Страница:
Мысль была негреющая – ему даже стало зябко на жестком ветру, – но, быть может, так оно и есть. Он шагал дальше. От лужи в низине взлетел журавль и поплыл по утренней голубизне.
И тут Стэн Паркер увидел, что его сосед Осси Пибоди открывает боковую калитку, наклонясь с косматого гнедого мерина, на котором всегда ездил верхом. Сосед без труда справился со сложным процессом открывания калитки и в то же время рыскал глазами вокруг – нет ли чего такого, чему можно позавидовать. Много лет Осси Пибоди втайне страдал длительными приступами зависти к Стэну Паркеру. Сейчас он заметил Стэна, шагавшего по своей земле, и оба отвели глаза в сторону. Слишком давно они были знакомы, и потому каждому само собой было ясно, что другой его узнал. Они же все равно встретятся и поговорят или будут выдавливать, цедить слова, перемежая их хмыканьем, и молчанием, и взглядами, и воспоминаниями обо всем том, что случилось с каждым из них за все эти годы.
Осси Пибоди, длинноносый, вечно в каких-то рубцах и ссадинах, был примерно одних лет со Стэном, но телом посуше. Природное его благодушие как-то померкло после того, как он съездил с добровольцами в Уллуну на наводнение. Он стал нелюдимым. Он до сих пор жил в доме у отца и матери с молодой женой, бесцветной женщиной, которая только и умела, что рожать детей. Осси Пибоди не любил своих детей. Он мало кого любил. Родителей он уважал. А любил он только хороших коров. Где-то в затверделой его душе шевелилось нечто вроде теплого чувства к соседу Стэну Паркеру, но и тут примешивалась зависть и озлобление. И оттого, что ему хотелось завести со Стэном беседу, он его избегал. Он пришпоривал косматого терпеливого мерина и выбирал другую дорогу, понимая, что по нем скучать не будут, и еще больше от этого озлоблялся.
Сейчас двое мужчин приближались друг к другу на паркеровском скотном дворе, где была назначена встреча. Поначалу они шли, делая вид, что не замечают друг друга.
– Здорово, Стэн!
– Здорово, Осси!
Будто встреча была неожиданной.
Осси спрыгнул с лошади и стоял, расставив ноги в старых гамашах со штрипками, чувствуя себя коротышкой рядом со Стэном.
– Ну, где там твоя колченогая резвуха? – спросил Осси.
Стэн Паркер ответил улыбкой, но довольно сдержанной, словно решив, что еще не время выпускать своего голубя.
– Как дела-то, Осси? – спросил Стэн Паркер.
Но Осси Пибоди только шмыгнул носом; он как будто что-то в себе таил, этот нос, такой длинный и пунцовый от солнца.
– Овес хорошо уродился, Стэн? – спросил Осси.
– Ничего, – ответил Стэн Паркер.
Он был в хорошем настроении. Он был даже рад встрече с этим хмурым человеком, своим соседом, у которого постепенно усыхало тело, а нос становился все длиннее. У Стэна часто мелькала мысль – хорошо бы рассказать Осси о том-то и о том-то, но Осси не было, и Стэн забывал о нем.
– Дождик был что надо, – сказал он.
– Да уж, – хмыкнул Осси. – Но и денек что надо.
Он глядел на Стэна, подозревая, что тот ведет какую-то игру. Ибо Осси Пибоди уже не терпелось увидеть эту телочку, о немыслимой красоте которой он мог только догадываться. Она ведь принадлежала Стэну. А ему хотелось, чтоб она перешла в его собственность. Осси Пибоди глядел на соседа, и недоумевал, и злился, и, наверно, думал, что Стэн – парень умный, но мудреный и, видно, себе на уме, вечно крутит вокруг да около. И Осси даже сплюнул.
А Стэн Паркер был просто в хорошем настроении.
– Хочется посмотреть телку, а? Ладно, Осси, – сказал Стэн.
Он потянулся, словно со сна, да так, что хрустнули кости, и это привело в еще большее раздражение его соседа, который похлестывал по земле своим длинным, безобразным черным кнутом. Осси Пибоди держался натянуто, но Стэну Паркеру этот день принес покой и чувство уверенности, надежное и легкое, как журавлиные крылья. Раз-другой он вспомнил грозу, заставившую его признаться в своей слабости; сейчас он мог бы опровергнуть это, да не стал, – не было никакой нужды.
Он вдруг пошел со двора, где они стояли, в другой двор, поменьше, с развесистым перечным деревом, и распахнул серую калитку. На этом месте ритуала Осси Пибоди уже сам не знал, как он относится к Стэну Паркеру, к его уверенной походке и его благоустроенным дворам. Осси, в длинном зеленом балахоне, надетом на случай перемены погоды, покусывал губы. Его бронзовая кожа отливала ярью.
Но тут появилась маленькая телочка. Блестящий нос ее обнюхивал жизнь, она шла на спичечных ножках, поводя кроткими глазами и бодая воздух шишечками, которые еще не стали рогами. Стэн Паркер издавал всевозможные подбадривающие звуки. Он шел позади, веером растопырив пальцы. Телочка шла вперед. Ее гладили ветви дерева. Но шла неохотно. Вся ее краса трепетала.
– Неплохая будет корова, – произнес Осси Пибоди ясным, металлическим, ничего не выдававшим голосом.
Телочка бросилась в крайний двор. Если б не волнение, ноги ее были бы резвы. Но они заблудились на этой земле. От страха она выпустила газы.
– Складная. Я хочу ее пощупать, – сказал Осси Пибоди.
Он засучил рукава. Он торопился. Ему не терпелось потрогать коровью плоть.
Мягко ступая, Стэн Паркер обошел вокруг телки. Сейчас самый воздух как бы стал медлительным, ясное утро дрогнуло и на мгновение остановилось. Пока он не взялся за веревку на ее блестящей шее.
– Смирная, – заметил Осси, осматривая телку.
Он начал тыкать и мять ее пальцами. Он ощупывал ее со злобной радостью, как будто это было единственное удовольствие, всколыхнувшее его застоялую жизнь.
А Стэн Паркер держал телочку. Вверху перекликались сороки и, играя, летели вниз комками взъерошенных перьев. Пахло навозом и недавним дождем. Стэн был бессилен против всего этого и того, что могло еще произойти, – он стоял, отвечая глуповатой улыбкой на каждое слово Осси.
– Да, Осси, это будет молочная коровка, по крестцу видать.
Большой и статный, он стоял и улыбался. Перед его глазами была вся та простая благодать, которую он ценил превыше всего. Ведь даже каждая ветвь перечного дерева свисала именно так, как надо, а не иначе. Чуточку стыдясь своего счастья, он опустил глаза на свои глыбы-сапоги.
