусть жизнь дозлит.
   – Давай, Зоран! – попросил Энкино. – Проверь!
   – Сейчас ударю тебя, а ты поставишь защиту, – решил Зоран. – Сперва научу. Бить буду в лицо. Смотри, не успеешь подставить руку – плохо твое дело.
   Энкино, нахмурившись, внимательно слушал.
   – Защищайся левой, – продолжал Зоран. – Вот этим местом, – он взял руку юноши и указал на середину предплечья. – Вскинешь руку до лба, а там развернешь. Ладонь чтоб ко мне была повернута. Это и есть защита, когда бьют в лицо.
   Зоран помог ему сделать правильное движение, потом сказал:
   – Пробуй сам.
   Энкино несколько раз повторил движение. Зоран решил:
   – Ладно. Теперь бью. В полную силу.
   Энкино молча кивнул. На самом деле у него перехватило дыхание. Одной рукой отбить удар Зоранова кулака? С тем же успехом можно встать против крепостного тарана. «Конечно, он меня ударит, – подумал Энкино, – но все равно, лишь бы потом научил. Я не хочу быть жертвой больше никогда».
   Глядевший со стороны Хассем не поверил своим глазам. Зоран сделал свирепое лицо. Это был настоящий сорвавшийся с привязи бык. Наклонив голову, не разжимая губ, Зоран страшно зарычал. Его рука со свистом рассекла воздух. Хассем увидел, как Энкино вскинул левую руку… Каменный кулак Зорана остановился в воздухе, так и не нанеся удара.
   – Ну, брат, тебя в самом деле разозлили, – тотчас добродушно ухмыльнулся Зоран. – Я думал, ты от страха или руку забудешь поднять, или отскочишь в сторону. А ты ничего, даже глаза не закрыл. Конечно, в настоящей драке не в лицо мне надо смотреть, а сюда, – Зоран ткнул себя в грудь над самым животом. – Будешь любоваться моим носом – пропустишь удар ногой понизу.
   Энкино отер со лба выступивший пот и неожиданно для себя признался:
   – Зоран, ты такой страшный в бою… Я… никогда не видел, чтобы человек был таким страшным.
 
   На широком челе Зорана лежала печать славы, а через плечо висел серый кот. Хозяин трактира на Колокольне – отец Плаксы Стина – стал угощать Зорана пивом. Трактирщику хотелось, чтобы Хромой Мясник немного посидел. Дармовой кувшин пива сейчас же окупился бы за счет желающих присесть за один стол с великим силачом Богадельни. А одним кувшином дело не ограничилось. Хозяин велел подать и второй. От крепкого пива заросшая физиономия Зорана совсем подобрела.
   – Зоран, пошли, а? Илла скажет, что ты зря раньше времени выпил, – Хассем подергал его за рукав.
   Зоран послушно кивнул, допил пиво из кружки, сгреб своего кота и направился к выходу.
   Отыскав укромное место в развалинах, они втроем уселись на землю. Зоран решил, что неплохо и впрямь немного проветриться, прежде чем возвращаться домой. Чтобы скоротать время, он начал рассказывать:
   – Меня ранили в колено, и я остался хромым. В наемники или в охрану к купцам меня стали брать неохотно. Наемника кормят ноги. Целый день идти наравне со всеми я не могу. И не каждая лошадь даст мне на нее сесть. Хромаю-то я на левую… Стало быть, садиться мне с правой стороны*[В седло садятся с левой стороны. – Примеч. авт.]. Сами знаете, лошадь к чему не привыкла – того не любит. Подходишь к ней справа – не дается, шарахается. Надо переучивать. Раз я пошел наниматься в купеческий обоз. Говорю: «Что вам за беда, если я иногда на краю телеги подъеду? Зато спросите у ребят, кто я такой!» В охране были мои знакомые. Они стали подтверждать: «Это Зоран, по прозванию Сокол. Это вправду славный боец». Я к тому времени успел обноситься, оголодать… Купцы морщатся на меня. Но взяли. И откуда ни возьмись приносит в обоз какого-то бродягу. Сложением похудее меня, но роста почти моего, волосы лохмами, подбородок выбрит, только уже опять начал зарастать. Он нанимается, а купцы ему отвечают: все, нам больше не нужно. Этот пес говорит: «Я сильнее ваших людей. Ставьте против меня любого. Если я одолею, то наймете вместо него меня».
   Зоран нахмурился:
   – Купцы этого обычая держатся. Им только на руку заменить того, кто слабее. А что будет с парнем, которого побьют, да еще он заработка лишится, – им наплевать! И показывают на меня: «Побей вот этого хромого!» Бродяга еще усмехается: как же, говорит, вы хромого взяли в обоз, мне стыдно драться с калекой! Я, право, от обиды чуть не заплакал. Отвечаю: «Ах ты!.. Людей обижаешь, с которыми одним хлебом кормишься! В другой бы раз я тебя пощадил, а теперь не будет пощады!» И вышел против него.
 
