Уильямсон Пенелопа. Хранитель мечты

   Она нашла здоровяка рыцаря перед загонами, в которых еще совсем недавно содержался конфискованный скот. Теперь они были пусты, если не считать коровы с голым от лишая крупом и теленка, больного рахитом.
   — Так он все же вернул скот! — вырвалось у нее.
   — Что, миледи?
   Сэр Одо повернулся к ней. В каждой оспинке и морщинке его лица поблескивала испарина. В ожидании ответа он яростно поскреб голову.
   — Лорд Руддлан вернул скот крестьянам?
   — А вы чего ждали? — ухмыльнулся сэр Одо, показав широкую брешь между передними зубами. — Что он оставит его себе? ...
   — Да, но Талиазин...
   — Талиазин! — Рыцарь фыркнул так энергично, что ноздри его раздулись сразу вдвое. — Когда этот парень помрет, то последним, что перестанет работать, будет его язык! Что до вашего мужа, миледи, последней умрет его гордость. Он никогда ни перед кем не оправдывается и не извиняется. Иногда это страх как раздражает... особенно если ты тот самый человек, которому приходится объяснять и извиняться за него.
   Арианна еще немного постояла, нахмурившись и глядя на пустые загоны, а когда повернулась к сэру Одо, то увидела, что тот с недовольной гримасой разглядывает ее подбитый глаз.
   — А за это, — здоровяк дернул подбородком в ее сторону, — ему придется извиняться самому, так-то вот!
   Глаз вдруг начал пульсировать болью, и с трудом удалось подавить желание прикрыть его ладонью. — Это произошло случайно,-сказала Арианна, спрашивая себя, чего ради она старается обелить мужа в глазах его ближайшего друга.
   — Расскажу-ка я вам одну историю, миледи, — начал сэр Одо, потирая щеки грубой ладонью. — Вообще говоря, если командир узнает, что я слишком много шлепаю губами, он собственноручно повесит меня на майском шесте...
   — Я оправдаю ваше доверие, сэр Одо, — торжественнс пообещала Арианна.
   — Ну ладно... — Здоровяк пару раз передернулся, как чесоточная лошадь, и продолжил: — Случилось это не так уж давно, когда Генрих, тогда еще просто лорд, боролся с королем французским за Аквитанию. Генрих назначил известного вам рыцаря бейлифом всех замков, которые успел завоевать, а сам удалился в свое поместье, чтобы скоротать там зиму. А зима-то выдалась суровая, а страну-то все эти бои да сражения ох как доконали! На Сретенье крепостные уже ели вареную траву и древесную кору. И вот в это самое время епископ посылает прихлебателей собирать, значит, церковную десятину...
   — Но если люди так сильно голодали... десятина от ничего — и есть ничего!
   — Совсем ничего никогда не бывает, миледи, всегда что-то да остается, даже в голод. Конечно, немного они добыли: может, зерна на один ма-аленький бочонок, потому что рыцарь, о котором идет речь, изгнал этих приспешников Люцифера со своих земель. Один из них, правда, заупрямился... ну и получил колотушек. Потом рыцарь отправился к епископу разжиревшему, как боров к Мартынову дню. Отправился прямиком во дворец и объявил его преосвященству, что в этом году десятины не будет. А пока объявлял, держал свой меч возле жирного епископского горла. — Глаза сэра Одо затуманились при этом волнующем воспоминании, и он смачно сплюнул через щель между передними зубами. — Конечно, за это епископ подверг его анафеме.
   По спине Арианны пополз холодок, волоски на руках встали дыбом. Если, человеку случалось умереть в то время, пока он был отлучен от церкви, душа его навечно попадала в ад, в самое пекло. Женщина, повенчанная с таким человеком, тоже обрекала себя на вечное проклятие.
   — И что же Р... тот рыцарь, о котором идет речь, он принял анафему, не дрогнув?
   — Ну да. У него железные яйца, миледи... ох ты, прошу меня простить! — Щеки сэра Одо вспыхнули багровым румянцем. — Я столько времени провел среди рыцарей... э-э... ни одной благородной леди вокруг...
