Страница:
Ирица вместе с ним шагнула сквозь «ничто» в несуществующий лес. На миг ей показалось, что они оба исчезли. Но это чувство тотчас отступило. Лес впереди был настоящий, живой, полный запахов, звуков… это леса позади теперь не было. Ирица оглянулась, она испугалась, что их спутники, идущие следом, остались по ту сторону невидимой черты. Но они тоже переступили через нее. Хассем тяжело дышал, Илла трясла головой: у нее звенело в ушах. Энкино вытирал со лба мелкие капельки пота. Купец Ринселл и трое матросов испуганно бормотали:
– Проклятое место!
Чужаки в промокшей грязной одежде остановились, сбившись в кучку. Их было десятеро, а всадников, окруживших их, – два десятка. Всадники гарцевали вокруг пеших, а те тревожно оглядывались.
Альхасир уже решил про себя, что пришельцы – люди. В них не было величия высшей расы, на обветренных грубых лицах отражались суетные чувства – недоумение и испуг. Один из незнакомцев, необычайного роста, бородатый, обнял черноволосую девушку и заслонял ее от всадников собой, следя за ними с выражением угрюмого цепного пса. Альхасир, чуть наклоняясь к луке седла, подъехал к ним совсем близко. Его тонкие губы кривила вызывающая усмешка.
Плотный рыжий человек лет сорока, с бегающими глазами, испуганно пятился. Он не понравился одному из всадников, и тот нарочно его теснил. Светловолосый парень с обросшим молодой щетиной лицом стоял неподвижно, не отшатываясь от наезжающих всадников, и те заметили его: этот держится смело.
Пришельцы говорили на чужом языке, но отдельные слова оказывались Альхасиру понятны, и он улавливал смысл. Они восклицали: кто вы? что это за место? кто здесь правит?
Но ни Альхасир, ни другие всадники не отвечали. Низкорожденным не позволено задавать вопросы воинам. Только когда чужаки умолкли, с ними заговорил один из всадников.
– Вы люди? – спросил он того молодого, что не пятился от лошадей и, казалось, готов был схватить коня под уздцы, если на него наедут.
Тот нахмурился: видно, не понял. Невысокая девушка со светлыми, как пенька, волосами тронула его за плечо и что-то прошептала. Тогда парень ответил:
– Мы люди. А вы разве нет?
Рыжий человек с тревогой прибавил:
– Что это за город? Годеринг? Вельдерн?
Альхасир усмехнулся. Чужаки вели себя как рабы. Неужели не видят, что им никто не собирается отвечать? Зачем же спрашивают опять и опять? Чтобы их лишний раз унизили? Он щелкнул в воздухе плетью.
– Эй, эй! – хриплым низким голосом прикрикнул на него чернобородый чужак. – Мы пять дней в дороге, да неделю на корабле, да бурей нас потрепало. Ты нас не обижай!
«Они из-за моря? – подумал Альхасир, поняв слово «корабль». – Но ведь море – это вымысел древних?»
– Откуда вы явились? – властно продолжал предводитель воинов.
Он был точно так же, как и прочие всадники, одет в короткую простую кольчугу, без знаков особой власти. Только на ремешке вокруг головы предводитель носил крупный, вставленный в золотую оправу алмаз.
Стал отвечать все тот же чернобородый. Казалось, он лучше других понимал здешний язык.
– Мы из Анвардена, – ответил он. – Нам нужна помощь. Купец заплатит. Вот, это купец Ринселл из Анвардена. Он может продать у вас груз. На корабле ткани, овечья шерсть и хорошее вино.
Что такое купец, Альхасир не понял, о кораблях говорилось в преданиях.
– Те из вас, что рабы, пусть станут на колени, – сурово приказал предводитель. – Я желаю говорить с господином.
– Я сам по себе. И эти ребята тоже сами по себе, – ответил чернобородый. – Мы свободные.
Альхасиру стало весело. Он сдержался, чтобы не рассмеяться вслух. Неужели вправду где-то за морем случилось, что высшая раса покинула те края и оставила людей жить как сумеют? И это – кучка бывших рабов из далеких земель, как видно разучившаяся даже рабским добродетелям послушания?
– Тебя не учили, раб, как ты должен говорить с высшим? – Альхасир бросил на чернобородого седого человека, отвечавшего за других, надменный и грозный взгляд.
Молодой воин желал испытать силу своего взгляда: приведет ли он низкорожденного в трепет?
– Что ты на меня бранишься? – сдвинул брови чужак. – Мы нездешние. Если что не так сделали – хорошо бы терпение иметь. Путника обидеть легко, а если ты, парень, хочешь говорить с воином, так говори со мной: я два десятка лет был на службе.
Альхасир поднял седельный арбалет. Он подумал, что, если убить этого раба, с остальными будет меньше хлопот. Этот слишком разговорчивый и держится запанибрата, вдобавок хромой и седой.
Альхасир спустил тетиву. Лицо чернобородого раба сделалось удивленным, когда маленькая арбалетная стрелка пробила ему грудь. Он тихо охнул и, как большой раненый зверь, стал опускаться: сперва медленно осел на колени, потом оперся о землю рукой и уронил голову на грудь.
Воскликнув: «Зоран!» – девушка, стоявшая возле него, обхватила его за плечи.
– Вот что такое щенку-то – оружие в руки, – вдруг глухо произнес тот. – Не умел держать арбалет и убил человека…
Эти слова были слышны всем, кто стоял поблизости. Альхасир неподвижно сидел в седле, опустив руку с арбалетом. Чужак думал, что выстрел произошел случайно…
Альхасир и прочие всадники, не вмешиваясь, смотрели на поднявшуюся суматоху. Несколько человек бросились на колени, умоляя не убивать их. Черноволосая девушка звала умирающего, стараясь его приподнять:
– Зоран! Нет, не умирай, нет! Ты что?
По ее лицу текли слезы.
Другая девушка опустилась на колени рядом с раненым, распахнула куртку и рубашку у него на груди. Казалось, она целительница. (Воины наблюдали за ней с некоторым недоумением: у рабов не бывает целителей.) А первая, державшая голову раненого у себя на коленях, все звала:
– Зоран, не уходи, не надо, Зоран, – и гладила его волосы. – Я ведь правда тебя люблю!
Светловолосый, который до сих пор держался без страха, заслонил их собой. Теперь на его лице появилось отчаянное и вместе недоуменное выражение. Юноша рядом с ним прижал ладонь к груди, к тому самому месту, куда был ранен его чернобородый спутник. И был один, который не верил, что выстрел оказался случайным. Худой, смуглый, черноволосый подросток прямо глядел в лицо Альхасиру. Тот не отводил взгляда, думая: «Он бы бросился на меня сейчас, но не смеет. У него сердце раба. Если ненавидишь, то убей, а не можешь, то преклонись».