– Одна титька, наверно, будет короче.
– Ничего, телок оттянет.
– Оно-то верно. А что как останется яловой?
– Продашь на убой.
– Э, нет, Стэн. Не хочу я зря время тратить.
И стал объяснять почему.
Только где ж ему было тягаться с окружавшими двор прямыми столбами этой изгороди, которые Стэн своими руками срубил, обтесал и вколотил в землю. Двор был на взгорке, и в просветах забора виднелось небо. Оно уже пылало. Стэн Паркер прикрыл глаза, мирясь с чепуховостью слов и растворяясь в порывисто накатывавших волнах убежденности и довольства. Его убежденность в этой благодати была незыблемой.
Осси Пибоди, сверля Стэна взглядом, думал: «А и чудной же ты малый, уж больно прост, а может, хитер?»
– Сколько просишь за эту скотинку? – быстро спросил он, понизив голос.
– Шесть, – сказал Стэн.
– Боже милосердный, шесть за такую фитюльку! Не пойдет, Стэн. Ищи кого-нибудь другого. Я человек бедный. У меня семья. Детей надо учить. И одевать. И лечить. Доктор только и знает, что счета шлет. А жена – сплошная немочь. От последних родов так и не оправилась. Доктор Пиллинджер говорил – у нее выпаденье матки. Такое уж мое счастье. Мне велят везти ее в Сидней к специалисту какому-то. Не знаю, конечно. Но только таких денег на корову у меня нет, Стэн.
Он умолк, глядя, как Стэн Паркер крутит кончик веревки, свисавшей с телячьей шеи.
Но Стэн не ответил. Ему хотелось остаться одному, хотелось вобрать в свою душу все великолепие этого дня. И он молча крутил кончик веревки.
– Три – это бы я еще осилил, – сказал Осси Пибоди. – Кой в чем придется себе отказать. Но все мы люди-человеки. И покурить хочется, и книжку полистать, Стэн. Ежели ты согласен, могу дать три.
Но тут сороки опять затеяли долгий, четкий и равнодушный стрекот, а необъятное небо простерлось еще шире. И Стэн Паркер разжал руки, державшие веревку. Он какой-то жалкий, этот Осси Пибоди.
– Ладно, Осси, – сказал он, – раз уж так, бери за три. Будет у тебя хорошая корова.
– Это я не сомневаюсь. У тебя племенной скот. Деньги у меня с собой. Давай пересчитаем.
Они пересчитали. Все три бумажки.
Стэн Паркер взял деньги, довольно-таки мятые, и положил в карман. Не столь уж важным представлялось ему это дело, как, впрочем, и большинство других дел. Те, кто его мало знал, могли подумать, что он не уверен в себе. Но нынче утром он был уверен, как никогда. Настолько, что надвинул шляпу на глаза, пряча от всех то, что он знал. Да и солнце уже слепило, как всегда в это время дня.
Потом жалкий Осси Пибоди влез на своего гнедого и погнал впереди себя телочку к боковой калитке, вытянувшись над лошадиной шеей и махая локтями, словно даже сейчас боялся ее упустить.
Когда они скрылись, Стэн Паркер вернулся к дому. Из окна, вытряхивая пыльную тряпку, смотрела на него жена.
– Ну, – сказала она, – заплатил он?
– Ага, – ответил он, – я получил, что хотел.
Но шляпа была надвинута на глаза.
– Правда? – сказала она. – Чудеса, да и только!
Она крепко поджала губы, чтобы не дать прорваться нежности.
– Он несчастливый, этот дурачина Осси Пибоди, – сказал Стэн. – Говорит, у его жены матка выпадает.
– Ох, – произнесла она, и пыльная тряпка повисла в воздухе. – Уж чего только не бывает!
И она отошла в комнату, хотя могла бы еще долго висеть на подоконнике и разглядывать мужа в свете солнца.
Глава двенадцатая
И тут Стэн Паркер увидел, что его сосед Осси Пибоди открывает боковую калитку, наклонясь с косматого гнедого мерина, на котором всегда ездил верхом. Сосед без труда справился со сложным процессом открывания калитки и в то же время рыскал глазами вокруг – нет ли чего такого, чему можно позавидовать. Много лет Осси Пибоди втайне страдал длительными приступами зависти к Стэну Паркеру. Сейчас он заметил Стэна, шагавшего по своей земле, и оба отвели глаза в сторону. Слишком давно они были знакомы, и потому каждому само собой было ясно, что другой его узнал. Они же все равно встретятся и поговорят или будут выдавливать, цедить слова, перемежая их хмыканьем, и молчанием, и взглядами, и воспоминаниями обо всем том, что случилось с каждым из них за все эти годы.
Осси Пибоди, длинноносый, вечно в каких-то рубцах и ссадинах, был примерно одних лет со Стэном, но телом посуше. Природное его благодушие как-то померкло после того, как он съездил с добровольцами в Уллуну на наводнение. Он стал нелюдимым. Он до сих пор жил в доме у отца и матери с молодой женой, бесцветной женщиной, которая только и умела, что рожать детей. Осси Пибоди не любил своих детей. Он мало кого любил. Родителей он уважал. А любил он только хороших коров. Где-то в затверделой его душе шевелилось нечто вроде теплого чувства к соседу Стэну Паркеру, но и тут примешивалась зависть и озлобление. И оттого, что ему хотелось завести со Стэном беседу, он его избегал. Он пришпоривал косматого терпеливого мерина и выбирал другую дорогу, понимая, что по нем скучать не будут, и еще больше от этого озлоблялся.
Сейчас двое мужчин приближались друг к другу на паркеровском скотном дворе, где была назначена встреча. Поначалу они шли, делая вид, что не замечают друг друга.
– Здорово, Стэн!
– Здорово, Осси!
Будто встреча была неожиданной.
Осси спрыгнул с лошади и стоял, расставив ноги в старых гамашах со штрипками, чувствуя себя коротышкой рядом со Стэном.
– Ну, где там твоя колченогая резвуха? – спросил Осси.
Стэн Паркер ответил улыбкой, но довольно сдержанной, словно решив, что еще не время выпускать своего голубя.
– Как дела-то, Осси? – спросил Стэн Паркер.
Но Осси Пибоди только шмыгнул носом; он как будто что-то в себе таил, этот нос, такой длинный и пунцовый от солнца.
– Овес хорошо уродился, Стэн? – спросил Осси.
– Ничего, – ответил Стэн Паркер.
Он был в хорошем настроении. Он был даже рад встрече с этим хмурым человеком, своим соседом, у которого постепенно усыхало тело, а нос становился все длиннее. У Стэна часто мелькала мысль – хорошо бы рассказать Осси о том-то и о том-то, но Осси не было, и Стэн забывал о нем.
