Страница:
Воины на скамьях смотрели молча, некоторые переглядывались с холодными недоумением. Почти все они знали, что это раб из падшего мира. Но никто не ожидал, что он не умеет даже прилично вести себя на ристалище, где испытывается мужество и величие духа.
А Берест рассердился еще сильнее. В издевку что ли его заставляют биться насмерть с мальчиком? Противник казался ему младше Энкино, хотя смотрел твердо и смело.
Редвин поднял брови, держа наготове клинок. Раб ведет себя недостойно… какой спрос с раба? У него и так нет чести. Но долгожданный первый бой самого Редвина начинался нелепо: с препирательства с рабом! Парень бросился на врага. Придется убить его скорей, а потом вызвать другого, сильного и смелого. Редвин занес меч. Раб быстро отскочил и поднял свой.
Бой был коротким. Редвин не сумел подстроиться к своему врагу. Может быть, раб и не был так хорош, но он дрался по-своему, а Редвин с самого начала пошел на него слишком открыто. Юноша думал, что после глупого начала боя, который вызвал презрительное неодобрение старших, он может спасти свою честь, сразив этого бородатого раба в первой же сшибке. Но вместо того ловкий раб во время колющего удара поймал его правую руку себе под мышку левой рукой. Чувствуя лезвие чужого меча у своего горла, Редвин перестал вырываться.
Берест шепнул:
– Я тебе ничего не сделаю, только скажи… Со мной были люди, мои спутники. Что с ними? Две женщины были – не слыхал?
Но Редвин молча покачал головой.
– Я прошу тебя, скажи, тогда я тебя отпущу! Ирица – моя жена, – взмолился Берест, с трудом приглушая голос.
Он думал: может, парень хоть пожалеет его и расскажет, когда узнает, что у мужа отняли жену? Редвин вдруг слегка усмехнулся, извернулся и выскользнул у Береста из рук. Но Бересту удалось перехватить его сзади, зажав горло локтем. Из этого захвата парню было уже не выбраться.
– Ну, говори! – снова зашептал Берест, напрягая руки. – Неужто у тебя ни страха, ни жалости? Так я сам тебя не пожалею.
Редвин равно презирал и жалость, и страх. Он только подумал: «Сейчас он сломает мне шею или задушит. В первом же бою…» Берест изо всех сил оттолкнул высшего от себя и первым поднял с земли его оброненный меч. Зрители вокруг ристалища сидели по-прежнему чинно и торжественно. У смотрителя ристалища Нейвина неодобрительно окаменело точеное, худое лицо. Вмешаться в бой никто был не вправе. Честь требовала, чтобы оба противника оставались в равном положении. Гибнущий воин точно так же оказывался в руках раба, как и раненый раб в руках воина.
Упавший Редвин подождал удара. Потом понял, что враг хочет дать ему подняться, прежде чем убить. Юноша встал с земли.
Но Берест уже шел к выходу с ристалища, сердитый и разгоряченный.
– Пустите меня, – сказал он охранникам у выхода. – Я же победил.
Редвин перевел взгляд на распорядителя, который стоял среди толпы зрителей на небольшом свободном пятачке.
– Раб победил, – сурово подтвердил тот. – Отведите его в барак.
День за днем шли своей чередой. Илла совсем освоилась в бараке рабов. Втянулась в работу – она была скотницей – и в мелкие дрязги своего барака. Случалось, по вечерам к ней подходил, путаясь в колодках, то один, то другой из рабов, и пытался без лишних слов повалить на настил. Но Илла умела драться, а местные рабы, кажется, нет, – и каждый раз парни отходили, потирая ушибленные места и ругаясь.
– Зачем ты их гонишь? – однажды сказала беременная женщина, с которой Илла раньше ходила на работу на скотный двор. Ее недавно освободили от работы: в барак заглянула светловолосая девушка-целительница и сказала, что ей можно оставаться в бараке.
– Будешь как я, – она показала на свой живот, – не будешь на работу ходить. Долго.
Илла упрямо стиснула зубы.
Она сидела на деревянном настиле и гладила кота: его не прогнали из барака, и по вечерам она делилась с ним кашей. Впрочем, кот на угощение не льстился: он наверняка охотился на мышей. Илла вспоминала, как кот по ночам приходил в их с Зораном каморку в Богадельне, когда они спали под одним плащом, и забирался погреться… Зоран говорил, что по-настоящему им стоит пожениться, когда они осядут на юге. Хотя в Богадельне все считали Иллу его сожительницей, на самом деле они только-то и спали рядом под одним плащом, как «ничьи дети» в своем убежище.
Когда Берест сказал, что они с Ирицей теперь муж и жена, Илла вздохнула: если бы у нее был парень помоложе, такой, как у Ирицы, так тоже небось не стал бы откладывать до завтра! А теперь она, Илла, вот тут, с котом… а Зорана больше нет нигде.
Однажды весь день лил дождь. На скотном дворе Илла таскала ведра с навозом и вымокла до нитки. Вечером у нее начался жар. К утру стало лучше. За ночь никто из рабов не подошел к ней, не подал кружки воды, хотя Илла сама всегда помогала соседям по бараку… Илла, поднявшись, как во сне, побрела на работу. На скотном дворе болезнь как-то забылась за хлопотами, а к вечеру опять начались жар, кашель, озноб.
От теток в Богадельне Илла слыхала, что кошки ложатся хозяину на больное место и «лечат» его, как лечила Ирица, какой-то своей особенной силой. И правда, кот лежал у нее на груди, грел… Илла закрыла глаза и начала дремать. Вдруг она услышала шипение кота и ругань: он кого-то оцарапал в темноте. Парень, который приставал к Илле в первый же вечер в бараке, скинул кота и навалился сам. У Иллы не было сил его оттолкнуть – а его, кажется, не смущало, что она больна и в бреду. Илле казалось, что она звала Зорана на помощь вслух, – а на самом деле она кричала мысленно, как во сне, когда не можешь проснуться. Да и все произошедшее казалось сном, только больно было по-настоящему.
Лишь утром, когда спал жар, Илла пришла в себя… Кот пытался боднуть ее головой, подлезть под руку, но Илла отстранила его. Кот был из прошлого. Прошлое, кот и Зоран остались во вчерашнем дне. Кот, впрочем, не обиделся, а снова настойчиво вспрыгнул Илле на колени. Илле стало жалко его.
– Ладно. Ты просто будешь на память, – сказала она коту. Она прижалась лицом к его грязной шерсти – но на этот раз глаза ее оставались сухими.
Редвин не мог понять, почему раб не убил его, когда мог это сделать? Бывало ли прежде, чтобы невольник на арене сохранял жизнь воину? Он с детства слышал рассказы о поединках, но о таком – никогда. И ни наставники в Доме Воспитания, ни кодекс чести не подсказывал юноше, как должен поступить в таком случае высший?