   Арианна небрежно отмахнулась от его оправданий.
   — У меня девять братьев, сэр Одо, и порой приходилось слышать такое, от чего сам дьявол зажал бы уши. Продолжайте же! Что было дальше? Неужели тот рыцарь до сих пор отлучен от церкви?
   — Нет, как можно? Генрих использовал все свое влияние, чтобы отменить отлучение. Он считал, что шутка вышла преотменная... до тех пор, пока не выяснил, что десятина лорда тоже не была собрана. Рыцарю, о котором идет речь, пришлось за это продать все, что у него было, вплоть до меча, чтобы расплатиться с Генрихом... и за то, что он не собрал, будучи бейлифом, и за то, что во время голодной зимы раздал из кладовых и хранилищ замков. — Большие коровьи глаза сэра Одо впились в лицо Арианны. — Такая вот история, миледи. Хотите — верьте, хотите — нет.
   Она перевела взгляд на пустые стойла. Легкое, праздничное настроение внезапно овладело ею. Вчера, в день своей свадьбы, она и не подумала спуститься в круг танцующих, но сейчас... сейчас ей хотелось танцевать.
   — Спасибо, что рассказали мне все это, сэр Одо. — Она от души улыбнулась рыцарю. — А в ответ я хочу оказать вам милость.
   И Арианна объяснила сэру Одо свое намерение сделать его правой рукой мужа во всем, что касалось внутренних дел замка.
   — Не откажусь, миледи, не откажусь, — с готовностью ответил тот. — Вот только у меня голова уже пухнет от всех этих загонов, оград, свиных хлевов и курятников, которые требуют починки. Ей-ей, куда легче сражаться на войне, чем присматривать за хозяйством!
   Арианна принесла ему микстуру из корня пиона — лучшее лекарство от головной боли — и получила за это такое прочувствованное чмоканье в щеку, что едва устояла на ногах. На всю оставшуюся часть дня она с головой ушла в обустройство замка.
   Запасы вина и эля в кладовых башни и пиршественной залы были почти совсем опустошены свадебным пиром. Предстояло выяснить, как велик общий урон, нанесенный погребам замка. Арианна решила заняться этим сразу после обеда.
   Первым делом она сосчитала большие (более двухсот гaллонов каждая) бочки с вином. Потом настала очередь бочонков поменьше, в которых хранился эль. Откатывая от стены один из них, неудобно загромождавший проход, Арианна заметила на стене какую-то надпись. Это было как будто чье-то имя... но оно было процарапано в камне так много лет назад, что почти полностью скрылось под слоем грязи. Арианна вынула факел из паза у двери и поднесла его к самой стене, разбирая и произнося букву за буквой.
   — Р... е... й... н...
   Она отскочила так поспешно, что выронила факел, и он погас. Несколько минут пришлось потратить на то, чтобы вернуть его к жизни. Ручка факела дрожала в ее руках, когда она снова склонилась к надписи. Кончиком пальца Арианна осторожно дотронулась до заглавной буквы. Ее омыла волна первобытного ужаса — его ужаса! Она была заперта в погребе в ожидании...
   Глаза...
   Боль ужалила ее сразу в оба глаза, такая ядовитая и злобная, что они зажмурились сами собой. «Они собираются выжечь мне глаза!»
   — Нет!.. — Это вырвалось вместе с рыданием — но не из ее, а из чужого горла. Из горла Рейна.
   На долю секунды она увидела его, темноволосого парнишку сжавшегося в комок в самом дальнем углу подвала. Слезы текли по его грязным щекам, часто капая с подбородка. Она ощутила страх и боль, которые он чувствовал в тот момент, как если бы они жили в ее собственной груди. Он поднял голову и закричал:
   — Будь ты проклят, я же твой сын! Ты не можешь так поступить со мной, с твоей плотью и кровью!
   — Нет! О нет! — откликнулась Арианна и протянула руки к перепуганному подростку...
