Страница:
Ирица посмотрела на сцепленные руки Береста и Князя, которые она так и не смогла разжать. Она клала ладони мужу на грудь, отдавая тепло и жизненную силу, – лесовица надеялась, что так сможет поддерживать в нем жизнь. Она наклонялась послушать сердце. Сердце Береста билось… Ирица боялась плакать, чтобы не потратить лишних сил. «Берест!» Он не слышал ее. Душа его, где сейчас шла борьба с Князем, была наглухо замкнута, и только телу она могла передать тепло.
Мир за дверью покоя казался Ирице бесконечно далеким и закрытым. Сердце лесовицы сжималось от страха: вдруг Князь заберет душу Береста с собой, в Подземье? «Тогда и я найду путь туда», – обещала она себе. Но пока руки двух врагов оставались сцепленными намертво, и Ирица понимала: ни один еще не одолел другого.
День… ночь… день… Ирица лишь иногда дремала, прислонившись к груди Береста, но и во сне не могла отдохнуть: она сторожила его. «Если кто-нибудь войдет – оцарапаю!» – отчаянно думала лесовица, вспоминая, как однажды сын хуторянина испугался ее ярости. Она сидела над мужем, мерцая глазами в полумраке покоя, как большая ночная птица.
Однажды на рассвете, без устали вглядываясь в неподвижное лицо Береста, в его закрытые глаза, она увидела, что он шевельнулся… С замиранием сердца Ирица смотрела, как рука Князя медленно, медленно разжимается. Тихо вскрикнув, Ирица схватила и прижала к груди освобожденную ладонь Береста.
Лесовица всегда отличала мертвое от живого. Ей было ясно, что на полу покоя лежит теперь только оболочка страшного духа, который когда-то чуть не убил ее своей ледяной пустотой. А Берест был жив. Ирица гладила его по голове, звала по имени, растирала ему руки. Он открыл глаза. Но из его глаз глядела та самая пустота… Ирица похолодела: муж не узнавал ее. Она прислонила его голову к своей груди, крепко обняла и прижалась губами к его волосам. За окнами уже занимался день, а Ирице казалось, что вокруг – непроглядная ночь, и глаза ее были сухи и пусты, как у Береста.
Потом до слуха Ирицы донеслись крики и шум.
– Берест, ты слышишь, слышишь? – с мольбой позвала Ирица, тряся его за плечи.
Шум и крики то приближались, то удалялись. Берест по-прежнему ничего не сознавал, у Ирицы сердце замирало от ужаса. В коридоре, очень близко, послышался топот тяжелых шагов. «Много людей… и сюда!» – поняла лесовица. Сильные, уверенные удары в дверь чем-то тяжелым…
Ирице казалось, что с каждым ударом в дверь у нее уходят силы. Она села так, чтобы заслонить своим телом лежащего Береста, и глядела в сторону вздрагивающей двери: мертвенно-бледная, с тревожно мерцающими глазами.
– Дай я! – раздался в коридоре хриплый рев.
Внезапно вся стена дрогнула, а дверь слетела с петель. В проеме, окутанная пылью, возникла фигура высокого бородатого человека.
Зоран, который снес дверь ударом плеча, первым увидел обоих – Ирицу и Береста на полу. Он застыл в дверях, пораженный их видом.
Илла выглянула из-за его плеча.
– Зоран, пусти! – она подтолкнула его и подбежала к Ирице.
Ирица молчала. Язык ее не слушался, точно она опять разучилась говорить по-человечески. Она все еще пыталась закрыть собой Береста. Илла присела возле нее:
– Ты жива, подруга…
Хассем вцепился в косяк выбитой двери. Зоран вошел в покой. Берест лежал неподвижно, глядя в потолок пустыми глазами.
Они устроились на ночлег в одном из покоев замка. Камина там не было, и решили развести костер на полу. Поломанные столы и скамьи, сорванные с петель двери пошли в огонь. Зоран отыскал топор, а Хассем принес воды из колодца. В кладовой Илла нашла крупу: наемники не успели еще все растащить. Иллесия принялась варить кашу.
Берест сидел на сломанной скамье у стены, безучастно глядя перед собой. Это Хассем усадил его в углу, а тот так и остался, уронив на колени руки, прислонившись спиной к стене. Его лицо было прежним, таким знакомым Хассему: живым и открытым. Только взгляд, обращенный то ли в себя, то ли вдаль, застыл. Когда в разбитое окно задувал ветер и шевелил волосы Береста и надо лбом начинала качаться прядь, Хассему казалось: его глаза вот-вот прояснятся, он стряхнет с себя невидимые оковы, встанет с места и узнает своих. Но ветер вдруг взмел золу, и она осела на бороде и щеке Береста. Он не поднял руки, чтобы отереть лицо. Ирица сама стерла ему со щеки следы золы.
Об участи Энкино они уже знали. Зоран расспросил приятелей-наемников. До сих пор Энкино держали под стражей, не доверяя ему. Теперь скоро должны были отпустить: он сослужил свою службу. Через приятеля Зоран послал ему весточку: ищи нас в замке на втором этаже, мы живы и ждем тебя.
…Была уже почти ночь, когда в освещенном огнем кругу появилась темная фигура. Дверь была выбита, поэтому Энкино вошел без стука.
– Ой!.. – сперва вскрикнула Иллесия, а потом узнала. – Братец! Ты!
Энкино медленно огляделся и молча сел на деревянный ларь, который Зоран пожалел расколоть на дрова: уж больно добротный. Он дрожал и кутался в плащ. Энкино был одет как знатный человек и среди своих оборванных друзей казался чужаком.
Ему что-то говорили, он не слышал. Разбитое окно зияло напротив. Стемнело, в дали неба зажглись созвездия – Энкино знал их названия. Пахло дымом. На губах был привкус золы. Энкино принес его с улицы: он долго бродил по горящему городу. Искал… Ему чудился голос Лодии:
– Теперь уходи. Уходи к себе.
– Там нет ничего моего.
– Как ты найдешь дорогу?
– По звездам…
И на прощанье они не коснулись даже руки друг друга…
Часть IV
Мир за дверью покоя казался Ирице бесконечно далеким и закрытым. Сердце лесовицы сжималось от страха: вдруг Князь заберет душу Береста с собой, в Подземье? «Тогда и я найду путь туда», – обещала она себе. Но пока руки двух врагов оставались сцепленными намертво, и Ирица понимала: ни один еще не одолел другого.
День… ночь… день… Ирица лишь иногда дремала, прислонившись к груди Береста, но и во сне не могла отдохнуть: она сторожила его. «Если кто-нибудь войдет – оцарапаю!» – отчаянно думала лесовица, вспоминая, как однажды сын хуторянина испугался ее ярости. Она сидела над мужем, мерцая глазами в полумраке покоя, как большая ночная птица.