Редвин собрался за советом к соседу. Поддерживать добрые соседские отношения считалось хорошим обычаем. Его соседом был воин Радко из Старой ветви. Когда Редвин зашел к нему в дом, оказалось, что у Радко в гостях смотритель ристалища Нейвин, они были сверстниками. Молодой воин хотел уйти, чтобы не мешать старшим, но Радко позвал его, увидев в окно.
– А как тебе поступать? – со своей обычной невозмутимостью произнес Нейвин, выслушав юношу. – Упражняйся, вызови этого раба снова и убей, чтобы показать всем: его победа тебя не устрашила.
– Я не боюсь смерти, – Редвин покачал головой, отгоняя навязчивые мысли. – Но я задаюсь вопросом: не обязан ли теперь я ему чем-нибудь? Не должен ли я испытывать благодарность… к рабу?!
Худое лицо Нейвина не изменилось:
– Ты сам ответил на свой вопрос. Ты сказал: «Я не боюсь смерти». Значит, ты не дорожишь своей жизнью, как дорожил бы человек?
– Не дорожу, – подтвердил Редвин.
– Если бы жизнь рабу сохранил другой раб или – тем более – высший, раб был бы благодарен, потому что боится смерти и дрожит за свою жизнь. Такова их природа. Но тебе сохранили то, чем ты вовсе не дорожишь. Разве ты умолял, просил его об этом?
– Нет.
Нейвин пожал плечами.
– Так суди сам, за что же тебе его благодарить? Он сделал то, о чем ты не просил, и сохранил тебе то, чем ты не дорожишь.
Этот разговор не успокоил Редвина. Про странного раба-чужака говорили не только они с Нейвином. Недавний поединок обсуждали между собой многие, кто его видел. Радко не нравился шум, который подняла вокруг этой истории молодежь.
– Не понимаю, почему столько суматохи вокруг вашего Береста? Не слишком ли много славы новичку? О нем разговору едва лк не больше, чем о Хидмаре. А он даже не доблестный раб. Всего одна победа на счету… Особой свирепости, да и особенного мастерства, он не показал.
Но молодые воины горячо оспаривали друг у друга право первым вызвать Береста на новый бой. Повстречав Альхасира, которого знал еще по Дому Воспитания, Редвин услышал, как тот запальчиво доказывал сверстникам:
– Мне странно, что Радко и некоторые другие не понимают! Раб должен убивать, раз победил, иначе бой с ним уже не будет подвигом. Какой смысл тогда в поединках, если люди станут щадить побежденных? Раба недаром приучают к свирепости. Если он не справляется со своей работой, его следует наказать!
Редвин спросил об этом самого Радко. Тот лениво отмахнулся:
– Альхасиру нужно быть хладнокровнее. Какие могут быть правила боя у рабов? Будь у них правила, были бы понятия чести и приличия, как и у нас. Этот парень, Берест, вышел на арену и начал браниться, – Радко развел руками. – А что поделаешь? Неужели скажешь ему: «Ты непристойно себя ведешь!» Да он на то и раб, чтобы вести себя непристойно! Что ты от него хочешь? На ристалище ему позволено драться любыми способами. Пусть хоть кусается, если ему это сподручней. Воин должен отвечать за себя, Редвин, а не зависеть от поведения раба. У меня тоже была одна история… Нейвин, наверное, помнит. Я считался хорошим воином, выдержал шесть боев. Выхожу на арену. А раб передо мной на колени! «Пощади, отдай на любые работы, пощади!» – Радко хмыкнул. – Не умолять же раба быть смелым? Я одним взмахом снес ему голову и заодно руку, которой он закрывался… Ваш Берест, с которым теперь так все носятся, хотя бы сражается. Если тебе не по вкусу, что он не убивает, есть один проверенный способ… – Радко помолчал и добродушно ухмыльнулся. – Не проигрывай.
Участвовать в отрядном бою Бересту выпало по жребию. Берест понял, что это драка наподобие «стенки», но с оружием. Не метали жребий только доблестные рабы. Набранный из остальных десяток бойцов был переписан надзирателем.
Берест ожидал, что десятка станет совещаться перед боем. Он огляделся, чтобы подойти, когда те начнут собираться вместе. Но вся десятка разошлась по своим углам. Берест с нетерпением подождал еще. Он думал, что кто-нибудь из десяти, кого больше уважают остальные рабы, наконец соберет совет. Под вечер Берест не выдержал и подошел к светловолосому, голубоглазому парню, с которым успел сойтись ближе прочих.
– Ну, Снодрек, что? Кто у нас за старшего?
– Чего тебе неймется? – с горечью бросил тот.
– Ну, вроде того… я ваших обычаев не знаю, – примирительно отвечал Берест. – Только раз стенка на стенку, то надо сперва сговориться.
Раб молча посмотрел на него с таким недоумением, что Берест развел руками:
– Так всегда ведется.
– Перебьют нас – и все, – ответил раб.
Он знал, что говорил. Обычно воин-высший был сильнее бойца-невольника. В поединке раб еще мог надеяться выстоять. Но когда десятеро выходило против десятерых, то потери рабов всегда были больше, и высших вскоре становилось девять на семь, семь на одного. Потому доблестные рабы и не тянули жребия вместе со всеми: хозяевам жалко было терять их на отрядном бою. Это считалось состязанием для молодежи. Берест продолжал донимать своего приятеля:
– Неужто у вас бьются без всякого сговору, каждый за себя?
Тот с бранью вскочил со своего топчана, грозя кулаками, чтобы только новичок от него отвязался. Берест схватил его за плечо:
– Нет, погоди! Пошли соберем нашу десятку.
Берест был готов к тому, что и остальные его тоже слушать не станут. Он нахмурился и, что называется, закусил удила: решил брать упрямством. «Сто раз повторю одно и то же, куда они денутся?!» Но когда Берест заговорил настойчиво и твердо, вся десятка подавленно притихла. Сработала въевшаяся в душу привычка подчиняться чужому решению. Натиск Береста, его убежденная речь точно зачаровали девятерых рабов.
– Каждый за себя – это гибель, – втолковывал тот. – Раз они сильнее, то мы возьмем верх, только если у нас выручка будет лучше. Как у добрых людей делается? Бойцы покрепче – те зовутся опорой. От опоры в драке не отходить. Ни назад чтоб не бежать, ни вперед. В опору пойду я сам, еще двоих надо выбрать, покрепче. У прочих одна работа: опору защищать, чтобы не свалили. Рубиться, врага сломить – это дело опоры, а ваше – чтобы мы на оборону свою силу не тратили, а твердо знали: с боков у нас по товарищу, которые в обиду не дадут. Три дня у нас впереди. За это время на ристалище можно будет попробовать.