   …Зорана с чужаком обступили купцы и наемники. Зоран в кругу нагнул голову и поднял кулаки, тяжелые, как кузнечные кувалды. Чужак подпустил его ближе и осыпал целым градом молниеносных, почти невидимых глазу ударов, с удивлением ощущая, что они как бы скользят по подставленным рукам хромого, и нет никакой возможности попасть жестко. Зато Зоран прорвался к нему вплотную. Чужак вывернулся и отскочил, и на отходе получил такой удар, от которого зашатался. Вторым Зоран отправил его на землю.
   Он сам остался на месте, терпеливо дожидаясь, поднимется противник или нет. В поединках не до смерти был обычай: лежачего не бить. Наемники радовались: «Молодец, Сокол!» Зоран не смотрел вокруг и не обращал внимания на крики. Чужак вскочил на ноги. Зоран уже решил, что неприятель против него слаб: подставился под кулак в первой же сшибке! Он почувствовал, что расслабился и подобрел. Уже думал, что угостит бродягу еще раза два-три, и тот сам поймет, что лучше больше не вставать.
   Но чужак распробовал, что перед ним умелый боец, и уже не шел на него так бесшабашно. Вскоре Зоран неуклюже упал на одно колено: он тоже пропустил несколько ощутимых ударов. Но тотчас же выпрямился, делая жесты товарищам: это, дескать, пустяки, я споткнулся на хромую ногу. Теперь оба бойца узнали друг другу цену.
   Наемники давно не видали такого поединка. Кто побеждает, было не разобрать, и в толпе то поднимался гомон, то наступала тишина. Тогда слышно было, как топают по земле бойцы и даже как их кулаки рассекают воздух. Зоран дрался в сапогах, а чужак перед боем разулся. Зоран сразу понял: любитель высоко бить ногами. Чужак пробовал пробивать ему быстрые и сокрушительные удары ступнями в голову и грудь. Зоран не уклонялся, а отводил удар, заставляя его скользнуть по плечу или по руке или по склоненной по-бычьи косматой голове. Сокол, судя по его защите, знал такую работу ногами, хоть сам так и не дрался. Зато чужак очень скоро почувствовал неприятную привычку Зорана бить носком сапога в голень, в колено, в подколенный сгиб, а если доставал, расщедриться и на крепкий пинок в подреберье. «Хитрый старый кабан!» – чужак чувствовал в своем противнике какое-то непонятное ему мужицкое коварство, необъяснимое нарушение всех правил, из-за которого хромой и неторопливый Зоран заставлял его, быстрого и молодого, плясать под свою дудку.
   И Зоран и чужак оба были в крови и оба несколько раз оказывались на земле. Зоран лишь падал на колено, опираясь рукой о землю, и подымался. Но чужака он уже трижды валил с ног. Поединщики стали двигаться медленнее, и дыхание звучало сипло. Сокол с потным лицом, прилипшими ко лбу седеющими прядями время от времени встряхивал головой: у него была рассечена бровь, и кровь заливала левый глаз. Он и пропустил удар слева, под сердце, и руки у него начали опускаться. Чужак успел попасть в Зорана еще дважды. Ему чудилось, ход боя уже переломлен… Зоран вдруг тряхнул головой и зарычал – в небесах даже отозвалось эхо. Он рассвирепел и, пропуская удары, не чувствуя их, прорвался к своему неприятелю. Вблизи ему, тяжелому и сильному, было привольно.
   – Ну я тебя!.. – услыхал над самым ухом чужак.
   Он вскинул руки, не успевая отскочить перед этим безудержным натиском. Кулачище Зорана пробил подставленную защиту. Чужак больше не понимал, что происходит. Зоран, хрипя, без передышки вколачивая удар за ударом, сбил потрясенного неприятеля с ног плечом, точно в какой-нибудь кабацкой драке. Толпа раздалась: новым мощным ударом Зоран выбил чужака за пределы круга. Оставшись в круге один, он все еще в ярости огляделся вокруг и свирепо фыркнул. Наемники наклонились над чужаком: им показалось, что Сокол в конце концов его убил. Зоран все еще сжимал кулаки, хрипло дышал и, чудилось, ждал нового соперника, который бы осмелился к нему подойти…
   Зоран закончил рассказ и вздохнул. Энкино и Хассем молчали. У Энкино в пальцах замер стебель травы, который он зачем-то сорвал недавно.
   Наконец он сказал:
   – У одного совернского царя в древности был девиз: «Грозный с сильными и кроткий со слабыми». Зоран, ты как тот царь…
 