– Дождик был что надо, – сказал он.
– Да уж, – хмыкнул Осси. – Но и денек что надо.
Он глядел на Стэна, подозревая, что тот ведет какую-то игру. Ибо Осси Пибоди уже не терпелось увидеть эту телочку, о немыслимой красоте которой он мог только догадываться. Она ведь принадлежала Стэну. А ему хотелось, чтоб она перешла в его собственность. Осси Пибоди глядел на соседа, и недоумевал, и злился, и, наверно, думал, что Стэн – парень умный, но мудреный и, видно, себе на уме, вечно крутит вокруг да около. И Осси даже сплюнул.
А Стэн Паркер был просто в хорошем настроении.
– Хочется посмотреть телку, а? Ладно, Осси, – сказал Стэн.
Он потянулся, словно со сна, да так, что хрустнули кости, и это привело в еще большее раздражение его соседа, который похлестывал по земле своим длинным, безобразным черным кнутом. Осси Пибоди держался натянуто, но Стэну Паркеру этот день принес покой и чувство уверенности, надежное и легкое, как журавлиные крылья. Раз-другой он вспомнил грозу, заставившую его признаться в своей слабости; сейчас он мог бы опровергнуть это, да не стал, – не было никакой нужды.
Он вдруг пошел со двора, где они стояли, в другой двор, поменьше, с развесистым перечным деревом, и распахнул серую калитку. На этом месте ритуала Осси Пибоди уже сам не знал, как он относится к Стэну Паркеру, к его уверенной походке и его благоустроенным дворам. Осси, в длинном зеленом балахоне, надетом на случай перемены погоды, покусывал губы. Его бронзовая кожа отливала ярью.
Но тут появилась маленькая телочка. Блестящий нос ее обнюхивал жизнь, она шла на спичечных ножках, поводя кроткими глазами и бодая воздух шишечками, которые еще не стали рогами. Стэн Паркер издавал всевозможные подбадривающие звуки. Он шел позади, веером растопырив пальцы. Телочка шла вперед. Ее гладили ветви дерева. Но шла неохотно. Вся ее краса трепетала.
– Неплохая будет корова, – произнес Осси Пибоди ясным, металлическим, ничего не выдававшим голосом.
Телочка бросилась в крайний двор. Если б не волнение, ноги ее были бы резвы. Но они заблудились на этой земле. От страха она выпустила газы.
– Складная. Я хочу ее пощупать, – сказал Осси Пибоди.
Он засучил рукава. Он торопился. Ему не терпелось потрогать коровью плоть.
Мягко ступая, Стэн Паркер обошел вокруг телки. Сейчас самый воздух как бы стал медлительным, ясное утро дрогнуло и на мгновение остановилось. Пока он не взялся за веревку на ее блестящей шее.
– Смирная, – заметил Осси, осматривая телку.
Он начал тыкать и мять ее пальцами. Он ощупывал ее со злобной радостью, как будто это было единственное удовольствие, всколыхнувшее его застоялую жизнь.
А Стэн Паркер держал телочку. Вверху перекликались сороки и, играя, летели вниз комками взъерошенных перьев. Пахло навозом и недавним дождем. Стэн был бессилен против всего этого и того, что могло еще произойти, – он стоял, отвечая глуповатой улыбкой на каждое слово Осси.
– Да, Осси, это будет молочная коровка, по крестцу видать.
Большой и статный, он стоял и улыбался. Перед его глазами была вся та простая благодать, которую он ценил превыше всего. Ведь даже каждая ветвь перечного дерева свисала именно так, как надо, а не иначе. Чуточку стыдясь своего счастья, он опустил глаза на свои глыбы-сапоги.
– Одна титька, наверно, будет короче.
– Ничего, телок оттянет.
– Оно-то верно. А что как останется яловой?
– Продашь на убой.
– Э, нет, Стэн. Не хочу я зря время тратить.
И стал объяснять почему.
Только где ж ему было тягаться с окружавшими двор прямыми столбами этой изгороди, которые Стэн своими руками срубил, обтесал и вколотил в землю. Двор был на взгорке, и в просветах забора виднелось небо. Оно уже пылало. Стэн Паркер прикрыл глаза, мирясь с чепуховостью слов и растворяясь в порывисто накатывавших волнах убежденности и довольства. Его убежденность в этой благодати была незыблемой.
Осси Пибоди, сверля Стэна взглядом, думал: «А и чудной же ты малый, уж больно прост, а может, хитер?»
– Сколько просишь за эту скотинку? – быстро спросил он, понизив голос.
– Шесть, – сказал Стэн.
– Боже милосердный, шесть за такую фитюльку! Не пойдет, Стэн. Ищи кого-нибудь другого. Я человек бедный. У меня семья. Детей надо учить. И одевать. И лечить. Доктор только и знает, что счета шлет. А жена – сплошная немочь. От последних родов так и не оправилась. Доктор Пиллинджер говорил – у нее выпаденье матки. Такое уж мое счастье. Мне велят везти ее в Сидней к специалисту какому-то. Не знаю, конечно. Но только таких денег на корову у меня нет, Стэн.
Он умолк, глядя, как Стэн Паркер крутит кончик веревки, свисавшей с телячьей шеи.
Но Стэн не ответил. Ему хотелось остаться одному, хотелось вобрать в свою душу все великолепие этого дня. И он молча крутил кончик веревки.
– Три – это бы я еще осилил, – сказал Осси Пибоди. – Кой в чем придется себе отказать. Но все мы люди-человеки. И покурить хочется, и книжку полистать, Стэн. Ежели ты согласен, могу дать три.
Но тут сороки опять затеяли долгий, четкий и равнодушный стрекот, а необъятное небо простерлось еще шире. И Стэн Паркер разжал руки, державшие веревку. Он какой-то жалкий, этот Осси Пибоди.
– Ладно, Осси, – сказал он, – раз уж так, бери за три. Будет у тебя хорошая корова.
– Это я не сомневаюсь. У тебя племенной скот. Деньги у меня с собой. Давай пересчитаем.
Они пересчитали. Все три бумажки.
Стэн Паркер взял деньги, довольно-таки мятые, и положил в карман. Не столь уж важным представлялось ему это дело, как, впрочем, и большинство других дел. Те, кто его мало знал, могли подумать, что он не уверен в себе. Но нынче утром он был уверен, как никогда. Настолько, что надвинул шляпу на глаза, пряча от всех то, что он знал. Да и солнце уже слепило, как всегда в это время дня.
Потом жалкий Осси Пибоди влез на своего гнедого и погнал впереди себя телочку к боковой калитке, вытянувшись над лошадиной шеей и махая локтями, словно даже сейчас боялся ее упустить.
