Страница:
– А ты не боишься, что Он тебя накажет? – испугался Хассем.
– Страх и познание ведут в разные стороны, – чуть-чуть улыбнулся Энкино. – Это сказал бродячий философ Сардоник где-то на дорогах Соверна.
Хассем многое узнал от него по истории, географии и устройству вселенной. Правда, все это Хассем воспринимал по-своему, причудливо сочетая с усвоенной от матери верой. Прутиком на земле Энкино даже нарисовал для него древнесовернские буквы. Энкино сказал, что многие буквы в середине слова пишутся иначе, чем в конце. «В древнейших свитках слова писались без пробелов, и по разнице в начертании букв распознавался конец слова», – говорил он и называл Хассему на мертвом языке обыкновенные, каждодневные вещи.
– Слушай, Энкино, а что ты знаешь? – осмелился как-то раз спросить Хассем. – Помнишь, ты говорил, что мы ничего не знаем о себе, а ты знаешь?
Энкино с горечью произнес:
– Что все не так, как вам кажется. Я же вижу, каким кажется весь мир из этой кухни! А может быть, вся вселенная устроена иначе, чем вы думаете, и есть еще бесконечно много вещей, о которых вы даже не задумывались… разве это не… потрясает душу?
Энкино давно устал противостоять неутомимой кухонной вражде. Он все хуже, как бы через силу, справлялся со своей работой. Вдруг замирал с тряпкой в руке над большим кухонным котлом и смотрел в угол остановившимся взглядом.
Неожиданно умер хозяин-купец, как говорили – в больших долгах. Вскоре началась распродажа имущества.
Хассему и прочим подросткам даже нравилось то, что стало твориться. Хассем уже догадывался, что жизнь раба лучше бы текла без перемен, потому что перемены обычно случаются к худшему. Но уж очень здорово было, что в однообразное кухонное житье ворвался свежий ветер. Вся работа после смерти хозяина шла спустя рукава. Кухни кормили домашних рабов и всю прислугу, поэтому печи все равно топились, носить дрова и воду, мыть котлы было надо. Но управляющий стал нетребователен, надсмотрщики небдительны. Их будущая судьба оставалась такой же неизвестной, как и судьба остальных рабов.
– Лишь бы только не продали в каменоломни, – поделился с Энкино Хассем. – Вот бы какой-нибудь господин купил весь дом, со всеми вещами и рабами!
Так говорили взрослые.
– А тебе, может быть, повезет, – добавил Хассем, от всей души желая, чтобы так и вышло. – Вдруг тебя купит такой хозяин, которому не все равно, что ты умеешь читать. Может быть, он тебя сделает учителем, как был твой отец. Или, может быть, тоже захочет устроить театр. И ты уже будешь не только девиц играть: смотри, у тебя усы растут.
Оба приятеля бездельничали, пользуясь суматохой из-за распродажи. Они сидели во дворе у черного крыльца, у входа на кухню, на разобранной почти до земли поленнице.
– Глянь, покупатель! – подтолкнул Энкино Хассем. – Пошли!
Управляющий привел с собой важного человека, высокого, холеного, в длинном, подбитом бархатом плаще, распахнутом на груди. Хассему нравилось глядеть на господ, как на павлинов за решеткой в господском саду, – павлинов привозили из Этерана. Хассем потащил Энкино на кухню, вслед за управляющим.
– Рабы любили своего прежнего господина? – расспрашивал управляющего богач.
– Да, господин, все молятся за него, – не полез за словом в карман управляющий. – Все благодарны Вседержителю за доброту прежнего хозяина.
– По милости господина у них были пища и кров, – наставительно произнес покупатель. – Древний философ Сардоник писал: «Кто принадлежит к числу избранных и облеченных властью, возвышается над толпой, тот принимает на себя тяжкую обязанность заботы о ближнем…»
– Неправда, нет таких слов у Сардоника! – вдруг громко оборвал его молодой голос.
Вся кухня, и управляющий, и приценивающийся к покупке богач оглянулись на раба-посудомоя Энкино, который побледнел от гнева, точно задели его родного отца.
– Сардоник, – взволнованно произнес тот, – писал: «Философией надо заниматься до тех пор, пока не поймешь, что не существует разницы между королем и погонщиком ослов», – Энкино внятно повторил те же слова на древнесовернском наречии.
– Что за тарабарщина? – господин с невыразимым презрением осмотрел Энкино с ног до головы. – Я не знаю, куплю ли я дом. Но этого раба я куплю! – добавил он с недоброй усмешкой.
Осеннее размытое солнце вставало над Анварденом, но его затянули серые тучи. Хассем и Берест подошли к воротам богатого городского особняка. У хозяина с большим размахом готовилась свадьба. Кроме рабов, управляющий нанимал поденщиков. Береста и Хассема взяли на целый день вместе с несколькими такими же счастливчиками. Зоран, у которого накануне разболелась старая рана, остался в Богадельне.
На черном дворе Хассем на пару с Берестом пилили дрова: в господской кухне не остывали печи. Моросил легкий дождь. Пила ходила туда-сюда, на землю под козлами сыпались влажные опилки. У Хассема волосы прилипли ко лбу.
Ему не хотелось просить передышки. Он испытывал к Бересту невольную ревность младшего брата, и поэтому упрямо пилил, хотя немела рука. Только когда очередное бревно было перепилено, Берест проронил: «Ладно, давай отдохнем». Хассем заметил: он щупает пилу. Сталь перегревается. Если не дать ей остыть, то пилу недолго сломать. Значит, и пильщикам пока можно устроить себе перерыв.
Хассем сел на чурбак, огляделся. Черный двор напоминал ему детство. Ему странно было думать, что он не раб, а вольный. Вот они с Берестом закончат работу, получат жалованье и пойдут со двора, куда хотят. А потом поедут на юг, как договорились с Зораном и с Иллой.
Взгляд Хассема остановился на худом высоком рабе со здоровенным чаном в руках: он вынес кухонные отбросы. Со стороны это выглядело странно: чернорабочий в грязной одежде, поставив у ног чаи, замер как вкопанный и остановившимся взглядом смотрит куда-то в сторону.
– Энкино! – Хассем вскочил.
Раб обернулся не сразу, Хассему пришлось окликнуть его опять.
– Ты что, не слышишь! Энкино, это ты?
– Хассем? – беспомощно, приподняв брови, точно не веря своим глазам, спросил раб.
– И правда ты! – Хассем бросился к другу. – Ничего себе, встретились!
Берест остался сидеть на полене. Ему казалось, что молодой раб нездоров. В том, как он стоит, опустив руки, слегка сутулясь, было что-то надломленное.
– Бери свой чан, идем сюда, – Хассем потянул Энкино в угол двора, где стояли козлы пильщиков.