   Ирица и Берест сидели у реки вдвоем. Развалин Богадельни не было видно из-за густых кустов ивняка. Широкая река медленно плыла между покрытых зарослями берегов. Солнце садилось, но еще грело.
   – Ну вот, теперь ты моя жена на век, до самого конца, – тихо говорил Берест.
   Ирица чувствовала душу Береста так же ясно, как чувствовала лес, реку, рост деревьев и камышей, любую птицу в зарослях… Ей было тепло от его объятий.
   Еще до полудня они спустились к реке и сели на берегу, среди ивняка, постелив плащ. Ирица, обрадованная живой красотой прибрежного камыша, прислонилась головой к плечу Береста. Берест наклонился к ее лицу, касаясь губами ее губ. Ирица потянулась к нему, уже чувствуя, как их обоих подхватывает поток чувств, с которым оба не совладали.
   – Ты моя, Ирица? – только успел спросить между поцелуями Берест, и Ирица успела ответить:
   – Твоя!
   Берест прижал Ирицу к себе с какой-то неистовой радостью. Только так он мог бы сейчас рассказать ей о своей любви и о том, почему нераздельны будут их судьбы, и почему им обоим хорошо в этом мире. «Ты моя, а я твой», – говорили его объятия и до сих пор неизведанная Ирицей ласка…
   Они надолго забыли обо всем мире – а когда снова вспомнили, у Ирицы мелькнула мысль: «Значит, я стала теперь человеческой женщиной?» Берест помог Ирице сесть и подал ей ленту, которая давно уже соскользнула с ее растрепавшихся волос. Он выглядел смущенным. Ирица встретила его виноватый взгляд своими сияющими глазами – и тогда Берест тоже улыбнулся. Они обнялись снова, теперь просто сидя рядом на берегу. Берест шепнул:
   – Теперь ты моя, а я твой.
   Иногда Ирица чувствовала себя одинокой. Зоран – тот везде провожал Иллу восхищенным взглядом, а Береста больше заботили насущные дела. Он не умел чувствовать ее душу, как она его, он думал, что и без того все идет хорошо. Берест был увлечен жизнью и миром вокруг, и Ирица грустила: ей казалось, он забывает о ней. Но сейчас Ирица с удивлением ощущала его непривычную покорность. Прижавшись к Бересту, лесовица молчала, глядя на закат. Было так ново для нее смотреть сразу и своими и его глазами. Его сердце было открыто ей, как на ладони. От реки тянуло ветром. Берест прижал ее к себе крепче, чтобы согреть.
   – Теперь и захочешь – а никуда от меня не уйдешь: я твой муж, не пущу! – улыбнулся Берест.
   Он шутил, а Ирица думала: «Не пускай…»
 
