Васина Нина. Шпион, которого я убила

   — Ладно, согласна, я попалась.
   Надежда скинула куртку и уныло побрела в кухню. Помреж очень быстро встал и оделся.
   Бодрый и порозовевший после холодного душа, он с удовольствием вдохнул запах из синей чашки, устраиваясь за столом напротив Надежды.
   — Плохо спалось на новом месте? Почему так рано вскочила?
   Надежда пожала плечами. Она не стала говорить, что встала, как только рассвело. Бесшумно оделась, сварила в пузатой турке кофе на кухне, по наитию безошибочно определив, где что в заставленных банками и баночками кухонных шкафах. И в пять двадцать уже прикрывала за собой щелчком дверь квартиры помрежа. Выбежав из подъезда, она минуты две оглядывалась, соображая, в какую сторону — к метро, и тут перед нею возник из молочной мороси холодного сентября высокий мужчина с бесстрастным лицом, ткнул удостоверением в лицо и попросил пройти с ним в фургон.
   В фургоне был еще один представитель Федеральной службы безопасности.
   Они потребовали выложить все из карманов на стол, а потом провели наружный обыск. Мужчины в раннее утро были сурово сосредоточенны, а Надежда решила, что и ее терпению должен прийти конец, и потребовала бумагу и ручку, чтобы написать заявление. Мужчины услужливо подставили раскладной стул, достали бумагу, щелкнули ручкой и заинтересованно пристроились рядом, ожидая добровольного признания. Прочитав заявление Надежды, они разочарованно переглянулись и сказали, что предоставят объяснительную немедленно.
   Этот листок сейчас лежал скомканный в кармане ее джинсов. Надежда смотрела, как помреж пьет кофе, и думала: показывать — не показывать?
   — Вот, — решилась она, выбросив бумажку на стол. Помреж разгладил листок и, ничего не понимая, прочел:
   «Объяснительная гражданке Булочкиной Н. Н. Поскольку гражданка Булочкина Н. Н. косвенно или напрямую, по роду своей деятельности или в силу намеренного умысла оказалась причастна к криминальным событиям в Театре оперы и балета и факт ее физического присутствия в местах совершения преступления ею не отрицается, она будет подвергаться обыскам и досмотрам одежды в любой момент, как только это покажется вполне оправданным обстоятельствами либо необходимым для расследования убийства и исчезновения в театре личностей, находящихся при исполнении ими служебных обязанностей».
   — Ничего не понимаю, — уставился в бумажку помреж. — Где ты это взяла?
   — Я хотела утром уйти пораньше, чтобы… Чтобы вас не беспокоить. Вышла на улицу, а там у подъезда — фургон. Обыскали, как всегда. Я написала прямо в фургоне заявление на имя начальника их службы.
   — Заявление?
   — Да. Я написала: «Прошу ограничить количество обысков до двух в неделю и объяснить их необходимость письменно».
   — Ну? — не выдержал наступившего молчания растерявшийся помреж.
   — Они и написали, — кивнула Надежда на бумажку.
   — Да ерунда все это, здесь и подписей никаких нет!
   — Михаил Петрович, а что вы сделаете, если я… если я сейчас зареву?
   — Это пожалуйста, сколько хочешь! Конечно, поплачь, ведь такого даже самый фанатичный оптимист не перенесет. Ты плачь, а я тебе буду рассказывать что-нибудь про театр. Вот, возьмем, к примеру, оперу «Кармен». — Помреж встал и отошел к полкам, чтобы Надежде удобнее было плакать перед пустым столом. Он сполоснул турку, насыпал туда кофе от души и стал разогревать порошок всухую над синим огоньком плиты. — Эта постановка мне перестала нравиться после приезда к нам шведа со своей труппой. Швед показал свою «Кармен-сюиту», и его постановка, скажу я тебе, все во мне перевернула. «Кармен» Матса Эка — вся одна животная страсть! Понимаешь… — Помреж замолчал, пока наливал в шипящую раскаленную турку кипяток и сыпал сахар. — …Иногда надо на привычную вещь посмотреть чужими глазами, а глаза этого шведа, скажу я тебе, просто ранят!