   ...В следующее мгновение она уже падала в водоворот из пульсирующего белого света и дико воющего ветра. В ноздри ей ударил едкий запах горящего дерева и сырой запах дождевой воды. Она услышала карканье воронов, грубый смех и мужской голос, полный злобного возбуждения:
   — Ничего, еще и утро не кончится, а мы уже присмотрим за тем, чтобы ублюдок Честера не мог сам плодить ублюдков!
   Белый водоворот растекся озером света, окрасился в цвет крови. Кровь вспучивалась волнами, бурлила, превратилась в языки пламени и стала, наконец, огнем в простом кузнечном горне — том самом, который она ежедневно видела во дворе замка.
   Ворон, громко хлопая крыльями, сделал круг совсем низко, ненадолго обрисовавшись на фоне грозового утреннего неба. Холодный воздух пахнул надвигающимся ливнем и был так сладок после многих недель заточения в подвале! Но очень скоро он увидел... кочергу, отливающую красным.
   Раскаленный металл зашипел, когда с неба на него упали первые капли.
   Страх ударил его в грудь не слабее боевого тарана, ноги едва не подкосились. Он пошатнулся, но устоял. Его, потащили к горну, и он стиснул зубы до хруста, чтобы не дать вырваться мольбам о пощаде. У него могли отнять зрение и мужскую силу, но только он, он сам, мог лишить себя гордости.
   Человек в черном кожаном колпаке повернулся от горна... длинный железный прут, на конце светящийся красным, ткнулся почти в самые глаза. Теперь он мог бы умолять, если бы нашел в себе силы, если бы справился с болезненным, душащим страхом. Глаза! О Господи, как же ему жить дальше без глаз?!
   — Подожди! — крикнул рыцарь в алом плаще, заступая палачу дорогу. — Сначала отрежь ему яйца! Пусть они будут последним, что он увидит в этой жизни.
   Грубые руки рванули завязки штанов. Между ног ворвался порыв холодного ветра, а в уши — нервный смех зрителей. Вороны заскрипели где-то поблизости, заранее предвкуша поживу. Лезвие ножа мелькнуло перед глазами и коснулось мошонки, как острый осколок льда. «Боже, Боже, ты ж милосерден, не позволяй им сделать это!» — мысленно взмолился он... но он не верил в Бога и никогда не знал милосердия, по отношению к себе. Он не умел надеяться. Он мог только думать о девушке, которую любил, и чувствовать тошноту при мысли о том, что его ожидало.
   Рыцарь в алом плаще вплотную приблизил лицо к его лицу и прорычал: — Передай графу, своему отцу: так мы паступаем с сыновьями предателей!
   «Моему отцу все равно! — хотел он крикнуть в лицо. — Графу Честеру безразлично, что вы со мной делаете» Рыцарь молчал, нетерпеливо ожидая, когда он сломается. И он давно уже сломался внутри, — но этого тикто не мог видеть».
   — Иисусе! Да ты сделан из камня, парень. Не из камня. Из плоти и крови.
   «Плоть от плоти моей». Он не мог поверить в то, что родной отеи, оставил его на произвол такой вот судьбы... что он так мало любил его...
   Наконец он сумел вытолкнуть из себя несколько слов, нашел в себе храбрость и силы произнести то, что хотел.
   — После того, как... вы оставите мне кинжал?
   — Чтобы ты мог убить себя? — Удивление на лице рыцаря сменилось торжеством.
   «Будь ты проклят, я же твой сын! Твои родной сын! Как ты мог обречь на такое своего родного сына!»
     
— Нет... чтобы я мог убить его... моего отца. — Ненависть вгрызлась в его внутренности. Ненависть и болезненное отчаяние. Он чувствовал себя никому не нужным, ни на что не годным... нелюбимым.
   Ворон продолжал каркать, ветер усиливался. Дождь каплями падал на его лицо. Он поднял взгляд на кроваво-красные стены башни и приготовился к боли...
