Страница:
Во сне Бересту чудилось, что это все наяву. Он снова бежал с каменоломен, спасался от погони, прислушивался к лаю собак. Ирица возникла перед ним в зарослях облетевшего ольшаника, дала себя увидеть. Она была похожа на увядший стебель травы. Берест вспомнил, как говорил: «Травинка ты лесная». Зеленые глаза лесовицы кажутся совсем темными, взгляд потух. На ней нет ни одного украшения из ягод или коры, которые она так любила. Светлые, как пенька, длинные волосы распущены. И голос, точно шелест травы под ветром, еле слышен, как будто она собирает последние силы, чтобы сказать:
– Берест, бедный мой, для меня наступает зима. Не бойся за меня. Придет лето, трава ирица войдет в силу, и я опять встану из нее. А ты остаёшься один, милый… Я не хочу тебя забывать. Ты мой муж. Ты дал мне имя. Мне было хорошо с именем – и с тобой.
Берест обхватил ее обеими руками, не давая уйти, исчезнуть.
– Нет, не бросай меня! – вскрикнул он и продолжал приглушенно. – Ирица, подожди… Я не отпущу тебя. Ведь ты моя! Ты моя, а я твой, помнишь?
Как одиноко стало ему на душе! Она положила голову ему на плечо. Тяжелой ладонью Берест гладил ее распущенные волосы.
– Ирица, я смогу тебя защитить, ты мне веришь? Погоди… Еще зима не наступила. Может, и совсем не наступит. (Во сне Бересту казалось, что он рассуждает верно.) Ирица моя, я же не отпущу тебя, не отдам тебя никому!
Берест проснулся с бьющимся сердцем, тяжело дыша. В горле стоял комок. Берест не понимал, где очутился. Куда девался лес? Что это за бревенчатые стены, что за люди, спящие на топчанах вокруг? Одно Берест понимал ясно: то, что он видел во сне – это правда. Ирица умела читать его мысли и видеть воспоминания. Наверное, ей хватило силы прийти в его сон. Она и пришла – проститься…
…Берест вышел на ристалище и бросил меч под ноги своему врагу. Зрители вокруг ристалища молчали. Они всегда следили за боями молча, изредка переговариваясь или усмехаясь. Берест швырнул меч под ноги на песок, и тишина стала гнетущей.
– Моя жена умирает! Я не стану драться. Пустите меня к ней, тогда буду. А нет – убейте так!
Нейвин медленно нахмурил брови. Его худое, мужественное лицо побледнело. Нейвин подошел к Бересту. Тот не отшатнулся, не посторонился и даже не отвел взгляда. Нейвин вспомнил рассказ своего друга Радко – как тот однажды убил отказавшегося от боя раба. Но тот раб упал на колени и молил Радко о пощаде. Берест же стоял, точно каменный, и смотрел тяжело и сурово.
– Я не убью его сейчас, – громко произнес Нейвин. – Верните ему его женщину, и я убью его в честном поединке! Пусть никто не скажет, что он погиб, потому что сам пожелал смерти.
Нейвин вложил в ножны клинок.
Слово прославленного Нейвина значило многое. Но на этот раз поступок упрямого раба переходил любые границы. Это был бунт на глазах у всех, человек осмеливался ставить условия высшим.
Когда снежная туча пришла и наконец встала над городом, Береста в цепях уже приковали к столбу на городской площади.
Хассем работал у мехов в большой кузнице. Он не замечал, как пролетают ночи в рабском бараке, а дни были полны грохота и жара, бесконечного напряжения всех мышц. Поначалу Хассем еще мечтал отомстить убийце Зорана. Перерезать ему горло, как однажды Кроту. Украсть один из скованных в кузнице ножей и ждать, верить, что однажды встретит этого молодого воина по пути в кузницу или в барак. Хассем бросился бы на него при всех и с готовностью сам заплатил бы жизнью за свою месть. «Он не должен жить!» – ненависть доводила Хассема до безумия. Он часто не спал ночами, и другие рабы испуганно сторонились, поглядев в глаза смуглого худощавого юноши, который совсем не казался сильным.
В детстве мать учила Хассема верить в Единого Создателя. Она не умела ни читать, ни писать. Их с мужем – отца Хассем совсем не знал – привезли на корабле из Этерана. Маленькая черноглазая женщина не много могла рассказать о Творце, но говорила с жаром. То, что услыхал от нее Хассем, он потом додумал, стараясь сделать понятнее для себя. Страдания людей мать объясняла тем, что они несут изначальное наказание за неизвестную им предвечную вину. Хассему приходило в голову: мы были когда-то кем-то иными, потом родились здесь, чтобы нести наказание. Кто честно отбудет свой срок – вернется на забытую родину. Кто провинится опять, пойдет в еще худшую тюрьму.
Мальчишкой Хассем старался отбыть свой срок получше. Он усердно работал и не крал на кухне даже по мелочи. Только Берест в каменоломнях смутил его. Хассему он нравился, и подросток решил открыть Бересту глаза: пусть и Берест тоже в конце жизни заслужит прощение. В каменоломнях были священники, которым Берест не верил. Хассем сказал, что тоже не верит священникам, а знает веру от матери. Но Бересту и Вседержитель Хассема пришелся не по душе. Он сердито сказал приятелю, что слышать больше не хочет о богах-тюремщиках.
Берест не верил и в то, что для всех людей в мире жизнь – каторга.
– Мои мать и отец жили счастливо и в любви.
– Ну вот же… – пробовал возражать Хассем. – Они думают, что тебя убили.
– Это, брат, и со счастливыми случается, – ответил Берест и вздохнул. – Ничего. У них еще двое сыновей… И я тоже хочу быть счастлив. Не хочу жить в цепях, – он возмущенно сжал кулак, поднимая схваченную кандалами руку. – Вырвусь.
Хассем недоверчиво качал головой. Но Бересту, видно, было все равно, верит ли ему этот замкнутый черноволосый паренек. Все выходило по его, Береста, воле. Он и сам вырвался, и Хассема в конце концов выручил с каторги. Хассем долго думал над его простой целью: «Хочу быть счастлив». Мать говорила Хассему, что это неугодно Творцу. А Берест был убежден, что человек для этого и живет. И Хассем, когда видел трудные победы своего старшего друга, невольно начинал колебаться: да уж и в самом деле, не для счастья ли рожден человек, а зло – не что иное, как зло, а вовсе не высшая справедливость?!
Битва с Демоном, побег с каменоломен, освобождение Энкино – все это убеждало Хассема в том, что воля Творца – чтобы каждый был свободен и счастлив. Только не все люди понимают, что это настоящая воля Творца, и ради достижения других, ложных целей закабаляют и себя, и друг друга.