Большой, длинный барак для рабов. Окон нет. Дверь открыта, и свет падает из нее. Должно быть, вечером здесь зажгут какой-нибудь светильник. Пол земляной, а вдоль стен – длинные дощатые настилы. Надсмотрщик указал плетью в самый дальний угол у стены. Илла села на свое место и закрыла лицо руками. Надсмотрщик, кажется, ушел.
Илла вспоминала, как, оставив тело Зорана на земле, всадники повели своих пленников в город. Города Илла не видела из-за слез: пока шли, она плакала не переставая. Убийца Зорана ехал впереди нее, но у Иллы не было даже мысли о ненависти к нему. Воин казался ей не человеком, а порождением какого-то чужого мира, демоном, призраком или посланцем враждебных сил. «Так убивают только во сне… – думала Илла. – Я проснусь – а он жив».
Ирица поддерживала подругу под руку. Берест сжимал кулаки. Купец Ринселл с тремя матросами сдались сразу, как только убили Зорана. Видно, купец думал договориться с местным князем. А Берест остался с Хассемом и Энкино против двух десятков конных. Ирица не могла спасти Зорана: в его ране засела арбалетная стрела. Сталь наконечника делала бесполезным ее лесное волшебство.
– Вырежьте стрелу! – крикнул Берест.
Он выхватил нож, решив сам вырезать наконечник прямо сейчас. Он не знал, жив Зоран или уже нет, но если жив, Ирица вернет его, вытащит, лишь бы не мешало железо. Но когда у Береста в руке блеснул нож, один из всадников сбил его с ног конем. Хассем повис на узде ближайшей лошади. Энкино вскинул руку так, как учил его Зоран – предплечьем наискось заслонил лицо, и плеть всадника хлестнула не по лицу, а по руке…
Потом их вели, окружив конями, и Илла плакала, все оглядываясь назад. Берест шел, опустив голову. Энкино озирался по сторонам. Он видел маленькие каменные дома, окруженные садами. До того тихий и мирный был этот город! Хассем никак не мог остановить кровь, которая текла из разбитого носа, и она капала ему на грудь и на дорогу.
Затем пленники долго стояли одни посреди пустого зала в каком-то длинном, широком и высоком доме, похожем на огромный сарай. Голоса отдавались так гулко, что никто не разговаривал. Только Берест сердито окликнул:
– Эй! Кто здесь есть?!
Но впустую. Илла иногда всхлипывала. И порой шмыгал носом Хассем, у которого все еще шла кровь.
А потом их разделили. Сначала увели Ирицу. Берест крикнул: «Это моя жена!» – точно надеялся вразумить чужаков, а Ирица: «Он мой муж!» Они не хотели отпускать друг друга, но Береста крепко схватили за руки сзади, а Ирицу оторвали от него. После них точно так же разобрали по одному остальных.
Увязая ногами в слякоти, Илла с трудом шла впереди всадника, который привел ее в бревенчатый барак…
Забившись в угол и снова расплакавшись, Илла опять и опять вспоминала, как она умоляла Зорана не умирать. Ирице не удалось исцелить его волшебством.
А она, Илла, сказала Зорану:
– Я ведь правда тебя люблю!
Он напоследок услышал это и еще сумел прошептать:
– И я, Илла…
Это теперь уже навсегда, это были последние слова…
О судьбе остальных Энкино ничего не знал. Его заперли одного. К нему отнеслись иначе, чем к другим. Энкино сам не знал, лучше или хуже. Может быть, эта комната – последний его приют перед смертью. А может… Энкино удивился, почувствовав, что болит рука, увидел на рукаве кровь и вспомнил: рассекли плетью.
Он обошел комнату, стараясь по ней понять, что ждет его самого. Небольшое окно забрано решеткой. Стекло цветное, поэтому в комнате темновато. Но на столике – подставка со свечами. И небольшой глиняный кувшин с водой. Энкино пришло в голову: в воду что-нибудь подмешали. «Чепуха!» – сказал он себе недовольно, подошел к столу, налил воды в глиняную кружку и выпил. Лучше сразу покончить с глупыми страхами. Зачем этим людям его травить, если он и так у них в руках? Любой из лих может перерезать ему горло или, приставив клинок, заставить выпить любое зелье. Поэтому смешно шарахаться от кувшина на столе.
Рядом с кувшином лежала книга. Энкино открыл ее. Буквы те же, что повсеместно приняты в западных землях, но искаженные и более витиеватые. Взгляд наткнулся на знакомый глагол. Раз есть глагол, то где-нибудь тут есть связанное с ним имя… Энкино сел за стол и углубился в книгу. Странный язык. Больше всего западных слов, но часть их искажена, а некоторые взяты из других языков, и известных, и неизвестных Энкино. Неудивительно, что Зоран понимал здешнюю речь: он много скитался по разным странам…
Скитался, мечтал найти себе пристанище. Влюбился в девочку в два раза моложе себя самого и смешно любовался ею – удивленным и восхищенным взглядом. Был мудр на свой лад, печально и беззлобно, за свою жизнь успел перенести столько обид, что хватило бы на несколько нерадостных жизней. Но как ни подступала нужда, он не продал единственной дорогой вещи, что у него была, – золотого сердца. Энкино тихо вздохнул. Он вспомнил, как плакала по убитому Илла. За что убили Зорана? Разве так убивают? Энкино вспомнилось, как в тумане: молодой воин поднимает арбалет, щелчок спущенной тетивы, Зоран медленно опускается на колени… Никому не верится, и даже самому Зорану чудится, что тетива сорвалась случайно.
«Так не убивают, – повторял про себя Энкино. – Этот молодой всадник не был во главе своего отряда, а выстрелил без приказа, когда захотел, и никто его не упрекнул. Вдруг они в самом деле не люди?.. Ирица – не человек. У нее мерцают глаза, уши треугольные, как у кошки, у нее есть волшебная сила. А почему здешние – не люди?.. Что они сделают теперь с Ирицей?»
Спутники, непохожие друг на друга, подошли друг к другу, точно части мозаики. Судьба свела их вместе, и Энкино поверил, что сам был последней деталью узора. «Я ходил по дорогам и думал: зачем жить на свете? Все равно: либо самому мучиться, либо смотреть на чужие муки. И ничего нельзя поделать, потому что правда у одних, а сила у других. А теперь вы – моя правда», – говорил Зоран. И вот его нет, и часть рисунка мозаики разбилась.
