Уайт Патрик. Древо человеческое

   – А, ну конечно, – сказал он, глядя себе на ноги, – только объясненья ничего не объясняют.
   – Так чего нам от тебя ждать? – сказала она, уже гораздо жестче. – Чем ты можешь похвалиться?
   – Ничем.
   Она убедилась в его беззащитности и заплакала о нем. Этого она ждала много лет.
   – Ох, Рэй, – всхлипнула она и положила руки ему на плечи, надеясь на утешение.
   Им вдвоем стало невыносимо тесно в этой комнате. Некуда уйти друг от друга, как будто все было заставлено мебелью. Пришлось смириться. Тем более, что он еще не получил денег, а она, его мать, не истерзала себя до предела.
   Почувствовав, что она плачет у него на плече, Рэй застыл, как загипнотизированный.
   – Это я виноват, – проговорил он.
   – Нет, – сказала мать, – все мы виноваты.
   Она прижала мокрый носовой платок к распухшему от слез носу.
   – Надеюсь, что ты хотя бы честный, Рэй, – сказала она.
   – Что значит честный?
   – Ну, – сказала она, – что ты не совершал никакого преступления.
   – С чего это? – спросил он. – А ты совершала?
   Заброшенный дом со всех сторон теснили ночь и деревья. Вокруг стояли сосенки, пошедшие от тех, что горели, как факелы, в ночь пожара. Сосенки кололи стены дома и скреблись в окна. И во всем была давящая тревога.
   Минуты шли, заставляя женщину поверить, что на ней нет никакой вины. Да и с чего бы? Ведь она никого не убила, ничего не украла.
   Молодой человек, поняв выгодность своего положения, не преминул им воспользоваться.
   – Слушай, мама, мне еще далеко топать. Давай-ка эти денежки. У меня в Кернсе встреча назначена с одним малым, у него там фрахтовое дело. Я войду в пай, если вовремя поспею.
   – Ты правду говоришь? – спросила она, доставая деньги из-за пазухи.
   Он засмеялся, глядя на бумажки.
   – Ты мне не веришь. И не без основания. – Смеясь, он взял деньги.
   – Я тебе верю, – вздохнула она. – Стара я стала, чтоб спорить.
   Он быстро пересчитал деньги.
   – Остался бы ты хоть ненадолго, Рэй, – сказала мать. – Останься, поговори с нами немножко. Отцу с коровами поможешь. Я испеку яблочный пирог. А помнишь пудинг с почками, ты его так любил.
   Но Рэй Паркер, можно сказать, уже уехал. В поездах он протягивал ноги на сиденье напротив и, не глядя, чувствовал мельканье телеграфных столбов. Он насвистывал сквозь зубы. Резался в карты с коммивояжерами в поездах, с коммивояжерами в серых пыльниках, и маху не давал. Иногда, если это его больше устраивало, он сворачивал с дороги и шагал пешком напрямик по полям, по чужим владениям, и это его ничуть не смущало. Он отламывал початки кукурузы и жевал на ходу. Он срывал ветки со сливами и выплевывал кислые косточки. Ночевал он в кузовах грузовиков, подбиравших его на дороге, спал на куче мешков, которые пахли мешковиной и тем, что в них было. Несмотря на тряску и грубую, колючую мешковину, он отлично высыпался, потом спрыгивал и, помочившись, балагурил с людьми при свете звезд. В маленьких городишках девушки высовывались из окон и глядели на него. Ему нравились грудастые. Под их тяжестью скрипели железные кровати, у одних девиц были лица сальные, у других – перепудренные. Пресытившись, он уходил.
   – Пора тебе остепениться, Рэй, – говорила мать в пустой комнате. – Найди себе хорошую, постоянную девушку.
   – Ха, – засмеялся он, застегивая пуговицу на кармане с деньгами. – Была у меня одна постоянная шлюшка в Олбэни.
   – И что ж случилось с девушкой?
   – Я ушел.
   – Ну, тебе, наверно, виднее, – сказала мать не без облегчения, чувствуя, что время ускользает из ее рук.