Мирт был книжник, мыслитель. Смотритель Нейвин с детства пошел по воинской стезе. Но в Доме Воспитания они, почти ровесники, жили вместе, просто неравное время уделяли разным занятиям. С тех пор Нейвин мало виделся с Миртом. И все же высшие считали друг друга связанными общими узами. Когда Нейвину понадобилось, он, не колеблясь, зашел вечером к Мирту.
Тот писал за столом при нескольких свечах, чуть дрожащих от невидимых потоков воздуха в покое. После приветствия, такого простого, будто они с Нейвином последний раз виделись только вчера. Мирт пригласил его сесть.
– Ты видел сегодня бой, несравненный? – спросил Нейвин. – Все десятеро высших полегли от руки рабов. Альхасир, одаренный воин, погиб, – спокойно прибавил он.
…Был морозный день. Уже несколько раз выпадал снег и ярко блестел под солнцем. Рабы очистили от снега ристалище. Облака в небе стояли далеко друг от друга. На доспехах воинов, украшенных гравировкой или серебряной насечкой, тускло играли блики. Даже простые стальные бляхи на доспехах невольников были облагорожены солнцем. Оба отряда вышли с непокрытыми головами. Этот обычай поначалу удивлял Береста. Но местные не вели внешних войн – с врагом, у которого было другое вооружение. А сражаться между собой можно хоть бы и совсем без брони, не то что без шлема.
Рабы встали так, как учил их Берест: между своими бойцами-«опорами». Молодые воины напротив них, нетерпеливо ожидавшие знака к началу боя, взглядами выбирали себе соперника. Не один взгляд останавливался на высоком рабе, лицо которого густо заросло мелкой молодой бородкой и светлые, блестящие под солнцем волосы обрамляли упрямый лоб. Сразиться с этим невольникам хотелось едва ли не каждому из десятерых воинов. А Берест узнал Альхасира и стиснул зубы. Он вспомнил, как тихо щелкнул арбалет, а Зоран схватился за грудь, пробитую маленькой стрелкой, и так и умер с мыслью, что тетива у парня спустилась случайно. Берест ощутил, что теряет голову. Он готов был забыть о том, чему сам же учил свою десятку: не бежать ни назад, ни вперед, держаться друг друга…
– Я не видел боя, прославленный, – ответил Нейвину наставник Мирт. – Я был весь день занят своей рукописью и никуда не выходил. Как это произошло?
– Их Берест – вовсе не великий боец, – рассказывал, хмуря брови, Нейвин. – Он сильный и смелый раб, но не мастер боя. И все-таки с ним сегодня в полдень рабы убили десятерых наших, а сами шестеро остались на ногах, невредимы. Такого никогда не случалось до сих пор.
Мирт, отодвинув от себя рукопись и опершись подбородком на тонкое запястье, не прерывал его даже кивком.
…Альхасир бросился прямо на Береста. Юноша боялся что кто-нибудь опередит его и убьет этого раба раньше. Альхасир ожидал, что рабы кинутся навстречу воинам, как только распорядитель дал знак, и два отряда рассыплются на сражающиеся пары, как всегда было прежде. Рабы бросились навстречу, но медленным бегом и не разделяясь. Когда Альхасир оказался перед Берестом, тот угрюмо посмотрел ему в глаза. Альхасир в глубине души почувствовал: что-то не так. Но поздно было останавливаться. Клинки сшиблись. Берест, придержав меч воина своим, с силой отвел его руку, – и раб, что защищал Бересту бок, вогнал Альхасиру острие своего короткого клинка под ребро прямо между пластин легких доспехов…
– Похоже, раб из падшего мира научил их драться так, как дерутся рабы в его краях, – в раздумье произнес Мирт. – Это бесчестный бой, который от природы подходит рабской натуре. Каждый из них по отдельности ничего не стоит. Им не хватает ни собственной храбрости, ни готовности умереть. Тогда они сбиваются в кучу. В стае каждый из них чувствует себя надежнее, смелее. Они связаны общей порукой, которая любого делает лишь частью целого. Воины не должны опускаться до этого. Мы должны одолеть доблестью и искусством. «Высший» бьется лишь за собственное совершенство.
– Да, несравненный, – почтительно ответил Нейвин. – Я пришел спросить, верно ли мое решение? По искусству Берест мне неровня. Он еще ничем не заслужил боя со мной. Но я хочу вызвать его следующим и убить. Как ты считаешь, не скажут ли воины, что я вызвал на поединок неравного и этим уронил себя?
Темные, проницательные глаза Мирта встретились с его стальными, серыми.
– Скажи мне сам, Нейвин: для чего же ты хочешь это сделать?
Нейвин слегка усмехнулся.
– Я просто хочу посмотреть, сумеет ли этот раб выкинуть и со мной какую-нибудь новую штуку? Или ему наконец придется за все заплатить?
Пятеро невольников, которые после отрядного боя остались в живых, продолжали считать Береста вожаком. Победу и свое спасение они целиком приписывали ему, как будто он в одиночку положил десятерых высших. Особенно восхищался вожаком ровесник Береста, голубоглазый силач Снодрек. До сих пор он знал одну цель: выбиться в доблестные рабы. Но отрядный бой, на который он вышел с чувством обреченности и из которого вернулся победителем, заставил его со всей страстью поверить в Береста и его странное боевое учение: «сам погибай, а товарища выручай».
Никогда прежде Снодрек не испытывал такого упоения схваткой, как тогда, когда все вместе они переломили бой, смели воинов, порубили их, залили их кровью песок на арене. Он никогда прежде не помнил себя таким сильным. И всем этим он был обязан Бересту, вожаку.
Хидмар, доблестный раб, посматривал на Береста косо. Он и несколько подобных ему выбились за счет личной отваги и умения, отрядные бои им уже не грозили. В глубине души они держали сторону воинов: им казалось несправедливым, чтобы более слабый взял верх над сильным.
Однажды на ристалище Хидмар окликнул Береста:
– Сколько дней тебе жить осталось?
Берест добродушно бросил:
– Отсюда не видать.
– Как только тебя один на один вызовет настоящий воин, тебе конец, – обещал Хидмар угрюмо. – За чужими спинами не спрячешься.
Берест нахмурился:
– Вот ты как? Я не прячусь за чужими спинами, и кто сунется – даром не спущу!
– Ну-ну! – Хидмар засмеялся, становясь против него. – Я видел, как ты бьешься. Когда бы нам позволяли драться между собой, я бы показал тебе, чего ты стоишь! Ты не похож на человека, который учился боевым искусствам всю жизнь.
– Некогда было баловством заниматься, – ответил Берест. – Надо было хлеб растить. А раз нам с тобой помериться нельзя, то и отойди. Что зря разговариваешь?
К ним приблизился покрасневший от ярости Снодрек и молча остановился рядом с Берестом.