Зоран был прав. Даже Энкино не хватало слов, чтобы выразить, что он думает об их маленьком содружестве…
Каждый из друзей казался ему обладателем особого дара. Берест не был вожаком, наоборот, он сам присоединился к Иллесии и Зорану, чтобы плыть на юг. Но вышло так, что вел он. Он обладал даром изменять вокруг себя жизнь. Во время чумы северянин лег в телегу с мертвецами, чтобы бежать с каменоломен, а потом вернулся назад за своим товарищем, освободил и его. Жизнь изменялась, когда Берест к этому стремился. Он назвал по имени лесовицу и вочеловечил ее, так что она покинула лес и свою тайную поляну и пошла за ним.
Ирица пошла за ним к людям. Энкино не знал наверное, что за существа – земнородные: лесовицы, полевицы, дубровники, подкаменники, ночницы, громницы и прочие. Считалось, что они – не божьи твари, что не имеют бессмертной души, но зато бессмертны сами. Причины их появления не были известны людям. Но Энкино чудилось, что весь мир – живое существо, и неживого вообще нету на свете (впрочем, он не сам это придумал, а читал). Земнородные казались ему воплощенным рассудком Обитаемого мира, мира, который за тысячи лет своего существования научился себя сознавать. Ирица видела, что думают и чувствуют другие. Энкино ощутил в ней какую-то особенную охранительную силу еще тогда, когда она, наливая ему вина, сказала: «Ты очень устал».
С Берестом она держалась по-матерински, хоть и казалась моложе его, и беспомощней, и даже влюбленней. Илла – наоборот, посмеивалась над своим Зораном, поймав его всегда немного жалобный взгляд. Но он оживал рядом с ней, она стала его убежищем, которого он так долго искал. Илла никогда не унывала, и грустный Зоран, наверное, любил ее улыбку. Энкино помнил, как Илла и к нему самому явилась вестницей радости: «Пойдем, братец!»
И немногословная преданность Хассема «своим», и вера Энкино в то, что из их судеб сложилась головоломка, возник рисунок мозаики, – все это за короткий срок успело стать частью их жизни. И вдруг они оказались лицом к лицу с неизвестной силой, которая так странно и так беспричинно обрушилась на Зорана и разъединила остальных…
В любой книге, посвященной землеописанию, приводились рассказы путешественников. Мир велик, а немалая часть свидетельств начиналась с изображения морской бури и заканчивалась тем, что путешественник, желая вернуться на родину, строил лодку, наудачу выходил в море и оказывался подобран каким-нибудь судном. Энкино приходилось читать об острове, населенном огромными разумными муравьями, о стране, в которой живут слепые, о краях, где золото ценится так дешево, что в золотые цепи заковывают преступников. Но невозможно было определить, где именно находится загадочная страна, что в рассказе вымысел, а что правда.
Энкино вспоминал пройденный путь… Он представлял западные земли только по книгам и приложенным к ним картам. Энкино помнил карты, но не умел соотносить их с действительностью, поэтому понятия не имел, куда же их все-таки занесло. Он неподвижно сидел в углу комнаты, обхватив колени руками и уткнувшись в них лбом. «Я сумею понять, кто они и чего хотят, – думал Энкино. – Даже если они в самом деле не люди, можно же их познать! Если только я буду жив, я познаю их обычаи и взгляды». Энкино представилось, что он заперт внутри какого-то огромного механизма, из которого он может выбраться и вывести остальных, если только поймет его устройство.
Илла вспоминала и плакала, и не заметила, что настал вечер. Длинный барак стал заполняться людьми. Бесшумные, как тени, мужчины и женщины в мешковатой, сильно поношенной одежде проходили и садились на нары. У каждого в руках была миска и кусок хлеба. Они молча ели и относили куда-то посуду. Потом ложились или садились снова.
Илла вытерла слезы и с удивлением смотрела на людей. Они ее, казалось, не замечали. Обычно в Богадельне, если люди приходили домой или в кабак после работы (а раз вечер, то они не иначе как с работы пришли, рассуждала Илла), воздух просто звенел от шума: все переговаривались, смеялись, болтали, ругались… А эти – молчали.
За спиной у девушки послышалась какая-то возня. Илла поглядела – и ее передернуло. Она отвернулась. Мужчина и женщина позади нее на дощатом настиле занимались тем, чем обычно занимаются наедине. Даже «ничьи дети» в Богадельне, которые спали вместе на полу, когда становились старше и выбирали себе пару на ночь, все-таки уединялись по двое…
Напротив Иллы сидела на топчане беременная молодая женщина. Она дожевывала хлеб. Лицо у нее было тупым и вялым. Большинство людей спокойно лежали на своих местах, многие уже спали, и только единицы слонялись тенями по проходу.
Мимо Иллы несколько раз прошелся туда-сюда какой-то парень. Он напряженно в нее всматривался, словно не понимал, как она тут оказалась и зачем. Илла отвернулась от его взгляда и опустила голову. Ей не хотелось никого видеть. Она опять плакала. Илла все вспоминала, как умирал Зоран, точно засыпал, положив голову ей на колени.
Вдруг ее тронули за плечо.
Илла вздрогнула и подняла заплаканное лицо. Парень, который все приглядывался к ней, уселся рядом и, не говоря ни слова, обхватил за плечи.
– Ты что, спятил? – вскрикнула Илла.
Он так же молча стал наваливаться на нее, пытаясь уложить на нары. Илла изо всей силы ударила его в грудь локтем. Парень отпрянул и посмотрел на Иллу искренне недоумевающим взглядом. Глаза Иллы были полны ужаса и отвращения. Парень равнодушно выругался, встал и побрел на свое место. Илла уткнулась лицом в подол платья и зарыдала еще сильнее.
Энкино сняли повязку с глаз. Только теперь он увидел что его вели не на казнь и не в какой-нибудь тюремный подвал, чтобы заковать в цепи. Наоборот, он оказался в большой светлой комнате. Выбеленные стены, полки с лежащими на них фолиантами. Стол для рукописей, чернильница и перья, на другом столе – кувшин и лепешка. Циновка на полу. Большое окно. На подоконнике – потушенный фонарь.
Человек лет тридцати, одетый в длинную темно-синюю хламиду, встретил Энкино испытующим взглядом. Он был высокого роста, худощав. Темные, чуть вьющиеся волосы перехвачены кожаным ремешком. Человек сделал шаг вперед к Энкино, обратился без приветствия:
– Вот ты какой.
Он вертел в пальцах перо, которым, видимо, незадолго до этого писал в раскрытом фолианте. В уголках узких губ – насмешливая и суровая складка. Энкино с живым любопытством скользнул взглядом по корешкам книг: ни одного знакомого автора! Набор южных, западных и, кажется, даже восточных имен.
– Здравствуй, господин, – произнес Энкино.
