Страница:
Нина Васина
Шпион, которого я убила
1. Учительница
Пятого сентября утро случилось тихое и теплое. После нескольких дней проливных дождей, после холодного пронизывающего ветра, испортившего московским школам праздник, сентябрь затаил дыхание, извиняясь и невесомо забрасывая аллеи и дворы кленовым золотом.
У въезда во двор школы № 1496 стояли «Скорая» и полицейская машина. Ева Николаевна прошла мимо слушающего музыку водителя полицейской машины, одним взглядом отметила пустое нутро «Скорой» и остановилась, оценивая обстановку издалека.
У левого крыла школьного здания метались несколько учителей. Задрав головы вверх, они дружно, словно по команде, бросались все вместе то в одну сторону, то в другую. За ними таскались два спотыкающихся санитара, волоча тяжелый спортивный мат. Школьники были организованно собраны подальше от здания и сдерживались полицейскими в форме. Ева посмотрела на крышу. Человек, устроивший все это безобразие, бегал по крыше и кричал. Именно отслеживая его перемещения, внизу бегала группа учителей, а за ними — санитары. Ева подошла поближе, к застывшему как в столбняке высокому худому мужчине, безошибочно угадав в нем директора школы. Она отметила про себя отличный покрой пиджака, стильно подобранный галстук — директор иногда касался его нервно подергивающимися пальцами с ухоженными ногтями, — а еще — итальянские ботинки и горький запах дорогого одеколона. Глазами, полными ужаса и муки, директор смотрел на крышу. Ева теперь хорошо разглядела юношу, бегающего там и выкрикивающего свои требования. Слово «фикус» повторялось чаще всего.
— Что ему надо от фикуса? — поинтересовалась Ева.
— Он требует, чтобы я его уволил. Сделайте же что-нибудь, Костя очень нервный мальчик! Он прыгнет, это не простые угрозы, он точно прыгнет! — Директор говорил шепотом, не поворачиваясь.
— А кто это — Фикус? — Ева решила выяснить все до конца.
— Это учитель физики. Да не стойте же столбом, он прыгнет в любой момент! Вы позвонили насчет брезента?
— А вы уволите Фикуса?
— Я ему уже сказал, что уволю всех учителей, только пусть слезет с крыши!
— Может, он не расслышал? Вы говорите погромче, даже я слышу вас с трудом.
Медленно повернувшись, директор уставился на стоявшую позади него женщину. Вероятно, он ожидал увидеть кого-то «при исполнении», в форме, поэтому, рассмотрев Еву, немного растерялся.
…это случилось, когда сентябрь уже повесил сушиться выстиранные медлительными дождями летние рассветы и сумерки…
— Что? — Она округлила глаза. — Я спрашиваю, понял ли вас этот Костя, а если понял, то почему он еще бегает по крыше?
— Он… Фикуса нет в школе, за ним поехали. — Директор заговорил нормальным голосом, и голос этот оказался приятным — низкий тембр, тщательно проговариваемые окончания. — Он требует, чтобы я при всех объявил Фикусу об увольнении. Вы из Службы спасения? Брезент привезли?
— Какой класс? — Ева обошла директора, прикидывая высоту здания. Четыре этажа.
— Одиннадцатый.
— Случайно не "А"?
— "А". Вы не из службы? Вы — родительница?
— Я тут подумала на досуге. Получается немного смешно, потому что мы все и родители и дети одновременно. А что вы думаете по этому поводу? Устраивает ли вас концепция Берна, который все свои психологические изыски основывал именно на сочетании родителя и ребенка в каждом индивидууме?
Директор пошатнулся и закрыл глаза. Поэтому Ева решила не продолжать беседу, а просто попросила подержать ее сумку. Попросила три раза, и только тогда директор, опять пошатнувшись, протянул руки и прижал к себе ее сумку. Ева подошла к зданию настолько близко, чтобы хорошо видеть мальчика на крыше. Он заметил ее, и некоторое время они рассматривали друг друга, и за эти секунды вдруг наступила полная тишина. Замерли ученики, остановились на бегу учителя, санитары бросили мат на землю, у входа в школьный двор двое полицейских сдерживали толпу зевак, и толпа эта тоже затихла.