Однажды на рассвете, без устали вглядываясь в неподвижное лицо Береста, в его закрытые глаза, она увидела, что он шевельнулся… С замиранием сердца Ирица смотрела, как рука Князя медленно, медленно разжимается. Тихо вскрикнув, Ирица схватила и прижала к груди освобожденную ладонь Береста.
Лесовица всегда отличала мертвое от живого. Ей было ясно, что на полу покоя лежит теперь только оболочка страшного духа, который когда-то чуть не убил ее своей ледяной пустотой. А Берест был жив. Ирица гладила его по голове, звала по имени, растирала ему руки. Он открыл глаза. Но из его глаз глядела та самая пустота… Ирица похолодела: муж не узнавал ее. Она прислонила его голову к своей груди, крепко обняла и прижалась губами к его волосам. За окнами уже занимался день, а Ирице казалось, что вокруг – непроглядная ночь, и глаза ее были сухи и пусты, как у Береста.
Потом до слуха Ирицы донеслись крики и шум.
– Берест, ты слышишь, слышишь? – с мольбой позвала Ирица, тряся его за плечи.
Шум и крики то приближались, то удалялись. Берест по-прежнему ничего не сознавал, у Ирицы сердце замирало от ужаса. В коридоре, очень близко, послышался топот тяжелых шагов. «Много людей… и сюда!» – поняла лесовица. Сильные, уверенные удары в дверь чем-то тяжелым…
Ирице казалось, что с каждым ударом в дверь у нее уходят силы. Она села так, чтобы заслонить своим телом лежащего Береста, и глядела в сторону вздрагивающей двери: мертвенно-бледная, с тревожно мерцающими глазами.
– Дай я! – раздался в коридоре хриплый рев.
Внезапно вся стена дрогнула, а дверь слетела с петель. В проеме, окутанная пылью, возникла фигура высокого бородатого человека.
Зоран, который снес дверь ударом плеча, первым увидел обоих – Ирицу и Береста на полу. Он застыл в дверях, пораженный их видом.
Илла выглянула из-за его плеча.
– Зоран, пусти! – она подтолкнула его и подбежала к Ирице.
Ирица молчала. Язык ее не слушался, точно она опять разучилась говорить по-человечески. Она все еще пыталась закрыть собой Береста. Илла присела возле нее:
– Ты жива, подруга…
Хассем вцепился в косяк выбитой двери. Зоран вошел в покой. Берест лежал неподвижно, глядя в потолок пустыми глазами.
Они устроились на ночлег в одном из покоев замка. Камина там не было, и решили развести костер на полу. Поломанные столы и скамьи, сорванные с петель двери пошли в огонь. Зоран отыскал топор, а Хассем принес воды из колодца. В кладовой Илла нашла крупу: наемники не успели еще все растащить. Иллесия принялась варить кашу.
Берест сидел на сломанной скамье у стены, безучастно глядя перед собой. Это Хассем усадил его в углу, а тот так и остался, уронив на колени руки, прислонившись спиной к стене. Его лицо было прежним, таким знакомым Хассему: живым и открытым. Только взгляд, обращенный то ли в себя, то ли вдаль, застыл. Когда в разбитое окно задувал ветер и шевелил волосы Береста и надо лбом начинала качаться прядь, Хассему казалось: его глаза вот-вот прояснятся, он стряхнет с себя невидимые оковы, встанет с места и узнает своих. Но ветер вдруг взмел золу, и она осела на бороде и щеке Береста. Он не поднял руки, чтобы отереть лицо. Ирица сама стерла ему со щеки следы золы.
Об участи Энкино они уже знали. Зоран расспросил приятелей-наемников. До сих пор Энкино держали под стражей, не доверяя ему. Теперь скоро должны были отпустить: он сослужил свою службу. Через приятеля Зоран послал ему весточку: ищи нас в замке на втором этаже, мы живы и ждем тебя.
…Была уже почти ночь, когда в освещенном огнем кругу появилась темная фигура. Дверь была выбита, поэтому Энкино вошел без стука.
– Ой!.. – сперва вскрикнула Иллесия, а потом узнала. – Братец! Ты!
Энкино медленно огляделся и молча сел на деревянный ларь, который Зоран пожалел расколоть на дрова: уж больно добротный. Он дрожал и кутался в плащ. Энкино был одет как знатный человек и среди своих оборванных друзей казался чужаком.
Ему что-то говорили, он не слышал. Разбитое окно зияло напротив. Стемнело, в дали неба зажглись созвездия – Энкино знал их названия. Пахло дымом. На губах был привкус золы. Энкино принес его с улицы: он долго бродил по горящему городу. Искал… Ему чудился голос Лодии:
– Теперь уходи. Уходи к себе.
– Там нет ничего моего.
– Как ты найдешь дорогу?
– По звездам…
И на прощанье они не коснулись даже руки друг друга…
Часть IV
Пахло гнилью, сыростью и землей. Сновали крысы. Душа Зорана то погружалась во мрак, то выныривала из мрака. Прошло много времени, а он все никак не мог умереть. Надо же, как долго… Ему вспоминалось, как плакала над ним Иллесия. «Зоран, не уходи. Я ведь правда тебя люблю!» Он успел проговорить в ответ: «И я…» Впадая в забытье, думал, что уже не придет в себя.
Зорана сбросили в катакомбы, на городскую свалку. Когда-то здесь добывали алмазы, теперь отработанные шахты обвалились, осыпались, сюда сваливали мусор и тела умерших рабов.
«Иллесия, Илла… – звал Зоран шепотом. – Где ты?» Ему чудилось, что она садится рядом, отирает ладонью его лоб, утешает. У Зорана на глазах выступали слезы и сразу скатывались по вискам, потому что он лежал, запрокинув голову.
Он не стал бы бороться за жизнь, если бы не Илла. Зоран устал. Придя в себя очередной раз, он ощупал грудь и охнул, наткнувшись на конец стрелы слева под ключицей. Зоран с усилием повернулся на бок, подогнул ногу и потянулся к своему сапогу. Он привык носить нож за голенищем. Рука нащупала рукоять. «Я уж очень здоров, опять меня не добили…»
Поднявшись на ноги, шатаясь, держась стены, Зоран побрел в глубь катакомб. «Как больно… Илла, ты слышишь?!» В подземном тупичке ему удалось отыскать сочащуюся с потолка воду. В эти часы и поседела его борода – когда Зоран сам вырезал ножом наконечник стрелы из своей раны. Он остановил кровь известным ему способом, по старинке: липкой мазью, которую сделал, смешав паутину с землей.
А потом потянулись тяжелые дни между жизнью и смертью. Сперва Зорану не так была нужна пища, как вода. Несколько суток он прятался в глубине, в полузасыпанной шахте, где по стене стекала струйка. Когда у него начинался жар, он несколько раз сам отворял себе вену на руке, понимая, что, если потеряет в это время сознание, то уже не очнется.