Когда они скрылись, Стэн Паркер вернулся к дому. Из окна, вытряхивая пыльную тряпку, смотрела на него жена.
– Ну, – сказала она, – заплатил он?
– Ага, – ответил он, – я получил, что хотел.
Но шляпа была надвинута на глаза.
– Правда? – сказала она. – Чудеса, да и только!
Она крепко поджала губы, чтобы не дать прорваться нежности.
– Он несчастливый, этот дурачина Осси Пибоди, – сказал Стэн. – Говорит, у его жены матка выпадает.
– Ох, – произнесла она, и пыльная тряпка повисла в воздухе. – Уж чего только не бывает!
И она отошла в комнату, хотя могла бы еще долго висеть на подоконнике и разглядывать мужа в свете солнца.
Глава двенадцатая
Лето клещами стиснуло эту землю и выжало из нее все соки. Листья на деревьях скребли друг друга, как наждачная бумага, а когда по желтым травам пробегал ветерок, бренчали сухие желтые стебли. На серой почве струпьями валялись высохшие семена, а возле прудов и ручейков, куда сходится скот, тыча носами в зеленую ряску, вся земля была испещрена ямками. И много всякой мертвечины попадалось в здешних местах – то серые скелеты деревьев, то старая, слабая корова, которая застряла в грязи, да так и не смогла выбраться, то дохлые ящерицы, валявшиеся брюшком кверху. Но людям было все нипочем, они только заслоняли от солнца ослабевшие глаза да утирали потные, соленые лица. Им было все нипочем на первых порах, пока еще стояло затишье. Позже, когда заполыхали пожары, когда неуемный огонь побежал по лощинам, и бросился на птичьи дворы, и врывался в окна так, что легкие занавески вспыхивали, как огненные крылья дьявола, – вот тогда люди очнулись и поняли, что не хотят умирать. Крики вырывались из горла у тех, кого настигало пламя. Они вспоминали свое детство и свои грехи и могли бы исправиться, даже стать святыми, только была бы им дарована такая возможность. Некоторые ее получали, но лишь ненадолго спасались от самих себя, а потом становились еще хуже, чем прежде.
Еще до пожаров Армстронг заказал Эми Паркер двух потрошеных уток, и однажды под вечер, убравшись в доме, она понесла их к нему в дом. В это время у Армстронга гостили несколько дам и господ из города, все люди состоятельные, если не сказать больше, как сообщила миссис О’Дауд. Это ради той барышни Мэдлин, думала Эми, в доме затевается большое веселье, так ей сказала миссис Фрисби, когда уток заказывала, а все потому, что эта Мэдлин больше не может держаться недотрогой с молодым Армстронгом и наконец берет его в мужья.
В тот вечер Эми Паркер, надев на руку плоскую корзинку с армстронговскими потрошеными утками, отправилась в путь сквозь иссохший от зноя мир. В свеженькой кофточке она выглядела очень мило, несмотря на красные руки, с которых она тщательно отскребла утиную кровь. Она шла, слегка запыхавшись, и пыталась представить себе, что там ее ждет, и что она скажет, и увидит ли Мэдлин. Вернее всего, что нет.
Поднявшись на холм, она раскраснелась и пошла медленнее; теперь она была довольно-таки полной, если не сказать толстой. Ноги ее и руки, пахнувшие младенческим запахом хорошего мыла, стали неуклюжими.
Наконец она подошла к армстронговским воротам, которые стоили кучу денег и доказывали это обилием железа и кирпича, да еще на обоих столбах из красного кирпича белым кремнем было выложено название. Имение Армстронга называлось «Глэстонбери» – оттого, что некий просвещенный джентльмен после нескольких рюмок сказал, что оно чем-то похоже на одно поместье в матушке Европе, и произнес это никому доселе не ведомое название. Мистер Армстронг был польщен. Он просмаковал его про себя, заглянул в справочник, и его имение стало называться «Глэстонбери».
Сейчас мистер Армстронг жил в полной праздности, но с кожи его так и не сошел цвет сырого мяса. Он уже давно снял свой фартук, и люди позабыли о прошлом. Лишь изредка в ком-то из тех, кто ел мясо за его столом, вспыхивала злость, гость надменно вскидывал голову над тарелкой и, покончив с хозяйским угощением, уходил прочь. Но большей частью гости просто ели. Или прохаживались по его лужайкам и беседовали о Европе. И заискивали перед его сыном, от которого пахло лавровишневой водой, и перед дочерьми, благоухавшими гарденией. У него бывал даже некий английский лорд, увивавшийся за одной из дочек, – как уверяла миссис О’Дауд. Так что мистер Армстронг пребывал в полном довольстве. Теперь у него был свой герб, и свой клуб, и множество прихлебателей, которые оказывали ему честь, позволяя тратить на них деньги.
Даже в подъездной аллее усадьбы Глэстонбери чувствовалось полное благоденствие. Оно сияло на зеркальных листьях лавров, мелькало в просветах деревьев, на лужайках, в беседке, где под утомляющими своей пышностью розами была забыта розданная колода карт. Прежде чем нырнуть в аллейку, предназначенную для слуг и торговцев, Эми Паркер не без смущения глянула на статую голой женщины возле главного входа в дом. Большинству местных жителей эта статуя внушала робость и какое-то уважительное чувство. Они на нее не смотрели – разве только мельком – и, на миг насладившись многообещающими ямочками на руках, воспринимали ее как внушительный символ того богатства, которое ее тут водрузило.
Но Эми Паркер бросило в жар; пропади она пропадом, эта статуя, думала женщина, поворачивая за угол дома к той двери, которая ее впустит. На этой стороне насадили рощицу гардений с чопорными листьями и воздушными цветами, и не сразу нашла бы Эми Паркер выход из ее полумрака, если б не заметила открытое окно и ее не охватил бы непреодолимый соблазн. Она замедлила шаг и без всяких угрызений совести стала продираться сквозь листву, чтобы заглянуть в это окно.
Оно светилось в полумраке – в комнате, куда она заглянула, горела большая лампа под опаловым абажуром и мигали от ветерка огоньки свечей в серебряном канделябре. Как видно, жара заставила устроить сквознячок, занавеси были отдернуты и открыта дверь, ведущая в глубь дома, к другим тайнам и другим огням. Эми Паркер разглядела в комнате несколько человек, – пожилые, солидные господа в черном и один помоложе и поразвязней. Всех скрывала тень, белели только манишки и поднятые сосредоточенные лица. Они были публикой. Это Мэдлин обратила их в изваяния. Она стояла там. И затмевала собою даже свет лампы.