— Если ты прыгнешь вниз, — Ева говорила медленно и громко, — то не разобьешься. Конечно, тебе может повезти, но только в том случае, если ты ударишься в конце полета головой в асфальт. Тогда — да. Тогда — мозги по окружности, рыдающие одноклассники, убитые горем родители и цветочки на этом месте месяца два, пока тебя не забудут. Во всех остальных случаях — гипс после переломов, сотрясение мозга или инвалидная коляска, если повредишь позвоночник.
Ты приготовился? Если ты действительно хочешь умереть быстро и без боли, тогда слушай внимательно. Я тебе сейчас расскажу, как ты должен держаться в воздухе, чтобы попасть головой в асфальт. Слушаешь?
— Да! — высоким, сорванным от крика голосом ответил Костя. — Где Фикус?
— Не отвлекайся. Постарайся успокоиться. Посмотри, кстати, не загораживает ли моя машина проезд. С левой стороны сзади школы стоит мой «Москвич». Синего цвета.
Костя пропал. Возмущенно заговорили учителя, крикнула чья-то мама из толпы зевак, присели на мат санитары в белых халатах, опомнившийся директор подбежал к Еве и потребовал объяснений.
Показался Костя.
— Нормально! — крикнул он. — Но пожарная машина может и не проехать.
— Зачем нам пожарная? — удивилась Ева, не глядя отстраняя директора рукой подальше. — Ты что-нибудь поджег?
— Нет, — покачал головой Костя через несколько секунд тишины. — Пожарных вызывают, чтобы кого-нибудь снять с высоты.
— Ты хочешь, чтобы тебя сняли пожарники?
— Нет! — закричал мальчик и присел на корточки, так что теперь Еве была видна только его голова. — Я хочу, чтобы уволили Фикуса! А если не уволят — я прыгну!
— Вот и отлично. А то я не поняла, зачем нам пожарная машина. Значит, ты прыгнешь. Мы только что обсуждали, как ты хочешь закончить это свое представление. Мозгами в асфальт или просто поваляться с гипсом месяца два?
Мальчик молчал. За школой послышалась сирена.
— Я сейчас прыгну! — Костя встал и подошел к самому краю.
— Но ты не можешь прыгать, не определившись! — возмутилась Ева.
— Вы с ума сошли, что вы делаете, вы же его подстрекаете! — шипел ей в спину директор, потом закричал:
— Кто пустил сюда эту женщину? Уберите посторонних!
Двое полицейских двинулись к ним по двору.
— Я прыгну насмерть, и пусть директора посадят! — заявил Костя с крыши.
— Ну вот и ладненько, — кивнула Ева. — Значит, насмерть. Тогда сначала сними пиджак.
— Зачем это?
— Чтобы не было парусности. Снимай, снимай.
Пока Костя неуверенно стаскивает пиджак, Ева делает полицейскому знак. Она очерчивает указательным. пальцем две окружности в воздухе. Застыв, тот через пару секунд кивает, и они с напарником, не спеша и не оглядываясь, идут к зданию школы.
— Снял? Бросай вниз. И смотри внимательно, как он летит.
Под визг нервных учительниц и учениц пиджак летит на асфальт. Войдя в школу, двое полицейских, перескакивая через ступеньки, несутся по лестнице вверх.
— У нас две минуты, — выдыхает на повороте один.
— А если он оглянется… и прыгнет? — Второй не поспевает и начинает перескакивать через три ступеньки, стуча ботинками.
— Не оглянется. Видел ее? Наверное, психологическая служба МЧС.
— А если оглянется?..
— Заткнись. Сорок две секунды. Стоп, — полицейский останавливает своего напарника. — Пять секунд тебе, чтобы восстановить дыхание.
— Я думаю, что дыхание мы можем восстанавливать еще очень долго. — Полицейский поднялся по лестнице и уперся плечом в чердачную дверь. — Потому что выйти на крышу бесшумно не удастся. Паренек привалил сверху что-то уж очень тяжелое.
На улице Ева интересуется, хорошо ли Костя разглядел, как летел пиджак.
— Ну и что? — не понимает Костя.
— Он перевернулся в воздухе и сместился относительно тебя. Ты, конечно, тяжелей, но тоже не выдержишь сопротивления воздуха. Поэтому я сейчас тебе покажу, как надо будет размахивать руками, чтобы нырнуть вниз головой и в таком положении влепиться в асфальт. Не отвлекайся. Сними ботинки.