Зоран не пытался найти людей. Не опасно ли просить у них помощи? Не выдадут ли его этим всадникам, которые уже один раз без причины пытались его убить? Что теперь с Энкино, с Хассемом, с Берестом, с Ирицей, с Иллой? Как сложилась судьба купца Ринселла и матросов? И даже серый кот пропал… В бреду, в сырой шахте Зоран шептал: «Я буду жив… Никто не знает, что я жив… Я выручу Иллу». Ему часто чудилось, что рана его уже зажила и он выбирается из катакомб в город, точно заимодавец к должнику, чтобы предъявить счет за свои обиды и муки под землей, за своих друзей, за Иллу и за кота.
Он прятался в шахтах, ел крыс и летучих мышей, если удавалось их поймать, и то, что находил на городской свалке, спал, зарывшись в кучу тряпья. Кроме ножа, у него остались огниво и кремень. В костре горели тряпки, кости и мусор. Зоран выздоравливал медленно, исхудал как щепка, простыл. Рана медленно заживала, но Зорана стали мучить приступы кашля. Сил выйти наружу и пробраться в город у него долго не было: он не мог без одышки пройти и десятка шагов. Наконец, когда Зоран стал крепнуть и уже всерьез подумывал о том, чтобы сунуться на разведку, из города до свалки долетел шум боя и дым пожарищ. Зоран выбрался на поверхность и пошел к центру города, по дороге отняв у попавшегося ему навстречу раба в колодках лом (вернее, раб бросил лом от страха при виде огромного, оборванного, косматого человека). Зоран хрипло кричал, повторяя имена своих спутников: «Илла! Берест! Купец Ринселл! Хассем! Иллесия!» Тогда-то он и наткнулся на отряд наемников, которым сказал, что до ранения и сам кормился, продавая свой клинок на службу. Ему рассказали, что наемное войско прислали уничтожить «гнездо демонопоклонников». Город был разграблен и сожжен – маленький пятачок в поросших лесом предгорьях, ничья земля.
Зоран договорился с бывшим сослуживцем. Он собрался уйти из разоренного княжества вместе с наемничьим обозом. Шмель клялся, что для Сокола сделает все, и хвастал перед молодыми наемниками былыми подвигами.
– Зоран – лучший воин, которого я знал. Мы вместе служили еще в Соверне. Не родился еще человек, который сладит с Соколом один на один. А когда мы штурмовали Флагарно, их конники сделали вылазку. Мы их преследовали. Они въехали в город и хотели опустить решетку ворот. Что бы вы думали? Сокол принял ее на плечи и держал на себе, сидя верхом, пока мы не проскакали под ней!
– У меня были хорошие доспехи, – сказал Зоран. – От них отскакивали стрелы.
Молодые наемники с удивлением смотрели на Сокола, о котором и вправду слыхали немало, больше всего о его невероятной силе и храбрости и о способности снять с себя для приятеля последнюю рубашку. Они, переглядываясь, говорили между собой: «Совсем не такой…» И на самом деле, исхудавший, обросший, грязный, больной человек перед ними совсем не походил на того, кто держал на своих плечах решетку крепостных ворот, пока от его доспехов отскакивали вражеские стрелы.
Прячась в шахтах, Зоран не видел себя со стороны. Он впервые разглядел свое лицо в осколках витражного стекла и взялся за бороду: ее делила пополам широкая проседь. Волосы, сплошь белые и спутанные, падали на плечи.
– Ты же старый пес… – шепотом сказал себе Зоран.
И вглядываясь в грубые черты своего лица, в страдальческую морщинку, которая начиналась под левым глазом и, прорезая щеку, уходила в бороду, Зоран испугался. Опоздал… Разве нужно Иллесии в мужья старого пса?
В разоренном городе Зоран отыскал всех своих. Иллу и серого кота первыми. Вместе они нашли Хассема на мельнице, где он продолжал вертеть ворот и ничего не знал о разгроме высших. Потом они с помощью Шелена и его сослуживцев разыскали Береста и Ирицу в одном из покоев Замка. Энкино сам пришел к ним к уже к вечеру: от наемников он узнал, куда идти.
Грабеж продолжался еще три дня. Захваченный город перетряхнули. Зоран уже знал, что наемникам за этот поход было обещано не жалование, а лишь доля от захваченной добычи. С обозом угнали скот и многих рабов, которых собирались потом перепродать на рудники и каменоломни богатого соседа – Анвардена. Зоран твердил своим:
– Мы тоже уйдем с обозом, я договорился со Шмелем.
Но они не ушли. Зоран чувствовал, что хлопочет впустую. Он просил, Чтобы на телеге дали место больному и двум женщинам. Он имел в виду Береста, Ирицу и Иллу. Берест так и не приходил в себя. Он неподвижно сидел в углу покоя на тяжелом ларе, бессильно сложив руки. Зоран отвел глаза, увидев, как Ирица поднесла к его губам плошку с водой, потому что без нее он и напиться бы сам не смог.
– Мы никуда не поедем, – сказала Ирица Зорану.
Он понял по ее тону, что «мы» – это не все они, а только она и Берест… Иллесия, наоборот, твердила, что бросать Береста с женой одних никуда не годится, надо уговорить их ехать. Илла тоже говорила «они», «их», как будто Берест еще мог что-то решать. Зоран развел руками:
– Так ты бы и уговорила!
Илла подошла, обняла Ирицу за плечи:
– Ты что, подруга? Слышишь, что мой-то говорит? Надо ехать, пока нас берут в обоз. А то засядем тут навсегда.
Зоран, расслышав, как Илла говорит о нем «мой-то», неожиданно для себя смущенно ухмыльнулся в бороду. Ирица не упрямилась. Энкино готов был ехать. Хассем, сунув в рот щепотку дикого корня, ожидал, когда велят собираться. Зоран вглядывался в его лицо. Он не видел своих почти полгода, и ему казалось странным, что у Хассема над верхней губой – тонкие черные усы.
Они не уехали, потому что никто так и не сдвинулся с места. Куда на самом деле было им ехать? Где их кто ждет? В разгромленном городе, по крайней мере, есть крыша над головой. Зоран вообразил, как Берест с таким же безучастным лицом сидит на краю переполненной хламом обозной телеги, а рядом с ним – Ирица, мерцающая глазами, как кошка, едва кто-нибудь из наемников подойдет слишком близко…
Зоран не знал, куда везти своих спутников. Обоз возвращался в Мирлент, в один из уделов Годеринга. Как там обустроиться шестерым бродягам, из которых у одного помутился разум? Где найти кров, где наниматься на работу, чтобы выжить вшестером? Зоран вспомнил, как в Богадельне к своему скудному поденному заработку прибавлял тайком от Иллы немного сбереженных раньше денег, чтобы она не боялась потратить на себя лишний грош. Теперь их будет шестеро – и никаких сбережений.