– Не хвались, Хидмар! Когда бы нам позволяли драться межу собой, то у тебя бы ничего не вышло. Мы бы не посмотрели, что ты доблестный, нас с Берестом зато шестеро, – и, обернувшись к Бересту, воинственно добавил. – Да мы что хочешь для тебя сделаем!..
Еще двое из шестерки подошли с другого конца ристалища.
Ошеломленный Хидмар, ворча про себя, отвернулся.
Берест сам не ожидал такой развязки. Он и знал, что у добрых людей вшестером против одного не дерутся. Но грела душу мысль, что они, шестеро выживших, теперь будут стоять друг за друга. Берест с признательностью оглянулся на Снодрека. А Снодрек с такой откровенной преданностью посмотрел на Береста, что тот, хотевший что-то сказать, осекся. Раб ждал от вожака достойного вожака ответа… Берест хмыкнул, проговорил:
– Пошли, Снодрек: вон, надсмотрщик в нашу сторону глядит, что мы бездельничаем.
Подняв мечи, они встали в пару друг против друга.
Князь Тьмы пытался понять, как удалось Бересту вочеловечить лесовицу? Он не желал спрашивать об этом у самого человека. Люди обладали особым даром: свободой выбора. Человек был освобожден от высшего произвола. Потому-то Князь Тьмы не хотел иметь посредником между собой и силами мира шального чужака Береста. Возможно, Властелин Подземья сломил бы его пыткой или подкупил обещаниями. Но человек неверен, человек всегда может изменить, его судьба не предопределяется свыше. Князю Тьмы самому была нужна тайна мира, из-за которой лесная земнородная тварь откликнулась на зов.
Он несколько раз виделся с Ирицей в саду своего замка. Лесовица чувствовала его потустороннюю силу и боялась. Однажды Князь явился ей в блеске нечеловеческой красоты. Ирица в смятении вгляделась в прекрасное и правильное лицо, в высокую, стройную фигуру. Такой симметрии не видала она ни у людей, ни в природе. Его лицо казалось Ирице ненастоящим, а одежда так плотно сливалась с телом, как будто составляла с ним одно целое. Только широкий темно-синий плащ, который неровно спадал с плеч, нарушал этот завораживающий порядок во всем.
– Ты должна полюбить меня, лесная пряха. Может быть, в этом разгадка пробуждения твоей души, а не в одном том, что человек дал тебе имя? Скажи, чего нет во мне, что есть в нем? Какой еще облик я должен принять, чтобы ты видела: я во всем превосхожу его? Твой Берест – мотылек-однодневка, даже если бы я отпустил вас обоих на волю, и вы стали бы жить вместе, через три десятка лет твой муж превратился бы в седого дряхлого старика.
– Отпусти нас на волю! – с мольбой воскликнула Ирица.
Князь Тьмы оборвал ее стремительным жестом:
– Молчи! Сейчас или потом, я овладею этим миром. Признай хозяина, земнородная тварь, маленькая богиня леской травы! Когда я зову тебя, ты должна идти на мой зов. Ирица! – вдруг властно воскликнул он.
Лесовице почудилось, что этот возглас холоднее вьюжного ветра. Ирице показалось, еще немного – и стужа погубит ее, как заморозки губят по осени еще не увядшую траву.
– Нет! – крикнула она и отвернулась, отступила, только бы не смотреть в его темные глаза. – Оставь меня! Не трогай… оцарапаю!
Мертвенно прекрасное лицо Князя Тьмы возникло перед самым ее лицом. Его ладони крепко сжали ее плечи.
– Ирица! – снова позвал он. – Отныне я даю тебе имя!
«Нет, не ты, а он!» – подумала лесовица… Князь почувствовал, как она обмирает в его руках. Время для Ирицы остановилось. Ей чудилось, что над ней воет вьюга, а сама она спит мертвым сном под тяжелым сугробом, и до весны бесконечно далеко. Вот-вот – и она забудет, что она Ирица. Из последних сил она старалась не забывать. Ведь когда придет лето, она снова возродится на своей поляне в лесу. Только Берест останется один, в плену…
Во мраке проблеском мелькнуло воспоминание. Они с Берестом сидели на скошенной траве на лугу, коса лежала неподалеку, и рубашка Береста до пояса была мокрой от пота. Он отдыхал. Ирица подала ему кувшин молока. «Ты хочешь, чтобы я в твоем доме жила… не в лесу? И тогда ты не женишься на другой?» Берест напился из кувшина, поставил его на траву. Взял ее руку, поднес к своему лицу и прижался щекой к ее ладони…
Все деревья в саду давно облетели. Неубранные листья у их корней были присыпаны снегом. Князь медленно, точно в глубоком раздумье, опустил лесовицу на землю. Она неподвижно, как мертвая, лежала у его ног, и даже старая слива, к корням которой бессильно склонилась ее голова, не могла вернуть ей жизненную силу.
Ирице и теперь, сквозь овладевающий его зимний сон, было так жаль Береста, что слезы катились по щекам из закрытых глаз. Она во тьме искала душу своего мужа, чтобы успеть попрощаться и утешить его.
…Падал редкий снег. Берест дрожал от холода. Он был прикован к столбу на площади в одной нижней рубашке. Он был наказан, а наказания для рабов простые: смерть за все. Мимо площади ходили на работы и обратно невольники из бараков. На устрашение другим Береста поставили к столбу, а снимут уже мертвеца. Еще вчера он не знал, что утром окажется в цепях у столба. Снежинки путались в волосах, таяли на лице и текли за воротник и по груди под рубашкой.
Временами Бересту казалось, что по его щекам сбегает не растаявший снег, а слезы.
Тучи только собирались, когда утром он вышел на ристалище, на поединок с прославленном Нейвином. Его вызов сам собой приравнял Береста к лучшим. Но Снодрек приуныл, и вся пятерка пала духом.
– Нейвин тебя убьет, – прямо сказал вожаку Снодрек.
Берест повел плечом:
– Раньше смерти не умирать. В бою всегда неровен час, там посмотрим…
Он слышал, что надежды у него мало. Но ведь и правда в схватке неровен час, не угадаешь, как оно повернется. Главное, не будь дураком, слабаком или неумехой…
Но утром все сложилось иначе. Нейвин ждал раба на ристалище. Он хотел испытать: неужели раб, просто сильный и здоровый человек, научившийся владеть оружием, в силах одолеть его – прославленного, посвященного воина? Распорядителем боя вместо Нейвина был его старший надсмотрщик. Он дал знак к началу.
Но Берест бросил под ноги меч:
– Моя жена умирает. Я не буду драться.
Ночью ему приснился осенний лес. Сырая, серая осень Уж не ее ли это лес, не та ли поляна, где Берест впервые увидел лесовицу? Только деревья облетели, трава пожухла. На ветвях кое-где еще держатся последние намокшие от поздних дождей листья. И мертвая тишина.