   — Эт-то же не опера, — Надежда выдохнула слезы. — У него же балет…
   — Правильно. Но уже не имеет значения, голосом тебе передают боль и радость или движением. Понимаешь, ощущение ритма и судьбы одинаково, потому что музыка одна. Кстати, мне приснился кошмар. Наша Барычева в балетной пачке…
   — Да уж, это кошмар так кошмар, — неожиданно для себя улыбнулась сквозь слезы Надежда.
   — Нет, не в том смысле, что она — в пачке и это кошмар. Она провалилась на сцене! Понимаешь, сцена рухнула под ней.
   — Я видела сцену снизу. Все крепления. Она не провалится, — испуганно уставилась на помрежа Надежда.
   — А теперь попробуй мой кофе. Потому что твой, скажем прямо, полная бурда.
   — Сладкий…
   — Кофе должен быть сладким. Любишь сцену?
   — Я люблю ее дерево. И простор.
   — И тем не менее наша старая сцена — анахронизм. Да-да, анахронизм.
   Будущее за линолеумом. Потому что на нем можно ползать, лежать, по нему можно тащить актрису без страха ее занозить, на нем можно танцевать босиком и даже голым. Ты заметила, что в классике танцоры редко садятся, а уж если ложатся, то с медлительной помпезностью. Потому что деревянный пол всегда был проблемой. А ведь танец красив и своим приближением к земле. Я сам видел, ты часто лежишь на сцене.
   — Так ведь я лежу щекой на дереве! Дерево имеет память, запах и звук, оно теплое. Какой, к черту, линолеум! Вы прямо как наш мастер-обувщик! Он тоже хвалит линолеум на новой сцене, потому что там, видите ли, у балерин туфли не так снашиваются!
   — Ты тоже права. Дерево живое, линолеум искусствен, а туфли — ерунда.
   Если нужны деньги, они лежат в тумбочке в прихожей. Если нужно провести здесь время с кем-нибудь, меня сегодня, не будет допоздна, ключи я тебе дал…
   — Михал Петрович, вы что это? Приедем после «Лебединого» вместе.
   — Я думаю, — заметил со значением помреж, — что тебе не надо сегодня идти на «Лебединое». Отработаешь в костюмерной — и погуляй.
   — Мы же договорились, — укоризненно уставилась на него Надежда. — Никакого насилия, никто не вмешивается в личную жизнь другого!
   — А я и не вмешиваюсь. Более того! Я хотел тебе сказать, что ты можешь приводить к себе домой, то есть в эту квартиру, человека, которого считаешь… который возлюбленный или возлюбленная…
   — К чему вы это? — напряглась Надежда. — Ну вот, все испортили! Я никогда, понимаете — никогда! — еще ни с кем утром так хорошо не разговаривала, как сегодня! А вы все испортили.
   — Да я просто к тому, что не стоит тебе оставаться сегодня вечером в театре. Не твоя смена убирать сцену! А если ты соглашаешься на подобные контакты из-за денег, то я могу взять тебя на полное содержание.
   — Михал Петрович! — зловеще проговорила Надежда, открыв входную дверь.
   — Ну?
   — Да пошли вы!..

13. Учительница

   Офицер Осокин, подследив дрожание ресниц и изменившееся дыхание, смотреть на Еву Николаевну перестал и очень внимательно стал листать документы на столе. Ева потянулась, улыбнулась Осокину, и у того задержалось с ударом сердце.
   — Извини. Я отдохнула. Не хочешь прилечь?
   — Нет. Я в порядке. Сейчас должна подъехать ваша бригада фактурщиков.
   Вы так переживаете, почему не поехали сами посмотреть эту квартиру?
   — Я не оперативник. Я аналитик. Выезжаю на осмотр в исключительных случаях.
   — А мне говорили, что вы начинали именно на оперативной работе в полиции.