Зоран не знал мирных ремесел. Он умел так-сяк даже сшить рубашку и сапоги, но не был ни стоящим портным, ни сапожником. Выше поденщика ему не подняться, а если повезет устроиться в кабак вышибалой – это будет верх мечтаний для поседевшего хромого вояки. Хассем – просто чернорабочий. На постоянный заработок ему нет расчета. Вдобавок Зоран знал, что такое дикий корень. Корешок сломает парня за год – за два. Энкино мог быть и писцом, и секретарем, и переводчиком у купцов, и учителем, и даже актером. Но это все не такие места, на которые может попасть любой с улицы. Ни вельможи, ни купцы не подпускают к своим бумагам пройдох без единого рекомендательного письма, а актеры сами часто сидят без хлеба. Иллесия станет мыть посуду в кабаке… А как приживется в городской нищете лесовица, Зоран и представить себе не мог. Уж наверное, ничего хорошего не случится, если в ней узнают лесную тварь. Вседержитель не наделял таких, как она, даром слова и не велел выходить замуж за людей…
Зоран повторял: едем, пока Шмель берется нас пристроить в обоз! Но когда подошло время выезжать, оказалось, что в дорогу никто даже не собрался. Обоз ушел без Зорана и его друзей. На прощанье Зорана разыскал Шелен, обнял его, похлопал по плечам:
– Вы же пропадете тут, Сокол!
– Ничего, как-нибудь будем, – отвечал Зоран. – Окна вставим, приберемся. Пропасть-то везде легко: и тут, и в Годеринге. Приезжай когда-нибудь в гости.
Раньше у Снодрека была одна мысль: как бы стать доблестным рабом? Снодрек был статный голубоглазый парень с тяжелыми кулаками, но и других рабов отбирали в казармы по росту и стати. Он был только одним из многих. Чтобы подняться над остальными, нужен был особый дар, особая свирепость, как у Хидмара. И Снодрек оставался одним из тех ребят, которые мечтают заслужить на ристалище звание доблестного раба, а на самом деле погибают в первых же поединках.
Когда в казарме появился Берест, тоже взятый за силу, рост и стать, Снодрек настороженно присматривался к нему на ристалище – хотел оценить, насколько хорошо тот обучен. Снодрек, как и другие рабы, втайне желал, чтобы сосед не оказался лучше. Все бойцы были соперниками, потому что только сильнейшие могли рассчитывать на поблажки от господ. Но потом пошел другой счет.
Снодрек помнил, как Берест говорил своей десятке: «Не бойся, но и храбростью не хвались – стой надежно, защищай соседа. Верх будет наш, в обиду не дадимся». Берест учил, как надо, защищая друг друга, побеждать на ристалище высших. С ним те, что слабее, одолели тех, что были сильней.
Снодрек жалел только, что в бою один на один не действует наука Береста. Хидмар и другие доблестные рабы обособились, с презрением говоря, что поединок все равно покажет, кто чего стоит. Отрядный бой считался забавой для молодежи высших, а единоборства – делом чести, испытанием духа. Бой не в одиночку не был славным уже потому, что потом воин мог бы получить упрек: «Хоть ты и одержал победу, но не благодаря себе, а с помощью других».
И все-таки Снодрек думал уже по-своему. «Десять на десять мы сильнее высших! А если бы мы все однажды взялись за мечи?» – искушала его странная мысль.
Когда Берест провинился и был прикован к столбу на площади, Снодрек сперва упал духом. За своим вожаком он пошел бы в огонь. Мысль, что можно побеждать без него, что не Берест был главным условием победы, казалась ему невозможной. Но выбора не было, и сам Снодрек теперь говорил своим: «Защищай соседа, не кидайся на врага в одиночку, не беги назад. Верх будет наш, не дадим себя в обиду!» Снодрек стал вожаком вместо Береста, и рабы одолели высших в новом бою.
Вскоре в город пришли чужаки и перебили высших. Снодрек думал лишь об одном: как сохранить своих выживших ребят. Их осталось семеро.
Снодрек увел их, и они спрятались в катакомбах. Потом они вооружились оружием, снятым с убитых. Снодрек не знал, куда идти и как устраиваться в разрушенном городе. Он увидел дым из разбитого окна замка – дым не от пожара, а от костра – и решил заглянуть, кто там поселился. Теперь это был настоящий маленький отряд, и Снодрек чувствовал себя уверенно: при случае отобьемся!
Они вошли в просторный покой, в котором прямо на каменном полу горел костер.
При виде семерых вооруженных бойцов, которых вел высокий голубоглазый парень, Зоран, Хассем и Энкино встали плечом к плечу. Илла тряпкой схватила с костра котелок и с угрозой замахнулась, готовая плеснуть кипятком. Ирица заслонила собой неподвижно сидящего мужа.
Снодрек внезапно узнал его:
– Берест! Берест! – воскликнул он. – Это ты?!
– Откуда ты его знаешь? – спросила Илла и поставила котелок, который сквозь тряпку жег ей руки, обратно на огонь.
– Это же Берест! – повторил Снодрек. – Он нас… научил… – Снодрек запнулся, не понимая, в чем дело. – Берест, ты меня не узнал?
Ирица настороженно сверкнула зелеными глазами, когда он шагнул к ее мужу.
…Снег на улицах присыпал тела убитых, но запах разложения стоял над городом. Похоронить в мерзлой земле или сжечь всех мертвецов было невозможно. Зоран, Хассем и ребята Снодрека очистили от трупов только замок, сад и ближайшие улицы.
Зима перевалила за середину. Зорану нездоровилось. В груди у него что-то хрипело, и от внезапных долгих приступов кашля он хватался за стену, чтобы не упасть. Илла поила его горячим, и Зоран покорно пил из кружки кипяток, даже если его нечем было заварить. Он уверял, что выздоравливает, но шрам у него на груди воспалился. Илла, прежде бойкая и веселая, стала грубой и резкой.
Энкино отгородился от всех неприступной стеной и только твердил, что это «мертвый город» и что надо уходить. Хассем тоже замкнулся. Ирица знала свойство каждой травы, она предупредила: «У дикого корня нет своей силы, он не дает тебе ничего, ты просто быстрее тратишь собственную жизнь». Хассем виновато признался: ему очень плохо по утрам, так плохо, что если без корня, то легче руки на себя наложить. «Кому будет польза, если и я сейчас свалюсь с ног?» – как бы оправдываясь, добавил он.
Ирица, занимаясь убогим «хозяйством» замка, часто подходила к Бересту, по-прежнему сидевшему в углу большой залы. Иногда она брала обеими руками его ладонь. Знакомая, тяжелая ладонь бессильно лежала в ее руках. Ирица прижимала эту широкую ладонь к щеке. Так раньше сам Берест, лаская ее, прислонял к своему лицу ее руку. Теперь он не узнавал Ирицу и смотрел мимо.