На глазах Хассема погиб Зоран, успевший стать для него тем, чем был бы, наверное, отец. В своей земной судьбе Зоран испытал так много бед, что выходило: если жизнь людей – искупление, то он несет наказание за что-то еще более ужасное, чем другие люди. Хассем не верил, что Зоран когда-то, «до жизни», был преступником. У него чистая душа. Если он сумел остаться добр после всех жизненных передряг, что могло заставить его стать злодеем «до жизни»? Неужели еще большие муки? Но тогда все мирозданье несправедливо! А в душе Хассем ни разу не уклонялся от мысли, что мироздание прекрасно и Творец прав.
Так Хассем окончательно расстался с верой в предначальную вину людей и искупление ее при жизни в Обитаемом мире.
Жизнь в бараке рабов не была для Хассема внове, и он привык к ней легко, но на этот раз без смирения. Раз Хассем больше не допускал мысли об изначальной виновности всех людей и о мире-тюрьме, то в рабстве и несправедливости не осталось для юноши ничего священного. Он теперь чувствовал жажду единоборства с ними. Хассем готов был бросить работу и больше никому не подчиняться даже ценою жизни. Его останавливало то, что он был не один. Хотя он не знал наверняка, жив ли еще кто-нибудь из его спутников, но надеялся: с ними поступили так же, как с ним. Хассем искал способ послать о себе весть и верил в находчивость Береста, который наверняка не опустит рук.
За тяжелой работой на мехах и в краткие минуты отдыха, когда от усталости миска с похлебкой едва не выскальзывала из рук, Хассем не уставал мысленно взывать к Творцу: «Дай мне знак, как поступить!» Творец освобождает одних людей руками других. Хассем почти не сомневался, что Берест снова – а может быть, кто-то другой – будет орудием Творца. Эта уверенность в нем росла. Глаза раба-подручного Хассема горячо блестели в темноте кузницы, отражая пламя горна…
Этой ночью ему снился сон. Не тяжелый, не тревожный. Хассем видел город – тот самый, где сейчас был невольником. Путь Хассема в кузницу лежал через главную площадь. Он узнал ее во сне. Мимо ходили его товарищи по бараку, рабы, но во сне они не были рабами. Они были одеты как свободные люди, без колодок на ногах. Они улыбались и разговаривали между собой. Хассем знал, что они на воле и могут идти, куда захотят. И в городе, и в окрестностях они – полные хозяева. Хассему было неловко расспрашивать, как же они, такие покорные и несчастные, вдруг освободились? Куда теперь девались те, кого они так боялись и называли высшими?
Хассем ходил, не решаясь спросить, откуда пришла свобода. И искал своих друзей. Он думал: уж Берест наверняка знает! Он знает, только бы найти его поскорей…
Хассем проснулся. Была глубокая ночь, весь барак спал, за стенами не было слышно ни звука. Хассем отвернулся к бревенчатой стене, закрыл глаза… Ему свыше велено найти Береста! Это – знак. Творец сказал Хассему во сне, что они добьются свободы.
Береста приковали к столбу на площади около полудня. С утра сыпал снег. Берест думал, что какой-то срок еще продержится на ногах, а когда не сможет стоять сам, его удержат цепи. Мимо буду ходить люди и смотреть на его позорную казнь, как он будет гнить заживо, не живой и не мертвый. Наконец, замерзнет насмерть.
Берест с яростью поводил плечами, пытался расшатать столб, но только оковы звенели. Он до вечера с передышками пытался вырваться. Понимал уже: ничего не выйдет, но стоять спокойно не мог. Потом Берест обессилел и совсем замерз из-за снега и ветра. Уронил голову. «Безответная моя лесовица. Где ты теперь? Знаешь ли, что мне тоже осталось недолго?.. Ирица, как поднимешься новым летом из своей травы, живи счастливо, не ходи больше к людям и меня не вспоминай!»
Берест почувствовал, как чьи-то руки крепко встряхнули его за плечи. Он поднял голову. Перед ним стоял Хассем, как будто соткался вдруг из морозной дымки. В черных волосах его сверкали снежинки. Берест ясно видел близко от себя его усталый, сосредоточенный на чем-то нездешнем взгляд. Так иной раз на вьюжной дороге вдруг наткнешься на сидящего на пне ворона, и он проницательно посмотрит на тебя блестящими темными глазами.
– За что тебя? Что ты сделал? – у Хассема стучали зубы, точно от холода, он стал ощупывать цепи, словно надеялся найти место, где можно их разорвать или разомкнуть.
– Хассем! – в возгласе Береста прозвучала вся горечь и радость встречи.
Тот снова посмотрел в глаза Бересту. С лица Хассема на миг исчезла печать усталости.
– Берест, я должен был найти тебя… Послушай. Ты останешься жив. Все останутся живы. Творец избрал тебя, чтобы дать свободу всем. Ты слышишь?.. Мне нужно было это тебе сказать. Ты не умрешь.
К столбу подходил надсмотрщик. Рабов не водили на работы под конвоем. Но в часы, когда те шли на работы или с работ, надсмотрщики ходили по улицам, следя за порядком. Берест увидел надсмотрщика первым, дернулся, и по его взгляду Хассем догадался, что надо обернуться.
Хассем обернулся, но не отступил, потому что сейчас он был не рабом, а посланником свыше. Плеть свистнула, полоснула его по плечу, потом по лицу. Хассем не закрывался и не бежал. Как он мог бежать, если только что принес Бересту весть о грядущей для всех свободе? Словно дух, Хассем в этот миг на самом деле не чувствовал боли.
Ночами Илла почти не спала. А на скотном дворе приглядывалась то к камню поувесистее, то к топору. Унести бы… Но кто б ей позволил! Надсмотрщики строго следили за рабами: с чем выходишь утром из барака, с тем должна и вернуться. Никаких собственных вещей у рабов не было. Спасибо, хоть кота не гонят… Илла забилась в угол барака, прижалась к шершавой стене, нащупала в темноте кота и сгребла в охапку. Во время болезни она стала такой же, как и все женщины в бараке: общей. Илла и теперь защищалась, но рабы, которые были сильнее ее, больше не обращали на это внимания.
Дорогу, по которой Илла брела на скотный двор или обратно, припорошило снегом, день за днем становилось все пасмурней. Илла жмурила от ветра глаза. Иногда она придумывала, что сказала бы Зорану, будь он жив. Но ей все труднее было его представлять.