   Он стоял, позолоченный светом, и это был тот самый мальчик, что когда-то глядел на мраморные часы.
   Что ж, она меня за дурачка считает, что ли? – подумал молодой человек.
   – Мне пора идти, мама, – сказал он.
   – Дай мне на тебя посмотреть.
   Они приблизились друг к другу в огромной комнате, втиснутой в темноту только для них. Мать целовала его. Но где же отец, думал он, я о нем и не спросил, заметила она или нет? Старый хрен сейчас читает где-то там газету, держит ее перед собой, как доску. Молодой человек отвел глаза, как всегда, когда его целовали, но покорился. И вдруг прикрыл глаза, – слишком сильным ударом обрушилось на него детство, с его опустошенными до дна кастрюлями, с поцелуями, обдававшими его летним теплом. Как будто мать, просто играючи с ним, спрятала его игрушки.
   – Рэй, – сказала она, глядя ему в лицо, – не верю я, что ты уйдешь.
   И вглядывалась ему в глаза.
   – Ты не уйдешь.
   И вглядывалась в его зрачки, хотя при этом свете она и себя не смогла бы разглядеть.
   – Чего ты все ищешь, я не знаю, – сказала она.
   Бывали такие летние дни, когда она сама начинала верить, что с этим тихим покоем пришло постоянство.
   И она поцеловала его еще раз, так крепко, как еще не целовала, и дрожа ожидала, что ей ответят тем же губы этого молодого человека, который случайно оказался ее сыном.
   – Ну, слушай, – засмеялся он, обращая все это в шутку, – я же говорю, мне надо идти.
   И повел плечами, чтобы стряхнуть ее руки, точно застенчивый мальчишка или собака. Так действовала на него мать. Собаки, когда их гладят, в блаженном смятении крутятся волчком и сшибают что ни попадется.
   – Да, да, – тусклым голосом сказала мать.
   Она поправила шляпу, которая ее старила. Такие шляпы можно увидеть в автобусах на женщинах, что сидят рядком на длинном заднем сиденье. На шляпе были натыканы какие-то украшения, которых не замечаешь, если не вглядеться, да и то не сразу разберешь, что это такое.
   – Ну, пока, мама, – сказал сын.
   Рэй Паркер имел обыкновенье, прощаясь, крепко поддавать человеку под локоть.
   – До свиданья, Рэй, – отозвалась мать.
   Голос ее звучал сдавленно. Надо было что-то проглотить, чтобы протолкнуть застрявший в горле ком.
   – Я тебе напишу, как у нас пойдут дела, – сказал он со смешком, когда у порога открытой двери встала ночь.
   Эта комната, для чего-то пристроенная, выполнила свое назначение. В нее хлынула листва.
   – Мне все интересно знать, – сказала она. – Хоть открыточку пришли.
   Он бессмысленно засмеялся и вышел, оглянувшись на нее.
   О господи, подумал он, чувствуя, как горячо взмокла его шея.
   Был один дом, такой же большой, куда он однажды залез, просто-напросто разбив стекло. В том доме, где он на время стал хозяином, Рэй издавал звериные звуки, кривляясь перед портретами и набивая полный рот глазированными фруктами, пока множество невинных и случайных предметов не вызвали в нем уважение и даже теплую симпатию к их владельцам, и он ушел, взяв только пресс-папье да маленькую филигранную шкатулочку.
   И Рэй Паркер, оглянувшись на мать, стоявшую в своей неказистой шляпе среди объедков и крошек на полу этой комнаты, стал неслышно пробираться сквозь темноту, смутно грустя о чем-то, что никогда не сбудется. Его ладное, но праздное тело возмужало и стало массивнее. Он возмужал, но еще недостаточно повзрослел.