Эми Паркер, пропахшая ароматом цветов, шагнула дальше в опьяняющую темноту, куда от дома тянулись ветки жасмина, с легкой дрожью гладившие лицо незваной гостьи. Отсюда она, незаметная, как ночной мотылек, могла наблюдать, но не слышать. Она и не хотела слышать. Ей стало бы жутко. Да она и ничего бы толком не расслышала из-за оглушающего стука сердца.
Вот Мэдлин подняла руку, и мужчины обвели эту руку глазами, будто то была не обыкновенная плоть, а нечто из ряда вон выходящее. Рука повелевала ими так же, как и губы, лепившие для них слова, которым они смеялись. Пожилые смеялись, идиотски раскачиваясь, будто от удара в живот. Но молодой человек, который оказался молодым Армстронгом, смеялся только потому, что это, как ему думалось, доставит тайное удовольствие Мэдлин, как если бы они были наедине и он держал ее в объятиях. Он старался обласкать ее своим смехом. Но Мэдлин почти не обращала внимания на тех, кто находился с нею, в этой комнате. Она говорила для одной себя. Или же поправляла жемчуга. Или оглядывала свои обнаженные плечи. И опускала глаза на ложбинку между грудей, прикрытую розой. Мэдлин была ледяной. И платье у нее было леденистое, оно словно срослось с ее великолепным телом и иным быть не могло. В эти минуты Эми Паркер совсем позабыла, что видела ее в других обстоятельствах и одетой по-другому.
Затем мистер Армстронг встал со своего места возле окна; тут, поближе к вечерней прохладе, он, должно быть, просматривал какие-то бумаги и письма до того, как стемнело. Его, как видно, ничуть не стесняли гости. Он платил за их присутствие и был достаточно богат, чтобы не церемониться с ними. Помахивая пачкой распечатанных писем, он прошел по своей комнате, будто она была пуста, налил в бокал вина, которое пили гости, и выпил, думая о чем-то своем. Но это как-то омрачило общее веселье от рассказа Мэдлин. Смех постепенно замер, сменившись хоть и искренними, но чуть-чуть язвительными улыбками. Гости заерзали, допили свои бокалы, а Мэдлин смотрела в свой бокал, на вино, которого ей не хотелось. Пока не подошел Армстронг и, не спрашивая, взял из ее пальцев бокал и поставил. Она явно предпочла бы швырнуть его на пол.
Потом они, эти фигуры в комнате, поодиночке стали то вставать, то садиться, и, как казалось, без всякой цели. Они никогда не смогли бы объединиться, ибо по природе своей были несоединимы. Они так и останутся хрупким металлом, который могло бы покорежить одно дуновение ненависти. И Эми Паркер почувствовала, что задержалась слишком долго. Легкий ветерок пробрался под гобелен, дорогую вещь, за которой мясник ездил в Европу, – дамы и господа на серебряных лошадях, и лес колышется, и лошади подрагивают на ветру. Вся комната заколебалась, как колыхающийся гобелен. Огоньки свечей стлались по воздуху, как огненные волосы, золотая фольга на винной бутылке мерцала в дрожащем свете. Мэдлин отошла и села на стул, который молодой Армстронг – говорили, будто она собирается за него замуж, – вдавливал в пол, чтобы он не сдвинулся с места. Не замечая ни его силы, ни преданности, она сидела на резном стуле, скрывая скуку за спицами веера. Пожилые господа, которых сегодня научили смеяться, преодолели досаду на поведение хозяина и держались поодаль, улыбаясь и ожидая какой-то разрядки.
Эми Паркер начала уставать от груза потрошеных уток и всего того, что она не могла понять в увиденной сцене. Она вздохнула и отошла от окна. Там все кончилось или пошло как-то по-другому. Она зашагала по темной рощице, где сейчас потянуло какой-то гнилью, перешибавшей запах ночных цветов, и подошла к входу для прислуги.
Дверь открылась, обдав ее запахом жарящейся говядины, разноголосым смехом и громкими сетованиями. Она робко вошла, ступая по чистому полу, растерявшись от яркого света и стыдясь даже лучших своих чулок.
– Я принесла уток на завтра, – произнесла она голосом, от которого ее дети вскинули бы на нее глаза.
– Как раз вовремя, – отозвалась миссис Фрисби, женщина, в общем, незлобивая.
И хлопнула дверцей плиты.
– А, чтоб тебя! – сказала она. – Проклятая плита. Чтоб они все сгинули со своими плитами! Осточертело мне все на свете! На будущей неделе пусть ищут себе другую. Я уезжаю на побережье.
– И будешь жить на ихнее «спасибо»? – спросила Уинни, поправляя зубчики наколки так, чтобы они казались еще острее.
– Да боже сохрани, – сказала миссис Фрисби. – Одна дама приглашает жить у нее только за удовольствие побыть в моем обществе. И завтрак в постели, ежели я не возражаю против хлебных крошек.
Все захохотали, и громче всех девушка с дубоватым лицом, сбивавшая яйца; она недавно приехала из Ирландии, и звали ее Кесси.
– Мы позабыли про миссис Паркер, – сказала миссис Фрисби, когда ей удалось унять смех. – Присядьте, милая, мы вам откроем один секрет.
Она достала из шкафа бутылку, шелестевшую золотой фольгой, точно такую, из какой пил мясник с гостями; подмигнув и для изящества отставив мизинец, она налила полный бокал.
– Оно постояло открытым, – сказала она, – и маленько выдохлось. Но вознесет вас, куда вы только захотите.
– Я еще никогда не пила вина, – сказала Эми Паркер.
У горничной Уинни лицо вытянулось и стало тоньше. Она вытащила из кармана замшевую шлифовку и принялась яростно тереть ею ногти.
– На прежнем моем месте, – сказала она, – у нас, девушек, вина бывало – хоть залейся. Гостей звали то и дело. Через день званые завтраки. Сам-то настоящий джентльмен был не то, что этот, только-только из печки.
– Тц-тц, – цокнула языком миссис Фрисби. – Он хорошо платит. И сам, бедняга, неплохой. – Она размякла от вина и паров жаркого, а грустные мысли о некоем пропавшем матросе улетучились вместе с отрыжкой. – Извините, – сказала она, заглядывая в кастрюлю. – От этих опивков мне не по себе. Выпьешь, а потом расплачивайся!
Молодая ирландка тряслась от смеха над миской с яйцами, которые она все взбивала и взбивала.
– Ты, девушка, осторожнее, а то пена пойдет через край.
К тому времени кухня наполнилась теплом и мерцающими отсветами. Эми Паркер потягивала вино из бокала, который она держала бережно, как цветок, и глядела в него, прислушиваясь к отзвукам жизни, что шла в другой части дома. Вино разливалось у нее по жилам, искрилось в голове, и сейчас она готова была вскочить и ринуться в завешенную сукном дверь и где-то там предстать перед Мэдлин.