Порой Илла воображала, что сделал бы Зоран из-за нее с каждым из этих проклятых рабов и по отдельности, и со всеми вместе. Он бы по бревнышку раскатал их грязный барак! Но потом Илла сама смеялась над собой горьким смехом: вот уж кто ничем теперь не поможет, так это Зоран. Серый кот часто мяукал, его шерсть свалялась и вылезала клочьями.
– Заткни ему глотку! – кричал кто-нибудь из разбуженных ночью рабов.
Утром Илла вставала раньше всех и, озираясь, шла к бочке с водой: умыться, пока остальные спят. Однажды, наклонившись к воде, она услышала за спиной шаги. Не задумываясь, Илла развернулась и плеснула в подошедшего холодной водой из кружки. Послышался визг – это оказалась немолодая женщина. Вода стекала по ее коротким волосам, она с недоумением моргала круглыми глазами навыкате.
Илла больше не плакала с тех пор, как отплакала свое по Зорану. Она чувствовала, что и защищается только по привычке.
В конце концов, разве не все равно теперь, чья она будет?.. Может быть, и отвращение, которое вызывает у нее мертвая хватка чужих потных рук, тоже пройдет? Хорошо бы, думалось Илле, совсем отупеть и стать как коровы… Коровы на скотном дворе грустно смотрели на нее и медленно что-то жевали. Они были похожи на товарок Иллесии по бараку: незлые, грустные и неизмеримо равнодушные ко всему.
Хассема приковали к мельничному колесу рядом с другим рабом, здоровенным, заросшим волосами, еще молодым. Здесь обоим предстояло есть, спать и от рассвета до заката, вращая колесо, ходить по кругу. До конца жизни. За несколько лет работа на мельнице доканывала самых могучих людей. Обессилевшего раба снимут с цепей и бросят умирать в шахты. Хассем слыхал, что в пригороде, за рекой, есть огромные отработанные шахты, настоящий подземный мир – и городская свалка.
Надсмотрщик, осмотрев щуплого Хассема, только пожал плечами и подал ему холщовый мешочек.
– На один день!
В мешочке был черный мелко нарезанный корень какого-то растения. Он сильно пах. Хассем не понял, зачем это: неужели есть? Напарник Хассема медленно повернул голову, посмотрел мутным взглядом и сказал, с трудом ворочая языком:
– Это жевать…
Сам он постоянно жевал.
Они оба налегли на свою ручку ворота и двинулись по кругу. Наконец Хассем выбился из сил, но некоторое время еще толкал ворот, потом стал спотыкаться. «Все равно – я сказал Бересту то, что должен», – повторял про себя Хассем. Но его грызла тревога и боль. «Берест замерзнет до смерти у столба, если не случится никакого чуда!»
Напарник продолжал вращать ворот монотонно, как слепой вол на крестьянских мельницах в большом мире. Откуда у него силы? Может быть, от этого корня? Хассем взял щепотку в рот и тоже начал жевать. Корень пах сильно и приятно, но был безвкусным. Вскоре у Хассема закружилась голова, потемнело в глазах, но при этом он почувствовал прилив сил. Тревога за Береста ушла, боль в душе перестала быть острой, а потом и совсем исчезла, и Хассем продолжал толкать ворот. «У меня, оказывается, столько силы! – думал он, как в бреду. – Все мы останемся жить. Я тоже выживу. Я смогу работать долго. Потом убегу! Я теперь знаю волю Творца. Он дал мне силы – он даст победу – и настанет свобода, как во сне. Я найду Энкино, Ирицу, Иллу. Берест победит…»
Хассем толкал ворот так, как будто сокрушал неизвестного врага. Напарник его, похоже, тоже налегал на своего «врага» или верил, быть может, что вращением ворота он приближает час освобождения, своего и всех остальных, – с такой силой он толкал…
Когда прилив сил сменился внезапной усталостью и унынием, Хассем опять потянулся к черному корню. «Вот это трава!» – думал он. Жаль, что она не попадалась ему раньше: на господской кухне или в каменоломнях. Было бы легче.
Хассем принимался жевать корень еще несколько раз и вращал ворот до самого заката. А вечером силы совсем оставили его, и он уснул, даже не доев скудную долю похлебки из миски, которую ему поставили прямо на землю.
Когда-то Князь Тьмы пробовал сотворить новое человечество, чтобы населить мир и вытеснить человечество Вседержителя. Владыка Подземья сумел создать существ, не обладающих свободной волей. Эти создания стали называться демонами. Но они не могли жить под открытым небом, а только глубоко под землей. Тогда Князь попытался лишить свободной воли людей.
В предгорьях Орис-Дорма были знаменитые алмазные копи, работали тысячи рабов и надсмотрщиков. Права на эти земли принадлежали сильному княжеству – Годерингу. Потом копи истощились.
Они медленно, год за годом, приходили в упадок. Сперва откупщики уже не так охотно брались за разработки участков. Меньше закупалось инструментов, пищи, а люди, которые селились вокруг копей, все труднее зарабатывали на жизнь. Как глубоко ни уходили под землю шахты, добыча алмазов падала, а в давние времена они попадались на самой поверхности, как и золото, и сапфиры. Рабов свозили сюда со всех краев света. В копях смешались языки и имена, надсмотрщики перенимали речь от рабов, а местные – от надсмотрщиков.
Когда копи иссякли совсем, стала рваться связь окрестных поселений с внешним миром. Когда-то доходы с выработок окупали подвоз товаров. Старую, заброшенную дорогу, по которой некогда двигались обозы торговцев, и нашли в лесу Берест и его спутники.
В это уже полузабытое поселение однажды явился Князь Тьмы и оградил его непроходимой границей. Он затворился в нем от Обитаемого мира, чтобы без помех искать средство к изменению природы людей. Души мертвых, которые попадали в Подземье, годились для сотворения демонов. Но Князю нужно было одемонить живых, которые могли жить под небом Вседержителя. Бывших надсмотрщиков и разоренных дотла мелких откупщиков Князь сперва сделал аристократией, по образцу верных Вседержителю королевств. Названия родов пошли от названий приисков: Золотой, Черный, Счастливый, Старый… Вскоре Князь Тьмы объявил, что они – высший народ, нелюди, а люди – лишь их рабы. Князь дал высшим веру, что превратит их в небожителей. Но он не мог найти способа наделить человека магическими способностями и, главное, поколебать свободу воли, изначально присущую людям. Свобода была ему ненавистнее всего. Она могла бы не только обесценить, но и обратить против Князя все вложенные им в его «высшее человечество» силы.
Жизнь княжества, очерченного невидимым кругом, была мирной. Внешний враг городу не грозил. Но постоянная готовность высших к войне стала постулатом их жизни. Им приходилось управлять рабами, во много раз превосходившими их числом. Силы Князя Тьмы ограничивало смертное тело, в которое ему пришлось воплотиться, чтобы жить вне Подземья. Он сам не нуждался в защите, но удерживать рабов в повиновении должна была горстка его избранников.