   А Эми Паркер все скатывала носовой платок в комочек и чуть не швырнула его в мусор, но вовремя спохватилась и подняла свою корзину. Там лежала тряпочка, которой она прикрыла курицу от посторонних глаз; тряпку она выстирает в понедельник. Она поглядела на пол, замусоренный крошками и костями, – неужели жизнь опять пойдет своим чередом и она сейчас примется подметать? Но прибежала, либо внеслась вместе с ворохом листьев, мышь и тотчас же стала хозяйничать на досках пола. Эми Паркер будто с огромной высоты глядела на ее неуемную возню, в безмолвии этого дома, куда просачивалась сырость сквозь щели, а выше – сквозь холодный кирпич, и оседала плесневыми грибками на дереве оконных рам и дверей.
   Сын, конечно, успел далеко уйти, и Эми Паркер быстро вышла из дома. Ну, и что же мне осталось? – подумала она, когда столкнулась с темнотой и свет фонаря запрыгал на спуске с холма. У нее пересохло в горле. Ей стало жутко в этой тьме, полной живых влажных листьев. Вокруг колыхалась ночь. В небе громоздились облака и злорадно подмигивали редкие звезды. Люди не раз видели, как Баб Квигли возвращался поздно вечером из парка Глэстонбери, но то, наверно, было давно, еще до того, как стали усиливаться его припадки. Теперь он гулял в погожие утра на солнышке, понемножку, и только когда ему бывало плохо, они ходили вместе с сестрой, переплетя пальцы своих длинных рук, ни дать ни взять влюбленные, – во всяком случае они были поглощены друг другом.
   Пройдя порядочное расстояние в потемках, Эми очутилась наконец в своей ярко освещенной кухне; там сидел ее муж.
   – Сейчас я поставлю чайник, – сказала она, – выпьем чайку, Стэн.
   Он поднял глаза, оторвавшись от газеты. От нее веяло ночным воздухом, лицо отчаянно разгорелось, и надо бы хоть поинтересоваться, где она была, но он решил, что не стоит.
   – Спасибо, Эми, мне неохота. Спасибо.
   – Ну, чтоб согреться.
   Стэн усмехнулся. Его не проведешь.
   – Мне и так тепло, – сказал он.
   Стэн, наверно, многое знает, чутьем угадала она, только никогда не скажет.
   И поставила на огонь черный чайник.
   Стэн снова взялся за газету, где все новости преподносились как выдающиеся события. Значит, не судьба ему идти незнакомыми дорожками. Если у двух людей в одно и то же время уходит из-под ног земля, они могут удержаться друг за друга и спастись. Но все это не так просто.

Часть четвертая

Глава двадцатая

   Паркеровский сад почти завладел домом. Это был на редкость безалаберный сад. Стоило какому-нибудь кусту приглянуться миссис Паркер, как она начинала страстно мечтать о нем, потом с увлечением сажала и забывала про него. А там оказывалось, что куст разросся и втиснулся в своих соседей. В этом саду перемешались все цветы и все листья. Кусты цвели один в другом. Иногда миссис Паркер выбегала из дома и с остервенением принималась распутывать ветки, делая просвет. От дней, проведенных под слепящим солнцем, загорелая кожа у глаз собралась в морщинки. Лицо ее огрубело. Ветки деревьев, прутики кустов то и дело цеплялись за волосы, порой и выдирали, она часто ходила взлохмаченная, но что поделаешь? – и она все время хваталась за волосы и откидывала их с лица загорелой рукой с тусклым обручальным кольцом. Руки у нее были загрубелые, но приятные. На них хотелось смотреть.
   И на нее тоже, особенно когда она выглядывала из-под олеандровых веток, летом всегда пыльных, или разделяла склеившиеся листки чайного дерева, снимая с них червяков. Иногда миссис Паркер смотрела на прохожих и проезжающих, но теперь уж редко с кем заговаривала. Она возвращалась в свой дом, твердым шагом подымалась по ступенькам, чаще всего в какой-нибудь старенькой вязаной кофте, тесно обтягивающей ее плотную фигуру – Эми Паркер заметно раздалась в бедрах. Потом она входила к себе в дом, эта довольно замкнутая женщина, в свой кофейного цвета дом, неотделимый от сада, от окружающих его полей и деревьев.