А Берест рассердился еще сильнее. В издевку что ли его заставляют биться насмерть с мальчиком? Противник казался ему младше Энкино, хотя смотрел твердо и смело.
Редвин поднял брови, держа наготове клинок. Раб ведет себя недостойно… какой спрос с раба? У него и так нет чести. Но долгожданный первый бой самого Редвина начинался нелепо: с препирательства с рабом! Парень бросился на врага. Придется убить его скорей, а потом вызвать другого, сильного и смелого. Редвин занес меч. Раб быстро отскочил и поднял свой.
Бой был коротким. Редвин не сумел подстроиться к своему врагу. Может быть, раб и не был так хорош, но он дрался по-своему, а Редвин с самого начала пошел на него слишком открыто. Юноша думал, что после глупого начала боя, который вызвал презрительное неодобрение старших, он может спасти свою честь, сразив этого бородатого раба в первой же сшибке. Но вместо того ловкий раб во время колющего удара поймал его правую руку себе под мышку левой рукой. Чувствуя лезвие чужого меча у своего горла, Редвин перестал вырываться.
Берест шепнул:
– Я тебе ничего не сделаю, только скажи… Со мной были люди, мои спутники. Что с ними? Две женщины были – не слыхал?
Но Редвин молча покачал головой.
– Я прошу тебя, скажи, тогда я тебя отпущу! Ирица – моя жена, – взмолился Берест, с трудом приглушая голос.
Он думал: может, парень хоть пожалеет его и расскажет, когда узнает, что у мужа отняли жену? Редвин вдруг слегка усмехнулся, извернулся и выскользнул у Береста из рук. Но Бересту удалось перехватить его сзади, зажав горло локтем. Из этого захвата парню было уже не выбраться.
– Ну, говори! – снова зашептал Берест, напрягая руки. – Неужто у тебя ни страха, ни жалости? Так я сам тебя не пожалею.
Редвин равно презирал и жалость, и страх. Он только подумал: «Сейчас он сломает мне шею или задушит. В первом же бою…» Берест изо всех сил оттолкнул высшего от себя и первым поднял с земли его оброненный меч. Зрители вокруг ристалища сидели по-прежнему чинно и торжественно. У смотрителя ристалища Нейвина неодобрительно окаменело точеное, худое лицо. Вмешаться в бой никто был не вправе. Честь требовала, чтобы оба противника оставались в равном положении. Гибнущий воин точно так же оказывался в руках раба, как и раненый раб в руках воина.
Упавший Редвин подождал удара. Потом понял, что враг хочет дать ему подняться, прежде чем убить. Юноша встал с земли.
Но Берест уже шел к выходу с ристалища, сердитый и разгоряченный.
– Пустите меня, – сказал он охранникам у выхода. – Я же победил.
Редвин перевел взгляд на распорядителя, который стоял среди толпы зрителей на небольшом свободном пятачке.
– Раб победил, – сурово подтвердил тот. – Отведите его в барак.
День за днем шли своей чередой. Илла совсем освоилась в бараке рабов. Втянулась в работу – она была скотницей – и в мелкие дрязги своего барака. Случалось, по вечерам к ней подходил, путаясь в колодках, то один, то другой из рабов, и пытался без лишних слов повалить на настил. Но Илла умела драться, а местные рабы, кажется, нет, – и каждый раз парни отходили, потирая ушибленные места и ругаясь.
– Зачем ты их гонишь? – однажды сказала беременная женщина, с которой Илла раньше ходила на работу на скотный двор. Ее недавно освободили от работы: в барак заглянула светловолосая девушка-целительница и сказала, что ей можно оставаться в бараке.
– Будешь как я, – она показала на свой живот, – не будешь на работу ходить. Долго.
Илла упрямо стиснула зубы.
Она сидела на деревянном настиле и гладила кота: его не прогнали из барака, и по вечерам она делилась с ним кашей. Впрочем, кот на угощение не льстился: он наверняка охотился на мышей. Илла вспоминала, как кот по ночам приходил в их с Зораном каморку в Богадельне, когда они спали под одним плащом, и забирался погреться… Зоран говорил, что по-настоящему им стоит пожениться, когда они осядут на юге. Хотя в Богадельне все считали Иллу его сожительницей, на самом деле они только-то и спали рядом под одним плащом, как «ничьи дети» в своем убежище.
Когда Берест сказал, что они с Ирицей теперь муж и жена, Илла вздохнула: если бы у нее был парень помоложе, такой, как у Ирицы, так тоже небось не стал бы откладывать до завтра! А теперь она, Илла, вот тут, с котом… а Зорана больше нет нигде.
Однажды весь день лил дождь. На скотном дворе Илла таскала ведра с навозом и вымокла до нитки. Вечером у нее начался жар. К утру стало лучше. За ночь никто из рабов не подошел к ней, не подал кружки воды, хотя Илла сама всегда помогала соседям по бараку… Илла, поднявшись, как во сне, побрела на работу. На скотном дворе болезнь как-то забылась за хлопотами, а к вечеру опять начались жар, кашель, озноб.
От теток в Богадельне Илла слыхала, что кошки ложатся хозяину на больное место и «лечат» его, как лечила Ирица, какой-то своей особенной силой. И правда, кот лежал у нее на груди, грел… Илла закрыла глаза и начала дремать. Вдруг она услышала шипение кота и ругань: он кого-то оцарапал в темноте. Парень, который приставал к Илле в первый же вечер в бараке, скинул кота и навалился сам. У Иллы не было сил его оттолкнуть – а его, кажется, не смущало, что она больна и в бреду. Илле казалось, что она звала Зорана на помощь вслух, – а на самом деле она кричала мысленно, как во сне, когда не можешь проснуться. Да и все произошедшее казалось сном, только больно было по-настоящему.
Лишь утром, когда спал жар, Илла пришла в себя… Кот пытался боднуть ее головой, подлезть под руку, но Илла отстранила его. Кот был из прошлого. Прошлое, кот и Зоран остались во вчерашнем дне. Кот, впрочем, не обиделся, а снова настойчиво вспрыгнул Илле на колени. Илле стало жалко его.
– Ладно. Ты просто будешь на память, – сказала она коту. Она прижалась лицом к его грязной шерсти – но на этот раз глаза ее оставались сухими.
Редвин не мог понять, почему раб не убил его, когда мог это сделать? Бывало ли прежде, чтобы невольник на арене сохранял жизнь воину? Он с детства слышал рассказы о поединках, но о таком – никогда. И ни наставники в Доме Воспитания, ни кодекс чести не подсказывал юноше, как должен поступить в таком случае высший?