Он понял, что с этим человеком сейчас будет у него своего рода поединок. Энкино не знал, ради чего. Но перед тем как отвести сюда, его долго держали взаперти одного. Сначала Энкино не догадался считать дни, потом стал свечой делать метки на окне. У него вышло восемь меток. Кормили его очень скудно, а последние двое суток не давали даже воды. Принесли напиться только перед тем, как завязать глаза. Теперь Энкино видел: хотели, чтобы, ослабевший, подавленный, с дрожащими руками и погасшим взглядом, он пришел к этому незнакомцу, спокойному, сильному, от которого хорошо пахнет какими-то травами. Так задумано. Несчастный пленник и этот, высший, который может подарить упование или облегчить участь, а может заковать в цепи…
– Здравствуй и ты, – незнакомец остался стоять, где стоял, так же поигрывая пером; у него были тонкие, нервные пальцы. – Ты пил свое одиночество, как целебный настой. Ты не просил встреч и не требовал объяснений.
«Не стучал кулаками в дверь и вечерами смотрел на свечу», – с горечью добавил про себя Энкино. Благодаря книге, которую читал в заключении, он понимал незнакомца. Но отвечать на этом странном сплаве из нескольких языков Энкино не мог. Он молчал.
– Чего же ты ждал? – спросил незнакомец, чуть помедлив, и добавил: – Ты здесь, чтобы я вынес суждение о тебе.
– Суждение? – у Энкино блеснули глаза.
«Ну вот. Сейчас он вынесет свое суждение, и я что-нибудь узнаю наконец».
– Я ждал суждения, – используя слова, которые при нем произнес незнакомец, подтвердил он.
Губы незнакомца тронуло подобие улыбки:
– В этом ты похож на тех, кто пришел с тобой. Судьбу людей определяют высшие. Самим высшим изначально ведомо их призвание, и они следуют ему, вдохновленные любовью к своему предназначению, – он снова бросил на Энкино внимательный взгляд. – Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?
Энкино спросил, вновь используя те слова, которые только что слышал:
– Не понимаю, господин: откуда тебе ведомо то, о чем ты говоришь?
– Моя высшая природа позволяет мне это знать.
– Откуда ты знаешь, господин, что ты – знаешь? – спросил Энкино.
– То, что облечено во плоть, обречено распаду, – незнакомец повел плечами. – Стареет тело, коснеет разум, вянут цветы, жухнет трава. Истинно только то, что чуждо этим оковам. Иногда оно явлено в озарении тем, чей дух готов и достоин.
Энкино взял себя в руки. Он слыхал и это. Одно из течений, одна из школ… «Почему у него так мало книг? – подумал Энкино. – По виду, это книжник, наставник, а всего с десяток томов…» Он ответил:
– Старая истина коснеет, разум чужд оковам.
– Почему ты так думаешь? – шевельнул бровью незнакомец.
Энкино не удержался:
– Моя высшая природа позволяет мне это знать.
Незнакомец, как бы не слыша его насмешки, отошел от окна и еще немного прошел по комнате.
– Я расскажу тебе, – терпеливо заговорил он, – о себе. Чтобы не вводить тебя в соблазн считать мои слова пустым мудрствованием. С самого детства меня тревожило сомнение: почему между высшими и людьми нет разительного отличия? Внешность высших более совершенна, как и дух, мы меньше подвержены болезням, срок нашей жизни дольше. Но наши целители знают, что у любого из нас те же части тела и внутренности, что у человека. Иной раз молодой раб бывает похож на высшего, и различие остается лишь в духе. Однажды к нам, юношам, ученикам, когда мы разговаривали об этом в зале для занятий, подошел сам Князь, – это слово из уст незнакомца прозвучало с глубокой любовью верующего. – «Вы можете спрашивать меня о чем угодно», – сказал он. Я решился. Я рассказал ему о своем сомнении. Тогда Князь положил руку мне на грудь, туда, где сердце. Я почувствовал, как смертный холод и всеопаляющее пламя коснулись моего сердца, прошли его насквозь, не оставив после себя ничего, кроме пепла и света. В нем родилась стрела, направленная за пределы стремлений и страстей, к истинному величию, стрела, выкованная из любви к нему. Это была моя награда и лучший урок.
Энкино взялся за грудь таким жестом, точно хотел защитить свое собственное сердце.
– Какой урок?
– О различии нашей природы и человеческой. Человек бы умер, а наше тело, тело любого из высших, устроено так, чтобы сердце могло быть изменено.
Энкино побледнел:
– Теперь ты совершенен?
– Да.
– За что вы убили Зорана?!
Незнакомец понял, о ком идет речь:
– Вина раба, которого убили, была в том, что он не знает своего места. Он был безобразен и груб. Но это не заставляло его держаться скромно. Наоборот, он говорил с теми, кто выше него, как с ровней. Нельзя допускать, чтобы нарушалось расстояние между рабами и высшим народом. Какой может быть порядок в мире, если хромое бородатое чучело в грязной одежде не считает нужным смиренно говорить с воином?
– Зоран был лучше вас! – чувствуя, что голос дрожит от гнева, сорвался Энкино. – Что именно ты зовешь совершенством? Из чего видно, что ты превосходишь меня? Откуда ты взял, что твои знания истинны?
Он уже не заботился, чтобы незнакомец мог его понимать. И так и не узнал, понял тот или нет.
– Уведите его, – бросил незнакомец, повысив голос, чтобы слышала стража за дверью. И добавил тише. – Ты говорил с наставником Миртом.
Ирица, испуганно засверкав глазами, отшатнулась к стене. В ее покое было темно. В дверном проеме возник высокий человек с переносным фонарем в руке. Ирица рванулась прочь, заслонилась от него руками. От него пахнуло запредельным, нездешним холодом. Он вызывал у лесовицы еще больший ужас, чем тела умерших от болезни людей, которые могильщики сжигали в лесу во время мора в каменоломнях.
– Не бойся, – мягко сказал вошедший.
Ощущение пустоты, какого-то странного отсутствия, которое он вызывал, перестало быть явным.
– Кто ты? – шепотом спросила Ирица и, вздрогнув, добавила. – Не подходи!
Вошедший поставил фонарь на стол.
– Мне безразлично, светло или темно, – сказал он. – Но тебя, лесная пряха, полная тьма угнетает. Ирица – это трава с мелкими белыми цветками, она любит расти в тени, и все-таки ей нужно солнце. Тебе позволят выходить в сад. Но не вздумай сливаться с деревьями или отводить глаза страже. Я тебя найду, а мое вмешательство даже против моей воли причинит тебе боль.
– Кто ты? – повторила Ирица тверже, но осталась в темном углу.
– Я то, чем ты не являешься. Тебе кажется, что я стою рядом. Я могу коснуться твоей руки. (Ирица с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть: «Не надо!..»). На самом деле большая часть меня причастна к иному бытию. Я та сила, что в Обитаемом мире зовется потусторонней. Среди людей я ношу имя Князя Тьмы. Я вечен: не жив и не мертв – это все понятия живущих. Для тебя я не-жизнь, и потому ты боишься. В тебе ужасается естество лесовицы. Вы – маленькие земные боги, я не привязан к вашим зарослям и полянам. Но я не хочу причинить тебе зла.