   Этот дом никогда не имел названия. Поначалу в этом не было надобности. Потом его стали называть Паркеровским, так и повелось. Ни одна душа в Дьюрилгее, да и во всей округе, не помнила тех времен, когда еще не было Паркеровского дома. Он стал настолько привычным, что никто не обращал на него внимания. Многие, однако, считали его безобразным. Дом был старый, побуревший, рассчитанный не на красоту, а на удобство.
   Впрочем, мистер Паркер содержал его в порядке. Он чистил желобы, красил оконные рамы и двери и заменял доски, подпорченные белыми муравьями. Он был добросовестным во всем. И неторопливым. Когда он поднимался на холм с выгона, где паслись коровы, или вспахивал поле под кукурузу, видно было, какой он рослый и широкий в плечах. Теперь из-за частых головных болей он носил очки – если не забывал их надеть. Очки, маленькие, в металлической оправе, были сущей морокой, они то и дело ломались; он сам их чинил, обматывая оправу навощенной веревочкой. Но оказалось, что очки ему к лицу. Идя по склону с ведрами, он кивал головой, здороваясь даже с незнакомыми. Люди его любили. У него была открытая душа.
   Как-то зимой, когда работы по хозяйству поубавилось, Стэн Паркер собрался ехать к Джо Пибоди – подсобить ему ставить изгородь. Младший Пибоди купил участок в Хангерфорде, но еще не устроился там, все что-то мешало. В первый год он сломал ногу, во второй его сильно боднул бык. Потом слегла теща, у нее было что-то с сердцем, и пришлось платить врачу. Джо Пибоди женился на своей родственнице – не то двоюродной, не то троюродной сестре, – потому что в то время в округе не оказалось других девушек на выданье. Но родственница была девушка хорошая, здоровая, и они плодили ребят по другую сторону занавески из мешковины, которая отделяла их от тещи. Дети тоже, хоть и на время, но вынудили его отложить свои планы, но он ходил веселый, такой веселый, что никому и в голову не приходило его жалеть.
   Стэн Паркер иногда заглядывал к нему, так как младший Пибоди имел обыкновение обращаться к нему за услугами и советами. По этой причине пожилой человек проникся теплыми чувствами к молодому. Он был польщен, и, мало того, его даже окрыляла эта неожиданная дружба.
   Стэн Паркер достал и отчистил свой собственный лом – он не любил работать чужими инструментами, – и готовился, как обещал, ехать к Джо Пибоди, помочь ему ставить изгородь, когда вошла жена.
   – Собрался к Джо Пибоди, – сказала она.
   Она даже не спрашивала, а как бы устанавливала эту истину; она стояла, засунув руки в карманы вязаной кофты, и глядела, как муж чистит инструменты. Стэн Паркер не ответил, а только издал неопределенный звук, который она к тому времени уже научилась понимать как подтверждение.
   Год-два назад Эми Паркер сердила эта дружба. Парень даже в лицо людям не смотрит, когда разговаривает, все в сторону косится, ворчала она.
   Это была правда. Пибоди-младший стеснялся жены своего друга. Вскоре Эми Паркер убедилась, что ей не нравится его нос, и стала прохаживаться насчет его жены. Уж какая ни на есть, зато плодущая, говорила Эми.
   – Ты его ненавидишь. За что? – спрашивал Стэн Паркер. – Он такой безобидный.
   – С чего ты взял, что я его ненавижу? – изумлялась жена. – Просто у меня к нему душа не лежит, понятно тебе?
   Мужу было совершенно непонятно.
   Эми Паркер вспомнился голубой галстук, в котором Джо Пибоди как-то явился к ним и которого она ему так и не простила. Галстук был яркого язвительно-голубого цвета, который не должны носить мужчины. Может быть, в ту минуту это было для нее слишком неожиданно. Но она была уязвлена.
   – Ничего я против него не имею, – решительно сказала она.
   Так или иначе, а ее муж по-прежнему часто бывал у Джо Пибоди, и с течением времени Эми Паркер примирилась с этим положением, как в конце концов мирятся почти со всякими положениями.