Редвин собрался за советом к соседу. Поддерживать добрые соседские отношения считалось хорошим обычаем. Его соседом был воин Радко из Старой ветви. Когда Редвин зашел к нему в дом, оказалось, что у Радко в гостях смотритель ристалища Нейвин, они были сверстниками. Молодой воин хотел уйти, чтобы не мешать старшим, но Радко позвал его, увидев в окно.
– А как тебе поступать? – со своей обычной невозмутимостью произнес Нейвин, выслушав юношу. – Упражняйся, вызови этого раба снова и убей, чтобы показать всем: его победа тебя не устрашила.
– Я не боюсь смерти, – Редвин покачал головой, отгоняя навязчивые мысли. – Но я задаюсь вопросом: не обязан ли теперь я ему чем-нибудь? Не должен ли я испытывать благодарность… к рабу?!
Худое лицо Нейвина не изменилось:
– Ты сам ответил на свой вопрос. Ты сказал: «Я не боюсь смерти». Значит, ты не дорожишь своей жизнью, как дорожил бы человек?
– Не дорожу, – подтвердил Редвин.
– Если бы жизнь рабу сохранил другой раб или – тем более – высший, раб был бы благодарен, потому что боится смерти и дрожит за свою жизнь. Такова их природа. Но тебе сохранили то, чем ты вовсе не дорожишь. Разве ты умолял, просил его об этом?
– Нет.
Нейвин пожал плечами.
– Так суди сам, за что же тебе его благодарить? Он сделал то, о чем ты не просил, и сохранил тебе то, чем ты не дорожишь.
Этот разговор не успокоил Редвина. Про странного раба-чужака говорили не только они с Нейвином. Недавний поединок обсуждали между собой многие, кто его видел. Радко не нравился шум, который подняла вокруг этой истории молодежь.
– Не понимаю, почему столько суматохи вокруг вашего Береста? Не слишком ли много славы новичку? О нем разговору едва лк не больше, чем о Хидмаре. А он даже не доблестный раб. Всего одна победа на счету… Особой свирепости, да и особенного мастерства, он не показал.
Но молодые воины горячо оспаривали друг у друга право первым вызвать Береста на новый бой. Повстречав Альхасира, которого знал еще по Дому Воспитания, Редвин услышал, как тот запальчиво доказывал сверстникам:
– Мне странно, что Радко и некоторые другие не понимают! Раб должен убивать, раз победил, иначе бой с ним уже не будет подвигом. Какой смысл тогда в поединках, если люди станут щадить побежденных? Раба недаром приучают к свирепости. Если он не справляется со своей работой, его следует наказать!
Редвин спросил об этом самого Радко. Тот лениво отмахнулся:
– Альхасиру нужно быть хладнокровнее. Какие могут быть правила боя у рабов? Будь у них правила, были бы понятия чести и приличия, как и у нас. Этот парень, Берест, вышел на арену и начал браниться, – Радко развел руками. – А что поделаешь? Неужели скажешь ему: «Ты непристойно себя ведешь!» Да он на то и раб, чтобы вести себя непристойно! Что ты от него хочешь? На ристалище ему позволено драться любыми способами. Пусть хоть кусается, если ему это сподручней. Воин должен отвечать за себя, Редвин, а не зависеть от поведения раба. У меня тоже была одна история… Нейвин, наверное, помнит. Я считался хорошим воином, выдержал шесть боев. Выхожу на арену. А раб передо мной на колени! «Пощади, отдай на любые работы, пощади!» – Радко хмыкнул. – Не умолять же раба быть смелым? Я одним взмахом снес ему голову и заодно руку, которой он закрывался… Ваш Берест, с которым теперь так все носятся, хотя бы сражается. Если тебе не по вкусу, что он не убивает, есть один проверенный способ… – Радко помолчал и добродушно ухмыльнулся. – Не проигрывай.
Участвовать в отрядном бою Бересту выпало по жребию. Берест понял, что это драка наподобие «стенки», но с оружием. Не метали жребий только доблестные рабы. Набранный из остальных десяток бойцов был переписан надзирателем.
Берест ожидал, что десятка станет совещаться перед боем. Он огляделся, чтобы подойти, когда те начнут собираться вместе. Но вся десятка разошлась по своим углам. Берест с нетерпением подождал еще. Он думал, что кто-нибудь из десяти, кого больше уважают остальные рабы, наконец соберет совет. Под вечер Берест не выдержал и подошел к светловолосому, голубоглазому парню, с которым успел сойтись ближе прочих.
– Ну, Снодрек, что? Кто у нас за старшего?
– Чего тебе неймется? – с горечью бросил тот.
– Ну, вроде того… я ваших обычаев не знаю, – примирительно отвечал Берест. – Только раз стенка на стенку, то надо сперва сговориться.
Раб молча посмотрел на него с таким недоумением, что Берест развел руками:
– Так всегда ведется.
– Перебьют нас – и все, – ответил раб.
Он знал, что говорил. Обычно воин-высший был сильнее бойца-невольника. В поединке раб еще мог надеяться выстоять. Но когда десятеро выходило против десятерых, то потери рабов всегда были больше, и высших вскоре становилось девять на семь, семь на одного. Потому доблестные рабы и не тянули жребия вместе со всеми: хозяевам жалко было терять их на отрядном бою. Это считалось состязанием для молодежи. Берест продолжал донимать своего приятеля:
– Неужто у вас бьются без всякого сговору, каждый за себя?
Тот с бранью вскочил со своего топчана, грозя кулаками, чтобы только новичок от него отвязался. Берест схватил его за плечо:
– Нет, погоди! Пошли соберем нашу десятку.
Берест был готов к тому, что и остальные его тоже слушать не станут. Он нахмурился и, что называется, закусил удила: решил брать упрямством. «Сто раз повторю одно и то же, куда они денутся?!» Но когда Берест заговорил настойчиво и твердо, вся десятка подавленно притихла. Сработала въевшаяся в душу привычка подчиняться чужому решению. Натиск Береста, его убежденная речь точно зачаровали девятерых рабов.
– Каждый за себя – это гибель, – втолковывал тот. – Раз они сильнее, то мы возьмем верх, только если у нас выручка будет лучше. Как у добрых людей делается? Бойцы покрепче – те зовутся опорой. От опоры в драке не отходить. Ни назад чтоб не бежать, ни вперед. В опору пойду я сам, еще двоих надо выбрать, покрепче. У прочих одна работа: опору защищать, чтобы не свалили. Рубиться, врага сломить – это дело опоры, а ваше – чтобы мы на оборону свою силу не тратили, а твердо знали: с боков у нас по товарищу, которые в обиду не дадут. Три дня у нас впереди. За это время на ристалище можно будет попробовать.