– Проклятое место!
Чужаки в промокшей грязной одежде остановились, сбившись в кучку. Их было десятеро, а всадников, окруживших их, – два десятка. Всадники гарцевали вокруг пеших, а те тревожно оглядывались.
Альхасир уже решил про себя, что пришельцы – люди. В них не было величия высшей расы, на обветренных грубых лицах отражались суетные чувства – недоумение и испуг. Один из незнакомцев, необычайного роста, бородатый, обнял черноволосую девушку и заслонял ее от всадников собой, следя за ними с выражением угрюмого цепного пса. Альхасир, чуть наклоняясь к луке седла, подъехал к ним совсем близко. Его тонкие губы кривила вызывающая усмешка.
Плотный рыжий человек лет сорока, с бегающими глазами, испуганно пятился. Он не понравился одному из всадников, и тот нарочно его теснил. Светловолосый парень с обросшим молодой щетиной лицом стоял неподвижно, не отшатываясь от наезжающих всадников, и те заметили его: этот держится смело.
Пришельцы говорили на чужом языке, но отдельные слова оказывались Альхасиру понятны, и он улавливал смысл. Они восклицали: кто вы? что это за место? кто здесь правит?
Но ни Альхасир, ни другие всадники не отвечали. Низкорожденным не позволено задавать вопросы воинам. Только когда чужаки умолкли, с ними заговорил один из всадников.
– Вы люди? – спросил он того молодого, что не пятился от лошадей и, казалось, готов был схватить коня под уздцы, если на него наедут.
Тот нахмурился: видно, не понял. Невысокая девушка со светлыми, как пенька, волосами тронула его за плечо и что-то прошептала. Тогда парень ответил:
– Мы люди. А вы разве нет?
Рыжий человек с тревогой прибавил:
– Что это за город? Годеринг? Вельдерн?
Альхасир усмехнулся. Чужаки вели себя как рабы. Неужели не видят, что им никто не собирается отвечать? Зачем же спрашивают опять и опять? Чтобы их лишний раз унизили? Он щелкнул в воздухе плетью.
– Эй, эй! – хриплым низким голосом прикрикнул на него чернобородый чужак. – Мы пять дней в дороге, да неделю на корабле, да бурей нас потрепало. Ты нас не обижай!
«Они из-за моря? – подумал Альхасир, поняв слово «корабль». – Но ведь море – это вымысел древних?»
– Откуда вы явились? – властно продолжал предводитель воинов.
Он был точно так же, как и прочие всадники, одет в короткую простую кольчугу, без знаков особой власти. Только на ремешке вокруг головы предводитель носил крупный, вставленный в золотую оправу алмаз.
Стал отвечать все тот же чернобородый. Казалось, он лучше других понимал здешний язык.
– Мы из Анвардена, – ответил он. – Нам нужна помощь. Купец заплатит. Вот, это купец Ринселл из Анвардена. Он может продать у вас груз. На корабле ткани, овечья шерсть и хорошее вино.
Что такое купец, Альхасир не понял, о кораблях говорилось в преданиях.
– Те из вас, что рабы, пусть станут на колени, – сурово приказал предводитель. – Я желаю говорить с господином.
– Я сам по себе. И эти ребята тоже сами по себе, – ответил чернобородый. – Мы свободные.
Альхасиру стало весело. Он сдержался, чтобы не рассмеяться вслух. Неужели вправду где-то за морем случилось, что высшая раса покинула те края и оставила людей жить как сумеют? И это – кучка бывших рабов из далеких земель, как видно разучившаяся даже рабским добродетелям послушания?
– Тебя не учили, раб, как ты должен говорить с высшим? – Альхасир бросил на чернобородого седого человека, отвечавшего за других, надменный и грозный взгляд.
Молодой воин желал испытать силу своего взгляда: приведет ли он низкорожденного в трепет?
– Что ты на меня бранишься? – сдвинул брови чужак. – Мы нездешние. Если что не так сделали – хорошо бы терпение иметь. Путника обидеть легко, а если ты, парень, хочешь говорить с воином, так говори со мной: я два десятка лет был на службе.
Альхасир поднял седельный арбалет. Он подумал, что, если убить этого раба, с остальными будет меньше хлопот. Этот слишком разговорчивый и держится запанибрата, вдобавок хромой и седой.
Альхасир спустил тетиву. Лицо чернобородого раба сделалось удивленным, когда маленькая арбалетная стрелка пробила ему грудь. Он тихо охнул и, как большой раненый зверь, стал опускаться: сперва медленно осел на колени, потом оперся о землю рукой и уронил голову на грудь.
Воскликнув: «Зоран!» – девушка, стоявшая возле него, обхватила его за плечи.
– Вот что такое щенку-то – оружие в руки, – вдруг глухо произнес тот. – Не умел держать арбалет и убил человека…
Эти слова были слышны всем, кто стоял поблизости. Альхасир неподвижно сидел в седле, опустив руку с арбалетом. Чужак думал, что выстрел произошел случайно…
Альхасир и прочие всадники, не вмешиваясь, смотрели на поднявшуюся суматоху. Несколько человек бросились на колени, умоляя не убивать их. Черноволосая девушка звала умирающего, стараясь его приподнять:
– Зоран! Нет, не умирай, нет! Ты что?
По ее лицу текли слезы.
Другая девушка опустилась на колени рядом с раненым, распахнула куртку и рубашку у него на груди. Казалось, она целительница. (Воины наблюдали за ней с некоторым недоумением: у рабов не бывает целителей.) А первая, державшая голову раненого у себя на коленях, все звала:
– Зоран, не уходи, не надо, Зоран, – и гладила его волосы. – Я ведь правда тебя люблю!
Светловолосый, который до сих пор держался без страха, заслонил их собой. Теперь на его лице появилось отчаянное и вместе недоуменное выражение. Юноша рядом с ним прижал ладонь к груди, к тому самому месту, куда был ранен его чернобородый спутник. И был один, который не верил, что выстрел оказался случайным. Худой, смуглый, черноволосый подросток прямо глядел в лицо Альхасиру. Тот не отводил взгляда, думая: «Он бы бросился на меня сейчас, но не смеет. У него сердце раба. Если ненавидишь, то убей, а не можешь, то преклонись».
Большой, длинный барак для рабов. Окон нет. Дверь открыта, и свет падает из нее. Должно быть, вечером здесь зажгут какой-нибудь светильник. Пол земляной, а вдоль стен – длинные дощатые настилы. Надсмотрщик указал плетью в самый дальний угол у стены. Илла села на свое место и закрыла лицо руками. Надсмотрщик, кажется, ушел.