– Вот, значит, где ты… – оглядывая приятеля с ног до головы, продолжал Хассем.
Он помнил надменного господина, который пригрозил купить Энкино. Несколько дней они с Хассемом ждали, выполнит ли он свою угрозу. А потом поверенный господина со своим собственным надсмотрщиком пришел за Энкино на кухню, и Хассему врезалась в память грустная улыбка раба-книжника, который развел руками.
Они не виделись два года. Хассем не сводил глаз со своего бывшего учителя. У Энкино было грязное лицо и грязные руки. Лохмотья, давно не знавшие смены. Беспокойный и в то же время угасший взгляд. Похоже, и здесь он делал всякую подсобную работу.
– А ты?.. Ты, Хассем?.. – проговорил Энкино, узнавая и не узнавая повзрослевшего за два года подростка, которому он когда-то пересказывал философов. – Что с тобой было?
Вдруг он заметил Береста и, растерявшись, даже попятился от чужого.
– А меня… тоже купили. Вот, он купил, – Хассем кивнул на Береста. – Но он ко мне хорошо относится, как к своему. У него сначала мастерская была, а потом мы разорились и теперь нанимаемся оба…
Берест приоткрыл рот, но только хмыкнул.
– При нем можно все говорить, – заверил Энкино Хассем.
– Некогда мне, надо идти… – вдруг отчужденно сказал Энкино.
– Энкино! Да ты что? – рассердился Хассем. – Ты сейчас уйдешь, и как мы потом увидимся? Подожди хоть немного, ну… – он не договорил, не зная, как удержать друга. И вдруг тихо спросил: – Очень плохо, да?
Энкино не ответил и опустил голову. Хассем молча смотрел на него и никак не мог понять, что же изменилось. Он забыл, что вырос. Раньше Энкино сам казался ему взрослее. Разница между ним, мальчишкой, и юношей Энкино с густым пушком пробивающихся усов губой усов была ощутимее, чем теперь, когда у Хассема у самого появился черный пушок. И Энкино казался ему почти ровесником, поэтому с какой-то особой, незнакомой ему прежде остротой Хассем ощущал его беззащитность.
– Хассем, – отрешенно произнес Энкино. – Ты взрослый… Твой хозяин, наверное, вправду хороший человек: ты смотришь почти как свободный. Мне некогда долго говорить: меня накажут… – и тихо пробормотал что-то на своем родном или, может быть, мертвом, непонятном Хассему языке.
– Только не уходи сейчас!
Хассем испугался непонятных слов друга и умоляюще схватил Энкино за рукав. Тот не пытался вырваться, его рука казалась неживой.
Берест услышал, что говорят о нем, и подошел. Энкино перевел на Береста измученный взгляд. В первый миг Бересту показалось, что у раба подкосились ноги от слабости.
– Господин, купи меня! Я вижу, что ты сам беден… Я тебе отработаю. Я вовсе не бесполезный раб, они все зря говорят! Меня заставляют делать то, на что я не годен. Я бы мог заработать… Я знаю три живых языка, господин, и два мертвых. Я бы мог переводить, писать на базаре прошения и письма для неграмотных. Господин, я бы нашел себе работу, я бы вернул тебе деньги очень быстро. Ты мог бы перепродать меня вельможе и выгадать на этом. Кто понимает, дал бы тебе хорошую цену за образованного раба! Господин, купи меня, я отработаю тебе все…
Энкино упал перед ним на колени и закрыл руками лицо. Берест догадался загородить его собой, чтобы не увидел никто со стороны. Он был ошеломлен этой внезапной развязкой.
– Да ведь я… – вырвалось у Береста, но он вовремя осекся. «Да ведь я сам беглый раб!» – готов был воскликнуть он.
Хассем обхватил Энкино за плечи:
– Увидят! Вставай!..
– С колен… не так просто… встать, – весь дрожа, невнятно сказал Энкино.
Берест заслонял обоих собой, настороженно оглядывая Двор.
– Энкино, мой господин тебя купит, я его уговорю. Он купит, я знаю, ты только потерпи… – Хассем вспомнил, что уже не мальчишка, и силой заставил его подняться.
Но тут Берест встревожено хмыкнул, а от кухни долетел пронзительный окрик кухарки:
– Где этот помешанный? Где его вечно носит?
Хассем сунул в руки Энкино чан:
– Иди скорей, а то влетит! Мой хозяин тебя купит, я его знаю, – повторил он еще раз. – Ты верь, ты потерпи еще немного. Я тоже ждал…
Хассем чуть не проговорился, что ждал спасения от Береста в каменоломнях, но Энкино не слушал: он торопливо пошел на кухню, где кухарка уже бранилась вовсю.
Дождь становился сильнее. На улицах темнело. Берест и Хассем быстро шагали в сторону Богадельни по узким трущобным улочкам, по которым разносился то лай собак, то брань из ближайших окон. Ежась под холодным ветром, Берест говорил:
– Ну ты дал, Хассем! Выходит, я твой господин – и должен купить этого парня? За какие такие барыши? Чего ты наболтал-то ему?!
– А что надо было сказать? – Хассем шел, опустив голову и глядя в землю, но тут он бросил взгляд на Береста и снова отвел глаза. – Что мы оба беглые?
В кошельке у Береста звенела медь, и сегодняшний день по выручке для двоих поденщиков выдался удачным, но выкупить раба?..
– Я не про то, – отмахнулся Берест. – А про обещание твое! Это, брат, не по нашей мошне. А ты сказал: держись, терпи, выкупим…
Хассем слушал Береста молча, не перебивая, смуглое лицо казалось сосредоточенным, словно он слушал в это время еще и свои мысли.
– Не надо, Берест. Этого ничего говорить не надо. – Он поднял на друга блестящие черные глаза. – Я знаю, что буду делать. Тебе оставаться не нужно, ты поезжай с Ирицей в Соверн без меня. Все правильно. Творец послал тебя, чтобы вытащить меня с каменоломен. А теперь он хочет, чтобы я поступил как ты: помог Энкино. Ты – мне, а я – ему. Это через нас Творец освобождает людей. Мы пришли в чужой двор пилить дрова. Мы не искали Энкино нарочно. Это знак свыше… – Хассем закончил совсем тихо, словно самому себе.
Илла достала из угла потрепанный веник, зажгла фитилек в плошке и принялась бороться с паутиной. Пауков она боялась, но старалась громко не взвизгивать. Зоран полюбовался на нее немного, везде провожая глазами, и задремал. Он выздоравливал.
Когда с паутиной было покончено, Илла перемыла немногочисленную посуду, выплеснула на улицу помои, вывесила сушиться одеяла и, поджав ноги, села возле Зорана. Он уже крепко спал.