Мирт был книжник, мыслитель. Смотритель Нейвин с детства пошел по воинской стезе. Но в Доме Воспитания они, почти ровесники, жили вместе, просто неравное время уделяли разным занятиям. С тех пор Нейвин мало виделся с Миртом. И все же высшие считали друг друга связанными общими узами. Когда Нейвину понадобилось, он, не колеблясь, зашел вечером к Мирту.
Тот писал за столом при нескольких свечах, чуть дрожащих от невидимых потоков воздуха в покое. После приветствия, такого простого, будто они с Нейвином последний раз виделись только вчера. Мирт пригласил его сесть.
– Ты видел сегодня бой, несравненный? – спросил Нейвин. – Все десятеро высших полегли от руки рабов. Альхасир, одаренный воин, погиб, – спокойно прибавил он.
…Был морозный день. Уже несколько раз выпадал снег и ярко блестел под солнцем. Рабы очистили от снега ристалище. Облака в небе стояли далеко друг от друга. На доспехах воинов, украшенных гравировкой или серебряной насечкой, тускло играли блики. Даже простые стальные бляхи на доспехах невольников были облагорожены солнцем. Оба отряда вышли с непокрытыми головами. Этот обычай поначалу удивлял Береста. Но местные не вели внешних войн – с врагом, у которого было другое вооружение. А сражаться между собой можно хоть бы и совсем без брони, не то что без шлема.
Рабы встали так, как учил их Берест: между своими бойцами-«опорами». Молодые воины напротив них, нетерпеливо ожидавшие знака к началу боя, взглядами выбирали себе соперника. Не один взгляд останавливался на высоком рабе, лицо которого густо заросло мелкой молодой бородкой и светлые, блестящие под солнцем волосы обрамляли упрямый лоб. Сразиться с этим невольникам хотелось едва ли не каждому из десятерых воинов. А Берест узнал Альхасира и стиснул зубы. Он вспомнил, как тихо щелкнул арбалет, а Зоран схватился за грудь, пробитую маленькой стрелкой, и так и умер с мыслью, что тетива у парня спустилась случайно. Берест ощутил, что теряет голову. Он готов был забыть о том, чему сам же учил свою десятку: не бежать ни назад, ни вперед, держаться друг друга…
– Я не видел боя, прославленный, – ответил Нейвину наставник Мирт. – Я был весь день занят своей рукописью и никуда не выходил. Как это произошло?
– Их Берест – вовсе не великий боец, – рассказывал, хмуря брови, Нейвин. – Он сильный и смелый раб, но не мастер боя. И все-таки с ним сегодня в полдень рабы убили десятерых наших, а сами шестеро остались на ногах, невредимы. Такого никогда не случалось до сих пор.
Мирт, отодвинув от себя рукопись и опершись подбородком на тонкое запястье, не прерывал его даже кивком.
…Альхасир бросился прямо на Береста. Юноша боялся что кто-нибудь опередит его и убьет этого раба раньше. Альхасир ожидал, что рабы кинутся навстречу воинам, как только распорядитель дал знак, и два отряда рассыплются на сражающиеся пары, как всегда было прежде. Рабы бросились навстречу, но медленным бегом и не разделяясь. Когда Альхасир оказался перед Берестом, тот угрюмо посмотрел ему в глаза. Альхасир в глубине души почувствовал: что-то не так. Но поздно было останавливаться. Клинки сшиблись. Берест, придержав меч воина своим, с силой отвел его руку, – и раб, что защищал Бересту бок, вогнал Альхасиру острие своего короткого клинка под ребро прямо между пластин легких доспехов…
– Похоже, раб из падшего мира научил их драться так, как дерутся рабы в его краях, – в раздумье произнес Мирт. – Это бесчестный бой, который от природы подходит рабской натуре. Каждый из них по отдельности ничего не стоит. Им не хватает ни собственной храбрости, ни готовности умереть. Тогда они сбиваются в кучу. В стае каждый из них чувствует себя надежнее, смелее. Они связаны общей порукой, которая любого делает лишь частью целого. Воины не должны опускаться до этого. Мы должны одолеть доблестью и искусством. «Высший» бьется лишь за собственное совершенство.
– Да, несравненный, – почтительно ответил Нейвин. – Я пришел спросить, верно ли мое решение? По искусству Берест мне неровня. Он еще ничем не заслужил боя со мной. Но я хочу вызвать его следующим и убить. Как ты считаешь, не скажут ли воины, что я вызвал на поединок неравного и этим уронил себя?
Темные, проницательные глаза Мирта встретились с его стальными, серыми.
– Скажи мне сам, Нейвин: для чего же ты хочешь это сделать?
Нейвин слегка усмехнулся.
– Я просто хочу посмотреть, сумеет ли этот раб выкинуть и со мной какую-нибудь новую штуку? Или ему наконец придется за все заплатить?
Пятеро невольников, которые после отрядного боя остались в живых, продолжали считать Береста вожаком. Победу и свое спасение они целиком приписывали ему, как будто он в одиночку положил десятерых высших. Особенно восхищался вожаком ровесник Береста, голубоглазый силач Снодрек. До сих пор он знал одну цель: выбиться в доблестные рабы. Но отрядный бой, на который он вышел с чувством обреченности и из которого вернулся победителем, заставил его со всей страстью поверить в Береста и его странное боевое учение: «сам погибай, а товарища выручай».
Никогда прежде Снодрек не испытывал такого упоения схваткой, как тогда, когда все вместе они переломили бой, смели воинов, порубили их, залили их кровью песок на арене. Он никогда прежде не помнил себя таким сильным. И всем этим он был обязан Бересту, вожаку.
Хидмар, доблестный раб, посматривал на Береста косо. Он и несколько подобных ему выбились за счет личной отваги и умения, отрядные бои им уже не грозили. В глубине души они держали сторону воинов: им казалось несправедливым, чтобы более слабый взял верх над сильным.
Однажды на ристалище Хидмар окликнул Береста:
– Сколько дней тебе жить осталось?
Берест добродушно бросил:
– Отсюда не видать.
– Как только тебя один на один вызовет настоящий воин, тебе конец, – обещал Хидмар угрюмо. – За чужими спинами не спрячешься.
Берест нахмурился:
– Вот ты как? Я не прячусь за чужими спинами, и кто сунется – даром не спущу!
– Ну-ну! – Хидмар засмеялся, становясь против него. – Я видел, как ты бьешься. Когда бы нам позволяли драться между собой, я бы показал тебе, чего ты стоишь! Ты не похож на человека, который учился боевым искусствам всю жизнь.
– Некогда было баловством заниматься, – ответил Берест. – Надо было хлеб растить. А раз нам с тобой помериться нельзя, то и отойди. Что зря разговариваешь?
К ним приблизился покрасневший от ярости Снодрек и молча остановился рядом с Берестом.