Илла вспоминала, как, оставив тело Зорана на земле, всадники повели своих пленников в город. Города Илла не видела из-за слез: пока шли, она плакала не переставая. Убийца Зорана ехал впереди нее, но у Иллы не было даже мысли о ненависти к нему. Воин казался ей не человеком, а порождением какого-то чужого мира, демоном, призраком или посланцем враждебных сил. «Так убивают только во сне… – думала Илла. – Я проснусь – а он жив».
Ирица поддерживала подругу под руку. Берест сжимал кулаки. Купец Ринселл с тремя матросами сдались сразу, как только убили Зорана. Видно, купец думал договориться с местным князем. А Берест остался с Хассемом и Энкино против двух десятков конных. Ирица не могла спасти Зорана: в его ране засела арбалетная стрела. Сталь наконечника делала бесполезным ее лесное волшебство.
– Вырежьте стрелу! – крикнул Берест.
Он выхватил нож, решив сам вырезать наконечник прямо сейчас. Он не знал, жив Зоран или уже нет, но если жив, Ирица вернет его, вытащит, лишь бы не мешало железо. Но когда у Береста в руке блеснул нож, один из всадников сбил его с ног конем. Хассем повис на узде ближайшей лошади. Энкино вскинул руку так, как учил его Зоран – предплечьем наискось заслонил лицо, и плеть всадника хлестнула не по лицу, а по руке…
Потом их вели, окружив конями, и Илла плакала, все оглядываясь назад. Берест шел, опустив голову. Энкино озирался по сторонам. Он видел маленькие каменные дома, окруженные садами. До того тихий и мирный был этот город! Хассем никак не мог остановить кровь, которая текла из разбитого носа, и она капала ему на грудь и на дорогу.
Затем пленники долго стояли одни посреди пустого зала в каком-то длинном, широком и высоком доме, похожем на огромный сарай. Голоса отдавались так гулко, что никто не разговаривал. Только Берест сердито окликнул:
– Эй! Кто здесь есть?!
Но впустую. Илла иногда всхлипывала. И порой шмыгал носом Хассем, у которого все еще шла кровь.
А потом их разделили. Сначала увели Ирицу. Берест крикнул: «Это моя жена!» – точно надеялся вразумить чужаков, а Ирица: «Он мой муж!» Они не хотели отпускать друг друга, но Береста крепко схватили за руки сзади, а Ирицу оторвали от него. После них точно так же разобрали по одному остальных.
Увязая ногами в слякоти, Илла с трудом шла впереди всадника, который привел ее в бревенчатый барак…
Забившись в угол и снова расплакавшись, Илла опять и опять вспоминала, как она умоляла Зорана не умирать. Ирице не удалось исцелить его волшебством.
А она, Илла, сказала Зорану:
– Я ведь правда тебя люблю!
Он напоследок услышал это и еще сумел прошептать:
– И я, Илла…
Это теперь уже навсегда, это были последние слова…
О судьбе остальных Энкино ничего не знал. Его заперли одного. К нему отнеслись иначе, чем к другим. Энкино сам не знал, лучше или хуже. Может быть, эта комната – последний его приют перед смертью. А может… Энкино удивился, почувствовав, что болит рука, увидел на рукаве кровь и вспомнил: рассекли плетью.
Он обошел комнату, стараясь по ней понять, что ждет его самого. Небольшое окно забрано решеткой. Стекло цветное, поэтому в комнате темновато. Но на столике – подставка со свечами. И небольшой глиняный кувшин с водой. Энкино пришло в голову: в воду что-нибудь подмешали. «Чепуха!» – сказал он себе недовольно, подошел к столу, налил воды в глиняную кружку и выпил. Лучше сразу покончить с глупыми страхами. Зачем этим людям его травить, если он и так у них в руках? Любой из лих может перерезать ему горло или, приставив клинок, заставить выпить любое зелье. Поэтому смешно шарахаться от кувшина на столе.
Рядом с кувшином лежала книга. Энкино открыл ее. Буквы те же, что повсеместно приняты в западных землях, но искаженные и более витиеватые. Взгляд наткнулся на знакомый глагол. Раз есть глагол, то где-нибудь тут есть связанное с ним имя… Энкино сел за стол и углубился в книгу. Странный язык. Больше всего западных слов, но часть их искажена, а некоторые взяты из других языков, и известных, и неизвестных Энкино. Неудивительно, что Зоран понимал здешнюю речь: он много скитался по разным странам…
Скитался, мечтал найти себе пристанище. Влюбился в девочку в два раза моложе себя самого и смешно любовался ею – удивленным и восхищенным взглядом. Был мудр на свой лад, печально и беззлобно, за свою жизнь успел перенести столько обид, что хватило бы на несколько нерадостных жизней. Но как ни подступала нужда, он не продал единственной дорогой вещи, что у него была, – золотого сердца. Энкино тихо вздохнул. Он вспомнил, как плакала по убитому Илла. За что убили Зорана? Разве так убивают? Энкино вспомнилось, как в тумане: молодой воин поднимает арбалет, щелчок спущенной тетивы, Зоран медленно опускается на колени… Никому не верится, и даже самому Зорану чудится, что тетива сорвалась случайно.
«Так не убивают, – повторял про себя Энкино. – Этот молодой всадник не был во главе своего отряда, а выстрелил без приказа, когда захотел, и никто его не упрекнул. Вдруг они в самом деле не люди?.. Ирица – не человек. У нее мерцают глаза, уши треугольные, как у кошки, у нее есть волшебная сила. А почему здешние – не люди?.. Что они сделают теперь с Ирицей?»
Спутники, непохожие друг на друга, подошли друг к другу, точно части мозаики. Судьба свела их вместе, и Энкино поверил, что сам был последней деталью узора. «Я ходил по дорогам и думал: зачем жить на свете? Все равно: либо самому мучиться, либо смотреть на чужие муки. И ничего нельзя поделать, потому что правда у одних, а сила у других. А теперь вы – моя правда», – говорил Зоран. И вот его нет, и часть рисунка мозаики разбилась.
Зоран был прав. Даже Энкино не хватало слов, чтобы выразить, что он думает об их маленьком содружестве…
Каждый из друзей казался ему обладателем особого дара. Берест не был вожаком, наоборот, он сам присоединился к Иллесии и Зорану, чтобы плыть на юг. Но вышло так, что вел он. Он обладал даром изменять вокруг себя жизнь. Во время чумы северянин лег в телегу с мертвецами, чтобы бежать с каменоломен, а потом вернулся назад за своим товарищем, освободил и его. Жизнь изменялась, когда Берест к этому стремился. Он назвал по имени лесовицу и вочеловечил ее, так что она покинула лес и свою тайную поляну и пошла за ним.