Илла, подперев кулаком подбородок, думала: «И какого рожна мне еще надо? Считай, опять мне в жизни повезло, как с работой, как с жильем. Вон тетки все обзавидовались: даром что хромой и не молодой уже, а не пьет, не дерется, не ругается, деньги в дом несет. И даже не сволочь», – тихо посмеялась давней шутке Зорана Илла и внимательно посмотрела на него. – «Да… И не старый вовсе, если так посмотреть… Все равно никто и не верит, что мы с ним не живем: все говорят – Иллин сожитель. Может, и правда уже… не ждать никакого Соверна, а согласиться да жить с ним по-настоящему?»
Илла вздохнула. Ей хотелось понять, нравится ли ей Зоран хоть немножко? Девушка рассеянно погладила длинного Зоранова кота, который вытянулся в струнку на одеяле. Илла была молодой, бойкой, смелой, ей хотелось влюбиться так, чтобы сжималось сердце. Иногда ей чудилось, что у Зорана красивое лицо. У него мужественный широкий лоб (Илла с грустной улыбкой отвела ему со лба густую седую прядь), суровые брови и черная, без седины, борода. Люди с первого взгляда побаиваются его. Зоран похож на косматого сторожевого пса, псом уж он точно был бы очень красивым и мощным.
«Я его, похоже что, не люблю… – Илла покачала головой, пытаясь понять свои чувства. – А, наплевать. Ну ее, любовь эту, подумаешь! Вон мать отца любила, и что? Зато он хороший…»
Поздним вечером в каморку вернулись Ирица, которая после обеда подменила подругу в кабаке, Берест и Хассем. Они зашли за ней в кабак, и Ирица их покормила. В каморке только пили травник.
Илла с Зораном не испугались, когда наконец узнали, что Берест и Хассем бежали с каменоломен. Многие жители Богадельни, попавшись в облаве, отправлялись на каторжные работы. Илла не испугалась беглых, а еще и похвалила: «Ну и правильно, что не дали на себе ездить! На этих шахтах и штольнях знаете, как откупщики наживаются! Ого! Пусть им будет убыток». Как и вся беднота в Анвардене, Илла много слыхала о богатствах, которые текут в руки избранных из земных и горных недр. Слухи были, может, и преувеличены, но в воображении голодного простолюдина и тысяча золотых, и десять тысяч сливались в сказочное изобилие.
Теперь Берест прямо за травником рассказал о встрече Хассема и Энкино.
– Денег одной поденщиной не заработаешь… Не на дороге ведь грабить… Вернее всего, Энкино придется бежать. Ну, а если вас с Зораном поймают в компании беглых рабов, то вам тоже не оправдаться, – говорил Берест Иллесии, поднося к губам кружку с травником, горячий пар от которого вился вокруг его бороды. – Этот парень – друг и учитель Хассема. Хассем говорит, что по-любому останется в Анвардене его выручать. А мы с Хассемом еще в каменоломнях заключили между собой договор не бросать друг друга. Видно, и правда нельзя бросать…
Хассем молчал. Он в душе был согласен, что Берест, старший, ведет разговор за обоих. Илла хмыкнула.
– Завязнете вы здесь, – покачала она головой.
– А ведь правда, – поддакнул Зоран. – Зимой тут навигации нет. Это значит, корабли не ходят, – пояснил он словечко. – Если в скором времени не отплывете, то завязнете. А будете бежать – как бы не поймали.
– А что скажете, если парня в Богадельне спрятать? Тут, я слыхал, катакомбы, никакая облава не суется, а? – прикинул Берест.
– Нет, – покачала головой Илла. – В Богадельне закон: у нас беглых сразу выдают, а то совсем бы жизни не было от властей. И так облавы то и дело, а если бы к нам рабы повадились бегать, от нас бы давно мокрого места не оставили. Сюда ему лучше не появляться.
Берест помрачнел:
– Плохо. А если договориться в порту, чтобы нас взяли на корабль? В какие края бы ни плыть, лишь бы отсюда поскорее убраться?
– Может сильно не повезти, – предупредила Илла. – Как обыщут трюмы – сразу попадетесь.
Она подумала немного.
– Вообще-то у нас тут есть контрабандисты… Они могут провезти тайком. Только у меня знакомых никого. Я поспрашиваю у ребят.
Хассем напряженно вслушивался в разговор. Берест говорил:
– Я про что? Нам бы договориться: возьмите, мол, на корабль шестерых человек. А я бы Энкино привел к самому отходу. Вывел бы со двора, сейчас же сунул что-нибудь переодеться, чтобы за версту не было видно, что беглый раб. И мы бы с ним в гавани… И – в море! Если выйдем в открытое море, корабль уже не воротят… Хассем вон странные вещи говорит: через нас Творец освобождает людей, – добавил Берест. – Ну, не то чтобы я верил, что весь мир сотворен кем-то одним, но мне это запало в душу…
– А попадешься? – сказал Зоран. – Или не успеете на корабль, без вас отчалят? – он глянул на Ирицу, у которой взволнованно замерцали зеленые лесовичьи глаза.
– Ирица, я не попадусь… – стал убеждать ее Берест.
Лесовица только укоризненно покачала головой, видя уверенное лицо Береста и то, что он улыбается глазами:
– Я все равно никуда не уплыву без тебя.
Зоран задумчиво почесал свою бороду: ему было жаль лесовицу.
– Полюбила неугомонного, теперь мучайся с ним, – проворчал он. – Илла права: ты ему построже скажи…
– Что сказать? – тихо спросила Ирица.
Повисла тишина. Берест посмотрел на Ирицу. Она ощутила, что он ждет.
– Я не стану тебя упрекать, что бы ты ни сделал.
Ирица видела, как в глазах Береста ярко блеснула радость. Он огляделся:
– Слышали?
Зоран покачал головой.
– Погоди, Берест. Послушай меня… Подвернулся бы случай, я бы мог заработать сразу много.
Илла вытаращила на него глаза. Хассем чуть не выронил дымящуюся кружку.
– Я ездил с цирком, – сказал Зоран, – ломал подковы, дрался на подмостках. А если наши дела шли плохо, тогда объявляли: Зоран Неустрашимый, непревзойденный силач, смертельный номер! И с этого мы всегда кое-что имели…
– Слушайте, у нас же есть Плакса, я с ним поговорю. Вот он-то нам все и провернет! Он такие дела умеет обделывать, – спохватилась Иллесия.
В каморке сделалось совсем тихо.
– Плакса?.. – Хассем удивился.
– Это мой приятель такой, наш, богадельский. Ой, – вспомнила Илла. – Только вы его Плаксой не называйте. Его на самом деле зовут Стин.