– Так плохо никогда не было, даже в плену, – призналась как-то она Хассему.
Во дворе замка ветер мел снежное крошево. Илла, в разношенных мужских сапогах, выплеснула помои. Стоять во дворе Иллесии было холодно, но назад в залу полуразрушенного, опустошенного замка, в которой они наспех устроили себе жилье, возвращаться не хотелось. Зала была просторной, неуютной и пустой. Сквозь выбитые окна наметало снега. Зоран и Снодрек заделали их: забили оконные проемы и завесили тканью. Стало темно.
Илла услышала, как кто-то подошел и встал за ее спиной. По привычке дернулась, готовая защищаться. Но это был Энкино. Кутаясь в плащ, он стоял и смотрел на вечернее небо.
– Опять звезд не видно, – пробормотал он.
– С ума все посходили! – процедила Илла сквозь зубы. – Чего ты-то маешься все, братец? На что тебе звезды?
– Проклятое место, – ровно сказал Энкино. – Надо уходить. Сразу надо было уйти, с войсками.
Резкость и вспыльчивость Иллы уже никого не удивляла: все привыкли.
– Куда? – бросила Иллесия. – Как, по-твоему, Ирица Береста поведет? Он хуже ребенка малого, ничего не видит и не соображает. Милостыню просить?
Энкино не ответил.
«Вот тебе и воля», – думала Илла.
Пора было возвращаться домой. Вернувшись в зал и поставив в угол ведро, Илла поискала взглядом Зорана. Тот с шилом в руках чинил разинувшие рот сапоги. Кот подбежал к ногам Иллы, стал вертеться у ее сапог и тереться о них.
Ирица варила похлебку. Не отходя от котла, лесовица то и дело поглядывала в сторону ларя, на котором сидел Берест. Сейчас рядом с ним был Хассем. Целыми сутками Хассем был на ногах. Он все время был занят чем-нибудь по хозяйству и, казалось, совсем не ложился спать. На ходу он по прежнему жевал «дикий корень»: он сходил на свою бывшую мельницу и нашел там целый ящик с этим зельем, из которого надсмотрщик ежедневно выдавал рабам долю. Половину оставил напарнику, а половину взял себе.
Напарник Хассема так и остался на мельнице. Скоро Хассем забежал проведать его и нашел мертвым. Зоран сказал, что парень жевал слишком много дикого корня, заснул и не смог проснуться, умер во сне.
Илла подошла к костру и стала греть руки. Разговаривать не хотелось даже с подругой.
Ирица налила ей похлебки:
– Поешь?
– Не могу на еду смотреть… Просто с души воротит, – выдавила Илла.
– Ты больна… дай я посмотрю, что с тобой.
Илла только махнула рукой: а кто не болен?
Но Ирица увела ее в угол подальше от всех, взяла ее руки в свои и замерцала глазами.
– Ну? – мрачно спросила Илла, когда Ирица выпустила ее руки.
Ирица медленно кивнула.
– Ты родишь ребенка.
Для лесовицы в этом не было ничего особенного: хотя она сама родилась не от другой женщины и ее лесные сестры тоже не рожали детей, она знала, как звери в лесу зачинают и рождают детенышей.
Илла вскочила.
– Проклято будь все! Ненавижу! – прошипела она.
«Я ведь догадывалась, только верить не хотела. А Ирица, лесная колдунья, не может ошибиться». Илла закрылась в чулане в дальнем конце пустого замка и решила не выходить оттуда, пока все не уснут. Она не могла представить, что будет, когда она опять увидит Зорана. Он скажет: «Пресветлая княжна», посмотрит преданным, восхищенным взглядом… «Ведь мы уже хотели наконец пожениться, а теперь…» – Илла стиснула зубы. Кот пробрался в чулан за ней. «Иди, убирайся к своему хозяину!» – Илла выставила его и закрыла дверь. Кот долго обиженно мяукал, потом, видно, ушел.
А Зоран в это время бродил по замку, разыскивая Иллесию. Ему обо всем рассказала Ирица. Лесовица не поняла, почему Илла вскрикнула, выругалась и убежала. Ирице чудилось, она просто прячется, как прячутся и волчица, и зайчиха, и кошка, ощущая, что у них будут детеныши. Но Зорану надо было рассказать, потому что ему предстоит защищать Иллу и детеныша и заботиться о них.
Ирица почувствовала неладное только тогда, когда, выслушав ее, Зоран схватился за голову:
– Илла… Куда она пошла?! Ох, Илла…
Он сейчас же отправился ее искать, прихрамывая и отмахнувшись от всех вопросов.
…Иллесия узнала походку Зорана. Она слышала, как он открывает дверь в чулан, как неуклюже опускается на пол рядом. Илла сидела, отвернувшись лицом к стене. Зоран глубоко вздохнул сзади нее, может, нарочно, на случай, если она не заметила, как он подошел. Илла оглянулась.
– Что ты таскаешься за мной как пришитый?!
– Ну, послушай… – Зоран попытался ее обнять. – Я знаю, что у тебя будет ребенок.
Илла двумя руками уперлась ему в грудь.
– Тебе-то какое дело? Ведь не от тебя!
Зоран бросил на нее бессмысленно-виноватый взгляд, какой, наверное, бросает на хозяйку большой пес, если она срывает на нем досаду и наказывает ни за что. Иллесии стало жалко его. Она подумала, что последнее время все время была не в духе и в самом деле обращалась с ним хуже, чем с собакой, а он смотрел таким взглядом и еще больше боялся не угодить. Илла хотела обхватить, прижать к груди его косматую голову, говорить: «Зоран, прости меня, я тебя больше не обижу, ты мудрый, ты взрослый, а я глупая девчонка, прости!» Но Илла вспомнила, что носит ребенка от одного из тех ублюдков, которых даже не помнит в лицо. Тогда злость Иллесии вспыхнула с новой силой. «Такой добрый, да? Любишь меня?!»
Зорана сбросили в катакомбы, на городскую свалку. Когда-то здесь добывали алмазы, теперь отработанные шахты обвалились, осыпались, сюда сваливали мусор и тела умерших рабов.
«Иллесия, Илла… – звал Зоран шепотом. – Где ты?» Ему чудилось, что она садится рядом, отирает ладонью его лоб, утешает. У Зорана на глазах выступали слезы и сразу скатывались по вискам, потому что он лежал, запрокинув голову.