За несколько столетий высшие, постигая учение Князя и боевые искусства, развили свои тела, их лица приобрели благородство черт. Князь Тьмы добился того, что высшие были преданы ему безраздельно. Он стал для них наставником и властелином. Но у верности высших была обратная сторона… Когда Князю стало казаться, что он разгадал сущность людей и нашел средство обуздать свободу их воли, оказалось, что он не может удостовериться в успехе. Для этого Князю Тьмы нужна была чья-либо непокорность. Он думал о своем слуге – наставнике Мирте. Почему он верен? Потому, что он теперь лишен выбора, или потому, что он сам стремится быть верным возлюбленному господину? Князю Тьмы нужен был человек, который пытался бы сопротивляться ему.
Среди чужаков, чудом разорвавших границу закрытого княжества, Князь особо выделил одного – молодого южанина из образованной семьи, который при встрече с наставником Миртом горячо отверг все его догматы. Энкино, наследник совернских философов, сомневавшихся даже в могуществе Вседержителя, боролся за свою внутреннюю свободу так отчаянно, что Князь Тьмы именно ему предназначил стать первым из «живых» демонов.
Факелы освещали коридоры замка. Но Лодия и так бы не заблудилась: она шла знакомой дорогой, мимо библиотеки и покоя наставника Мирта. Лодия, стараясь ступать как можно тише, пробиралась вдоль стены. Вдруг кто-нибудь из служителей, живущих в Замке, сидит ночью в библиотеке?
Вот и дверь… Перекинув через плечо темно-синюю хламиду, какие носят приближенные служители Князя, свободной рукой она нащупала в полутьме замочную скважину. На миг у Лодии перехватило дыхание. Ключ попал в скважину не с первого раза, рука дрожала, и сама Лодия вздрогнула, услышав, как металл звякнул о металл. Лодия впервые в жизни делала что-то запретное. Она медленно приоткрыла дверь, стараясь, чтобы не слышно было скрипа, и проскользнула в комнату.
На столе в небольшом покое горела свеча. Рядом с подсвечником поблескивала драгоценным переплетом книга… Она была закрыта. Энкино больше ее не читал. Он сидел за столом. «Опять смотрит на свечу», – мелькнуло у Лодии.
Лодия плотно закрыла дверь. Остановилась у порога, переводя дыхание.
– Энкино…
– Почему тебя прислали ночью? – спросил он, и болезненная усмешка искривила губы. – Что тебе велели сделать?
– Нет… Не прислали, – Лодия прошла к столу, скинула с плеча хламиду и, поискав глазами, куда бы ее деть, оставила в руках. – Я пришла без разрешения.
Энкино непонимающе смотрел на нее.
– Мне сказали, что больше к тебе ходить не нужно. Что скоро все произойдет… то, что они решили с тобой сделать. Может быть, завтра или послезавтра. Они решили.
Лодия вспомнила недавний сегодняшний разговор с наставником Миртом. «Ты выполнила свой долг, – наставник испытующе посмотрел на нее. – Теперь ты, может быть, увидишь своего подопечного преображенным, либо не увидишь больше никогда. Его час настал». Эти слова Мирта и заставили ее прийти к Энкино тайком, глубокой ночью. У Лодки был собственный ключ.
– Ты слышишь меня? – ей показалось, что Энкино не понимает.
Тот неожиданно стал спокоен, как будто бы даже непринужден. Только взгляд при свете свечи казался усталым и воспаленным.
– Ты пришла проститься? – спросил он. – Это… хорошо. Тебя не хватятся до утра?
Лодия не сразу нашлась, что ответить. Энкино сбил ее: он говорил так просто, как будто речь шла не о его жизни и смерти, а о каких-нибудь засахаренных каштанах. Лодия впервые рассердилась на него.
– По-твоему, я здесь только затем, чтобы сказать «прощай»?
Энкино усмехнулся своей прежней короткой усмешкой.
– А почему бы нет? Мне это было бы приятно.
– Страдания должны были бы просветить тебя, но ты… я знаю, ты этого не позволишь с собой сделать, – твердо произнесла служительница. – А значит, тебе не остаться в живых. Слышишь? Я выведу тебя из замка и из города. Если ты сможешь бежать, то беги.
Лодия все-таки произнесла эти слова. До последней минуты она не верила, что осмелится их произнести. Она предавала свой город ради чужака. Голос Лодии звучал так, будто она не обещала Энкино спасение, а спешила его прогнать.
Тот встал, опершись рукой на крышку стола.
– И мы с тобой уйдем отсюда?
Лодия замерла. Это был не вопрос: это было условие.
– Нет, – помолчав, ответила она. – Я останусь. Энкино, у меня нет времени объяснять. Я не бросаю свою веру, свое служение! Я только хочу, чтобы ты остался жив, потому что нельзя делать это с тобой насильно. Я не знаю, кто заблуждается: ты, они или я – но тебя я хочу спасти. За городом мы простимся.
Лодия выдержала взгляд Энкино, и он понял – это тоже условие.
– Ты заплатишь за меня? – спросил Энкино раздраженно. – Не понимаешь, да? Тебя накажут.
Ему трудно стало дышать, он прижал руку к сердцу. Он понимал, что делает для него Лодия, но не понимал, откуда вместо слов благодарности берется у него этот резкий, неприязненный тон?
– Разве они узнают? – искренне удивилась Лодия.
Энкино в свою очередь вскинул брови:
– Но ведь со мной виделись только ты и Мирт! Не так уж трудно догадаться, кто из двоих…
– Этого не может быть! – оборвала его Лодия.
Она возмутилась так горячо, как будто это и в самом деле было несправедливое обвинение.
– Кто посмеет сказать, что одна из высших предала свое предназначение ради какого-то раба!..
– Ну, вот ты же… – без обиды привел пример Энкино.
Лодия покачала головой:
– Просто пойдем. Я уже сделала то, что сделала. Будет хуже, если я попадусь здесь с тобой.
Энкино медлил. Он обвел взглядом тесную комнату, где столько недель смотрел на огонь. Пламя свечи играло в драгоценных инкрустациях на переплете книги.
– А свечу… погасим? – уронил он.
Лодия дунула на свечу.
– Быстрее.
Поколебавшись мгновение, Энкино взял со стола книгу.
Через миг они вместе вышли в коридор. Энкино – тоже в одежде служителя, в темно-синей хламиде, которую принесла ему Лодия.