Утром Илла повела Зорана к Плаксе Стину. Почти достроенное здание считалось в руинах одним из самых «приличных» мест в Богадельне и называлось Колокольня. Когда в давние времена король строил храм, то больше всего продвинулись в строительстве именно этой широкой башни, которая насчитывала несколько этажей. На первом этаже башни был трактир, а над ним жил сам трактирщик с сыном и новой сожительницей.
Дорогой Илла рассказывала Зорану про Плаксу.
– Он с детства драться не умел, лупили его. Но зато меняться умел – только так. У отца сопрет жратву какую-нибудь и на все нужное выменяет. А как подрос, такое в нем открылось… Вот увидишь, он из Богадельни обязательно в люди выбьется, будет богатый!
У входа в кабак Илла замешкалась.
– Папаша его на меня давно злой, весь разговор нам сорвет, в трактир лучше не соваться, – сказала она. Иллесия помнила, какую здоровенную отвесила Плаксиному отцу оплеуху, когда он стал распускать руки.
Она подозвала знакомого оборванного мальчишку, который вертелся неподалеку:
– Забеги-ка в трактир, найди Стина. Скажи, я с ним переговорить хочу.
– А что дашь?
Илла подкинула на ладони яблоко. Мальчишку как ветром сдуло.
Через некоторое время показался высокий бледный парень с почти белыми редкими волосами. Одет он был опрятнее, чем обычно одевались в Богадельне. Парень вопросительно кивнул Илле вместо приветствия.
– Стин, надо с тобой поговорить, только без твоего папаши, – решительно сказала Илла, одновременно швыряя мальчишке яблоко, которое тот ловко поймал и сразу дал деру.
– Это смотря о чем поговорить, Илла, – лениво откликнулся Стин.
– Заработать хочешь?
Стин пожал плечами:
– У тебя-то?..
Но Илла настаивала:
– Пошли!
В жилье кабатчика вела настоящая дверь, а в комнате стоял настоящий стол и несколько стульев.
– Что у вас? – спросил Стин, усаживаясь на стул. Илла осталась стоять.
– Вот! – она с гордостью указала рукой на Зорана, которого привела с собой. – Это Зоран.
Тот доброжелательно оскалил зубы, кивнул головой.
– Он – силач, понимаешь? – убедительно продолжала Иллесия. – Такого во всей Богадельне еще не было. Я сама своими глазами видела, как он у нас в кабаке кочергу согнул. Прямо руками! – Илла, войдя в задор, покрутила руками перед собой, словно завязала воображаемый узел. – Его в цирке прозвали Зоран Неустрашимый, вот как! Не слыхал про такого? Да что ты вообще слыхал, темнота! Зоран хочет показать смертельный трюк. Все просто от страха помрут, когда увидят!
– Ладно, ладно! – остановил ее Плакса.
Он принялся расспрашивать Зорана сам и вытянул понемногу все: как тот был наемником, цирковым силачом, вышибалой в кабаках. Сын трактирщика чувствовал, что дело похоже на правду. Этот громила с черной бородой, которого где-то откопала неугомонная Илла, выглядел внушительно. Плакса окинул взглядом его широкую грудь, подметил, как под тканью Зорановой рубашки вычерчиваются мышцы. «А об эту голову, пожалуй, можно кувалду сломать», – завершил свои наблюдения Плакса и сказал:
– Значит, Зоран Неустрашимый?.. Хм… А что если Зоран – Хромой Мясник?
Зоран покладисто кивнул:
– Ну, пускай Мясник.
– И вот что, папаша, я тебе скажу… – уверенно продолжал Плакса.
Стин понял, что это его шанс. Он давно мечтал, что подвернется дело, которое выведет его из Богадельни и будет ступенькой на пути к настоящему богатству. Конечно, если дело и подвернется, не всякий сумеет за него взяться. Но Плакса бы сумел. Теперь у него был этот седоволосый силач, который клянется, что встанет на ноги, если его заживо засыплют камнями, навалят над ним курган в человеческий рост.
На другой день Стин дал беспризорникам горсть мелочи и велел, чтобы вся Богадельня знала:
– Зоран по кличке Хромой Мясник! Зоран – чудовище, великан, свирепый бык! Он покажет смертельный трюк: его засыплют камнями, а он встанет и стряхнет их с себя, как песчинки!
Берест эти дни был неспокоен. Богадельню вдруг облетела весть, что Зоран – чудище и великан. Кличку Хромой Мясник повторяли все мальчишки. Зоран больше не ходил на поденную работу в город, а жил в трактире Плаксиного отца, где каждый день толпились любопытные.
Берест тревожился. Ему думалось: я моложе, я здоров, а Зоран только недавно жаловался на старую рану… Берест спросил его:
– Послушай, я не могу тебя подменить? Я тоже вроде как человек не слабый…
Зоран похлопал его по плечу:
– Ты хороший парень, но тут нужен опыт… Я делал этот трюк уже трижды.
Ирица чувствовала, что на душе у Береста смутно. Поздним вечером он оставил своих в каморке у Иллы, а сам ушел в руины один. Ирица легко нашла его – она и в катакомбах сохранила способность ощущать особое тепло знакомого следа.
Среди руин то и дело попадались заросшие бурьяном, заваленные мусором пустыри. Там жители Богадельни по летнему времени часто жгли костры. У одного из таких кострищ Ирица и увидела Береста. Он в задумчивости сидел на поросшем мхом камне. Ирица неслышно появилась из высокого бурьяна, встала за его спиной, тронула за плечо.
– Берест, – позвала она.
Тот вздрогнул и обернулся. Ему было так одиноко со своими тревожными мыслями, что появление Ирицы обрадовало его. Ирица посмотрела ему в глаза.
Берест невесело улыбнулся.
– Скажи, диво лесное: ты скучаешь по своему лесу? Бросила ты ради меня свое беличье королевство… чтобы посуду мыть в кабаке, пьяные шутки слушать. Жалеешь теперь?
– Ты о чем?..
Ирица прислонила его голову к своему плечу и провела по его волосам рукой, как глядят, утешая, ребенка. Берест послушно приник к ней лбом.
– Почему не жалеешь, Ирица? Другая бы рассердилась… Я смотрю, безответная ты какая. Не упрекнешь меня ни в чем… Безмолвная лесовица.
Ирица молча гладила его волосы.
– Неспокойно мне, – пожаловался Берест. – Об этом смертельном трюке все говорят. Зоран – добрый человек, а его – Хромым Мясником, чудищем… Я эту кашу заварил, но я не хотел им с Иллой жизнь ломать! Хассем – что? Он должен друга выручать, он и прав… Только я не должен был допускать, чтобы Зоран за все платил.
– Каждый за себя решал, – напомнила Ирица. – Не ты один за всех. Берест, Зоран больше видел на свете, чем ты?
– Пожалуй что, – тихо ответил тот.
– Значит, он умнее тебя?
– Угу… – подтвердил Берест.