   ...Дождь падал на ее лицо потоками. Вороний крик звучал странно, словно искаженный оклик по имени. Арианна боролась с клейкими лентами светящегося тумана, стараясь выпутаться из них, как из серебряной паутины. Она взмахнула рукой... и коснулась прохладной кожи чьей-то щеки. Крик воронов сразу превратился в звонкий и очень знакомый голос.
   — Миледи, миледи!
   Арианна ощутила под спиной влажный земляной пол погреба. Одежда уже успела пропитаться сыростью. На нее смотрели два глаза, черные, как смола на бочке. Мелькнула рука — и целый дождь брызг окропил лицо.
   — Талиазин?..
   Она попробовала сесть, но мир вокруг нее завертелся, потемнел. К горлу стремительно подступила тошнота. Арианна вцепилась в кожаную куртку оруженосца, стараясь подавить рвотные спазмы.
   — Эй, эй, не вздумайте испортить мне новую куртку! — зашипел Талиазин. — Я отдал за нее все, что на днях выиграл в кости!
   Арианна засмеялась — и тотчас снова начала давиться. Очень медленно головокружение прекратилось, а с ним ушла и тошнота. Ей удалось наконец сесть прямо. На оруженосце почему-то красовался золотой шлем, который так и сиял в полумраке погреба, освещая все лицо и заставляя его глаза светиться, как звезды.
   — Что ты делаешь здесь? — спросила Арианна, выпуская из рук его куртку. — Разве лорд Рейн еще не вернулся?
   — Так ведь еще не стемнело... миледи, вы вся дрожите!
   Встревоженное лицо Талиазина приблизилось, оказавшись в дюйме от ее лица. Нет, у него все-таки были самые странные глаза из всех, что доводилось видеть Арианне! Они горели каким-то внутренним светом, но его нельзя было назвать огнем. Это было холодное свечение, очень похожее на лунный свет.
   — Я знаю, что вы видели. Вы видели то, что случилось с милордом здесь, в Руддлане.
   — Да, я видела... — прошептала Арианна, не в силах сопротивляться повелительному взгляду этих странных глаз, — но я не поняла...
   Внезапно память о видении стала такой четкой, такой реальной, что она ощутила на языке ржавый солоноватый вкус — вкус крови. Она не только была свидетелем того, что случилось во дворе замка в тот далекий день, она была Рейном в полном смысле этого слова!
   — Глаза... Боже мой! Талиазин, они собирались выжечь ему глаза!
   Сама того не замечая, она прижалась к его груди. Его ладонь ласковым, утешающим движением погладила ее волосы. Это было прикосновение совсем не мальчишеской руки. Он был слишком силен для юноши, и слишком музыкален был его голос для простого смертного.
   — Тише, тише, — приговаривал голос. — Этого не случилось. Вы же сами видели, что милорд дожил до зрелости, ничего не лишившись.
   — Но это могло случиться... почти случилось! — возразила Арианна, содрогаясь и отстраняясь от оруженосца. — Ты можешь мне сказать, как до этого дошло? Что Рейн делал здесь?
   Косы ее растрепались, щекоча лицо выбившимися прядями, которые Талиазин заботливо заложил ей за уши.
   — Это было еще до того, как ваш отец отвоевал замок Руддлан у нормандцев. В те времена сюзереном этой части страны был граф Честер. Он владел всей пограничной территорией.
   — Отец Рейна?
   — Угу. В тот период Стивен и Матильда боролись за английский трон, и каждый из баронов вынужден был стать на сторону одного из претендентов. Старый граф, как мне кажется, был наделен даром угадывать, кто возьмет верх в какой-то конкретный момент, и потому он выступал то под одним флагом, то под другим. Но настал день, когда интуиция подвела его, и он переметнулся на сторону Стивена, вместо того чтобы оставаться с Матильдой. Ошибка стоила ему нескольких замков, в том числе Руддлана.