   – Я тебе завтрак с собой не даю, – сказала она, следя, как муж собирает инструменты.
   – И правильно, – ответил Стэн. – Они обидятся.
   Она смотрела на его голову. Господи, подумала она, до чего ж он мне нравится. Это даже приятней, чем любить.
   Когда он выпрямился и стало ясно, что он сейчас уедет, на ее нахлынула теплая волна огромной нежности ко всему, что он делает; она потерлась об него плечом и сказала:
   – Ты меня не поцелуешь?
   Стэн засмеялся и поцеловал ее, но как-то неловко, сухими губами.
   Ее губы были влажнее, и потому она решила, что нравится ему меньше, чем он ей. Сейчас она даже любила его. Вон он идет по двору с тяжелыми инструментами. Конечно, она его любит.
   Потом Эми Паркер смотрела, как ее муж заводит машину, их очередной драндулет, и выезжает на дорогу, очень прямо сидя за рулем. Эми была даже рада, что останется одна в доме, где вопреки, а может и благодаря переполнявшей ее нежности она побудет какое-то время в полном покое. И она принялась натирать мебель, широко и равномерно водя тряпкой, пока не осветила зиму сиянием старого красного дерева, и поглядывала в окно на поблескивающую траву и первые зацветшие акации на склоне холма. Ей хотелось видеть только очень знакомое – по крайней мере сейчас.
   Всем было привольно в это безмятежное утро, какие иногда выдаются в тихие зимние дни. Стэн Паркер, ехавший на своей пыхтелке по каменистой дороге к Пибоди, тоже радовался утру. Он проезжал мимо знакомых мест, мимо не узнававших его детишек, и глазевших на него коров, и блистательного петуха, который забрался на крышу и стоял там как роскошное украшение.
   Машина наконец подъехала к участку Пибоди, молодой фермер выскочил из лачуги, где ютилось его семейство, и прорвался к Стэну сквозь визжащую и лающую ораву детей и собак; не тратя времени зря, оба пошли ровным шагом по росе туда, где уже стояла часть изгороди.
   И вскоре закипела работа, мужчины рыли ямы для столбов, выворачивая пласты красной земли, собаки обнюхивали кочки в поисках кроликов. Пибоди-младший, получая от соседа бесплатную помощь, чувствовал себя обязанным работать с удвоенным усердием. Он готов был делать все сам.
   – Дайте-ка мне лопату, Стэн, – сказал он, швырнув на землю лом.
   Но Стэна Паркера это не устраивало. Он не отдал лопату, и оба принялись копать, по очереди отбрасывая землю в сторону.
   Так они работали, одержимые уважительностью друг к другу.
   А когда стало жарко, и уже не хватало дыханья, и в пустом небе медленно проплыл черный коршун, Пибоди сорвал с себя рубашку, поплевал на ладони и принялся работать еще ожесточеннее.
   Стэн Паркер, работавший в рубашке, поглядывал на тело молодого человека, беспечное и уверенное, как все молодые обнаженные тела. Так сам Стэн Паркер в какие-то сказочные времена валил деревья и выворачивал валуны. И когда он глядел на молодого человека, губы его складывались в чуть-чуть ироническую усмешку. Он помнил то время, когда самое главное было поставить изгородь, и тогда ты – хозяин земли. Такая же вера светилась в ясных глазах молодого человека, который с яростной своей уверенностью сгибался вдвое и разгибался, как складной нож.
   Под конец они наткнулись на что-то такое, от чего напружинилось все тело Джо Пибоди. Он выпрямился, весь дрожа. Его тело как будто полили маслом.
   – Ну, кажется, влипли мы, – сказал он, на минуту растерявшись. – Как бы взрывать не пришлось.
   Это, по-видимому, был бесконечной длины валун; вероятно, они до сих пор копали вдоль его края.
   – Вот это? – сказал Стэн Паркер, поглядев в яму и чуть натянуто улыбнувшись. – Бывает куда хуже. Так я и дал какому-то булыжнику портить нам работу.