– Красивая она, – сказала Эми Паркер.
– Кто? – спросила миссис Фрисби. – Эта колода из графства Корк?
Кесси хихикала и взбивала яйца, будто только эти два занятия и были ей доступны.
– Мэдлин, конечно, – спокойно сказала Эми Паркер. Губы ее нежно сложились бантиком, выговаривая это имя, которое она никогда еще не осмеливалась произнести вслух.
В наступившем молчании Уинни сунула в карман замшевую шлифовку и потуже обтянула передником свою плоскую грудь.
– Мэдлин очень красивая, – уже осмелев, повторила Эми Паркер.
– Ну, – сказала миссис Фрисби, погружая в суп половник, – мы в постели ее не видали.
– Это уж кто-то другой ее увидит, – засмеялась Уинни.
А Кесси хихикала в брызгах яичной пены.
Миссис Фрисби подняла половником густые клубы пара, сквозь которые просвечивало ее пророческое лицо, и суп, золотая жидкость с мелкими кусочками моркови, каскадом полился в тарелки.
– Кто-то другой. Если только это кому-то удастся. А кто этот кто-то?
Она разливала бульон, и в клубах пара ее серое лицо приняло трагическое выражение.
– Не очень-то прозрачный, будь он проклят, – мрачно сказала она. – Ну и плевать, и такой проглотят. И жиру многовато. Зато тарелки французские.
Но Эми Паркер все казалось великолепным.
– Мне б хотелось посидеть с ней рядом, – сказала она, – вот под той занавеской в комнате, с лошадьми которая… Посидеть бы с ней рядышком. Я б ей рассказала про мой сон, если б его припомнила. Много есть про что рассказать, а я не умею. Когда мы поженились, я посадила розу, но мы про нее никогда не говорили. А роза такая красивая, лучше нету. Понимаете, я много чего знаю. А рассказать не могу. Между нами говоря, миссис Фрисби, у мужа почтмейстерши такая же беда. Он что-то знает, только молчит.
– Господи, помилуй! – воскликнула миссис Фрисби. – Вам пора домой, миссис Паркер.
– Надо же, от одного бокала, – сухо, будто вдруг позавидовав, проговорила Уинни, балансируя на одной руке подносом с тарелками.
– Да, да, – сказала Эми Паркер.
– Вот деньги за ваших уток, – сказала миссис Фрисби, бросая на стол несколько монет. – И если они не очень нежные, это не моя забота. Желудки у них, видите ли! Осточертело мне. Был у меня когда-то друг, он умер, и когда его вскрыли – вы не поверите! – там оказалась утка. Он был просто набит утятиной!
Эми Паркер готова была поверить чему угодно.
– Утятиной! – взвизгнула миссис Фрисби. – Ха-ха-ха!
Наверно, ее было слышно там, за суконной занавеской, куда скрылась Уинни. Сукно колыхнулось и опять стало на место.
– Никогда мне с ней не поговорить, – сказала Эми Паркер, берясь за корзинку.
– И ничего вы не потеряете. Она у нас словечка лишнего не обронит. Все больше глазищами вертит, эта Мэдлин.
Но Эми Паркер, с пустой корзинкой в руках, не двигалась с места.
Миссис Фрисби поняла ее по-своему.
– Вот, – сказала она, завернув остатки аппетитной холодной говядины.
Она решила, что это поднимет настроение женщины, но, вспомнив своего пропавшего матроса, подумала, что вряд ли.
И Эми Паркер вышла из кухни, затем из этого дома, где одни звуки враждовали с другими. Ночные птицы еще больше сбили ее с толку, заглушая бархатистые голоса, лениво плывшие над тарелками с супом. Ибо эти богатые люди уже перешли в столовую и сидели там позади задернутых занавесок. В комнате с открытыми окнами, где они пили вино, остался только гобеленовый ковер на стене.
Эми Паркер, прибавив шагу, пошла через сад. Он был наполнен крыльями ночных птиц. Один раз она услышала – или ей это показалось – скрип шагов по гравию, с которого она сошла на сосновые иглы. Она вся напряглась, на что-то надеясь. Но если бы Мэдлин с головной болью выскользнула из столовой, то, проходя под темными деревьями, она увидела бы всего-навсего коренастую женщину с деревяшкой во рту вместо языка. И потому Эми Паркер помчалась вперед, тяжело дыша и кляня себя за это, и швырнула сверток с говядиной в какие-то кусты у ворот.
Еще до пожаров Армстронг заказал Эми Паркер двух потрошеных уток, и однажды под вечер, убравшись в доме, она понесла их к нему в дом. В это время у Армстронга гостили несколько дам и господ из города, все люди состоятельные, если не сказать больше, как сообщила миссис О’Дауд. Это ради той барышни Мэдлин, думала Эми, в доме затевается большое веселье, так ей сказала миссис Фрисби, когда уток заказывала, а все потому, что эта Мэдлин больше не может держаться недотрогой с молодым Армстронгом и наконец берет его в мужья.
В тот вечер Эми Паркер, надев на руку плоскую корзинку с армстронговскими потрошеными утками, отправилась в путь сквозь иссохший от зноя мир. В свеженькой кофточке она выглядела очень мило, несмотря на красные руки, с которых она тщательно отскребла утиную кровь. Она шла, слегка запыхавшись, и пыталась представить себе, что там ее ждет, и что она скажет, и увидит ли Мэдлин. Вернее всего, что нет.
Поднявшись на холм, она раскраснелась и пошла медленнее; теперь она была довольно-таки полной, если не сказать толстой. Ноги ее и руки, пахнувшие младенческим запахом хорошего мыла, стали неуклюжими.
Наконец она подошла к армстронговским воротам, которые стоили кучу денег и доказывали это обилием железа и кирпича, да еще на обоих столбах из красного кирпича белым кремнем было выложено название. Имение Армстронга называлось «Глэстонбери» – оттого, что некий просвещенный джентльмен после нескольких рюмок сказал, что оно чем-то похоже на одно поместье в матушке Европе, и произнес это никому доселе не ведомое название. Мистер Армстронг был польщен. Он просмаковал его про себя, заглянул в справочник, и его имение стало называться «Глэстонбери».
Сейчас мистер Армстронг жил в полной праздности, но с кожи его так и не сошел цвет сырого мяса. Он уже давно снял свой фартук, и люди позабыли о прошлом. Лишь изредка в ком-то из тех, кто ел мясо за его столом, вспыхивала злость, гость надменно вскидывал голову над тарелкой и, покончив с хозяйским угощением, уходил прочь. Но большей частью гости просто ели. Или прохаживались по его лужайкам и беседовали о Европе. И заискивали перед его сыном, от которого пахло лавровишневой водой, и перед дочерьми, благоухавшими гарденией. У него бывал даже некий английский лорд, увивавшийся за одной из дочек, – как уверяла миссис О’Дауд. Так что мистер Армстронг пребывал в полном довольстве. Теперь у него был свой герб, и свой клуб, и множество прихлебателей, которые оказывали ему честь, позволяя тратить на них деньги.