— Почему — ботинки?
— Потому что в идеале, конечно, прыгать лучше голым, но я не думаю, что ты захочешь раздеться догола.
В толпе учеников послышался нервный хохот. Директор метался между учителями и учениками и уговаривал всех не терять присутствия духа.
— Что ты задумался? Не веришь, что дополнительный груз на ногах может развернуть тебя в воздухе? Снимай. Сколько, по-твоему, они весят?
— Не знаю. — Костя садится на крыше и стаскивает ботинки. — А Фикуса привезут?
— Привезут обязательно. Ну так сколько?
Костя встал и неуверенно поднимает и опускает ботинки в правой руке.
— Приблизительно килограмм, — кричит он и бросает ботинки вниз.
В толпе учеников издевательский крик, потом нервный смех.
— Можешь рассчитать приблизительно, как ботинки на твоих ногах могли бы сместить центр тяжести и развернуть тело в полете?
— Обойдетесь! — Костя обиделся за смех.
— Плохо ты, Костя; знаешь физику, — не сдавалась Ева. — Теперь я понимаю, почему ты злой на Фикуса. Снимай галстук.
— А это зачем?
— Он у тебя красный. Мне не нравится красный цвет на бежевой в полоску рубашке.
Санитары на матах закрыли лица ладонями и мелко тряслись. Двое мужчин из учителей отошли, кусая губы, чтобы не вырвался неуместный смех.
— Костя, кончай цирк или раздевайся догола! — закричал кто-то из учеников.
— Ты же слышал, парусность, сопротивление воздуха, смещение центра тяжести! — подхватил другой.
— Мы повесим твои шузы в музее на почетное место!
— Смеетесь, придурки. — Костя не сдержал слез, но ничего не мог поделать с улыбкой. Она предательски растягивала рот. Чувствуя, что сейчас зайдется в истерическом смехе, он переступил ногами в носках и обратился к Еве:
— Кто-то ломится в чердачную дверь. Наверное, ваши коллеги. А вы здесь по службе?
— Нет. Я пришла по делу. Если ты выгонишь Фикуса, никогда не узнаешь, как развернется тело при падении с высоты семнадцати метров и при скорости воздуха не больше двух метров в секунду. Оставь Фикуса в покое. Почему бы тебе не потребовать дополнительных cпециалистов в школу? Вот я, к примеру. Если ты благополучно спустишься с крыши, могу научить тебя стреляться из пистолета так, чтобы сразу насмерть и не испачкать ковер. Как закрепить веревку, если надумаешь повеситься, как быстро утонуть и правильно вскрыть вены. Спускайся, подружимся. Можешь махнуть рукой на Фикуса и потребовать меня в учителя.
— По физике?
— Нет. По выживанию.
— И что, вы придете к нам в школу?
— Клянусь! Сегодня же оформлю документы! Если благополучно спустишься.
Под радостные вопли учеников Костя подошел к пожарной лестнице и стал медленно спускаться, с трудом отцепляя от перекладин дрожащие руки. Сметая полицейских и кинувшихся к лестнице учителей, ученики сгрудились у высокой лестницы, и Костя, повисший на последней ступеньке, был подхвачен ими за ноги.
Его оторвали от лестницы и понесли по двору к дверям школы, вопя и беснуясь. Но тут под вой сирены во двор ворвалась полицейская машина, из нее выбежал взъерошенный толстяк, судорожно поправляющий на лице очки. Ученики бросили Костю и кинулись к машине, подхватили размахивающего руками, упирающегося толстяка и тоже поволокли его к дверям, скандируя:
«Фи-кус! Фи-кус!»
…в ожидании собственных переживаний жевать жвачку чужой мечты и прихлебывать пузырчатый искусственный напиток навязанного экраном возбуждения…
Молодая женщина с залитым слезами лицом подняла с асфальта пиджак и ботинки, подошла к Еве и, потрясая ими, пробормотала:
— Так нельзя! Это не правильно! Это возмутительно!
— Елизавета Сергеевна, успокойтесь, голубушка, я разберусь, я этого так не оставлю! — Директор погладил женщину по плечу и гневно заявил Еве:
— Вы из какой организации? Я напишу жалобу вашему начальству!