Он не стал бы бороться за жизнь, если бы не Илла. Зоран устал. Придя в себя очередной раз, он ощупал грудь и охнул, наткнувшись на конец стрелы слева под ключицей. Зоран с усилием повернулся на бок, подогнул ногу и потянулся к своему сапогу. Он привык носить нож за голенищем. Рука нащупала рукоять. «Я уж очень здоров, опять меня не добили…»
Поднявшись на ноги, шатаясь, держась стены, Зоран побрел в глубь катакомб. «Как больно… Илла, ты слышишь?!» В подземном тупичке ему удалось отыскать сочащуюся с потолка воду. В эти часы и поседела его борода – когда Зоран сам вырезал ножом наконечник стрелы из своей раны. Он остановил кровь известным ему способом, по старинке: липкой мазью, которую сделал, смешав паутину с землей.
А потом потянулись тяжелые дни между жизнью и смертью. Сперва Зорану не так была нужна пища, как вода. Несколько суток он прятался в глубине, в полузасыпанной шахте, где по стене стекала струйка. Когда у него начинался жар, он несколько раз сам отворял себе вену на руке, понимая, что, если потеряет в это время сознание, то уже не очнется.
Зоран не пытался найти людей. Не опасно ли просить у них помощи? Не выдадут ли его этим всадникам, которые уже один раз без причины пытались его убить? Что теперь с Энкино, с Хассемом, с Берестом, с Ирицей, с Иллой? Как сложилась судьба купца Ринселла и матросов? И даже серый кот пропал… В бреду, в сырой шахте Зоран шептал: «Я буду жив… Никто не знает, что я жив… Я выручу Иллу». Ему часто чудилось, что рана его уже зажила и он выбирается из катакомб в город, точно заимодавец к должнику, чтобы предъявить счет за свои обиды и муки под землей, за своих друзей, за Иллу и за кота.
Он прятался в шахтах, ел крыс и летучих мышей, если удавалось их поймать, и то, что находил на городской свалке, спал, зарывшись в кучу тряпья. Кроме ножа, у него остались огниво и кремень. В костре горели тряпки, кости и мусор. Зоран выздоравливал медленно, исхудал как щепка, простыл. Рана медленно заживала, но Зорана стали мучить приступы кашля. Сил выйти наружу и пробраться в город у него долго не было: он не мог без одышки пройти и десятка шагов. Наконец, когда Зоран стал крепнуть и уже всерьез подумывал о том, чтобы сунуться на разведку, из города до свалки долетел шум боя и дым пожарищ. Зоран выбрался на поверхность и пошел к центру города, по дороге отняв у попавшегося ему навстречу раба в колодках лом (вернее, раб бросил лом от страха при виде огромного, оборванного, косматого человека). Зоран хрипло кричал, повторяя имена своих спутников: «Илла! Берест! Купец Ринселл! Хассем! Иллесия!» Тогда-то он и наткнулся на отряд наемников, которым сказал, что до ранения и сам кормился, продавая свой клинок на службу. Ему рассказали, что наемное войско прислали уничтожить «гнездо демонопоклонников». Город был разграблен и сожжен – маленький пятачок в поросших лесом предгорьях, ничья земля.
Зоран договорился с бывшим сослуживцем. Он собрался уйти из разоренного княжества вместе с наемничьим обозом. Шмель клялся, что для Сокола сделает все, и хвастал перед молодыми наемниками былыми подвигами.
– Зоран – лучший воин, которого я знал. Мы вместе служили еще в Соверне. Не родился еще человек, который сладит с Соколом один на один. А когда мы штурмовали Флагарно, их конники сделали вылазку. Мы их преследовали. Они въехали в город и хотели опустить решетку ворот. Что бы вы думали? Сокол принял ее на плечи и держал на себе, сидя верхом, пока мы не проскакали под ней!
– У меня были хорошие доспехи, – сказал Зоран. – От них отскакивали стрелы.
Молодые наемники с удивлением смотрели на Сокола, о котором и вправду слыхали немало, больше всего о его невероятной силе и храбрости и о способности снять с себя для приятеля последнюю рубашку. Они, переглядываясь, говорили между собой: «Совсем не такой…» И на самом деле, исхудавший, обросший, грязный, больной человек перед ними совсем не походил на того, кто держал на своих плечах решетку крепостных ворот, пока от его доспехов отскакивали вражеские стрелы.
Прячась в шахтах, Зоран не видел себя со стороны. Он впервые разглядел свое лицо в осколках витражного стекла и взялся за бороду: ее делила пополам широкая проседь. Волосы, сплошь белые и спутанные, падали на плечи.
– Ты же старый пес… – шепотом сказал себе Зоран.
И вглядываясь в грубые черты своего лица, в страдальческую морщинку, которая начиналась под левым глазом и, прорезая щеку, уходила в бороду, Зоран испугался. Опоздал… Разве нужно Иллесии в мужья старого пса?
В разоренном городе Зоран отыскал всех своих. Иллу и серого кота первыми. Вместе они нашли Хассема на мельнице, где он продолжал вертеть ворот и ничего не знал о разгроме высших. Потом они с помощью Шелена и его сослуживцев разыскали Береста и Ирицу в одном из покоев Замка. Энкино сам пришел к ним к уже к вечеру: от наемников он узнал, куда идти.
Грабеж продолжался еще три дня. Захваченный город перетряхнули. Зоран уже знал, что наемникам за этот поход было обещано не жалование, а лишь доля от захваченной добычи. С обозом угнали скот и многих рабов, которых собирались потом перепродать на рудники и каменоломни богатого соседа – Анвардена. Зоран твердил своим:
– Мы тоже уйдем с обозом, я договорился со Шмелем.
Но они не ушли. Зоран чувствовал, что хлопочет впустую. Он просил, Чтобы на телеге дали место больному и двум женщинам. Он имел в виду Береста, Ирицу и Иллу. Берест так и не приходил в себя. Он неподвижно сидел в углу покоя на тяжелом ларе, бессильно сложив руки. Зоран отвел глаза, увидев, как Ирица поднесла к его губам плошку с водой, потому что без нее он и напиться бы сам не смог.
– Мы никуда не поедем, – сказала Ирица Зорану.
Он понял по ее тону, что «мы» – это не все они, а только она и Берест… Иллесия, наоборот, твердила, что бросать Береста с женой одних никуда не годится, надо уговорить их ехать. Илла тоже говорила «они», «их», как будто Берест еще мог что-то решать. Зоран развел руками:
– Так ты бы и уговорила!
Илла подошла, обняла Ирицу за плечи:
– Ты что, подруга? Слышишь, что мой-то говорит? Надо ехать, пока нас берут в обоз. А то засядем тут навсегда.
Зоран, расслышав, как Илла говорит о нем «мой-то», неожиданно для себя смущенно ухмыльнулся в бороду. Ирица не упрямилась. Энкино готов был ехать. Хассем, сунув в рот щепотку дикого корня, ожидал, когда велят собираться. Зоран вглядывался в его лицо. Он не видел своих почти полгода, и ему казалось странным, что у Хассема над верхней губой – тонкие черные усы.