Даже в подъездной аллее усадьбы Глэстонбери чувствовалось полное благоденствие. Оно сияло на зеркальных листьях лавров, мелькало в просветах деревьев, на лужайках, в беседке, где под утомляющими своей пышностью розами была забыта розданная колода карт. Прежде чем нырнуть в аллейку, предназначенную для слуг и торговцев, Эми Паркер не без смущения глянула на статую голой женщины возле главного входа в дом. Большинству местных жителей эта статуя внушала робость и какое-то уважительное чувство. Они на нее не смотрели – разве только мельком – и, на миг насладившись многообещающими ямочками на руках, воспринимали ее как внушительный символ того богатства, которое ее тут водрузило.
Но Эми Паркер бросило в жар; пропади она пропадом, эта статуя, думала женщина, поворачивая за угол дома к той двери, которая ее впустит. На этой стороне насадили рощицу гардений с чопорными листьями и воздушными цветами, и не сразу нашла бы Эми Паркер выход из ее полумрака, если б не заметила открытое окно и ее не охватил бы непреодолимый соблазн. Она замедлила шаг и без всяких угрызений совести стала продираться сквозь листву, чтобы заглянуть в это окно.
Оно светилось в полумраке – в комнате, куда она заглянула, горела большая лампа под опаловым абажуром и мигали от ветерка огоньки свечей в серебряном канделябре. Как видно, жара заставила устроить сквознячок, занавеси были отдернуты и открыта дверь, ведущая в глубь дома, к другим тайнам и другим огням. Эми Паркер разглядела в комнате несколько человек, – пожилые, солидные господа в черном и один помоложе и поразвязней. Всех скрывала тень, белели только манишки и поднятые сосредоточенные лица. Они были публикой. Это Мэдлин обратила их в изваяния. Она стояла там. И затмевала собою даже свет лампы.
Эми Паркер, пропахшая ароматом цветов, шагнула дальше в опьяняющую темноту, куда от дома тянулись ветки жасмина, с легкой дрожью гладившие лицо незваной гостьи. Отсюда она, незаметная, как ночной мотылек, могла наблюдать, но не слышать. Она и не хотела слышать. Ей стало бы жутко. Да она и ничего бы толком не расслышала из-за оглушающего стука сердца.
Вот Мэдлин подняла руку, и мужчины обвели эту руку глазами, будто то была не обыкновенная плоть, а нечто из ряда вон выходящее. Рука повелевала ими так же, как и губы, лепившие для них слова, которым они смеялись. Пожилые смеялись, идиотски раскачиваясь, будто от удара в живот. Но молодой человек, который оказался молодым Армстронгом, смеялся только потому, что это, как ему думалось, доставит тайное удовольствие Мэдлин, как если бы они были наедине и он держал ее в объятиях. Он старался обласкать ее своим смехом. Но Мэдлин почти не обращала внимания на тех, кто находился с нею, в этой комнате. Она говорила для одной себя. Или же поправляла жемчуга. Или оглядывала свои обнаженные плечи. И опускала глаза на ложбинку между грудей, прикрытую розой. Мэдлин была ледяной. И платье у нее было леденистое, оно словно срослось с ее великолепным телом и иным быть не могло. В эти минуты Эми Паркер совсем позабыла, что видела ее в других обстоятельствах и одетой по-другому.
Затем мистер Армстронг встал со своего места возле окна; тут, поближе к вечерней прохладе, он, должно быть, просматривал какие-то бумаги и письма до того, как стемнело. Его, как видно, ничуть не стесняли гости. Он платил за их присутствие и был достаточно богат, чтобы не церемониться с ними. Помахивая пачкой распечатанных писем, он прошел по своей комнате, будто она была пуста, налил в бокал вина, которое пили гости, и выпил, думая о чем-то своем. Но это как-то омрачило общее веселье от рассказа Мэдлин. Смех постепенно замер, сменившись хоть и искренними, но чуть-чуть язвительными улыбками. Гости заерзали, допили свои бокалы, а Мэдлин смотрела в свой бокал, на вино, которого ей не хотелось. Пока не подошел Армстронг и, не спрашивая, взял из ее пальцев бокал и поставил. Она явно предпочла бы швырнуть его на пол.
Потом они, эти фигуры в комнате, поодиночке стали то вставать, то садиться, и, как казалось, без всякой цели. Они никогда не смогли бы объединиться, ибо по природе своей были несоединимы. Они так и останутся хрупким металлом, который могло бы покорежить одно дуновение ненависти. И Эми Паркер почувствовала, что задержалась слишком долго. Легкий ветерок пробрался под гобелен, дорогую вещь, за которой мясник ездил в Европу, – дамы и господа на серебряных лошадях, и лес колышется, и лошади подрагивают на ветру. Вся комната заколебалась, как колыхающийся гобелен. Огоньки свечей стлались по воздуху, как огненные волосы, золотая фольга на винной бутылке мерцала в дрожащем свете. Мэдлин отошла и села на стул, который молодой Армстронг – говорили, будто она собирается за него замуж, – вдавливал в пол, чтобы он не сдвинулся с места. Не замечая ни его силы, ни преданности, она сидела на резном стуле, скрывая скуку за спицами веера. Пожилые господа, которых сегодня научили смеяться, преодолели досаду на поведение хозяина и держались поодаль, улыбаясь и ожидая какой-то разрядки.
Эми Паркер начала уставать от груза потрошеных уток и всего того, что она не могла понять в увиденной сцене. Она вздохнула и отошла от окна. Там все кончилось или пошло как-то по-другому. Она зашагала по темной рощице, где сейчас потянуло какой-то гнилью, перешибавшей запах ночных цветов, и подошла к входу для прислуги.
Дверь открылась, обдав ее запахом жарящейся говядины, разноголосым смехом и громкими сетованиями. Она робко вошла, ступая по чистому полу, растерявшись от яркого света и стыдясь даже лучших своих чулок.
– Я принесла уток на завтра, – произнесла она голосом, от которого ее дети вскинули бы на нее глаза.
– Как раз вовремя, – отозвалась миссис Фрисби, женщина, в общем, незлобивая.
И хлопнула дверцей плиты.
– А, чтоб тебя! – сказала она. – Проклятая плита. Чтоб они все сгинули со своими плитами! Осточертело мне все на свете! На будущей неделе пусть ищут себе другую. Я уезжаю на побережье.