Они миновали стражу у главного входа. Энкино ожидал что их окликнут. Но стража неподвижно стояла возле крыльца. У Энкино даже капельки пота выступили на лбу. Он пытался придумать объяснение: что двое в одежде служителей делали ночью в замке Князя? Засиделись в библиотеке? Их вызывал зачем-то наставник Мирт?
– Берест, бедный мой, для меня наступает зима. Не бойся за меня. Придет лето, трава ирица войдет в силу, и я опять встану из нее. А ты остаёшься один, милый… Я не хочу тебя забывать. Ты мой муж. Ты дал мне имя. Мне было хорошо с именем – и с тобой.
Берест обхватил ее обеими руками, не давая уйти, исчезнуть.
– Нет, не бросай меня! – вскрикнул он и продолжал приглушенно. – Ирица, подожди… Я не отпущу тебя. Ведь ты моя! Ты моя, а я твой, помнишь?
Как одиноко стало ему на душе! Она положила голову ему на плечо. Тяжелой ладонью Берест гладил ее распущенные волосы.
– Ирица, я смогу тебя защитить, ты мне веришь? Погоди… Еще зима не наступила. Может, и совсем не наступит. (Во сне Бересту казалось, что он рассуждает верно.) Ирица моя, я же не отпущу тебя, не отдам тебя никому!
Берест проснулся с бьющимся сердцем, тяжело дыша. В горле стоял комок. Берест не понимал, где очутился. Куда девался лес? Что это за бревенчатые стены, что за люди, спящие на топчанах вокруг? Одно Берест понимал ясно: то, что он видел во сне – это правда. Ирица умела читать его мысли и видеть воспоминания. Наверное, ей хватило силы прийти в его сон. Она и пришла – проститься…
…Берест вышел на ристалище и бросил меч под ноги своему врагу. Зрители вокруг ристалища молчали. Они всегда следили за боями молча, изредка переговариваясь или усмехаясь. Берест швырнул меч под ноги на песок, и тишина стала гнетущей.
– Моя жена умирает! Я не стану драться. Пустите меня к ней, тогда буду. А нет – убейте так!
Нейвин медленно нахмурил брови. Его худое, мужественное лицо побледнело. Нейвин подошел к Бересту. Тот не отшатнулся, не посторонился и даже не отвел взгляда. Нейвин вспомнил рассказ своего друга Радко – как тот однажды убил отказавшегося от боя раба. Но тот раб упал на колени и молил Радко о пощаде. Берест же стоял, точно каменный, и смотрел тяжело и сурово.
– Я не убью его сейчас, – громко произнес Нейвин. – Верните ему его женщину, и я убью его в честном поединке! Пусть никто не скажет, что он погиб, потому что сам пожелал смерти.
Нейвин вложил в ножны клинок.
Слово прославленного Нейвина значило многое. Но на этот раз поступок упрямого раба переходил любые границы. Это был бунт на глазах у всех, человек осмеливался ставить условия высшим.
Когда снежная туча пришла и наконец встала над городом, Береста в цепях уже приковали к столбу на городской площади.
Хассем работал у мехов в большой кузнице. Он не замечал, как пролетают ночи в рабском бараке, а дни были полны грохота и жара, бесконечного напряжения всех мышц. Поначалу Хассем еще мечтал отомстить убийце Зорана. Перерезать ему горло, как однажды Кроту. Украсть один из скованных в кузнице ножей и ждать, верить, что однажды встретит этого молодого воина по пути в кузницу или в барак. Хассем бросился бы на него при всех и с готовностью сам заплатил бы жизнью за свою месть. «Он не должен жить!» – ненависть доводила Хассема до безумия. Он часто не спал ночами, и другие рабы испуганно сторонились, поглядев в глаза смуглого худощавого юноши, который совсем не казался сильным.
В детстве мать учила Хассема верить в Единого Создателя. Она не умела ни читать, ни писать. Их с мужем – отца Хассем совсем не знал – привезли на корабле из Этерана. Маленькая черноглазая женщина не много могла рассказать о Творце, но говорила с жаром. То, что услыхал от нее Хассем, он потом додумал, стараясь сделать понятнее для себя. Страдания людей мать объясняла тем, что они несут изначальное наказание за неизвестную им предвечную вину. Хассему приходило в голову: мы были когда-то кем-то иными, потом родились здесь, чтобы нести наказание. Кто честно отбудет свой срок – вернется на забытую родину. Кто провинится опять, пойдет в еще худшую тюрьму.
Мальчишкой Хассем старался отбыть свой срок получше. Он усердно работал и не крал на кухне даже по мелочи. Только Берест в каменоломнях смутил его. Хассему он нравился, и подросток решил открыть Бересту глаза: пусть и Берест тоже в конце жизни заслужит прощение. В каменоломнях были священники, которым Берест не верил. Хассем сказал, что тоже не верит священникам, а знает веру от матери. Но Бересту и Вседержитель Хассема пришелся не по душе. Он сердито сказал приятелю, что слышать больше не хочет о богах-тюремщиках.
Берест не верил и в то, что для всех людей в мире жизнь – каторга.
– Мои мать и отец жили счастливо и в любви.
– Ну вот же… – пробовал возражать Хассем. – Они думают, что тебя убили.
– Это, брат, и со счастливыми случается, – ответил Берест и вздохнул. – Ничего. У них еще двое сыновей… И я тоже хочу быть счастлив. Не хочу жить в цепях, – он возмущенно сжал кулак, поднимая схваченную кандалами руку. – Вырвусь.
Хассем недоверчиво качал головой. Но Бересту, видно, было все равно, верит ли ему этот замкнутый черноволосый паренек. Все выходило по его, Береста, воле. Он и сам вырвался, и Хассема в конце концов выручил с каторги. Хассем долго думал над его простой целью: «Хочу быть счастлив». Мать говорила Хассему, что это неугодно Творцу. А Берест был убежден, что человек для этого и живет. И Хассем, когда видел трудные победы своего старшего друга, невольно начинал колебаться: да уж и в самом деле, не для счастья ли рожден человек, а зло – не что иное, как зло, а вовсе не высшая справедливость?!
Битва с Демоном, побег с каменоломен, освобождение Энкино – все это убеждало Хассема в том, что воля Творца – чтобы каждый был свободен и счастлив. Только не все люди понимают, что это настоящая воля Творца, и ради достижения других, ложных целей закабаляют и себя, и друг друга.