   — В милиции. Тогда была милиция. Я действительно работала некоторое время в отделе убийств и считала своим долгом лично увидеть место преступления.
   Осокин, у тебя нет ощущения необходимости беречь время и эмоции?
   — Нет, — добросовестно прислушался к себе Осокин. Нахлынувшие на него в данный момент эмоции он кое-как пока прятал, но беречь не собирался. Наоборот, лихорадочно соображал, как бы потактичней их выразить. А о времени вообще не думал.
   — Понятно. Старею, что ли… Сколько тебе лет?
   — Двадцать… шесть, — прокашлялся Осокин. — Я умею делать взбадривающий массаж по тайской методике.
   — Какое место надо массировать? — невинно поинтересовалась Ева.
   — Плечи, — совсем смешался Осокин, — и это… шею. Еще за ушами.
   — Поня-а-атно. Осокин, а почему ко мне приставили именно тебя?
   — У меня, это самое… Связи налажены с военным ведомством, я с самого начала курировал это дело, как только к нам обратился профессор Дедов. Я и сейчас настаиваю на совместной разработке с военными. Они же заинтересованы больше нашего.
   — Это точно. И смотри, что получается. Военные подготовили подложные пленки. Сколько?
   — Точно не скажу.
   — Ну а все-таки? Три? Четыре? Если учесть, что три пленки пропали — две при передачах и одна исчезла вместе с агентом разведки Сабуровым…
   — Мы все-таки считаем причастной к этому работницу театра Булочкину.
   — Мы — это?..
   — Отдел внешней разведки и военная разведка.
   — Еще есть пленки?
   — Что?
   — Я спрашиваю, есть еще подложные пленки? Я хочу их видеть.
   — Минуточку, — задумался Осокин. — Я выясню, если это для вас так важно.
   — Очень важно. Не «для вас», а для нас. Для разведки Службы, военной разведки и отдела внутренних расследований. Вперед, Осокин!
   — Сейчас? — удивился офицер.
   — А что мешает?
   — Да нет, ничего. — Осокин, неуверенно потоптавшись, сел к компьютеру.
   Теперь Ева сидела совсем рядом — плечо в плечо. — Я должен набрать код, — он покосился на Еву и покраснел.
   — Не переживай, код я могу набрать сама, я его знаю, вот только общаться со мной военные отказываются. Пожалуйста. — Чуть подтолкнув его плечом, Ева набрала код, и удивленный Осокин шепотом повторил знаки и буквы.
   Сделав запрос на информацию, Ева с удивлением посмотрела на табличку на экране.
   — Это еще что?
   — Они не будут общаться по связи. Только по телефону, — объяснил Осокин, доставая мобильный.
   — Как это понимать?
   — Дополнительная защита. Мой голос у них занесен в «бочку», на «бочке» стоит сигнализатор и расслаиватель звука, за десять секунд аппарат определяет, что говорю именно я.
   — Ничего себе! И давно такая защита?
   — С самого начала, как только они приняли участие в деле профессора Дедова.
   — То есть как только они принялись за изготовление подложных пленок?
   — Так точно. Звонить?
   — И побыстрей!
   Осокин минут пять ведет переговоры. Выключает телефон.
   — Последняя пленка уничтожена.
   — Когда? — Ева не удивлена.
   — Три часа назад. Когда узнали о пропаже агента внешней разведки Кабурова, посещения театра решено было прекратить до полного выяснения обстоятельств. Военные решили, что пленка уже не понадобится, и уничтожили ее.
   — Садись ближе, Осокин, я кое-что покажу. — Ева открывает на экране документы. — Внимательно смотри. Вот наша сегодняшняя ночь. В двадцать три часа пятьдесят восемь минут агент разведки Кушель нажал на своем телефоне кнопку срочного вызова. В ноль пятьдесят две мне поступил вызов уже после осмотра тел в квартире старшего лейтенанта Кушеля. Предварительный диагноз — отравление.