   И он поднял лом.
   Джо Пибоди стоял, держа руки на вздымавшихся ребрах и втайне надеясь, что старик возьмет это дело на себя.
   Стэн Паркер начал работать. Железный лом, ударяясь о землю, дрожал то ли от презренья, то ли от предвкушения удачи. А человек все бил и бил ломом. Быть может, по рукам его струилась ненависть? Но раз-другой он засмеялся. И раз-другой из камня полетели искры и показались серые выбоины. Сухое, хрупкое человеческое тело боролось с угрюмым камнем. На дне лощины, вспомнилось Стэну, текла ручейком бурая вода, прохладные дни вытекали из дней, расплавленных солнцем, и тонкие багряные стебли сарсапареля вились между серых своих шипов. Внезапно он налег на лом, навалился на него животом, всей своей тяжестью, изо всех своих сил вдавливая его поглубже.
   Камень в яме не шелохнулся.
   Стэн вытащил лом, потом еще и еще стал всаживать его в краешек земли, туда, где нащупал слабину. Камень приподнялся, стали видны его очертания.
   – Ну, здорово! – крикнул Джо Пибоди, любивший восхищаться своим другом. – Просто замечательно!
   Стэн Паркер улыбнулся.
   Лицо его посерело. Он выронил железный лом, со звоном упавший на землю. Но казалось, будто и сам человек, еще державшийся на ногах, уже вот так же выброшен за ненадобностью. Ясное утро заволокли серые туманы. Ему было худо. Он задыхался. Что-то было неладно в спине или еще где-то.
   – Стэн, что с вами? – Молодой человек бросился, чтобы поддержать старшего друга. – Отдохните чуток. Вам нехорошо?
   Он встревожился не на шутку.
   Стэн Паркер тер глаза, закрыв ладонями растерянное лицо. В теле дрожала каждая жилка. Но когда он отнял руки от лица, ибо ничего другого не оставалось, – снова улыбнулся и сказал:
   – Да ничего, Джо. Просто я уж не тот, что прежде, вот и все.
   Молодой человек смотрел на старика.
   – Да вы не расстраивайтесь, – сказал он.
   Джо Пибоди был даже доволен, что теперь может сам доделать остальное, и когда валун был весь поднят рычагами из земли, он велел Стэну Паркеру сесть на него. Тот повиновался.
   Он сидел, и было такое чудесное утро, а он чувствовал свою шею, все хрящи на ней, и бока, где странно ослабели ребра. Будь такая возможность – пощупать рукой свою душу, проверить ее состояние, возраст, прочность и выносливость, – он бы сейчас так и сделал. Но это невозможно, и внутри у него все дрожит, он уходит в небытие, хотя продолжает улыбаться сквозь туман, смотрит на молодого человека, тот работает обыкновенно, без спешки, теперь соревноваться не надо, и объясняет, как лучше ставить изгороди, а ему, Стэну Паркеру, это кажется не столько самоуверенностью, сколько неизбежностью.
   Потом появился крохотный мальчуган, бежавший по изрытой земле слишком быстро для своих силенок, должно быть его нес утренний воздух. Босые его пятки молотили землю, мелькали исцарапанные икры. В руке он держал недоеденную корку хлеба, мокрые крошки прилипли к его красным щечкам.
   Он подбежал к отцу и что-то залопотал.
   – Что он говорит? – спросил Стэн Паркер; он был стар и отвык от детского лепета.
   – Он говорит, у моей хозяйки уже обед на столе, – сказал отец, выбросив на поверхность еще несколько полных лопат земли – для порядка.
   Мальчик стоял и смотрел на Стэна Паркера, забыв о своей корке.
   – Пап, а чего это с мистером Паркером? – спросил он. – Чего он не работает?
   – Не твое дело, – сказал отец. – Мистер Паркер отдыхает.
   Молодой отец прикрыл свою наготу рубашкой. Тонкая полоса черных волос от груди до пупка надвое разделяла его тело. Он почти не обращал внимания на этого ребенка, зачатого им в темной развалюхе. Он принимал его как нечто неизбежное. Положив руку на спину друга, он сказал:
   – Пошли, Стэн. Там у нас есть кое-что перекусить.