– И будешь жить на ихнее «спасибо»? – спросила Уинни, поправляя зубчики наколки так, чтобы они казались еще острее.
– Да боже сохрани, – сказала миссис Фрисби. – Одна дама приглашает жить у нее только за удовольствие побыть в моем обществе. И завтрак в постели, ежели я не возражаю против хлебных крошек.
Все захохотали, и громче всех девушка с дубоватым лицом, сбивавшая яйца; она недавно приехала из Ирландии, и звали ее Кесси.
– Мы позабыли про миссис Паркер, – сказала миссис Фрисби, когда ей удалось унять смех. – Присядьте, милая, мы вам откроем один секрет.
Она достала из шкафа бутылку, шелестевшую золотой фольгой, точно такую, из какой пил мясник с гостями; подмигнув и для изящества отставив мизинец, она налила полный бокал.
– Оно постояло открытым, – сказала она, – и маленько выдохлось. Но вознесет вас, куда вы только захотите.
– Я еще никогда не пила вина, – сказала Эми Паркер.
У горничной Уинни лицо вытянулось и стало тоньше. Она вытащила из кармана замшевую шлифовку и принялась яростно тереть ею ногти.
– На прежнем моем месте, – сказала она, – у нас, девушек, вина бывало – хоть залейся. Гостей звали то и дело. Через день званые завтраки. Сам-то настоящий джентльмен был не то, что этот, только-только из печки.
– Тц-тц, – цокнула языком миссис Фрисби. – Он хорошо платит. И сам, бедняга, неплохой. – Она размякла от вина и паров жаркого, а грустные мысли о некоем пропавшем матросе улетучились вместе с отрыжкой. – Извините, – сказала она, заглядывая в кастрюлю. – От этих опивков мне не по себе. Выпьешь, а потом расплачивайся!
Молодая ирландка тряслась от смеха над миской с яйцами, которые она все взбивала и взбивала.
– Ты, девушка, осторожнее, а то пена пойдет через край.
К тому времени кухня наполнилась теплом и мерцающими отсветами. Эми Паркер потягивала вино из бокала, который она держала бережно, как цветок, и глядела в него, прислушиваясь к отзвукам жизни, что шла в другой части дома. Вино разливалось у нее по жилам, искрилось в голове, и сейчас она готова была вскочить и ринуться в завешенную сукном дверь и где-то там предстать перед Мэдлин.
– Красивая она, – сказала Эми Паркер.
– Кто? – спросила миссис Фрисби. – Эта колода из графства Корк?
Кесси хихикала и взбивала яйца, будто только эти два занятия и были ей доступны.
– Мэдлин, конечно, – спокойно сказала Эми Паркер. Губы ее нежно сложились бантиком, выговаривая это имя, которое она никогда еще не осмеливалась произнести вслух.
В наступившем молчании Уинни сунула в карман замшевую шлифовку и потуже обтянула передником свою плоскую грудь.
– Мэдлин очень красивая, – уже осмелев, повторила Эми Паркер.
– Ну, – сказала миссис Фрисби, погружая в суп половник, – мы в постели ее не видали.
– Это уж кто-то другой ее увидит, – засмеялась Уинни.
А Кесси хихикала в брызгах яичной пены.
Миссис Фрисби подняла половником густые клубы пара, сквозь которые просвечивало ее пророческое лицо, и суп, золотая жидкость с мелкими кусочками моркови, каскадом полился в тарелки.
– Кто-то другой. Если только это кому-то удастся. А кто этот кто-то?
Она разливала бульон, и в клубах пара ее серое лицо приняло трагическое выражение.
– Не очень-то прозрачный, будь он проклят, – мрачно сказала она. – Ну и плевать, и такой проглотят. И жиру многовато. Зато тарелки французские.
Но Эми Паркер все казалось великолепным.
– Мне б хотелось посидеть с ней рядом, – сказала она, – вот под той занавеской в комнате, с лошадьми которая… Посидеть бы с ней рядышком. Я б ей рассказала про мой сон, если б его припомнила. Много есть про что рассказать, а я не умею. Когда мы поженились, я посадила розу, но мы про нее никогда не говорили. А роза такая красивая, лучше нету. Понимаете, я много чего знаю. А рассказать не могу. Между нами говоря, миссис Фрисби, у мужа почтмейстерши такая же беда. Он что-то знает, только молчит.
– Господи, помилуй! – воскликнула миссис Фрисби. – Вам пора домой, миссис Паркер.
– Надо же, от одного бокала, – сухо, будто вдруг позавидовав, проговорила Уинни, балансируя на одной руке подносом с тарелками.
– Да, да, – сказала Эми Паркер.
– Вот деньги за ваших уток, – сказала миссис Фрисби, бросая на стол несколько монет. – И если они не очень нежные, это не моя забота. Желудки у них, видите ли! Осточертело мне. Был у меня когда-то друг, он умер, и когда его вскрыли – вы не поверите! – там оказалась утка. Он был просто набит утятиной!
Эми Паркер готова была поверить чему угодно.
– Утятиной! – взвизгнула миссис Фрисби. – Ха-ха-ха!
Наверно, ее было слышно там, за суконной занавеской, куда скрылась Уинни. Сукно колыхнулось и опять стало на место.
– Никогда мне с ней не поговорить, – сказала Эми Паркер, берясь за корзинку.
– И ничего вы не потеряете. Она у нас словечка лишнего не обронит. Все больше глазищами вертит, эта Мэдлин.
Но Эми Паркер, с пустой корзинкой в руках, не двигалась с места.
Миссис Фрисби поняла ее по-своему.
– Вот, – сказала она, завернув остатки аппетитной холодной говядины.
Она решила, что это поднимет настроение женщины, но, вспомнив своего пропавшего матроса, подумала, что вряд ли.
И Эми Паркер вышла из кухни, затем из этого дома, где одни звуки враждовали с другими. Ночные птицы еще больше сбили ее с толку, заглушая бархатистые голоса, лениво плывшие над тарелками с супом. Ибо эти богатые люди уже перешли в столовую и сидели там позади задернутых занавесок. В комнате с открытыми окнами, где они пили вино, остался только гобеленовый ковер на стене.
Эми Паркер, прибавив шагу, пошла через сад. Он был наполнен крыльями ночных птиц. Один раз она услышала – или ей это показалось – скрип шагов по гравию, с которого она сошла на сосновые иглы. Она вся напряглась, на что-то надеясь. Но если бы Мэдлин с головной болью выскользнула из столовой, то, проходя под темными деревьями, она увидела бы всего-навсего коренастую женщину с деревяшкой во рту вместо языка. И потому Эми Паркер помчалась вперед, тяжело дыша и кляня себя за это, и швырнула сверток с говядиной в какие-то кусты у ворот.