   Замок был взят одним из фаворитов Матильды, бароном Роже де Бессином. Граф Честер оказался в таком положении, что вынужден был пообещать отдать сына в качестве заложника, подтверждая свой будущий нейтралитет. Однако не Роже де Бессин смеялся последним. Граф действительно передал барону сына, но не Хью (что ожидалось от него, как от человека чести), а бастарда. А бастардом его был и остается мой командир, милорд Рейн. Его посадили в погреб и держали там, не выпуская ни на час.
   У Арианны сжалось сердце, когда она вспомнила про нацарапанные на стене буквы. Сколько времени потребовалось ему, чтобы написать свое имя на камне? Неделя? Месяц?
   — Все лето и всю осень, миледи, — сказал Талиазин словно прочитав ее мысли. — Роже де Бессин поклялся, что, если старый граф нарушит нейтралитет, он выжжет Рейну глаза и... и сделает кое-что похуже в отместку за предательство.
   Ужас наполнил ее и отхлынул, оставив на языке горячий едкий привкус. Она была, на самом деле была тогда во дворе замка, ожидая, когда лезвие вопьется в плоть, когда раскаленный металл коснется ее глаз... его глаз!
   — Но ведь этого не случилось... — прошептала она. Голова болела отчаянно, до звона в ушах. Ему все-таки причинили боль, ужасную боль сознания, что родной отец бросил его на произвол судьбы, предал его. Эта боль — его боль — была все еще свежа, словно в сердце зияла рана, едва начинающая затягиваться. Арианна, не замечая, прижала ладонь к груди.
   — Он ошибался, ведь так? — обратилась она к Талиазину, отчаянно желая прояснить именно это, потому что это казалось самым важным. Самым важным для подростка в подвале, самым важным для нее. — Ничего не случилось потому, что отец Рейна не отказался от него, он все-таки любил его?
   Оруженосец медленно покачал головой. В его глазах, полных холодного лунного света, Арианна увидела мудрость — такую всеобъемлющую, такую древнюю, как сама земля.
   — Роже де Бессин был настолько поражен мужеством милорда, что не нашел в себе решимости сдержать клятву. Вот почему ничего не случилось, миледи. Все очень просто... и очень сложно.
   Боль в сердце усилилась. Арианна заметила, что судорожно вдавливает кулак в грудь.
   — А отец Рейна?
   — Он смеялся. Когда ему сказали, что барон собирается сделать с его сыном, граф Честер засмеялся. Они поклялись, что Рейн будет ослеплен, что его лишат мужской силы, а граф в ответ смеялся и смеялся...
   ***
   Арианна стояла у окна в ожидании, когда рожок часового объявил том, что лорд приближается к своему замку.
   Небо приобрело оттенок густого индиго, и лишь на горизонте оставалась бледная полоска — след заката. Молодой месяц, очень похожий на серп, низко висел над воротами. На лестнице, ведущей в главную залу, слуга зажег первый факел. Пламя, как крохотный вымпел, трепетало на вечернем ветерке.
   Вскоре в круг света одновременно ступили два коня. У одного из верховых были оранжевые, как лисий мех, волосы. Почему-то Арианну не удивило, что Талиазин прибыл в замок бок о бок с хозяином, словно никуда и не отлучался от него. Она понятия не имела, куда он делся из винного погреба:
   просто исчез, стоило ей отвернуться, словно был привидением, ненадолго появившимся из каменной стены. Она даже начала думать, что ей пригрезился разговор с ним, что это было естественное продолжение видения.
   Она следила из окна за тем, как Рейн спешивается. Как только нога его коснулась земли, он тотчас посмотрел вверх. Она чуть было не отпрянула в глубь спальни, но заставила себя остаться на месте. Свет факела подчеркивал резкость его скул, ветерок ерошил волосы, поднимая дыбом две пряди вокруг головы, словно рога дьявола.
   Изнутри здания кто-то окликнул его, и, бросив на нее еще один взгляд, Рейн поднялся по лестнице. Страх и возбуждение ожили в ней разом, сплелись где-то глубоко в животе, как змеи, как горячие струи. Сплелись и слились воедино, и скоро она уже не могла отличить одно от другого.