Ирица пошла за ним к людям. Энкино не знал наверное, что за существа – земнородные: лесовицы, полевицы, дубровники, подкаменники, ночницы, громницы и прочие. Считалось, что они – не божьи твари, что не имеют бессмертной души, но зато бессмертны сами. Причины их появления не были известны людям. Но Энкино чудилось, что весь мир – живое существо, и неживого вообще нету на свете (впрочем, он не сам это придумал, а читал). Земнородные казались ему воплощенным рассудком Обитаемого мира, мира, который за тысячи лет своего существования научился себя сознавать. Ирица видела, что думают и чувствуют другие. Энкино ощутил в ней какую-то особенную охранительную силу еще тогда, когда она, наливая ему вина, сказала: «Ты очень устал».
С Берестом она держалась по-матерински, хоть и казалась моложе его, и беспомощней, и даже влюбленней. Илла – наоборот, посмеивалась над своим Зораном, поймав его всегда немного жалобный взгляд. Но он оживал рядом с ней, она стала его убежищем, которого он так долго искал. Илла никогда не унывала, и грустный Зоран, наверное, любил ее улыбку. Энкино помнил, как Илла и к нему самому явилась вестницей радости: «Пойдем, братец!»
И немногословная преданность Хассема «своим», и вера Энкино в то, что из их судеб сложилась головоломка, возник рисунок мозаики, – все это за короткий срок успело стать частью их жизни. И вдруг они оказались лицом к лицу с неизвестной силой, которая так странно и так беспричинно обрушилась на Зорана и разъединила остальных…
В любой книге, посвященной землеописанию, приводились рассказы путешественников. Мир велик, а немалая часть свидетельств начиналась с изображения морской бури и заканчивалась тем, что путешественник, желая вернуться на родину, строил лодку, наудачу выходил в море и оказывался подобран каким-нибудь судном. Энкино приходилось читать об острове, населенном огромными разумными муравьями, о стране, в которой живут слепые, о краях, где золото ценится так дешево, что в золотые цепи заковывают преступников. Но невозможно было определить, где именно находится загадочная страна, что в рассказе вымысел, а что правда.
Энкино вспоминал пройденный путь… Он представлял западные земли только по книгам и приложенным к ним картам. Энкино помнил карты, но не умел соотносить их с действительностью, поэтому понятия не имел, куда же их все-таки занесло. Он неподвижно сидел в углу комнаты, обхватив колени руками и уткнувшись в них лбом. «Я сумею понять, кто они и чего хотят, – думал Энкино. – Даже если они в самом деле не люди, можно же их познать! Если только я буду жив, я познаю их обычаи и взгляды». Энкино представилось, что он заперт внутри какого-то огромного механизма, из которого он может выбраться и вывести остальных, если только поймет его устройство.
Илла вспоминала и плакала, и не заметила, что настал вечер. Длинный барак стал заполняться людьми. Бесшумные, как тени, мужчины и женщины в мешковатой, сильно поношенной одежде проходили и садились на нары. У каждого в руках была миска и кусок хлеба. Они молча ели и относили куда-то посуду. Потом ложились или садились снова.
Илла вытерла слезы и с удивлением смотрела на людей. Они ее, казалось, не замечали. Обычно в Богадельне, если люди приходили домой или в кабак после работы (а раз вечер, то они не иначе как с работы пришли, рассуждала Илла), воздух просто звенел от шума: все переговаривались, смеялись, болтали, ругались… А эти – молчали.
За спиной у девушки послышалась какая-то возня. Илла поглядела – и ее передернуло. Она отвернулась. Мужчина и женщина позади нее на дощатом настиле занимались тем, чем обычно занимаются наедине. Даже «ничьи дети» в Богадельне, которые спали вместе на полу, когда становились старше и выбирали себе пару на ночь, все-таки уединялись по двое…
Напротив Иллы сидела на топчане беременная молодая женщина. Она дожевывала хлеб. Лицо у нее было тупым и вялым. Большинство людей спокойно лежали на своих местах, многие уже спали, и только единицы слонялись тенями по проходу.
Мимо Иллы несколько раз прошелся туда-сюда какой-то парень. Он напряженно в нее всматривался, словно не понимал, как она тут оказалась и зачем. Илла отвернулась от его взгляда и опустила голову. Ей не хотелось никого видеть. Она опять плакала. Илла все вспоминала, как умирал Зоран, точно засыпал, положив голову ей на колени.
Вдруг ее тронули за плечо.
Илла вздрогнула и подняла заплаканное лицо. Парень, который все приглядывался к ней, уселся рядом и, не говоря ни слова, обхватил за плечи.
– Ты что, спятил? – вскрикнула Илла.
Он так же молча стал наваливаться на нее, пытаясь уложить на нары. Илла изо всей силы ударила его в грудь локтем. Парень отпрянул и посмотрел на Иллу искренне недоумевающим взглядом. Глаза Иллы были полны ужаса и отвращения. Парень равнодушно выругался, встал и побрел на свое место. Илла уткнулась лицом в подол платья и зарыдала еще сильнее.
* * *
Энкино сняли повязку с глаз. Только теперь он увидел что его вели не на казнь и не в какой-нибудь тюремный подвал, чтобы заковать в цепи. Наоборот, он оказался в большой светлой комнате. Выбеленные стены, полки с лежащими на них фолиантами. Стол для рукописей, чернильница и перья, на другом столе – кувшин и лепешка. Циновка на полу. Большое окно. На подоконнике – потушенный фонарь.
Человек лет тридцати, одетый в длинную темно-синюю хламиду, встретил Энкино испытующим взглядом. Он был высокого роста, худощав. Темные, чуть вьющиеся волосы перехвачены кожаным ремешком. Человек сделал шаг вперед к Энкино, обратился без приветствия:
– Вот ты какой.
Он вертел в пальцах перо, которым, видимо, незадолго до этого писал в раскрытом фолианте. В уголках узких губ – насмешливая и суровая складка. Энкино с живым любопытством скользнул взглядом по корешкам книг: ни одного знакомого автора! Набор южных, западных и, кажется, даже восточных имен.
– Здравствуй, господин, – произнес Энкино.
Он понял, что с этим человеком сейчас будет у него своего рода поединок. Энкино не знал, ради чего. Но перед тем как отвести сюда, его долго держали взаперти одного. Сначала Энкино не догадался считать дни, потом стал свечой делать метки на окне. У него вышло восемь меток. Кормили его очень скудно, а последние двое суток не давали даже воды. Принесли напиться только перед тем, как завязать глаза. Теперь Энкино видел: хотели, чтобы, ослабевший, подавленный, с дрожащими руками и погасшим взглядом, он пришел к этому незнакомцу, спокойному, сильному, от которого хорошо пахнет какими-то травами. Так задумано. Несчастный пленник и этот, высший, который может подарить упование или облегчить участь, а может заковать в цепи…
– Здравствуй и ты, – незнакомец остался стоять, где стоял, так же поигрывая пером; у него были тонкие, нервные пальцы. – Ты пил свое одиночество, как целебный настой. Ты не просил встреч и не требовал объяснений.