– Не хвались, Хидмар! Когда бы нам позволяли драться межу собой, то у тебя бы ничего не вышло. Мы бы не посмотрели, что ты доблестный, нас с Берестом зато шестеро, – и, обернувшись к Бересту, воинственно добавил. – Да мы что хочешь для тебя сделаем!..
Еще двое из шестерки подошли с другого конца ристалища.
Ошеломленный Хидмар, ворча про себя, отвернулся.
Берест сам не ожидал такой развязки. Он и знал, что у добрых людей вшестером против одного не дерутся. Но грела душу мысль, что они, шестеро выживших, теперь будут стоять друг за друга. Берест с признательностью оглянулся на Снодрека. А Снодрек с такой откровенной преданностью посмотрел на Береста, что тот, хотевший что-то сказать, осекся. Раб ждал от вожака достойного вожака ответа… Берест хмыкнул, проговорил:
– Пошли, Снодрек: вон, надсмотрщик в нашу сторону глядит, что мы бездельничаем.
Подняв мечи, они встали в пару друг против друга.
Князь Тьмы пытался понять, как удалось Бересту вочеловечить лесовицу? Он не желал спрашивать об этом у самого человека. Люди обладали особым даром: свободой выбора. Человек был освобожден от высшего произвола. Потому-то Князь Тьмы не хотел иметь посредником между собой и силами мира шального чужака Береста. Возможно, Властелин Подземья сломил бы его пыткой или подкупил обещаниями. Но человек неверен, человек всегда может изменить, его судьба не предопределяется свыше. Князю Тьмы самому была нужна тайна мира, из-за которой лесная земнородная тварь откликнулась на зов.
Он несколько раз виделся с Ирицей в саду своего замка. Лесовица чувствовала его потустороннюю силу и боялась. Однажды Князь явился ей в блеске нечеловеческой красоты. Ирица в смятении вгляделась в прекрасное и правильное лицо, в высокую, стройную фигуру. Такой симметрии не видала она ни у людей, ни в природе. Его лицо казалось Ирице ненастоящим, а одежда так плотно сливалась с телом, как будто составляла с ним одно целое. Только широкий темно-синий плащ, который неровно спадал с плеч, нарушал этот завораживающий порядок во всем.
– Ты должна полюбить меня, лесная пряха. Может быть, в этом разгадка пробуждения твоей души, а не в одном том, что человек дал тебе имя? Скажи, чего нет во мне, что есть в нем? Какой еще облик я должен принять, чтобы ты видела: я во всем превосхожу его? Твой Берест – мотылек-однодневка, даже если бы я отпустил вас обоих на волю, и вы стали бы жить вместе, через три десятка лет твой муж превратился бы в седого дряхлого старика.
– Отпусти нас на волю! – с мольбой воскликнула Ирица.
Князь Тьмы оборвал ее стремительным жестом:
– Молчи! Сейчас или потом, я овладею этим миром. Признай хозяина, земнородная тварь, маленькая богиня леской травы! Когда я зову тебя, ты должна идти на мой зов. Ирица! – вдруг властно воскликнул он.
Лесовице почудилось, что этот возглас холоднее вьюжного ветра. Ирице показалось, еще немного – и стужа погубит ее, как заморозки губят по осени еще не увядшую траву.
– Нет! – крикнула она и отвернулась, отступила, только бы не смотреть в его темные глаза. – Оставь меня! Не трогай… оцарапаю!
Мертвенно прекрасное лицо Князя Тьмы возникло перед самым ее лицом. Его ладони крепко сжали ее плечи.
– Ирица! – снова позвал он. – Отныне я даю тебе имя!
«Нет, не ты, а он!» – подумала лесовица… Князь почувствовал, как она обмирает в его руках. Время для Ирицы остановилось. Ей чудилось, что над ней воет вьюга, а сама она спит мертвым сном под тяжелым сугробом, и до весны бесконечно далеко. Вот-вот – и она забудет, что она Ирица. Из последних сил она старалась не забывать. Ведь когда придет лето, она снова возродится на своей поляне в лесу. Только Берест останется один, в плену…
Во мраке проблеском мелькнуло воспоминание. Они с Берестом сидели на скошенной траве на лугу, коса лежала неподалеку, и рубашка Береста до пояса была мокрой от пота. Он отдыхал. Ирица подала ему кувшин молока. «Ты хочешь, чтобы я в твоем доме жила… не в лесу? И тогда ты не женишься на другой?» Берест напился из кувшина, поставил его на траву. Взял ее руку, поднес к своему лицу и прижался щекой к ее ладони…
Все деревья в саду давно облетели. Неубранные листья у их корней были присыпаны снегом. Князь медленно, точно в глубоком раздумье, опустил лесовицу на землю. Она неподвижно, как мертвая, лежала у его ног, и даже старая слива, к корням которой бессильно склонилась ее голова, не могла вернуть ей жизненную силу.
Ирице и теперь, сквозь овладевающий его зимний сон, было так жаль Береста, что слезы катились по щекам из закрытых глаз. Она во тьме искала душу своего мужа, чтобы успеть попрощаться и утешить его.
…Падал редкий снег. Берест дрожал от холода. Он был прикован к столбу на площади в одной нижней рубашке. Он был наказан, а наказания для рабов простые: смерть за все. Мимо площади ходили на работы и обратно невольники из бараков. На устрашение другим Береста поставили к столбу, а снимут уже мертвеца. Еще вчера он не знал, что утром окажется в цепях у столба. Снежинки путались в волосах, таяли на лице и текли за воротник и по груди под рубашкой.
Временами Бересту казалось, что по его щекам сбегает не растаявший снег, а слезы.
Тучи только собирались, когда утром он вышел на ристалище, на поединок с прославленном Нейвином. Его вызов сам собой приравнял Береста к лучшим. Но Снодрек приуныл, и вся пятерка пала духом.
– Нейвин тебя убьет, – прямо сказал вожаку Снодрек.
Берест повел плечом:
– Раньше смерти не умирать. В бою всегда неровен час, там посмотрим…
Он слышал, что надежды у него мало. Но ведь и правда в схватке неровен час, не угадаешь, как оно повернется. Главное, не будь дураком, слабаком или неумехой…
Но утром все сложилось иначе. Нейвин ждал раба на ристалище. Он хотел испытать: неужели раб, просто сильный и здоровый человек, научившийся владеть оружием, в силах одолеть его – прославленного, посвященного воина? Распорядителем боя вместо Нейвина был его старший надсмотрщик. Он дал знак к началу.
Но Берест бросил под ноги меч:
– Моя жена умирает. Я не буду драться.
Ночью ему приснился осенний лес. Сырая, серая осень Уж не ее ли это лес, не та ли поляна, где Берест впервые увидел лесовицу? Только деревья облетели, трава пожухла. На ветвях кое-где еще держатся последние намокшие от поздних дождей листья. И мертвая тишина.