   Вот это лейтенант Кушель, если вы не знакомы. — Ева открывает следующую страницу. Худое тонкогубое лицо, длинный нос, внимательный взгляд. — В квартире агента Кушеля четыре трупа. Он, его напарник, сосед Кушеля и еще один напарник из «наружки». Вот оперативная съемка, так.. Стол, карты, коньяк. — Ева прибавляет звук в колонках, и становится слышно тяжелое дыхание пожилого фактурщика, его самого не видно, только рука в перчатке осторожно берет бутылку, и кто-то рядом говорит: «Покер».
   — Приблизительное время смерти с ноля часов до ноля пятнадцати, — читает на экране Осокин:
   — Это фактурщики передали, как только осмотрели тела.
   Что у вас завязано на времени?
   — Вот это. — Ева открывает следующую страницу. — Это звонки агента Кушеля за последние пять часов. Меня интересует этот, в двадцать три ноль пять.
   Кушель звонил в отдел разработок и попросил изъять у военных последнюю подложную пленку для ее анализа. Поскольку он сам находился под домашним арестом в связи с расследованием исчезновения напарника, он попросил пленку эту отдать в отдел внутренних расследований, в научную лабораторию. Странно, да?
   — Я пока ничего не улавливаю, — сознался Осокин.
   — Ну как же, лейтенант? Кушель звонит в двадцать три ноль пять с просьбой изъять пленку. В двадцать три пятьдесят восемь он последней предсмертной судорогой нажимает кнопку на телефоне. Вот его рука, обрати внимание. Видишь?
   — Ему стало очень плохо, он хотел вызвать «Скорую», — предположил Осокин.
   — Или срочно попросить помощи, поняв, что его отравили. Или сказать, почему отравили!
   — Ну, допустим, и что?
   — А военные, получив запрос на подложную пленку, тут же ее уничтожили!
   Как это может быть?
   — Да как угодно. Нестыковка, не дошло сообщение, и потом, там же приказывают совсем другие люди. Ева Николаевна, расскажите мне свою версию, а то я не совсем врубаюсь. У вас такой вид, как будто вы что-то поняли.
   — Да, — кивнула Ева. — Две вещи. Первая — я связываю напрямую запрос агента Кушеля и его с напарником смерть. А это значит, что военные начали свою игру.
   — Да они здесь никаким боком, — покачал головой Осокин. — Они же по нашей просьбе стали делать пленки! А что вы еще поняли? Номер два?
   — Три офицера внешней разведки попросили защиты и подробного расследования в отделе внутренних расследований. В живых не осталось ни одного.
   Не осталось также материалов, заготовленных для передачи американцам военной разведкой. Вывод? Бодрящий массаж мне ты не сделаешь!
   — Что? Почему? — опешил Осокин.
   — Потому что я не позволю тебе стать сзади и положить руки мне на шею.
   Я тебе не доверяю.
   Осокин вскочил, потом вдруг резко наклонился, поднял шпильку и протянул ее не глядя.
   — Вы потеряли.
   — Спасибо.
   — Если я отойду от вас подальше, а вы не будете на меня смотреть…
   Извините, понимаете, у вас странный цвет глаз, он меня…
   — Я понимаю. Я отвернулась.
   — Спасибо. — Сделав несколько шагов по комнате, лейтенант успокоился и заговорил, глядя в стену:
   — Если это не просто отравление недоброкачественным спиртным, то ваше предположение должно предусматривать в квартире наличие еще одного человека. Там должен был находиться тот, кто отравил коньяк и подал его игрокам в карты. Пятый.
   — Наша бригада уже перегнала всю съемку. Давай осмотрим квартиру в подробностях. — Ева развернулась к экрану.
   — Это также предполагает, что человек этот либо должен был присутствовать в квартире с самого начала и получить приказ о ликвидации по телефону, либо, не находясь в квартире, получить приказ о ликвидации И войти в квартиру около двенадцати ночи.
   — Очень интересно. — Ева прикусила губу, напряженно всматриваясь в экран. — Я ничего не нахожу. Черт! Придется ехать в квартиру. Хотя… В ванной кое-что есть. И вот это в кухне.