— Странный вы какой-то, — пожала плечами Ева и попыталась вытащить из-под мышки директора свою сумку. — Отдайте сумку. Все живы, разве не так? И Фикуса не надо увольнять. Чем вы недовольны?
К ним подошли учителя.
— Вы молодец, — пожилой седой историк протянул руку, — психологическая обработка по высшему уровню. Вас этому обучают? Вы не слушайте Елизавету Сергеевну, она дама нервная и портящая учеников своими страхами больше, чем отсутствием художественного вкуса. Я хочу сказать вам спасибо. — Он пожал руку Евы, чуть подумал и накрыл сверху второй рукой. — Спасибо. За ученика и за учителя физики. Это было очень артистично. Спасибо.
— Викентий Павлович, не перегибайте! — не сдавался директор. — Я хочу знать ваше имя и… Документы, пожалуйста. Должен же я знать имя женщины, которая прибавила мне сегодня седых волос!
— Отдайте наконец мою сумку.
— Простите.
— Спасибо. Пройдем в ваш кабинет?
— Зачем это? — напрягся директор.
— Я должна написать заявление, показать свои документы, направление из РОНО… Что там еще делают при поступлении на работу?
Немая сцена, во время которой у Елизаветы из рук падают ботинки.
— Не хотите же вы сказать… — Директор чуть отходит и разглядывает Еву сверху вниз.
— Браво! — обрадовался Викентий Павлович.
— Я же обещала только что Косте, что буду у вас работать!
— Не будете вы у меня работать! Этого только не хватало! — заходится от возмущения директор.
— Спорим?
Женщина смотрит на мужчину насмешливо. Она высокая, темноволосая, красивые ноги откровенно открыты — короткая юбка. Длинный пиджак, туфли на высоких каблуках. Лицо загорелое, выступающие скулы, сдерживающие улыбку пухлые губы без намека на помаду. Мужчина теряется и вдруг обнаруживает, что не может выдержать взгляд ее глаз цвета разбавленных чернил. Он отворачивается, раздосадованный, замечает ботинки, выпавшие из рук онемевшей от этих невероятных событий учительницы русского языка и литературы, и вдруг кричит, удивляясь сам себе:
— Елизавета Сергеевна, да унесите вы обувь, в конце концов!
У въезда во двор школы № 1496 стояли «Скорая» и полицейская машина. Ева Николаевна прошла мимо слушающего музыку водителя полицейской машины, одним взглядом отметила пустое нутро «Скорой» и остановилась, оценивая обстановку издалека.
У левого крыла школьного здания метались несколько учителей. Задрав головы вверх, они дружно, словно по команде, бросались все вместе то в одну сторону, то в другую. За ними таскались два спотыкающихся санитара, волоча тяжелый спортивный мат. Школьники были организованно собраны подальше от здания и сдерживались полицейскими в форме. Ева посмотрела на крышу. Человек, устроивший все это безобразие, бегал по крыше и кричал. Именно отслеживая его перемещения, внизу бегала группа учителей, а за ними — санитары. Ева подошла поближе, к застывшему как в столбняке высокому худому мужчине, безошибочно угадав в нем директора школы. Она отметила про себя отличный покрой пиджака, стильно подобранный галстук — директор иногда касался его нервно подергивающимися пальцами с ухоженными ногтями, — а еще — итальянские ботинки и горький запах дорогого одеколона. Глазами, полными ужаса и муки, директор смотрел на крышу. Ева теперь хорошо разглядела юношу, бегающего там и выкрикивающего свои требования. Слово «фикус» повторялось чаще всего.
— Что ему надо от фикуса? — поинтересовалась Ева.
— Он требует, чтобы я его уволил. Сделайте же что-нибудь, Костя очень нервный мальчик! Он прыгнет, это не простые угрозы, он точно прыгнет! — Директор говорил шепотом, не поворачиваясь.
— А кто это — Фикус? — Ева решила выяснить все до конца.
— Это учитель физики. Да не стойте же столбом, он прыгнет в любой момент! Вы позвонили насчет брезента?
— А вы уволите Фикуса?
— Я ему уже сказал, что уволю всех учителей, только пусть слезет с крыши!
— Может, он не расслышал? Вы говорите погромче, даже я слышу вас с трудом.
Медленно повернувшись, директор уставился на стоявшую позади него женщину. Вероятно, он ожидал увидеть кого-то «при исполнении», в форме, поэтому, рассмотрев Еву, немного растерялся.