– Тогда не бойся…
– Страх и познание ведут в разные стороны, – чуть-чуть улыбнулся Энкино. – Это сказал бродячий философ Сардоник где-то на дорогах Соверна.
Хассем многое узнал от него по истории, географии и устройству вселенной. Правда, все это Хассем воспринимал по-своему, причудливо сочетая с усвоенной от матери верой. Прутиком на земле Энкино даже нарисовал для него древнесовернские буквы. Энкино сказал, что многие буквы в середине слова пишутся иначе, чем в конце. «В древнейших свитках слова писались без пробелов, и по разнице в начертании букв распознавался конец слова», – говорил он и называл Хассему на мертвом языке обыкновенные, каждодневные вещи.
– Слушай, Энкино, а что ты знаешь? – осмелился как-то раз спросить Хассем. – Помнишь, ты говорил, что мы ничего не знаем о себе, а ты знаешь?
Энкино с горечью произнес:
– Что все не так, как вам кажется. Я же вижу, каким кажется весь мир из этой кухни! А может быть, вся вселенная устроена иначе, чем вы думаете, и есть еще бесконечно много вещей, о которых вы даже не задумывались… разве это не… потрясает душу?
Энкино давно устал противостоять неутомимой кухонной вражде. Он все хуже, как бы через силу, справлялся со своей работой. Вдруг замирал с тряпкой в руке над большим кухонным котлом и смотрел в угол остановившимся взглядом.
Неожиданно умер хозяин-купец, как говорили – в больших долгах. Вскоре началась распродажа имущества.
Хассему и прочим подросткам даже нравилось то, что стало твориться. Хассем уже догадывался, что жизнь раба лучше бы текла без перемен, потому что перемены обычно случаются к худшему. Но уж очень здорово было, что в однообразное кухонное житье ворвался свежий ветер. Вся работа после смерти хозяина шла спустя рукава. Кухни кормили домашних рабов и всю прислугу, поэтому печи все равно топились, носить дрова и воду, мыть котлы было надо. Но управляющий стал нетребователен, надсмотрщики небдительны. Их будущая судьба оставалась такой же неизвестной, как и судьба остальных рабов.
– Лишь бы только не продали в каменоломни, – поделился с Энкино Хассем. – Вот бы какой-нибудь господин купил весь дом, со всеми вещами и рабами!
Так говорили взрослые.
– А тебе, может быть, повезет, – добавил Хассем, от всей души желая, чтобы так и вышло. – Вдруг тебя купит такой хозяин, которому не все равно, что ты умеешь читать. Может быть, он тебя сделает учителем, как был твой отец. Или, может быть, тоже захочет устроить театр. И ты уже будешь не только девиц играть: смотри, у тебя усы растут.
Оба приятеля бездельничали, пользуясь суматохой из-за распродажи. Они сидели во дворе у черного крыльца, у входа на кухню, на разобранной почти до земли поленнице.
– Глянь, покупатель! – подтолкнул Энкино Хассем. – Пошли!
Управляющий привел с собой важного человека, высокого, холеного, в длинном, подбитом бархатом плаще, распахнутом на груди. Хассему нравилось глядеть на господ, как на павлинов за решеткой в господском саду, – павлинов привозили из Этерана. Хассем потащил Энкино на кухню, вслед за управляющим.
– Рабы любили своего прежнего господина? – расспрашивал управляющего богач.
– Да, господин, все молятся за него, – не полез за словом в карман управляющий. – Все благодарны Вседержителю за доброту прежнего хозяина.
– По милости господина у них были пища и кров, – наставительно произнес покупатель. – Древний философ Сардоник писал: «Кто принадлежит к числу избранных и облеченных властью, возвышается над толпой, тот принимает на себя тяжкую обязанность заботы о ближнем…»
– Неправда, нет таких слов у Сардоника! – вдруг громко оборвал его молодой голос.
Вся кухня, и управляющий, и приценивающийся к покупке богач оглянулись на раба-посудомоя Энкино, который побледнел от гнева, точно задели его родного отца.
– Сардоник, – взволнованно произнес тот, – писал: «Философией надо заниматься до тех пор, пока не поймешь, что не существует разницы между королем и погонщиком ослов», – Энкино внятно повторил те же слова на древнесовернском наречии.
– Что за тарабарщина? – господин с невыразимым презрением осмотрел Энкино с ног до головы. – Я не знаю, куплю ли я дом. Но этого раба я куплю! – добавил он с недоброй усмешкой.
Осеннее размытое солнце вставало над Анварденом, но его затянули серые тучи. Хассем и Берест подошли к воротам богатого городского особняка. У хозяина с большим размахом готовилась свадьба. Кроме рабов, управляющий нанимал поденщиков. Береста и Хассема взяли на целый день вместе с несколькими такими же счастливчиками. Зоран, у которого накануне разболелась старая рана, остался в Богадельне.
На черном дворе Хассем на пару с Берестом пилили дрова: в господской кухне не остывали печи. Моросил легкий дождь. Пила ходила туда-сюда, на землю под козлами сыпались влажные опилки. У Хассема волосы прилипли ко лбу.
Ему не хотелось просить передышки. Он испытывал к Бересту невольную ревность младшего брата, и поэтому упрямо пилил, хотя немела рука. Только когда очередное бревно было перепилено, Берест проронил: «Ладно, давай отдохнем». Хассем заметил: он щупает пилу. Сталь перегревается. Если не дать ей остыть, то пилу недолго сломать. Значит, и пильщикам пока можно устроить себе перерыв.
Хассем сел на чурбак, огляделся. Черный двор напоминал ему детство. Ему странно было думать, что он не раб, а вольный. Вот они с Берестом закончат работу, получат жалованье и пойдут со двора, куда хотят. А потом поедут на юг, как договорились с Зораном и с Иллой.
Взгляд Хассема остановился на худом высоком рабе со здоровенным чаном в руках: он вынес кухонные отбросы. Со стороны это выглядело странно: чернорабочий в грязной одежде, поставив у ног чаи, замер как вкопанный и остановившимся взглядом смотрит куда-то в сторону.
– Энкино! – Хассем вскочил.
Раб обернулся не сразу, Хассему пришлось окликнуть его опять.
– Ты что, не слышишь! Энкино, это ты?
– Хассем? – беспомощно, приподняв брови, точно не веря своим глазам, спросил раб.
– И правда ты! – Хассем бросился к другу. – Ничего себе, встретились!
Берест остался сидеть на полене. Ему казалось, что молодой раб нездоров. В том, как он стоит, опустив руки, слегка сутулясь, было что-то надломленное.
– Бери свой чан, идем сюда, – Хассем потянул Энкино в угол двора, где стояли козлы пильщиков.
– Вот, значит, где ты… – оглядывая приятеля с ног до головы, продолжал Хассем.