   — Я ничего не вижу. — Подошедший сзади Осокин всматривается в экран.
   Ева, резко развернувшись в кресле, подбивает ногами его ноги, и он с грохотом падает на пол.
   — Не подходи сзади. — Она протягивает руку. — Отбил копчик?
   — Боже мой, вы сумасшедшая!.. — Осокин с опаской косится на близкую ладонь и становится на четвереньки.
   — Нет. Я в порядке. Просто не подходи сзади.
   В комнату шумно ввалились фактурщики.
   — Нашли следы пятого? — спросила их сразу Ева и улыбнулась, видя, как замолчавшие мужчины переглянулись.
   — И шестого, непоседа ты наша! — Пожилой поставил на стол коробку с пиццей, — Потому и задержались. Пока отвезли все в лабораторию, пока прогнали экспресс-анализ на отпечатки. Был пятый, и был шестой! Хотели тебя порадовать, а ты уже в курсе. Главное, следы одного в кухне и в ванной. А вот другого только в одном месте.
   — Он прокололся в туалете. — Второй фактурщик режет пиццу и раздвигает ножом куски. — Два смазанных отпечатка на держателе туалетной бумаги. Даже на сливной кнопке ничего нет, а на держателе есть.
   — Значит, женщина в кухне отпечатки свои не вытирала. — Ева приближает на экране часть кухонного стола. Увеличивает. — Жена соседа? Знакомая Кушеля?
   — Почему — женщина? — отойдя на безопасное расстояние, спрашивает Осокин.
   — Вот. — В очерченной рамке увеличенный фрагмент: краешек раковины, часть стола, на нем — высокий тонкий стакан с еле заметным полукруглым пятном.
   — Это, если не ошибаюсь, губная помада?
   — Точно. Яркая, специфический оттенок для брюнеток. — Пожилой фактурщик встал позади Евы. Он жует, пиццу и роняет на пол крошки.
   — Тот отпечаток в туалете мог быть старым?
   — Скажу завтра, я не всемогущ. Но по жировой отслойке на первый взгляд — свежий. Нам повезло в каком-то смысле: хозяин тщательно убрал квартиру перед приемом гостей, везде протер пыль. Ну что, по домам? Результаты по вскрытию подвалят не раньше чем через сутки.
   — Вы свободны, — кивает Ева. — Спасибо, что заехали.
   — Да я подумал, что вы тут оголодали, вот, купил по дороге. — Фактурщик смотрит на оставшиеся два куска пиццы.
   — Я сегодня не ем мучного, — улыбается Ева, заметив его взгляд.
   — А я вообще не ем ночью, — сообщает Осокин.
   — Придется нам в машине доесть, — быстро забирает коробку фактурщик. — Счастливо вам тут осматривать место преступления!
   Шумно переговариваясь, они уходят. В наступившей тишине Осокин смотрит на Еву. Ева смотрит на Осокина.
   — Я тут подумал, — говорит он, громко сглотнув, — вы, конечно, мне не доверяете, я понимаю, я сам долго привыкаю к новым знакомым, но есть такой вид массажа… Это можно спереди.
   — Неужели? — Ева выключает компьютер.
   — Массаж ступней, — решается Осокин.
   — Ступней?! — Она поворачивается и смотрит, не мигая.
   «Как ей это удается?»
   Ева искренне удивлена, и хотя губа прикушена, чтобы не улыбаться, но брови подняты, она смотрит с пристальным интересом, и лейтенант Осокин тонет в фиолетовом тумане и дергается, заблудившись, когда густые ресницы медленно прикрывают ее глаза цвета слегка разбавленных чернил.
   — Этот пистолет из коллекции человека, никогда не стрелявшего. У него все оружие, как он сам говорит, — произведение искусства. Итак. Пятиствольный капсюльный пистолет, сделанный во Франции в девятнадцатом веке. Обратите внимание на пять круглых стволов. Они вращаются на продольной центральной оси.