Они не уехали, потому что никто так и не сдвинулся с места. Куда на самом деле было им ехать? Где их кто ждет? В разгромленном городе, по крайней мере, есть крыша над головой. Зоран вообразил, как Берест с таким же безучастным лицом сидит на краю переполненной хламом обозной телеги, а рядом с ним – Ирица, мерцающая глазами, как кошка, едва кто-нибудь из наемников подойдет слишком близко…
Зоран не знал, куда везти своих спутников. Обоз возвращался в Мирлент, в один из уделов Годеринга. Как там обустроиться шестерым бродягам, из которых у одного помутился разум? Где найти кров, где наниматься на работу, чтобы выжить вшестером? Зоран вспомнил, как в Богадельне к своему скудному поденному заработку прибавлял тайком от Иллы немного сбереженных раньше денег, чтобы она не боялась потратить на себя лишний грош. Теперь их будет шестеро – и никаких сбережений.
Зоран не знал мирных ремесел. Он умел так-сяк даже сшить рубашку и сапоги, но не был ни стоящим портным, ни сапожником. Выше поденщика ему не подняться, а если повезет устроиться в кабак вышибалой – это будет верх мечтаний для поседевшего хромого вояки. Хассем – просто чернорабочий. На постоянный заработок ему нет расчета. Вдобавок Зоран знал, что такое дикий корень. Корешок сломает парня за год – за два. Энкино мог быть и писцом, и секретарем, и переводчиком у купцов, и учителем, и даже актером. Но это все не такие места, на которые может попасть любой с улицы. Ни вельможи, ни купцы не подпускают к своим бумагам пройдох без единого рекомендательного письма, а актеры сами часто сидят без хлеба. Иллесия станет мыть посуду в кабаке… А как приживется в городской нищете лесовица, Зоран и представить себе не мог. Уж наверное, ничего хорошего не случится, если в ней узнают лесную тварь. Вседержитель не наделял таких, как она, даром слова и не велел выходить замуж за людей…
Зоран повторял: едем, пока Шмель берется нас пристроить в обоз! Но когда подошло время выезжать, оказалось, что в дорогу никто даже не собрался. Обоз ушел без Зорана и его друзей. На прощанье Зорана разыскал Шелен, обнял его, похлопал по плечам:
– Вы же пропадете тут, Сокол!
– Ничего, как-нибудь будем, – отвечал Зоран. – Окна вставим, приберемся. Пропасть-то везде легко: и тут, и в Годеринге. Приезжай когда-нибудь в гости.
Раньше у Снодрека была одна мысль: как бы стать доблестным рабом? Снодрек был статный голубоглазый парень с тяжелыми кулаками, но и других рабов отбирали в казармы по росту и стати. Он был только одним из многих. Чтобы подняться над остальными, нужен был особый дар, особая свирепость, как у Хидмара. И Снодрек оставался одним из тех ребят, которые мечтают заслужить на ристалище звание доблестного раба, а на самом деле погибают в первых же поединках.
Когда в казарме появился Берест, тоже взятый за силу, рост и стать, Снодрек настороженно присматривался к нему на ристалище – хотел оценить, насколько хорошо тот обучен. Снодрек, как и другие рабы, втайне желал, чтобы сосед не оказался лучше. Все бойцы были соперниками, потому что только сильнейшие могли рассчитывать на поблажки от господ. Но потом пошел другой счет.
Снодрек помнил, как Берест говорил своей десятке: «Не бойся, но и храбростью не хвались – стой надежно, защищай соседа. Верх будет наш, в обиду не дадимся». Берест учил, как надо, защищая друг друга, побеждать на ристалище высших. С ним те, что слабее, одолели тех, что были сильней.
Снодрек жалел только, что в бою один на один не действует наука Береста. Хидмар и другие доблестные рабы обособились, с презрением говоря, что поединок все равно покажет, кто чего стоит. Отрядный бой считался забавой для молодежи высших, а единоборства – делом чести, испытанием духа. Бой не в одиночку не был славным уже потому, что потом воин мог бы получить упрек: «Хоть ты и одержал победу, но не благодаря себе, а с помощью других».
И все-таки Снодрек думал уже по-своему. «Десять на десять мы сильнее высших! А если бы мы все однажды взялись за мечи?» – искушала его странная мысль.
Когда Берест провинился и был прикован к столбу на площади, Снодрек сперва упал духом. За своим вожаком он пошел бы в огонь. Мысль, что можно побеждать без него, что не Берест был главным условием победы, казалась ему невозможной. Но выбора не было, и сам Снодрек теперь говорил своим: «Защищай соседа, не кидайся на врага в одиночку, не беги назад. Верх будет наш, не дадим себя в обиду!» Снодрек стал вожаком вместо Береста, и рабы одолели высших в новом бою.
Вскоре в город пришли чужаки и перебили высших. Снодрек думал лишь об одном: как сохранить своих выживших ребят. Их осталось семеро.
Снодрек увел их, и они спрятались в катакомбах. Потом они вооружились оружием, снятым с убитых. Снодрек не знал, куда идти и как устраиваться в разрушенном городе. Он увидел дым из разбитого окна замка – дым не от пожара, а от костра – и решил заглянуть, кто там поселился. Теперь это был настоящий маленький отряд, и Снодрек чувствовал себя уверенно: при случае отобьемся!
Они вошли в просторный покой, в котором прямо на каменном полу горел костер.
При виде семерых вооруженных бойцов, которых вел высокий голубоглазый парень, Зоран, Хассем и Энкино встали плечом к плечу. Илла тряпкой схватила с костра котелок и с угрозой замахнулась, готовая плеснуть кипятком. Ирица заслонила собой неподвижно сидящего мужа.
Снодрек внезапно узнал его:
– Берест! Берест! – воскликнул он. – Это ты?!
– Откуда ты его знаешь? – спросила Илла и поставила котелок, который сквозь тряпку жег ей руки, обратно на огонь.
– Это же Берест! – повторил Снодрек. – Он нас… научил… – Снодрек запнулся, не понимая, в чем дело. – Берест, ты меня не узнал?
Ирица настороженно сверкнула зелеными глазами, когда он шагнул к ее мужу.
* * *
…Снег на улицах присыпал тела убитых, но запах разложения стоял над городом. Похоронить в мерзлой земле или сжечь всех мертвецов было невозможно. Зоран, Хассем и ребята Снодрека очистили от трупов только замок, сад и ближайшие улицы.
Зима перевалила за середину. Зорану нездоровилось. В груди у него что-то хрипело, и от внезапных долгих приступов кашля он хватался за стену, чтобы не упасть. Илла поила его горячим, и Зоран покорно пил из кружки кипяток, даже если его нечем было заварить. Он уверял, что выздоравливает, но шрам у него на груди воспалился. Илла, прежде бойкая и веселая, стала грубой и резкой.