На глазах Хассема погиб Зоран, успевший стать для него тем, чем был бы, наверное, отец. В своей земной судьбе Зоран испытал так много бед, что выходило: если жизнь людей – искупление, то он несет наказание за что-то еще более ужасное, чем другие люди. Хассем не верил, что Зоран когда-то, «до жизни», был преступником. У него чистая душа. Если он сумел остаться добр после всех жизненных передряг, что могло заставить его стать злодеем «до жизни»? Неужели еще большие муки? Но тогда все мирозданье несправедливо! А в душе Хассем ни разу не уклонялся от мысли, что мироздание прекрасно и Творец прав.
Так Хассем окончательно расстался с верой в предначальную вину людей и искупление ее при жизни в Обитаемом мире.
Жизнь в бараке рабов не была для Хассема внове, и он привык к ней легко, но на этот раз без смирения. Раз Хассем больше не допускал мысли об изначальной виновности всех людей и о мире-тюрьме, то в рабстве и несправедливости не осталось для юноши ничего священного. Он теперь чувствовал жажду единоборства с ними. Хассем готов был бросить работу и больше никому не подчиняться даже ценою жизни. Его останавливало то, что он был не один. Хотя он не знал наверняка, жив ли еще кто-нибудь из его спутников, но надеялся: с ними поступили так же, как с ним. Хассем искал способ послать о себе весть и верил в находчивость Береста, который наверняка не опустит рук.
За тяжелой работой на мехах и в краткие минуты отдыха, когда от усталости миска с похлебкой едва не выскальзывала из рук, Хассем не уставал мысленно взывать к Творцу: «Дай мне знак, как поступить!» Творец освобождает одних людей руками других. Хассем почти не сомневался, что Берест снова – а может быть, кто-то другой – будет орудием Творца. Эта уверенность в нем росла. Глаза раба-подручного Хассема горячо блестели в темноте кузницы, отражая пламя горна…
Этой ночью ему снился сон. Не тяжелый, не тревожный. Хассем видел город – тот самый, где сейчас был невольником. Путь Хассема в кузницу лежал через главную площадь. Он узнал ее во сне. Мимо ходили его товарищи по бараку, рабы, но во сне они не были рабами. Они были одеты как свободные люди, без колодок на ногах. Они улыбались и разговаривали между собой. Хассем знал, что они на воле и могут идти, куда захотят. И в городе, и в окрестностях они – полные хозяева. Хассему было неловко расспрашивать, как же они, такие покорные и несчастные, вдруг освободились? Куда теперь девались те, кого они так боялись и называли высшими?
Хассем ходил, не решаясь спросить, откуда пришла свобода. И искал своих друзей. Он думал: уж Берест наверняка знает! Он знает, только бы найти его поскорей…
Хассем проснулся. Была глубокая ночь, весь барак спал, за стенами не было слышно ни звука. Хассем отвернулся к бревенчатой стене, закрыл глаза… Ему свыше велено найти Береста! Это – знак. Творец сказал Хассему во сне, что они добьются свободы.
Береста приковали к столбу на площади около полудня. С утра сыпал снег. Берест думал, что какой-то срок еще продержится на ногах, а когда не сможет стоять сам, его удержат цепи. Мимо буду ходить люди и смотреть на его позорную казнь, как он будет гнить заживо, не живой и не мертвый. Наконец, замерзнет насмерть.
Берест с яростью поводил плечами, пытался расшатать столб, но только оковы звенели. Он до вечера с передышками пытался вырваться. Понимал уже: ничего не выйдет, но стоять спокойно не мог. Потом Берест обессилел и совсем замерз из-за снега и ветра. Уронил голову. «Безответная моя лесовица. Где ты теперь? Знаешь ли, что мне тоже осталось недолго?.. Ирица, как поднимешься новым летом из своей травы, живи счастливо, не ходи больше к людям и меня не вспоминай!»
Берест почувствовал, как чьи-то руки крепко встряхнули его за плечи. Он поднял голову. Перед ним стоял Хассем, как будто соткался вдруг из морозной дымки. В черных волосах его сверкали снежинки. Берест ясно видел близко от себя его усталый, сосредоточенный на чем-то нездешнем взгляд. Так иной раз на вьюжной дороге вдруг наткнешься на сидящего на пне ворона, и он проницательно посмотрит на тебя блестящими темными глазами.
– За что тебя? Что ты сделал? – у Хассема стучали зубы, точно от холода, он стал ощупывать цепи, словно надеялся найти место, где можно их разорвать или разомкнуть.
– Хассем! – в возгласе Береста прозвучала вся горечь и радость встречи.
Тот снова посмотрел в глаза Бересту. С лица Хассема на миг исчезла печать усталости.
– Берест, я должен был найти тебя… Послушай. Ты останешься жив. Все останутся живы. Творец избрал тебя, чтобы дать свободу всем. Ты слышишь?.. Мне нужно было это тебе сказать. Ты не умрешь.
К столбу подходил надсмотрщик. Рабов не водили на работы под конвоем. Но в часы, когда те шли на работы или с работ, надсмотрщики ходили по улицам, следя за порядком. Берест увидел надсмотрщика первым, дернулся, и по его взгляду Хассем догадался, что надо обернуться.
Хассем обернулся, но не отступил, потому что сейчас он был не рабом, а посланником свыше. Плеть свистнула, полоснула его по плечу, потом по лицу. Хассем не закрывался и не бежал. Как он мог бежать, если только что принес Бересту весть о грядущей для всех свободе? Словно дух, Хассем в этот миг на самом деле не чувствовал боли.
* * *
Ночами Илла почти не спала. А на скотном дворе приглядывалась то к камню поувесистее, то к топору. Унести бы… Но кто б ей позволил! Надсмотрщики строго следили за рабами: с чем выходишь утром из барака, с тем должна и вернуться. Никаких собственных вещей у рабов не было. Спасибо, хоть кота не гонят… Илла забилась в угол барака, прижалась к шершавой стене, нащупала в темноте кота и сгребла в охапку. Во время болезни она стала такой же, как и все женщины в бараке: общей. Илла и теперь защищалась, но рабы, которые были сильнее ее, больше не обращали на это внимания.
Дорогу, по которой Илла брела на скотный двор или обратно, припорошило снегом, день за днем становилось все пасмурней. Илла жмурила от ветра глаза. Иногда она придумывала, что сказала бы Зорану, будь он жив. Но ей все труднее было его представлять.
Порой Илла воображала, что сделал бы Зоран из-за нее с каждым из этих проклятых рабов и по отдельности, и со всеми вместе. Он бы по бревнышку раскатал их грязный барак! Но потом Илла сама смеялась над собой горьким смехом: вот уж кто ничем теперь не поможет, так это Зоран. Серый кот часто мяукал, его шерсть свалялась и вылезала клочьями.
– Заткни ему глотку! – кричал кто-нибудь из разбуженных ночью рабов.