   Если посмотреть на пистолет анфас, то кажется, что вы заглядываете в цветок.
   Это ощущение усиливается еще и потому, что ось продлена и по центру стволов ввинчено металлическое копье-штык десяти сантиметров длиной. Окончание этого маленького штыка обработано в виде четырехгранной стрелы, и это также усиливает его сходство с пестиком цветка. Теперь посмотрим в профиль. На каждом стволе в пяти миллиметрах от дульного среза крепятся мушки. Вот это — плоский самовзводный курок, весьма оригинально выполненный и находящийся сверху. Против каждого ствола в специальном углублении стержень для капсюля. Рукоять изогнута и тонко гравирована. Она переходит в металлический корпус с изящной резьбой, а под ним держатель для пальца, составляющий с красиво загнутым спусковым крючком законченную композицию. И спусковой крючок, и держатель-ограничитель — плоские изогнутые полоски металла, совершенные в своем сочетании, как загнувшийся, причудливо удлиненный листок.
   — А зачем этот пестик… штык? — спрашивает шепотом Марина.
   — Чтобы сначала застрелить противника, а потом еще и заколоть его! — тут же реагирует Скворец.
   — А он тяжелый?
   — Килограмм. Калибр — тринадцать миллиметров. Со следующего урока мы перейдем к современному оружию. Я хочу, чтобы ощущение красоты оружия у вас не пропало, но этот пистолет со штыком, как никакой другой пистолет, устрашающе прямолинеен в своей красоте. Действительно, им можно и застрелить, и заколоть.
   Теперь подведем некоторые итоги. И у вас, и у меня есть некоторые долги. Не все сдают в срок сочинения, или эссе, как вам угодно.
   — А вы еще не рассказали, как правильно застрелиться! — Это, конечно.
   Костя Вольский.
   — Ты пропустил прошлое занятие, а мы отрабатывали массаж сердца при оказании первой помощи. Так вот, если ты сомневаешься в том, что можешь правильно отсчитать ребра и определить месторасположение сердца, то малокалиберным пистолетом в рот.
   — А утонуть?
   — Выдохнуть воздух, согнувшись, в течение пяти секунд, и нырнуть как можно глубже. Минуточку, тихо. Тихо, пожалуйста. Я хочу объяснить главное, для чего я вообще здесь. Я здесь для того, чтобы вы осознали свою уязвимость. Вы все — уязвимы, как бы самонадеянно вы ни думали обо всех своих удавшихся приколах и экспериментах с жизнью.
   — Ну вы прямо как наши черепки! — возмущается Гвоздь. — Те тоже все время — побереги себя, не делай этого! Меня от них тошнит.
   — Не волнуйся так, это просто гормоны, — успокаивает его Ева и пережидает грянувший хохот.
   — А вот все говорят — гормоны, гормоны! Ну, выросли у меня усы, и что?
   Почему я из-за этого перестал понимать отца? — Коля Фетисов говорит тихо и серьезно.
   — У меня небольшой опыт насчет усов, — улыбается Ева. — И со своим отцом я так мало виделась, что все его приезды становились праздником, было не до выяснения отношений. А потом он погиб, чем сразу же превратил себя в навеки любимого. Но, основываясь на некотором опыте воспитания своего старшего сына и лекциях моей подруги — психолога, я поняла следующее. Ты сначала перестал понимать себя, а потом отца. В твоем организме произошли изменения, в том числе и с психикой. Ты стал чужим себе. И все люди вокруг стали чужими. К себе ты кое-как привыкаешь, а к другим пока не хочешь. Тебе кажется, что тебя должны понимать с полуслова, что зловредный прыщ испортит тебе вечер, хорошо, чтобы его никто не заметил, а мамочка по пять раз на день советует, чем смазать. Ты катаешься на роликах по проезжей части, потому что это «клево», и все разговоры об опасности вызывают у тебя скуку. Еще ты завидуешь взобравшимся на вершину горы скалолазам, потому что это — правильное и нескучное времяпрепровождение.