Энкино отгородился от всех неприступной стеной и только твердил, что это «мертвый город» и что надо уходить. Хассем тоже замкнулся. Ирица знала свойство каждой травы, она предупредила: «У дикого корня нет своей силы, он не дает тебе ничего, ты просто быстрее тратишь собственную жизнь». Хассем виновато признался: ему очень плохо по утрам, так плохо, что если без корня, то легче руки на себя наложить. «Кому будет польза, если и я сейчас свалюсь с ног?» – как бы оправдываясь, добавил он.
Ирица, занимаясь убогим «хозяйством» замка, часто подходила к Бересту, по-прежнему сидевшему в углу большой залы. Иногда она брала обеими руками его ладонь. Знакомая, тяжелая ладонь бессильно лежала в ее руках. Ирица прижимала эту широкую ладонь к щеке. Так раньше сам Берест, лаская ее, прислонял к своему лицу ее руку. Теперь он не узнавал Ирицу и смотрел мимо.
– Так плохо никогда не было, даже в плену, – призналась как-то она Хассему.
Во дворе замка ветер мел снежное крошево. Илла, в разношенных мужских сапогах, выплеснула помои. Стоять во дворе Иллесии было холодно, но назад в залу полуразрушенного, опустошенного замка, в которой они наспех устроили себе жилье, возвращаться не хотелось. Зала была просторной, неуютной и пустой. Сквозь выбитые окна наметало снега. Зоран и Снодрек заделали их: забили оконные проемы и завесили тканью. Стало темно.
Илла услышала, как кто-то подошел и встал за ее спиной. По привычке дернулась, готовая защищаться. Но это был Энкино. Кутаясь в плащ, он стоял и смотрел на вечернее небо.
– Опять звезд не видно, – пробормотал он.
– С ума все посходили! – процедила Илла сквозь зубы. – Чего ты-то маешься все, братец? На что тебе звезды?
– Проклятое место, – ровно сказал Энкино. – Надо уходить. Сразу надо было уйти, с войсками.
Резкость и вспыльчивость Иллы уже никого не удивляла: все привыкли.
– Куда? – бросила Иллесия. – Как, по-твоему, Ирица Береста поведет? Он хуже ребенка малого, ничего не видит и не соображает. Милостыню просить?
Энкино не ответил.
«Вот тебе и воля», – думала Илла.
Пора было возвращаться домой. Вернувшись в зал и поставив в угол ведро, Илла поискала взглядом Зорана. Тот с шилом в руках чинил разинувшие рот сапоги. Кот подбежал к ногам Иллы, стал вертеться у ее сапог и тереться о них.
Ирица варила похлебку. Не отходя от котла, лесовица то и дело поглядывала в сторону ларя, на котором сидел Берест. Сейчас рядом с ним был Хассем. Целыми сутками Хассем был на ногах. Он все время был занят чем-нибудь по хозяйству и, казалось, совсем не ложился спать. На ходу он по прежнему жевал «дикий корень»: он сходил на свою бывшую мельницу и нашел там целый ящик с этим зельем, из которого надсмотрщик ежедневно выдавал рабам долю. Половину оставил напарнику, а половину взял себе.
Напарник Хассема так и остался на мельнице. Скоро Хассем забежал проведать его и нашел мертвым. Зоран сказал, что парень жевал слишком много дикого корня, заснул и не смог проснуться, умер во сне.
Илла подошла к костру и стала греть руки. Разговаривать не хотелось даже с подругой.
Ирица налила ей похлебки:
– Поешь?
– Не могу на еду смотреть… Просто с души воротит, – выдавила Илла.
– Ты больна… дай я посмотрю, что с тобой.
Илла только махнула рукой: а кто не болен?
Но Ирица увела ее в угол подальше от всех, взяла ее руки в свои и замерцала глазами.
– Ну? – мрачно спросила Илла, когда Ирица выпустила ее руки.
Ирица медленно кивнула.
– Ты родишь ребенка.
Для лесовицы в этом не было ничего особенного: хотя она сама родилась не от другой женщины и ее лесные сестры тоже не рожали детей, она знала, как звери в лесу зачинают и рождают детенышей.
Илла вскочила.
– Проклято будь все! Ненавижу! – прошипела она.
«Я ведь догадывалась, только верить не хотела. А Ирица, лесная колдунья, не может ошибиться». Илла закрылась в чулане в дальнем конце пустого замка и решила не выходить оттуда, пока все не уснут. Она не могла представить, что будет, когда она опять увидит Зорана. Он скажет: «Пресветлая княжна», посмотрит преданным, восхищенным взглядом… «Ведь мы уже хотели наконец пожениться, а теперь…» – Илла стиснула зубы. Кот пробрался в чулан за ней. «Иди, убирайся к своему хозяину!» – Илла выставила его и закрыла дверь. Кот долго обиженно мяукал, потом, видно, ушел.
А Зоран в это время бродил по замку, разыскивая Иллесию. Ему обо всем рассказала Ирица. Лесовица не поняла, почему Илла вскрикнула, выругалась и убежала. Ирице чудилось, она просто прячется, как прячутся и волчица, и зайчиха, и кошка, ощущая, что у них будут детеныши. Но Зорану надо было рассказать, потому что ему предстоит защищать Иллу и детеныша и заботиться о них.
Ирица почувствовала неладное только тогда, когда, выслушав ее, Зоран схватился за голову:
– Илла… Куда она пошла?! Ох, Илла…
Он сейчас же отправился ее искать, прихрамывая и отмахнувшись от всех вопросов.
…Иллесия узнала походку Зорана. Она слышала, как он открывает дверь в чулан, как неуклюже опускается на пол рядом. Илла сидела, отвернувшись лицом к стене. Зоран глубоко вздохнул сзади нее, может, нарочно, на случай, если она не заметила, как он подошел. Илла оглянулась.
– Что ты таскаешься за мной как пришитый?!
– Ну, послушай… – Зоран попытался ее обнять. – Я знаю, что у тебя будет ребенок.
Илла двумя руками уперлась ему в грудь.
– Тебе-то какое дело? Ведь не от тебя!
Зоран бросил на нее бессмысленно-виноватый взгляд, какой, наверное, бросает на хозяйку большой пес, если она срывает на нем досаду и наказывает ни за что. Иллесии стало жалко его. Она подумала, что последнее время все время была не в духе и в самом деле обращалась с ним хуже, чем с собакой, а он смотрел таким взглядом и еще больше боялся не угодить. Илла хотела обхватить, прижать к груди его косматую голову, говорить: «Зоран, прости меня, я тебя больше не обижу, ты мудрый, ты взрослый, а я глупая девчонка, прости!» Но Илла вспомнила, что носит ребенка от одного из тех ублюдков, которых даже не помнит в лицо. Тогда злость Иллесии вспыхнула с новой силой. «Такой добрый, да? Любишь меня?!»