Утром Илла вставала раньше всех и, озираясь, шла к бочке с водой: умыться, пока остальные спят. Однажды, наклонившись к воде, она услышала за спиной шаги. Не задумываясь, Илла развернулась и плеснула в подошедшего холодной водой из кружки. Послышался визг – это оказалась немолодая женщина. Вода стекала по ее коротким волосам, она с недоумением моргала круглыми глазами навыкате.
Илла больше не плакала с тех пор, как отплакала свое по Зорану. Она чувствовала, что и защищается только по привычке.
В конце концов, разве не все равно теперь, чья она будет?.. Может быть, и отвращение, которое вызывает у нее мертвая хватка чужих потных рук, тоже пройдет? Хорошо бы, думалось Илле, совсем отупеть и стать как коровы… Коровы на скотном дворе грустно смотрели на нее и медленно что-то жевали. Они были похожи на товарок Иллесии по бараку: незлые, грустные и неизмеримо равнодушные ко всему.
Хассема приковали к мельничному колесу рядом с другим рабом, здоровенным, заросшим волосами, еще молодым. Здесь обоим предстояло есть, спать и от рассвета до заката, вращая колесо, ходить по кругу. До конца жизни. За несколько лет работа на мельнице доканывала самых могучих людей. Обессилевшего раба снимут с цепей и бросят умирать в шахты. Хассем слыхал, что в пригороде, за рекой, есть огромные отработанные шахты, настоящий подземный мир – и городская свалка.
Надсмотрщик, осмотрев щуплого Хассема, только пожал плечами и подал ему холщовый мешочек.
– На один день!
В мешочке был черный мелко нарезанный корень какого-то растения. Он сильно пах. Хассем не понял, зачем это: неужели есть? Напарник Хассема медленно повернул голову, посмотрел мутным взглядом и сказал, с трудом ворочая языком:
– Это жевать…
Сам он постоянно жевал.
Они оба налегли на свою ручку ворота и двинулись по кругу. Наконец Хассем выбился из сил, но некоторое время еще толкал ворот, потом стал спотыкаться. «Все равно – я сказал Бересту то, что должен», – повторял про себя Хассем. Но его грызла тревога и боль. «Берест замерзнет до смерти у столба, если не случится никакого чуда!»
Напарник продолжал вращать ворот монотонно, как слепой вол на крестьянских мельницах в большом мире. Откуда у него силы? Может быть, от этого корня? Хассем взял щепотку в рот и тоже начал жевать. Корень пах сильно и приятно, но был безвкусным. Вскоре у Хассема закружилась голова, потемнело в глазах, но при этом он почувствовал прилив сил. Тревога за Береста ушла, боль в душе перестала быть острой, а потом и совсем исчезла, и Хассем продолжал толкать ворот. «У меня, оказывается, столько силы! – думал он, как в бреду. – Все мы останемся жить. Я тоже выживу. Я смогу работать долго. Потом убегу! Я теперь знаю волю Творца. Он дал мне силы – он даст победу – и настанет свобода, как во сне. Я найду Энкино, Ирицу, Иллу. Берест победит…»
Хассем толкал ворот так, как будто сокрушал неизвестного врага. Напарник его, похоже, тоже налегал на своего «врага» или верил, быть может, что вращением ворота он приближает час освобождения, своего и всех остальных, – с такой силой он толкал…
Когда прилив сил сменился внезапной усталостью и унынием, Хассем опять потянулся к черному корню. «Вот это трава!» – думал он. Жаль, что она не попадалась ему раньше: на господской кухне или в каменоломнях. Было бы легче.
Хассем принимался жевать корень еще несколько раз и вращал ворот до самого заката. А вечером силы совсем оставили его, и он уснул, даже не доев скудную долю похлебки из миски, которую ему поставили прямо на землю.
Когда-то Князь Тьмы пробовал сотворить новое человечество, чтобы населить мир и вытеснить человечество Вседержителя. Владыка Подземья сумел создать существ, не обладающих свободной волей. Эти создания стали называться демонами. Но они не могли жить под открытым небом, а только глубоко под землей. Тогда Князь попытался лишить свободной воли людей.
В предгорьях Орис-Дорма были знаменитые алмазные копи, работали тысячи рабов и надсмотрщиков. Права на эти земли принадлежали сильному княжеству – Годерингу. Потом копи истощились.
Они медленно, год за годом, приходили в упадок. Сперва откупщики уже не так охотно брались за разработки участков. Меньше закупалось инструментов, пищи, а люди, которые селились вокруг копей, все труднее зарабатывали на жизнь. Как глубоко ни уходили под землю шахты, добыча алмазов падала, а в давние времена они попадались на самой поверхности, как и золото, и сапфиры. Рабов свозили сюда со всех краев света. В копях смешались языки и имена, надсмотрщики перенимали речь от рабов, а местные – от надсмотрщиков.
Когда копи иссякли совсем, стала рваться связь окрестных поселений с внешним миром. Когда-то доходы с выработок окупали подвоз товаров. Старую, заброшенную дорогу, по которой некогда двигались обозы торговцев, и нашли в лесу Берест и его спутники.
В это уже полузабытое поселение однажды явился Князь Тьмы и оградил его непроходимой границей. Он затворился в нем от Обитаемого мира, чтобы без помех искать средство к изменению природы людей. Души мертвых, которые попадали в Подземье, годились для сотворения демонов. Но Князю нужно было одемонить живых, которые могли жить под небом Вседержителя. Бывших надсмотрщиков и разоренных дотла мелких откупщиков Князь сперва сделал аристократией, по образцу верных Вседержителю королевств. Названия родов пошли от названий приисков: Золотой, Черный, Счастливый, Старый… Вскоре Князь Тьмы объявил, что они – высший народ, нелюди, а люди – лишь их рабы. Князь дал высшим веру, что превратит их в небожителей. Но он не мог найти способа наделить человека магическими способностями и, главное, поколебать свободу воли, изначально присущую людям. Свобода была ему ненавистнее всего. Она могла бы не только обесценить, но и обратить против Князя все вложенные им в его «высшее человечество» силы.
Жизнь княжества, очерченного невидимым кругом, была мирной. Внешний враг городу не грозил. Но постоянная готовность высших к войне стала постулатом их жизни. Им приходилось управлять рабами, во много раз превосходившими их числом. Силы Князя Тьмы ограничивало смертное тело, в которое ему пришлось воплотиться, чтобы жить вне Подземья. Он сам не нуждался в защите, но удерживать рабов в повиновении должна была горстка его избранников.