Он помнил надменного господина, который пригрозил купить Энкино. Несколько дней они с Хассемом ждали, выполнит ли он свою угрозу. А потом поверенный господина со своим собственным надсмотрщиком пришел за Энкино на кухню, и Хассему врезалась в память грустная улыбка раба-книжника, который развел руками.
Они не виделись два года. Хассем не сводил глаз со своего бывшего учителя. У Энкино было грязное лицо и грязные руки. Лохмотья, давно не знавшие смены. Беспокойный и в то же время угасший взгляд. Похоже, и здесь он делал всякую подсобную работу.
– А ты?.. Ты, Хассем?.. – проговорил Энкино, узнавая и не узнавая повзрослевшего за два года подростка, которому он когда-то пересказывал философов. – Что с тобой было?
Вдруг он заметил Береста и, растерявшись, даже попятился от чужого.
– А меня… тоже купили. Вот, он купил, – Хассем кивнул на Береста. – Но он ко мне хорошо относится, как к своему. У него сначала мастерская была, а потом мы разорились и теперь нанимаемся оба…
Берест приоткрыл рот, но только хмыкнул.
– При нем можно все говорить, – заверил Энкино Хассем.
– Некогда мне, надо идти… – вдруг отчужденно сказал Энкино.
– Энкино! Да ты что? – рассердился Хассем. – Ты сейчас уйдешь, и как мы потом увидимся? Подожди хоть немного, ну… – он не договорил, не зная, как удержать друга. И вдруг тихо спросил: – Очень плохо, да?
Энкино не ответил и опустил голову. Хассем молча смотрел на него и никак не мог понять, что же изменилось. Он забыл, что вырос. Раньше Энкино сам казался ему взрослее. Разница между ним, мальчишкой, и юношей Энкино с густым пушком пробивающихся усов губой усов была ощутимее, чем теперь, когда у Хассема у самого появился черный пушок. И Энкино казался ему почти ровесником, поэтому с какой-то особой, незнакомой ему прежде остротой Хассем ощущал его беззащитность.
– Хассем, – отрешенно произнес Энкино. – Ты взрослый… Твой хозяин, наверное, вправду хороший человек: ты смотришь почти как свободный. Мне некогда долго говорить: меня накажут… – и тихо пробормотал что-то на своем родном или, может быть, мертвом, непонятном Хассему языке.
– Только не уходи сейчас!
Хассем испугался непонятных слов друга и умоляюще схватил Энкино за рукав. Тот не пытался вырваться, его рука казалась неживой.
Берест услышал, что говорят о нем, и подошел. Энкино перевел на Береста измученный взгляд. В первый миг Бересту показалось, что у раба подкосились ноги от слабости.
– Господин, купи меня! Я вижу, что ты сам беден… Я тебе отработаю. Я вовсе не бесполезный раб, они все зря говорят! Меня заставляют делать то, на что я не годен. Я бы мог заработать… Я знаю три живых языка, господин, и два мертвых. Я бы мог переводить, писать на базаре прошения и письма для неграмотных. Господин, я бы нашел себе работу, я бы вернул тебе деньги очень быстро. Ты мог бы перепродать меня вельможе и выгадать на этом. Кто понимает, дал бы тебе хорошую цену за образованного раба! Господин, купи меня, я отработаю тебе все…
Энкино упал перед ним на колени и закрыл руками лицо. Берест догадался загородить его собой, чтобы не увидел никто со стороны. Он был ошеломлен этой внезапной развязкой.
– Да ведь я… – вырвалось у Береста, но он вовремя осекся. «Да ведь я сам беглый раб!» – готов был воскликнуть он.
Хассем обхватил Энкино за плечи:
– Увидят! Вставай!..
– С колен… не так просто… встать, – весь дрожа, невнятно сказал Энкино.
Берест заслонял обоих собой, настороженно оглядывая Двор.
– Энкино, мой господин тебя купит, я его уговорю. Он купит, я знаю, ты только потерпи… – Хассем вспомнил, что уже не мальчишка, и силой заставил его подняться.
Но тут Берест встревожено хмыкнул, а от кухни долетел пронзительный окрик кухарки:
– Где этот помешанный? Где его вечно носит?
Хассем сунул в руки Энкино чан:
– Иди скорей, а то влетит! Мой хозяин тебя купит, я его знаю, – повторил он еще раз. – Ты верь, ты потерпи еще немного. Я тоже ждал…
Хассем чуть не проговорился, что ждал спасения от Береста в каменоломнях, но Энкино не слушал: он торопливо пошел на кухню, где кухарка уже бранилась вовсю.
Дождь становился сильнее. На улицах темнело. Берест и Хассем быстро шагали в сторону Богадельни по узким трущобным улочкам, по которым разносился то лай собак, то брань из ближайших окон. Ежась под холодным ветром, Берест говорил:
– Ну ты дал, Хассем! Выходит, я твой господин – и должен купить этого парня? За какие такие барыши? Чего ты наболтал-то ему?!
– А что надо было сказать? – Хассем шел, опустив голову и глядя в землю, но тут он бросил взгляд на Береста и снова отвел глаза. – Что мы оба беглые?
В кошельке у Береста звенела медь, и сегодняшний день по выручке для двоих поденщиков выдался удачным, но выкупить раба?..
– Я не про то, – отмахнулся Берест. – А про обещание твое! Это, брат, не по нашей мошне. А ты сказал: держись, терпи, выкупим…
Хассем слушал Береста молча, не перебивая, смуглое лицо казалось сосредоточенным, словно он слушал в это время еще и свои мысли.
– Не надо, Берест. Этого ничего говорить не надо. – Он поднял на друга блестящие черные глаза. – Я знаю, что буду делать. Тебе оставаться не нужно, ты поезжай с Ирицей в Соверн без меня. Все правильно. Творец послал тебя, чтобы вытащить меня с каменоломен. А теперь он хочет, чтобы я поступил как ты: помог Энкино. Ты – мне, а я – ему. Это через нас Творец освобождает людей. Мы пришли в чужой двор пилить дрова. Мы не искали Энкино нарочно. Это знак свыше… – Хассем закончил совсем тихо, словно самому себе.
Илла достала из угла потрепанный веник, зажгла фитилек в плошке и принялась бороться с паутиной. Пауков она боялась, но старалась громко не взвизгивать. Зоран полюбовался на нее немного, везде провожая глазами, и задремал. Он выздоравливал.
Когда с паутиной было покончено, Илла перемыла немногочисленную посуду, выплеснула на улицу помои, вывесила сушиться одеяла и, поджав ноги, села возле Зорана. Он уже крепко спал.