   Его вели, и он был этому рад, а мальчик прыгал впереди на одной ножке, грызя свою корку, прыгал и оборачивался, потом отскочил в сторону, чтобы получше разглядеть, и крикнул:
   – Значит, мистер Паркер больной?
   Отец изловчился и шлепнул его, мальчик взвизгнул и притворился, будто плачет, это была отличная игра, и отцу она тоже нравилась.
   В многолюдной хибарке, где молодая жена только что кончила кормить своего последнего младенца, они сели за похлебку, в которой плавало несколько морковок. На тарелки мужчин большими грудами была навалена серая картошка.
   – Уж наверняка у вас, мужичков, животы подвело, – сказала молодая миссис Пибоди, смуглокожая и, несмотря ни на что, сияющая и жизнерадостная. – Вы кушайте, не стесняйтесь, мистер Паркер. Мы с мамой уже поели.
   – У меня аппетит плохой, а сегодня особенно, – сказала бабка, которая тоже звалась миссис Пибоди. – Наверно, у мистера Паркера тоже. Это только молодые все такие обжоры. Хорошо еще, что картошки вдоволь.
   – Нет, я тоже до жратвы большой охотник, – сказал Стэн Паркер, хотя сейчас не мог даже смотреть на еду.
   – Погодите, и у вас скоро охоту отобьет, – сварливо сказала старая миссис Пибоди. – Вы тоже, как ни считай, а человек немолодой.
   Гостю было нечем крыть. Кое-кто из ребят уже не испытывал к нему почтения.
   – Эй, перестаньте, мама, – с набитым ртом проговорил хозяин. – Дайте человеку покой.
   – Уймись, мама, – сказала дочь, мигнув гостю.
   – И все-то вы меня ругаете, – пожаловалась старуха, у которой на пестрой коже торчали пучочки седых волос. – Я семь дочерей вырастила, мистер Паркер, – сказала она, – и все время меня от одной к другой пересылают. Как посылку.
   – Твое счастье, что нас так много, – сказала молодая миссис Пибоди. – А то б тебя недолго перекидывали из рук в руки. Кто-то наверняка уронил бы посылочку.
   Она так добродушно и так ласково шлепнула мать по спине, что старуха даже прослезилась от ниспосланной ей милости господней и ушла за занавеску из мешковины, где она обитала.
   Стэн Паркер очень скоро отодвинул от себя тарелку.
   Молодая миссис Пибоди взглянула на картофелины среди моря похлебки.
   – Что ж вы… – начала она, но продолжать не стала.
   Миссис Пибоди почему-то вообразила, что друг ее мужа нуждается в покровительстве, и потому, потянувшись за его тарелкой, она мимоходом обвила его плечи рукой, и Стэн почувствовал ее покровительственное тепло.
   – Я вам дам чашку чая, – сказала она. – Вы, наверное, пить хотите, – добавила она, обернувшись к старику.
   Стэна Паркера охватило чувство унижения, хотя он никогда не был особенно гордым.
   Но сейчас он униженно смотрел на свои колени и на земляной пол этой хибарки, откуда на него глазел ребенок. С вершины своих лет его потянуло к детской ясности. Ему хотелось что-нибудь сказать ребенку, но расстояние до него было слишком велико.
   – Вот, – сказала мать, ставя чашку с расплескавшимся на блюдце чаем. – И вот сахар. Вы себе сами положите. Ты не торопи его, Джо. Пусть бедный человек попьет чайку в свое удовольствие.
   Стэн Паркер уже никуда не спешил. Медленные губы его втягивали чай. Он сидел, поддерживая какой-то далекий разговор, потом все же пошел вместе с Джо Пибоди к изгороди, но дело подвигалось и без него. Стэн уехал вскоре после полудня, и Джо Пибоди втайне обрадовался. Теперь я в долгу у старика, думал он, хоть и сделал он всего-то ничего, но старик славный.