«Не стучал кулаками в дверь и вечерами смотрел на свечу», – с горечью добавил про себя Энкино. Благодаря книге, которую читал в заключении, он понимал незнакомца. Но отвечать на этом странном сплаве из нескольких языков Энкино не мог. Он молчал.
– Чего же ты ждал? – спросил незнакомец, чуть помедлив, и добавил: – Ты здесь, чтобы я вынес суждение о тебе.
– Суждение? – у Энкино блеснули глаза.
«Ну вот. Сейчас он вынесет свое суждение, и я что-нибудь узнаю наконец».
– Я ждал суждения, – используя слова, которые при нем произнес незнакомец, подтвердил он.
Губы незнакомца тронуло подобие улыбки:
– В этом ты похож на тех, кто пришел с тобой. Судьбу людей определяют высшие. Самим высшим изначально ведомо их призвание, и они следуют ему, вдохновленные любовью к своему предназначению, – он снова бросил на Энкино внимательный взгляд. – Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?
Энкино спросил, вновь используя те слова, которые только что слышал:
– Не понимаю, господин: откуда тебе ведомо то, о чем ты говоришь?
– Моя высшая природа позволяет мне это знать.
– Откуда ты знаешь, господин, что ты – знаешь? – спросил Энкино.
– То, что облечено во плоть, обречено распаду, – незнакомец повел плечами. – Стареет тело, коснеет разум, вянут цветы, жухнет трава. Истинно только то, что чуждо этим оковам. Иногда оно явлено в озарении тем, чей дух готов и достоин.
Энкино взял себя в руки. Он слыхал и это. Одно из течений, одна из школ… «Почему у него так мало книг? – подумал Энкино. – По виду, это книжник, наставник, а всего с десяток томов…» Он ответил:
– Старая истина коснеет, разум чужд оковам.
– Почему ты так думаешь? – шевельнул бровью незнакомец.
Энкино не удержался:
– Моя высшая природа позволяет мне это знать.
Незнакомец, как бы не слыша его насмешки, отошел от окна и еще немного прошел по комнате.
– Я расскажу тебе, – терпеливо заговорил он, – о себе. Чтобы не вводить тебя в соблазн считать мои слова пустым мудрствованием. С самого детства меня тревожило сомнение: почему между высшими и людьми нет разительного отличия? Внешность высших более совершенна, как и дух, мы меньше подвержены болезням, срок нашей жизни дольше. Но наши целители знают, что у любого из нас те же части тела и внутренности, что у человека. Иной раз молодой раб бывает похож на высшего, и различие остается лишь в духе. Однажды к нам, юношам, ученикам, когда мы разговаривали об этом в зале для занятий, подошел сам Князь, – это слово из уст незнакомца прозвучало с глубокой любовью верующего. – «Вы можете спрашивать меня о чем угодно», – сказал он. Я решился. Я рассказал ему о своем сомнении. Тогда Князь положил руку мне на грудь, туда, где сердце. Я почувствовал, как смертный холод и всеопаляющее пламя коснулись моего сердца, прошли его насквозь, не оставив после себя ничего, кроме пепла и света. В нем родилась стрела, направленная за пределы стремлений и страстей, к истинному величию, стрела, выкованная из любви к нему. Это была моя награда и лучший урок.
Энкино взялся за грудь таким жестом, точно хотел защитить свое собственное сердце.
– Какой урок?
– О различии нашей природы и человеческой. Человек бы умер, а наше тело, тело любого из высших, устроено так, чтобы сердце могло быть изменено.
Энкино побледнел:
– Теперь ты совершенен?
– Да.
– За что вы убили Зорана?!
Незнакомец понял, о ком идет речь:
– Вина раба, которого убили, была в том, что он не знает своего места. Он был безобразен и груб. Но это не заставляло его держаться скромно. Наоборот, он говорил с теми, кто выше него, как с ровней. Нельзя допускать, чтобы нарушалось расстояние между рабами и высшим народом. Какой может быть порядок в мире, если хромое бородатое чучело в грязной одежде не считает нужным смиренно говорить с воином?
– Зоран был лучше вас! – чувствуя, что голос дрожит от гнева, сорвался Энкино. – Что именно ты зовешь совершенством? Из чего видно, что ты превосходишь меня? Откуда ты взял, что твои знания истинны?
Он уже не заботился, чтобы незнакомец мог его понимать. И так и не узнал, понял тот или нет.
– Уведите его, – бросил незнакомец, повысив голос, чтобы слышала стража за дверью. И добавил тише. – Ты говорил с наставником Миртом.
Ирица, испуганно засверкав глазами, отшатнулась к стене. В ее покое было темно. В дверном проеме возник высокий человек с переносным фонарем в руке. Ирица рванулась прочь, заслонилась от него руками. От него пахнуло запредельным, нездешним холодом. Он вызывал у лесовицы еще больший ужас, чем тела умерших от болезни людей, которые могильщики сжигали в лесу во время мора в каменоломнях.
– Не бойся, – мягко сказал вошедший.
Ощущение пустоты, какого-то странного отсутствия, которое он вызывал, перестало быть явным.
– Кто ты? – шепотом спросила Ирица и, вздрогнув, добавила. – Не подходи!
Вошедший поставил фонарь на стол.
– Мне безразлично, светло или темно, – сказал он. – Но тебя, лесная пряха, полная тьма угнетает. Ирица – это трава с мелкими белыми цветками, она любит расти в тени, и все-таки ей нужно солнце. Тебе позволят выходить в сад. Но не вздумай сливаться с деревьями или отводить глаза страже. Я тебя найду, а мое вмешательство даже против моей воли причинит тебе боль.
– Кто ты? – повторила Ирица тверже, но осталась в темном углу.
– Я то, чем ты не являешься. Тебе кажется, что я стою рядом. Я могу коснуться твоей руки. (Ирица с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть: «Не надо!..»). На самом деле большая часть меня причастна к иному бытию. Я та сила, что в Обитаемом мире зовется потусторонней. Среди людей я ношу имя Князя Тьмы. Я вечен: не жив и не мертв – это все понятия живущих. Для тебя я не-жизнь, и потому ты боишься. В тебе ужасается естество лесовицы. Вы – маленькие земные боги, я не привязан к вашим зарослям и полянам. Но я не хочу причинить тебе зла.