Илла, подперев кулаком подбородок, думала: «И какого рожна мне еще надо? Считай, опять мне в жизни повезло, как с работой, как с жильем. Вон тетки все обзавидовались: даром что хромой и не молодой уже, а не пьет, не дерется, не ругается, деньги в дом несет. И даже не сволочь», – тихо посмеялась давней шутке Зорана Илла и внимательно посмотрела на него. – «Да… И не старый вовсе, если так посмотреть… Все равно никто и не верит, что мы с ним не живем: все говорят – Иллин сожитель. Может, и правда уже… не ждать никакого Соверна, а согласиться да жить с ним по-настоящему?»
Илла вздохнула. Ей хотелось понять, нравится ли ей Зоран хоть немножко? Девушка рассеянно погладила длинного Зоранова кота, который вытянулся в струнку на одеяле. Илла была молодой, бойкой, смелой, ей хотелось влюбиться так, чтобы сжималось сердце. Иногда ей чудилось, что у Зорана красивое лицо. У него мужественный широкий лоб (Илла с грустной улыбкой отвела ему со лба густую седую прядь), суровые брови и черная, без седины, борода. Люди с первого взгляда побаиваются его. Зоран похож на косматого сторожевого пса, псом уж он точно был бы очень красивым и мощным.
«Я его, похоже что, не люблю… – Илла покачала головой, пытаясь понять свои чувства. – А, наплевать. Ну ее, любовь эту, подумаешь! Вон мать отца любила, и что? Зато он хороший…»
Поздним вечером в каморку вернулись Ирица, которая после обеда подменила подругу в кабаке, Берест и Хассем. Они зашли за ней в кабак, и Ирица их покормила. В каморке только пили травник.
Илла с Зораном не испугались, когда наконец узнали, что Берест и Хассем бежали с каменоломен. Многие жители Богадельни, попавшись в облаве, отправлялись на каторжные работы. Илла не испугалась беглых, а еще и похвалила: «Ну и правильно, что не дали на себе ездить! На этих шахтах и штольнях знаете, как откупщики наживаются! Ого! Пусть им будет убыток». Как и вся беднота в Анвардене, Илла много слыхала о богатствах, которые текут в руки избранных из земных и горных недр. Слухи были, может, и преувеличены, но в воображении голодного простолюдина и тысяча золотых, и десять тысяч сливались в сказочное изобилие.
Теперь Берест прямо за травником рассказал о встрече Хассема и Энкино.
– Денег одной поденщиной не заработаешь… Не на дороге ведь грабить… Вернее всего, Энкино придется бежать. Ну, а если вас с Зораном поймают в компании беглых рабов, то вам тоже не оправдаться, – говорил Берест Иллесии, поднося к губам кружку с травником, горячий пар от которого вился вокруг его бороды. – Этот парень – друг и учитель Хассема. Хассем говорит, что по-любому останется в Анвардене его выручать. А мы с Хассемом еще в каменоломнях заключили между собой договор не бросать друг друга. Видно, и правда нельзя бросать…
Хассем молчал. Он в душе был согласен, что Берест, старший, ведет разговор за обоих. Илла хмыкнула.
– Завязнете вы здесь, – покачала она головой.
– А ведь правда, – поддакнул Зоран. – Зимой тут навигации нет. Это значит, корабли не ходят, – пояснил он словечко. – Если в скором времени не отплывете, то завязнете. А будете бежать – как бы не поймали.
– А что скажете, если парня в Богадельне спрятать? Тут, я слыхал, катакомбы, никакая облава не суется, а? – прикинул Берест.
– Нет, – покачала головой Илла. – В Богадельне закон: у нас беглых сразу выдают, а то совсем бы жизни не было от властей. И так облавы то и дело, а если бы к нам рабы повадились бегать, от нас бы давно мокрого места не оставили. Сюда ему лучше не появляться.
Берест помрачнел:
– Плохо. А если договориться в порту, чтобы нас взяли на корабль? В какие края бы ни плыть, лишь бы отсюда поскорее убраться?
– Может сильно не повезти, – предупредила Илла. – Как обыщут трюмы – сразу попадетесь.
Она подумала немного.
– Вообще-то у нас тут есть контрабандисты… Они могут провезти тайком. Только у меня знакомых никого. Я поспрашиваю у ребят.
Хассем напряженно вслушивался в разговор. Берест говорил:
– Я про что? Нам бы договориться: возьмите, мол, на корабль шестерых человек. А я бы Энкино привел к самому отходу. Вывел бы со двора, сейчас же сунул что-нибудь переодеться, чтобы за версту не было видно, что беглый раб. И мы бы с ним в гавани… И – в море! Если выйдем в открытое море, корабль уже не воротят… Хассем вон странные вещи говорит: через нас Творец освобождает людей, – добавил Берест. – Ну, не то чтобы я верил, что весь мир сотворен кем-то одним, но мне это запало в душу…
– А попадешься? – сказал Зоран. – Или не успеете на корабль, без вас отчалят? – он глянул на Ирицу, у которой взволнованно замерцали зеленые лесовичьи глаза.
– Ирица, я не попадусь… – стал убеждать ее Берест.
Лесовица только укоризненно покачала головой, видя уверенное лицо Береста и то, что он улыбается глазами:
– Я все равно никуда не уплыву без тебя.
Зоран задумчиво почесал свою бороду: ему было жаль лесовицу.
– Полюбила неугомонного, теперь мучайся с ним, – проворчал он. – Илла права: ты ему построже скажи…
– Что сказать? – тихо спросила Ирица.
Повисла тишина. Берест посмотрел на Ирицу. Она ощутила, что он ждет.
– Я не стану тебя упрекать, что бы ты ни сделал.
Ирица видела, как в глазах Береста ярко блеснула радость. Он огляделся:
– Слышали?
Зоран покачал головой.
– Погоди, Берест. Послушай меня… Подвернулся бы случай, я бы мог заработать сразу много.
Илла вытаращила на него глаза. Хассем чуть не выронил дымящуюся кружку.
– Я ездил с цирком, – сказал Зоран, – ломал подковы, дрался на подмостках. А если наши дела шли плохо, тогда объявляли: Зоран Неустрашимый, непревзойденный силач, смертельный номер! И с этого мы всегда кое-что имели…
* * *
– Слушайте, у нас же есть Плакса, я с ним поговорю. Вот он-то нам все и провернет! Он такие дела умеет обделывать, – спохватилась Иллесия.
В каморке сделалось совсем тихо.
– Плакса?.. – Хассем удивился.
– Это мой приятель такой, наш, богадельский. Ой, – вспомнила Илла. – Только вы его Плаксой не называйте. Его на самом деле зовут Стин.
Утром Илла повела Зорана к Плаксе Стину. Почти достроенное здание считалось в руинах одним из самых «приличных» мест в Богадельне и называлось Колокольня. Когда в давние времена король строил храм, то больше всего продвинулись в строительстве именно этой широкой башни, которая насчитывала несколько этажей. На первом этаже башни был трактир, а над ним жил сам трактирщик с сыном и новой сожительницей.