За несколько столетий высшие, постигая учение Князя и боевые искусства, развили свои тела, их лица приобрели благородство черт. Князь Тьмы добился того, что высшие были преданы ему безраздельно. Он стал для них наставником и властелином. Но у верности высших была обратная сторона… Когда Князю стало казаться, что он разгадал сущность людей и нашел средство обуздать свободу их воли, оказалось, что он не может удостовериться в успехе. Для этого Князю Тьмы нужна была чья-либо непокорность. Он думал о своем слуге – наставнике Мирте. Почему он верен? Потому, что он теперь лишен выбора, или потому, что он сам стремится быть верным возлюбленному господину? Князю Тьмы нужен был человек, который пытался бы сопротивляться ему.
Среди чужаков, чудом разорвавших границу закрытого княжества, Князь особо выделил одного – молодого южанина из образованной семьи, который при встрече с наставником Миртом горячо отверг все его догматы. Энкино, наследник совернских философов, сомневавшихся даже в могуществе Вседержителя, боролся за свою внутреннюю свободу так отчаянно, что Князь Тьмы именно ему предназначил стать первым из «живых» демонов.
Факелы освещали коридоры замка. Но Лодия и так бы не заблудилась: она шла знакомой дорогой, мимо библиотеки и покоя наставника Мирта. Лодия, стараясь ступать как можно тише, пробиралась вдоль стены. Вдруг кто-нибудь из служителей, живущих в Замке, сидит ночью в библиотеке?
Вот и дверь… Перекинув через плечо темно-синюю хламиду, какие носят приближенные служители Князя, свободной рукой она нащупала в полутьме замочную скважину. На миг у Лодии перехватило дыхание. Ключ попал в скважину не с первого раза, рука дрожала, и сама Лодия вздрогнула, услышав, как металл звякнул о металл. Лодия впервые в жизни делала что-то запретное. Она медленно приоткрыла дверь, стараясь, чтобы не слышно было скрипа, и проскользнула в комнату.
На столе в небольшом покое горела свеча. Рядом с подсвечником поблескивала драгоценным переплетом книга… Она была закрыта. Энкино больше ее не читал. Он сидел за столом. «Опять смотрит на свечу», – мелькнуло у Лодии.
Лодия плотно закрыла дверь. Остановилась у порога, переводя дыхание.
– Энкино…
– Почему тебя прислали ночью? – спросил он, и болезненная усмешка искривила губы. – Что тебе велели сделать?
– Нет… Не прислали, – Лодия прошла к столу, скинула с плеча хламиду и, поискав глазами, куда бы ее деть, оставила в руках. – Я пришла без разрешения.
Энкино непонимающе смотрел на нее.
– Мне сказали, что больше к тебе ходить не нужно. Что скоро все произойдет… то, что они решили с тобой сделать. Может быть, завтра или послезавтра. Они решили.
Лодия вспомнила недавний сегодняшний разговор с наставником Миртом. «Ты выполнила свой долг, – наставник испытующе посмотрел на нее. – Теперь ты, может быть, увидишь своего подопечного преображенным, либо не увидишь больше никогда. Его час настал». Эти слова Мирта и заставили ее прийти к Энкино тайком, глубокой ночью. У Лодки был собственный ключ.
– Ты слышишь меня? – ей показалось, что Энкино не понимает.
Тот неожиданно стал спокоен, как будто бы даже непринужден. Только взгляд при свете свечи казался усталым и воспаленным.
– Ты пришла проститься? – спросил он. – Это… хорошо. Тебя не хватятся до утра?
Лодия не сразу нашлась, что ответить. Энкино сбил ее: он говорил так просто, как будто речь шла не о его жизни и смерти, а о каких-нибудь засахаренных каштанах. Лодия впервые рассердилась на него.
– По-твоему, я здесь только затем, чтобы сказать «прощай»?
Энкино усмехнулся своей прежней короткой усмешкой.
– А почему бы нет? Мне это было бы приятно.
– Страдания должны были бы просветить тебя, но ты… я знаю, ты этого не позволишь с собой сделать, – твердо произнесла служительница. – А значит, тебе не остаться в живых. Слышишь? Я выведу тебя из замка и из города. Если ты сможешь бежать, то беги.
Лодия все-таки произнесла эти слова. До последней минуты она не верила, что осмелится их произнести. Она предавала свой город ради чужака. Голос Лодии звучал так, будто она не обещала Энкино спасение, а спешила его прогнать.
Тот встал, опершись рукой на крышку стола.
– И мы с тобой уйдем отсюда?
Лодия замерла. Это был не вопрос: это было условие.
– Нет, – помолчав, ответила она. – Я останусь. Энкино, у меня нет времени объяснять. Я не бросаю свою веру, свое служение! Я только хочу, чтобы ты остался жив, потому что нельзя делать это с тобой насильно. Я не знаю, кто заблуждается: ты, они или я – но тебя я хочу спасти. За городом мы простимся.
Лодия выдержала взгляд Энкино, и он понял – это тоже условие.
– Ты заплатишь за меня? – спросил Энкино раздраженно. – Не понимаешь, да? Тебя накажут.
Ему трудно стало дышать, он прижал руку к сердцу. Он понимал, что делает для него Лодия, но не понимал, откуда вместо слов благодарности берется у него этот резкий, неприязненный тон?
– Разве они узнают? – искренне удивилась Лодия.
Энкино в свою очередь вскинул брови:
– Но ведь со мной виделись только ты и Мирт! Не так уж трудно догадаться, кто из двоих…
– Этого не может быть! – оборвала его Лодия.
Она возмутилась так горячо, как будто это и в самом деле было несправедливое обвинение.
– Кто посмеет сказать, что одна из высших предала свое предназначение ради какого-то раба!..
– Ну, вот ты же… – без обиды привел пример Энкино.
Лодия покачала головой:
– Просто пойдем. Я уже сделала то, что сделала. Будет хуже, если я попадусь здесь с тобой.
Энкино медлил. Он обвел взглядом тесную комнату, где столько недель смотрел на огонь. Пламя свечи играло в драгоценных инкрустациях на переплете книги.
– А свечу… погасим? – уронил он.
Лодия дунула на свечу.
– Быстрее.
Поколебавшись мгновение, Энкино взял со стола книгу.
Через миг они вместе вышли в коридор. Энкино – тоже в одежде служителя, в темно-синей хламиде, которую принесла ему Лодия.
* * *
Они миновали стражу у главного входа. Энкино ожидал что их окликнут. Но стража неподвижно стояла возле крыльца. У Энкино даже капельки пота выступили на лбу. Он пытался придумать объяснение: что двое в одежде служителей делали ночью в замке Князя? Засиделись в библиотеке? Их вызывал зачем-то наставник Мирт?