   Еще хорошо жить в Африке и дружить со львами, купаться в водопаде и летать на дельтаплане.
   — Да не хочу я летать на дельтаплане! — возмущается Коля.
   — А я — хочу!
   — А я летаю! И это клево!
   — Да ладно, — усмехается хитро Скворец, — вы тоже, наверное, были еще та девочка! Небось всех птиц из рогатки перестреляли в детстве.
   — Нет. К птицам я ничего не имею, хотя стреляю с пятнадцати лет.
   Научилась у отца. Но впервые осознала, что этим можно зарабатывать на жизнь, на последних курсах института.
   — А что делать, если родители запрещают прыгать с парашюта?
   — О, на это есть вполне определенный тест. Такой же, как с моей стрельбой. Определись, насколько твое новое экстремальное увлечение способно принести выгоду. Выгода — лучший детектор и для объясниловки родителям, и для самопознания.
   — Да какая может быть выгода от катания на роликах?
   — Самая минимальная — та, что ты развиваешь ноги и мышцы спины, разумеется, при условии, что катаешься в безопасных местах.
   — А парашют?
   — Особо выносливым и правильно ориентирующимся в воздухе и на местности прямая дорога в воздушный десант или в Службу спасения. И прошу учесть желающих летать девочек, что самые лучшие фотографы-топографы — женщины. Поймите! Только если вы сможете объяснить сами себе хотя бы примитивную выгоду вашего экстремала честно, по-деловому, а не просто на уровне «я хочу, потому что клево», вы сумеете осознанно управлять ситуацией и своими желаниями. А это — уже вполне определенные условия безопасности жизни.
   — Да плевал я на выгоду, — заявляет Дима Кунц. — Должен быть праздник и для души!
   — Душа, она хитрая. — Ева удивлена таким заявлением Кунца. — У нее праздники — вещь непредвиденная. И не всегда они бывают от экстаза пережитой бессмысленной опасности. Знаете, чем мы сейчас с вами занимаемся?
   — Е-э-э-рун-дой! — кричит класс.
   — Правильно. Уяснили. Второй день большую часть урока занимаемся ерундой. Я понимаю, вы просто хотите узнать обо мне побольше, а я — о вас. Но это действительно ерунда, потому что опыту — не учат. И это хорошо видно на примере ползунков, то есть только что научившихся ползать детей. Как только им сказать «не трогай — горячо!», они тут же хотят попробовать, чтобы выяснить, что это такое — горячо. Давайте-ка для пользы дела быстро пробежимся по непредвиденным ситуациям с вашими знакомыми, родными, близкими. Кто-нибудь кого-нибудь спасал?
   — Я спасал свою тетку, когда она застряла рукой в батарее.
   — Почему в батарее?
   — Вытаскивала черепаху. Я сначала смазал руку вазелином, чтобы вытащить, а когда не смог, потому что она уже отекла, вызвал врачей и Службу спасения, а пока ждали, сорок минут рассказывал анекдоты и поил чаем.
   — Браво, Мятушкин. Ты — Мятушкин, я правильно сказала?
   — Я — Святогор Мятушкин.
   — А где были твои родители в это время, Святогор?
   — У меня нет родителей. Я с теткой живу и ее двумя детьми. Я ее еще один раз спасал, когда она хотела избавиться от ребенка.
   — Что?!
   — Нежелательная беременность, — вздыхает Мятушкин, — а что тут странного, это у женщин на каждом шагу.
   — И как ты… Сколько лет твоей тете?
   — Двадцать. Да запросто. Когда она стала кричать от вида крови, я вышел во двор и угнал машину нашего соседа с третьего этажа. Он только поставил на нее звуковой сигнал, так что для меня это было делом чести. Я изучил за год почти все звуковые сигналы и способы их нейтрализации. Потому что малые просыпались по несколько раз за ночь от сирен. Первый этаж, — он пожимает плечами. — За семь минут вскрыл, она и не пикнула. Отвез свою дуру тетку в больницу…