   Ожидая появления мужа, Арианна оглядела спальню. В жаровне горел огонь, рядом стояла наготове ванна, дымившаяся душистым паром. Стол (не столько предмет мебели, сколько естественный выступ пола), покрытый тонким тканым ковром, был заставлен закусками: сладкий кекс с коринкой, овсяное печенье, сыр, фрукты — и напитками, в том числе вином в графине и элем в высоком кувшине. Посередине, в круглом керамическом горшке, курились благовония из засушенных трав. Камышовую подстилку на полу поменяли уже вечером. Даже полог и балдахин кровати были сняты и выбиты слугами.
   Рейн не появлялся очень долго. Нарастающее напряжение заставило Арианну непрестанно шагать по спальне. Наконец на лестнице послышалось звяканье шпор и шарканье подошв по ступеням. Арианна заметила, что держит руки у подбородка, сплетя пальцы, словно кающаяся монахиня перед алтарем. Не без усилия она заставила себя опустить руки. Ладони вспотели, и она обтерла их о подол.
   На этот раз дверь открылась совершенно беззвучно, так как петли были хорошо смазаны нутряным салом. Рейн вошел в спальню, впустив облако прохладного ночного воздуха и свежего морского запаха.
   Он был не один. Следом спешили сэр Одо и три его помощника, наперебой пытаясь привлечь внимание хозяина и создавая невероятный гам. Арианна налила полную кружку эля, и Рейн рассеянно принял ее, не прерывая разговора. В ее сторону он даже не посмотрел, выразив благодарность лишь коротким кивком. Она почувствовала себя лишней и направилась было к двери, но услышала за спиной: «Останься, Арианна!»
   Рейн переговорил с каждым из мужчин по очереди — негромко, но повелительно, и было совершенно очевидно, что эти люди уважают его и даже восхищаются им. Арианна смотрела, слушала и думала о том, что человек столь многочисленных способностей и талантов может добиться многого. Имея титул и клочок земли (пусть даже размером едва в пол-Честера), он может бросить вызов самому королю. Если бы его отец хоть что-нибудь оставил ему... но он не получил от старого графа ничего, кроме предательства. Должно быть, поэтому он носил свое низкое происхождение, как нищенское рубище: с горечью и гордостью. И еще он нес его, как флаг, хотя это не приносило ничего, кроме новой и новой боли.
   Наконец все разошлись, оставив ее наедине с мужем.
   Рейн плотно прикрыл и запер дверь, а когда повернулся, то окинул Арианну взглядом с головы до ног. По мере этого осмотра веки его слегка опустились, словно отяжелев, глаза потемнели, и знакомая тень жесткости легла на лицо. Арианна вновь почувствовала, как внутри извиваются горячие щупальца, подобные струйкам пара над ароматной водой ванны.
   Она ждала, что Рейн заговорит первым, не дождалась и сказала:
   — Я велела приготовить для вас ванну, милорд. И ужин.
   — Эдак мне даже понравится жить в браке, — оглядевшись, заметил он задумчиво.
   И улыбнулся. Вернее, он осиял ее улыбкой — открытой, легкой и ослепительной, как солнечный луч!
   Сердце Арианны готово было вырваться из груди. «Как это возможно, — думала она, — человек не может так разительно меняться от одной лишь улыбки, это против всех правил, это не по-божески!» Но только когда она открыла рот для ответа, то осознала, что впитывала в себя улыбку Рейна не дыша.
   — А мне... — забормотала она, не сумев подыскать более убийственной отповеди, — я очень сомневаюсь, что это понравится мне!
   Пока она говорила, взгляд его был прикован к ее рту; казалось, губы щекочут, едва касаясь, кончики его пальцев. Или его губы.
   — Помоги мне раздеться, жена! — приказал он.