Дорогой Илла рассказывала Зорану про Плаксу.
– Он с детства драться не умел, лупили его. Но зато меняться умел – только так. У отца сопрет жратву какую-нибудь и на все нужное выменяет. А как подрос, такое в нем открылось… Вот увидишь, он из Богадельни обязательно в люди выбьется, будет богатый!
У входа в кабак Илла замешкалась.
– Папаша его на меня давно злой, весь разговор нам сорвет, в трактир лучше не соваться, – сказала она. Иллесия помнила, какую здоровенную отвесила Плаксиному отцу оплеуху, когда он стал распускать руки.
Она подозвала знакомого оборванного мальчишку, который вертелся неподалеку:
– Забеги-ка в трактир, найди Стина. Скажи, я с ним переговорить хочу.
– А что дашь?
Илла подкинула на ладони яблоко. Мальчишку как ветром сдуло.
Через некоторое время показался высокий бледный парень с почти белыми редкими волосами. Одет он был опрятнее, чем обычно одевались в Богадельне. Парень вопросительно кивнул Илле вместо приветствия.
– Стин, надо с тобой поговорить, только без твоего папаши, – решительно сказала Илла, одновременно швыряя мальчишке яблоко, которое тот ловко поймал и сразу дал деру.
– Это смотря о чем поговорить, Илла, – лениво откликнулся Стин.
– Заработать хочешь?
Стин пожал плечами:
– У тебя-то?..
Но Илла настаивала:
– Пошли!
В жилье кабатчика вела настоящая дверь, а в комнате стоял настоящий стол и несколько стульев.
– Что у вас? – спросил Стин, усаживаясь на стул. Илла осталась стоять.
– Вот! – она с гордостью указала рукой на Зорана, которого привела с собой. – Это Зоран.
Тот доброжелательно оскалил зубы, кивнул головой.
– Он – силач, понимаешь? – убедительно продолжала Иллесия. – Такого во всей Богадельне еще не было. Я сама своими глазами видела, как он у нас в кабаке кочергу согнул. Прямо руками! – Илла, войдя в задор, покрутила руками перед собой, словно завязала воображаемый узел. – Его в цирке прозвали Зоран Неустрашимый, вот как! Не слыхал про такого? Да что ты вообще слыхал, темнота! Зоран хочет показать смертельный трюк. Все просто от страха помрут, когда увидят!
– Ладно, ладно! – остановил ее Плакса.
Он принялся расспрашивать Зорана сам и вытянул понемногу все: как тот был наемником, цирковым силачом, вышибалой в кабаках. Сын трактирщика чувствовал, что дело похоже на правду. Этот громила с черной бородой, которого где-то откопала неугомонная Илла, выглядел внушительно. Плакса окинул взглядом его широкую грудь, подметил, как под тканью Зорановой рубашки вычерчиваются мышцы. «А об эту голову, пожалуй, можно кувалду сломать», – завершил свои наблюдения Плакса и сказал:
– Значит, Зоран Неустрашимый?.. Хм… А что если Зоран – Хромой Мясник?
Зоран покладисто кивнул:
– Ну, пускай Мясник.
– И вот что, папаша, я тебе скажу… – уверенно продолжал Плакса.
Стин понял, что это его шанс. Он давно мечтал, что подвернется дело, которое выведет его из Богадельни и будет ступенькой на пути к настоящему богатству. Конечно, если дело и подвернется, не всякий сумеет за него взяться. Но Плакса бы сумел. Теперь у него был этот седоволосый силач, который клянется, что встанет на ноги, если его заживо засыплют камнями, навалят над ним курган в человеческий рост.
На другой день Стин дал беспризорникам горсть мелочи и велел, чтобы вся Богадельня знала:
– Зоран по кличке Хромой Мясник! Зоран – чудовище, великан, свирепый бык! Он покажет смертельный трюк: его засыплют камнями, а он встанет и стряхнет их с себя, как песчинки!
Берест эти дни был неспокоен. Богадельню вдруг облетела весть, что Зоран – чудище и великан. Кличку Хромой Мясник повторяли все мальчишки. Зоран больше не ходил на поденную работу в город, а жил в трактире Плаксиного отца, где каждый день толпились любопытные.
Берест тревожился. Ему думалось: я моложе, я здоров, а Зоран только недавно жаловался на старую рану… Берест спросил его:
– Послушай, я не могу тебя подменить? Я тоже вроде как человек не слабый…
Зоран похлопал его по плечу:
– Ты хороший парень, но тут нужен опыт… Я делал этот трюк уже трижды.
Ирица чувствовала, что на душе у Береста смутно. Поздним вечером он оставил своих в каморке у Иллы, а сам ушел в руины один. Ирица легко нашла его – она и в катакомбах сохранила способность ощущать особое тепло знакомого следа.
Среди руин то и дело попадались заросшие бурьяном, заваленные мусором пустыри. Там жители Богадельни по летнему времени часто жгли костры. У одного из таких кострищ Ирица и увидела Береста. Он в задумчивости сидел на поросшем мхом камне. Ирица неслышно появилась из высокого бурьяна, встала за его спиной, тронула за плечо.
– Берест, – позвала она.
Тот вздрогнул и обернулся. Ему было так одиноко со своими тревожными мыслями, что появление Ирицы обрадовало его. Ирица посмотрела ему в глаза.
Берест невесело улыбнулся.
– Скажи, диво лесное: ты скучаешь по своему лесу? Бросила ты ради меня свое беличье королевство… чтобы посуду мыть в кабаке, пьяные шутки слушать. Жалеешь теперь?
– Ты о чем?..
Ирица прислонила его голову к своему плечу и провела по его волосам рукой, как глядят, утешая, ребенка. Берест послушно приник к ней лбом.
– Почему не жалеешь, Ирица? Другая бы рассердилась… Я смотрю, безответная ты какая. Не упрекнешь меня ни в чем… Безмолвная лесовица.
Ирица молча гладила его волосы.
– Неспокойно мне, – пожаловался Берест. – Об этом смертельном трюке все говорят. Зоран – добрый человек, а его – Хромым Мясником, чудищем… Я эту кашу заварил, но я не хотел им с Иллой жизнь ломать! Хассем – что? Он должен друга выручать, он и прав… Только я не должен был допускать, чтобы Зоран за все платил.
– Каждый за себя решал, – напомнила Ирица. – Не ты один за всех. Берест, Зоран больше видел на свете, чем ты?
– Пожалуй что, – тихо ответил тот.
– Значит, он умнее тебя?
– Угу… – подтвердил Берест.
– Тогда не бойся…