   В трактире Плаксивого отца Зоран купил вина и всего прочего, что перечислила ему Илла, и заказал пирог. Решили: это будет свадьба. Берест и Ирица, держась за руки, вернулись с реки, и Берест сказал: «Ирица – моя жена». Иллесия разлила по плошкам весь жир и зажгла тряпичные фитильки. Пусть будет светло. Все равно они скоро уедут из этой норы. Берест с Ирицей стояли посреди каморки. Из-за них никому было не развернуться. Илле показалось, что они тоже светятся. Она засмеялась:
   – Садитесь! Я как угадала, что вы вздумаете жениться. Смотрите, что у нас есть!
   Она стала резать ножом остывший пирог. Зоран так любовался Иллесией, что той опять стало смешно:
   – Сегодня еще не твоя свадьба, – она показала Зорану язык, но не удержалась, отложила нож и притянула к себе его косматую седую голову:
   – Ты мой прекрасный витязь.
   Ирица, с волосами цвета пеньки, которые они с Берестом украсили собранными у реки поздними цветами, с улыбкой поглядела на них. К ней на руки взобрался тяжелый серый кот. В сумрачной каморке глаза лесовицы время от времени ярко вспыхивали. Энкино долго присматривался к ней. Еще рассказывая о побеге Береста с каменоломен, Хассем предупредил Энкино: «Ирица – лесовица. Я сам думал, что она Бересту только чудится. А она сбила со следа погоню, рану ему вылечила своим лесным волшебством». Энкино читал про лесовиц, которых в Соверне называли гэльхэ. При свете светильника он различал, что у Ирицы острые, как у кошки, уши. Ирица прятала их под волосами.
   У Плаксы Илла выпросила на вечер лютню. Плакса важничал: смотрите, не расстройте струны. Он пел уличные песенки и считался в Богадельне сердцеедом. «Не бойся! – отрезала Иллесия. – Мой братец из Соверна – актер, он сам настроит тебе твою бренчалку!» Теперь Энкино в самом углу каморки старательно настраивал лютню, которую вручила ему «сестрица» Иллесия. Энкино не играл больше трех лет, пальцы его огрубели от черной работы. Он неуверенно пробовал то перебор, то аккорд, наклоняя голову к самым струнам.
   Ирица подала ему кружку. Энкино осторожно прислонил лютню к стене.
   – Я разучился, – растерянно сказал он. – Ничего не получается.
   Энкино был задет. Он думал, что сумеет хотя бы хорошо сыграть на лютне на этом маленьком пиру. Здесь никто не слыхал игры артиста, которого бы учили с детства, в ком находили дар. Энкино думал, что заменит музыканта на свадьбе.
   Наливая ему вина, Ирица сказала:
   – Ты очень устал.
   Энкино тревожно повел взглядом вокруг: он не хотел, чтобы ему сочувствовали при всех. Но слова лесовицы, точно каким-то чудом, донеслись только до него. Энкино поблагодарил и отпил вина, чувствуя, что впервые за долгий срок у него на душе теплеет. Сама Ирица не пила вина. Зато Илла после кружки-другой развеселилась еще больше. Энкино смотрел, как она смеется и болтает, больше всего с Берестом, который, видно, тоже любил посмеяться. Зоран, обняв за плечи Хассема, говорил:
   – Ну, выпьем за наше счастье… Ты сам знаешь: человек человеку всегда готов вцепиться в глотку. Всегда, кто слабее, над тем люди измываются, кто не может ответить – тот за всех и отвечает. Вот скажи, тебе самому-то это за что: ни родных, ни свободы? Пословица такая есть: правду свинья съела. Я ходил по дорогам и думал: зачем жить на свете? Все равно – либо самому мучиться, либо уж смотреть на чужие муки. И ничего нельзя поделать, потому что правда у одних, а сила у других. А теперь я вижу, что есть еще правда на свете, и ты, и вы все – моя правда. С этих пор мы все хорошо заживем, не так, как раньше, а как бы одна семья…
   Хассем сначала улыбался рассеянной улыбкой, а потом сжался, втянул голову в плечи, и Энкино в свете фитильной лампы разглядел, что на его щеках блестят дорожки слез. Хассем вдруг неловко уткнулся Зорану в плечо, как будто отцу, – и плечи у него вздрагивали. Берест и Илла, похоже, ничего не заметили – они перешучивались между собой. Илла воскликнула:
   – Ну, братец, когда же ты нам сыграешь? Налейте ему еще вина, а то он никак не наберется смелости!
   Берест наполнил ему опустевшую кружку. Энкино поднес к губам вино и перехватил взгляд Ирицы.
   – Я спою песню, – сказал он, снова беря в руки лютню; на этот раз она зазвучала под его пальцами гораздо смелее. – Эту песню я много раз слышал на родине, а здесь, в Анвардене, перевел.
 