   Арианна повиновалась. Подойдя, она протянула руки к плечам мужа, как делала это с братьями, помогая им после набега или долгой охоты снимать тяжелые, покрытые роговыми пластинами куртки. Но Рейн поймал ее руки и притянул ее к себе вплотную. Он наклонился и замер, и так они стояли несколько долгих секунд, почти соприкасаясь кончиками носов. Арианна успела подумать очень странную вещь: что глаза мужа темнеют до цвета горячей сажи в дымоходе — а потом он поцеловал ее.
   Он причинил ей боль и, должно быть, оставил на губах синяки. Скользнув по спине, руки его с силой обвились вокруг ее талии, прижимая так, что края роговых пластин впились в грудь и живот. Одна из рук спустилась ниже, добралась до ее зада, притиснув Арианну за бедра к выпуклости под штанами, напоминающей горный хребет посреди равнины. Когда Рейн оторвался от ее губ, они ощущались совершенно распухшими. Арианна осторожно провела по ним языком. Там был вкус эля и вкус его рта.
   Он схватил ее руку и засунул под одежду, вниз.
   — Как насчет этой штуки, Арианна? Понравится она тебе когда-нибудь или нет?
   Его член был, как некое живое существо — толстый, горячий, каменно-твердый... и он двигался! Рейн дышал часто и тяжело, и так же тяжело билось его сердце. Наверное, он не расслышал бы ее ответа, даже если бы она сумела что-то пролепетать. Дождавшись, пока рука окажется свободной, Арианна поспешно отступила подальше. Ладонь ее горела.
   Он освободился от куртки, которую она приняла и отнесла повесить на специальную вешалку. Одеяние было настолько тяжелым, что оттягивало руки. Она повернулась, как раз когда Рейн, морщась, стягивал через голову рубаху, шитую золотой нитью: тонкая ткань успела присохнуть к телу там, где накануне прошелся кинжал Арианны. Порез был замотан каким-то тряпьем, изрядно испятнанным засохшей кровью. Арианна задалась вопросом, как ей придется расплатиться за удар кинжала. А также за мешковину и пепел.
   Рейн потянулся, разминая спину, сплошь бугрившуюся мышцами, потом прошел к столу и вторично наполнил кружку элем. Когда он поднес ее ко рту, под кожей руки выступили валики мускулов, сухожилия и вены. Один удар такой вот руки, нанесенный изо всей силы, от души, мог убить ее на месте. Теперь она знала мужа лучше, чем поначалу, но все же не настолько хорошо, чтобы полностью избавиться от страха перед ним.
   — Муж мой, будешь ли ты бить меня?
   Рейн повернулся от стола. Его брови, очень черные и густые, были приподняты от удивления. Над верхней губой осталась полоска пены от эля, и он слизнул ее.
   — Я не бью своих женщин только потому, что это принято. А в чем дело? Наверное, ты успела что-то натворить в мое отсутствие, если даже сама считаешь, что заслуживаешь наказания.
   — Значит, если ты решишь, что я его заслуживаю, ты меня побьешь? — спросила Арианна, сжимая руки за спиной и бессознательно приподнимаясь на цыпочки.
   Рейн поставил кружку на стол, не отрывая при этом сузившихся глаз от застывшей фигурки жены.
   — Так что ты натворила?
   — Дело не в этом, а в том, что я ничего не знаю о привычках нормандцев. Я просто хотела бы знать... — она чуть было не сказала: «...нужно ли мне бояться тебя?», но гордость не позволила этим словам сорваться с губ, — ...каково мое положение в нашем браке. По уэльским законам муж имеет право бить жену только по одной из трех причин: если она изменяет ему, если проматывает его добро или если публично оскорбляет его мужские достоинства. Если он поднимет на нее руку даже один-единственный раз по какой-то иной причине, она может отречься от брачного обета. Тогда мужу, чтобы сохранить брак, придется выплатить ей «сархэд» — цену оскорбления. — В этот момент желание заплакать стало почти непреодолимым, и Арианна едва сумела закончить свою тираду: — Я не позволю тебе бить меня по причине не из числа этих... этих трех...