* * *

 

 
Корень и Крона – это вечные стражи,
свидетели обещаний
тех, кто назначил встречи,
тех, кто надеется вновь отыскать пропажу
через эпоху-другую,
однажды под вечер.
 

 
Корень и Крона – место для новой встречи
всех, кто не встретился в жизни
или расстался рано.
Корень и Крона – навек этим знаком отмечен
путь наш в поиске Дома,
дорога в плену тумана.
 

 
Корень и Крона – как бы ни мчалось время,
вечно печаль и разлуку
Несут нам его законы.
Но несомненно: мы свидимся снова со всеми,
кого мы когда-то любили,
там, у Корня и Кроны.
 

   У Энкино замерло сердце: спел, не сбился!.. Зоран вздохнул, представив себе дорогу в плену тумана и долгий путь в поисках Дома. Хассем подумал, что терпеливая душа может дождаться назначенной встречи и через эпоху-другую. А Берест с Ирицей переглянулись, вспомнив, наверное, как сами встретились некоторое время назад «там, у Корня и Кроны», где Берест дал ей имя.
   Илла сказала Энкино:
   – Ты меня тоже потом научи этой песне! И спой мне ее на родном языке. А то мои родители с юга, а я даже их языка не знаю… И про виноград… Ты-то, наверно, знаешь, что виноград – это почти что плющ, а вовсе он не растет на деревьях, как вишни?

Часть III

   Через своих богадельских приятелей Илла договорилась с контрабандистами. Ее и пятерых ее спутников обещали взять на корабль купца Ринселла, немолодого рыжего человека, похожего на сельского трактирщика. В день, назначенный к отплытию, на море посвежело. Но судно было загружено, и маленький кораблик, который для прикрытия вез в Соверн еще и разрешенный товар, вышел из порта.
   Команда на контрабандистском суденышке была с дюжину человек. Вместе с Иллой договариваться об отъезде из Анвардена ходил и Зоран. Капитан сразу поставил условие: мужчины идут до Соверна палубными матросами.
   Когда вышли в море, Ирица долго стояла на палубе, закутавшись в плащ. Берест и Зоран помогали матросам управляться с парусами: они оба не знали морского дела, но им приказывали «тянуть» или «травить». Ирица вслушивалась в новую для нее жизнь моря. Она ощущала, как под днищем проплывают стаи рыб, чувствовала присутствие неведомых и причудливых морских зверей, рост водорослей. В глубинах жили ее сестры – морские девы. Как Ирица умела сливаться с лесом, так они – с волнами. Лесовица видела их только мельком, а люди – нет.
   Энкино и Хассема отправили помощниками на камбуз. Ветер все свежел. Женской работы на корабле не было, и Илла вместе с Ирицей старались хотя бы не мешать контрабандистам вести судно. Иллесия поняла, что любит море до сумасбродства. Она не знала, какую опасность предвещают пенные барашки на гребнях волн, ветер и черная точка на горизонте – летящая навстречу суденышку туча.
   – Ты лесовица, а я бы хотела стать морской девон! – призналась Илла подруге.
   К вечеру хлынул дождь, потом – ливень. Волнение усиливалось, и вскоре начался настоящий шторм. Небо так потемнело, что нельзя было угадать, день сейчас или ночь. Наконец буря так разошлась, что сломалась мачта. По настоянию хозяина-купца спасая груз, капитан выбросил корабль на берег.
   Капитан не сомневался, что это западное побережье. Впереди виднелись горы – по-видимому, Орис-Дорм. Посовещавшись с капитаном за картой, купец Ринселл решил, что пойдет за помощью. Корабль был сильно поврежден. Капитан с большей частью команды оставался на берегу охранять груз. Берест вызвался идти с купцом. Он и его спутники решили смириться и осесть на зиму в каком-нибудь западном княжестве, чем возвращаться в Анварден с потерпевшими крушение контрабандистами.
 
   Стоял запах поздних грибов, под ногами хлюпали облетевшие листья. Ливень кончился только недавно. Илла, которая в городе чувствовала себя уверенно, старалась не показывать, что в лесном чертоге ей не по себе. Она держалась поближе к Зорану, у которого из-под куртки уныло выглядывал отсыревший кот.
   – Почему так темно? Ирица, в лесу всегда так темно днем? – удивлялась Иллесия.
   Темно было из-за того, что кроны деревьев закрывали пасмурное небо. Ирица, наклонив голову, прислушивалась к жизни леса. В темном плаще, с заплетенными в одну косу светлыми волосами, она была совсем как человеческая девушка.
   Купец Ринселл и матросы не знали, что она лесовица. Берест взялся вести: он сказал, что у себя на родине был охотником. Он и в самом деде охотился в даргородских лесах, как большинство тамошних крестьян. Но теперь ему помогала находить путь жена-лесовица. Вспомнив, что она умеет читать его мысли, он окликал ее про себя, и она отзывалась. «Я чувствую, где-то здесь есть человеческая дорога», – мысленно предупредила его Ирица. «Тропа?» – спросил Берест. – «Большая каменная тропа…»
   – Мы должны идти на юго-восток, – глядя в карту, напоминал Бересту купец. – Там начинаются земли Годеринга.
   «Там что-то есть, – напряженно вслушиваясь, мыслями предупреждала мужа Ирица. – Что-то, не лес…» «Город? Село?» – угадывал Берест. «Не знаю», – от усилия понять Ирица мерцала глазами в полумраке осеннего леса. Она шла впереди маленького отряда рядом с Берестом. Купец и матросы не видели, как время от времени вспыхивают ее глаза.
   Энкино остановился, глубоко задумавшись.
   – Нет, это, безусловно, дорога, – медленно и тихо произнес он, носком сапога поднимая мох. – Но очень древняя. Видите, почти все заросло… – он наклонился. – Не правда ли, эти камни уложены человеческими руками?
   Путникам уже и впрямь начинало казаться, что местность вокруг несет какой-то едва уловимый отпечаток упорядоченности. Под ногами была заросшая, развороченная корнями мощеная дорога.
   – Старинный путь… – голос Энкино пресекся.
   Он подумал, что это открытие.
   – Нужно пометить на карте, – сказал он купцу. – Это, может быть, какое-то древнее королевство, о котором говорится у историков…
   – Нам бы лучше, где живые люди селятся, – недовольно сказал купец Ринселл.
   – Скоро лес кончится, – уверенно произнесла Ирица. – Вот за тем оврагом.
   Хассем вздохнул. На корабле его больше всех его спутников мучила качка, и, ослабев, он уже давно шел через силу.
   – Сейчас бы в трактир, да, братец? – Илла подмигнула Энкино. – К теплому бы очагу. А не к развалинам древнего трактира из твоих книжек.
   Но и за оврагом лес не кончился. Насколько мог видеть глаз, и заброшенная дорога, и непролазные заросли по ее сторонам, и мокрая трава – все это было впереди точно так же, как и за спиной. Хассем вдруг почувствовал, как у него подкашиваются ноги.
   – Что-то сил нет, – почти в тот же миг сказала Илла.
   Ирица остановилась с широко раскрытыми глазами. «Тут ничего нет… а там опять лес. Берест, как же это?» – она растерянно посмотрела на мужа. «Как это – «ничего нет», Ирица? – мысленно спросил Берест. – Чего нет?» Она отвечала: «Ничего. Все это не настоящее». Берест ее не понимал. Он молча повел своих спутников вперед. У Хассема кружилась голова, как будто не хватало воздуха, и от тяжести в ногах он готов был сесть на землю. Он посмотрел на Энкино – тот тоже побледнел. Ирица протянула руку. Она точно знала: рука сейчас уйдет в пустоту. А глаза видели впереди лес – но только глаза. Того леса, что за пустотой, Ирица не чувствовала, как если бы его не было вовсе.
   Бересту тоже было не по себе. В глазах темнело. Он хмурился, не понимая, что это за беда. Берест взял Ирицу за руку. Местность вокруг показалась ему опасной и враждебной.
   – Ну, идем! – окликнул он остальных.