…это случилось, когда сентябрь уже повесил сушиться выстиранные медлительными дождями летние рассветы и сумерки…
— Что? — Она округлила глаза. — Я спрашиваю, понял ли вас этот Костя, а если понял, то почему он еще бегает по крыше?
— Он… Фикуса нет в школе, за ним поехали. — Директор заговорил нормальным голосом, и голос этот оказался приятным — низкий тембр, тщательно проговариваемые окончания. — Он требует, чтобы я при всех объявил Фикусу об увольнении. Вы из Службы спасения? Брезент привезли?
— Какой класс? — Ева обошла директора, прикидывая высоту здания. Четыре этажа.
— Одиннадцатый.
— Случайно не "А"?
— "А". Вы не из службы? Вы — родительница?
— Я тут подумала на досуге. Получается немного смешно, потому что мы все и родители и дети одновременно. А что вы думаете по этому поводу? Устраивает ли вас концепция Берна, который все свои психологические изыски основывал именно на сочетании родителя и ребенка в каждом индивидууме?
Директор пошатнулся и закрыл глаза. Поэтому Ева решила не продолжать беседу, а просто попросила подержать ее сумку. Попросила три раза, и только тогда директор, опять пошатнувшись, протянул руки и прижал к себе ее сумку. Ева подошла к зданию настолько близко, чтобы хорошо видеть мальчика на крыше. Он заметил ее, и некоторое время они рассматривали друг друга, и за эти секунды вдруг наступила полная тишина. Замерли ученики, остановились на бегу учителя, санитары бросили мат на землю, у входа в школьный двор двое полицейских сдерживали толпу зевак, и толпа эта тоже затихла.
— Если ты прыгнешь вниз, — Ева говорила медленно и громко, — то не разобьешься. Конечно, тебе может повезти, но только в том случае, если ты ударишься в конце полета головой в асфальт. Тогда — да. Тогда — мозги по окружности, рыдающие одноклассники, убитые горем родители и цветочки на этом месте месяца два, пока тебя не забудут. Во всех остальных случаях — гипс после переломов, сотрясение мозга или инвалидная коляска, если повредишь позвоночник.
Ты приготовился? Если ты действительно хочешь умереть быстро и без боли, тогда слушай внимательно. Я тебе сейчас расскажу, как ты должен держаться в воздухе, чтобы попасть головой в асфальт. Слушаешь?
— Да! — высоким, сорванным от крика голосом ответил Костя. — Где Фикус?
— Не отвлекайся. Постарайся успокоиться. Посмотри, кстати, не загораживает ли моя машина проезд. С левой стороны сзади школы стоит мой «Москвич». Синего цвета.
Костя пропал. Возмущенно заговорили учителя, крикнула чья-то мама из толпы зевак, присели на мат санитары в белых халатах, опомнившийся директор подбежал к Еве и потребовал объяснений.
Показался Костя.
— Нормально! — крикнул он. — Но пожарная машина может и не проехать.
— Зачем нам пожарная? — удивилась Ева, не глядя отстраняя директора рукой подальше. — Ты что-нибудь поджег?
— Нет, — покачал головой Костя через несколько секунд тишины. — Пожарных вызывают, чтобы кого-нибудь снять с высоты.
— Ты хочешь, чтобы тебя сняли пожарники?
— Нет! — закричал мальчик и присел на корточки, так что теперь Еве была видна только его голова. — Я хочу, чтобы уволили Фикуса! А если не уволят — я прыгну!
— Вот и отлично. А то я не поняла, зачем нам пожарная машина. Значит, ты прыгнешь. Мы только что обсуждали, как ты хочешь закончить это свое представление. Мозгами в асфальт или просто поваляться с гипсом месяца два?
Мальчик молчал. За школой послышалась сирена.
— Я сейчас прыгну! — Костя встал и подошел к самому краю.
— Но ты не можешь прыгать, не определившись! — возмутилась Ева.
— Вы с ума сошли, что вы делаете, вы же его подстрекаете! — шипел ей в спину директор, потом закричал:
— Кто пустил сюда эту женщину? Уберите посторонних!
Двое полицейских двинулись к ним по двору.
— Я прыгну насмерть, и пусть директора посадят! — заявил Костя с крыши.
— Ну вот и ладненько, — кивнула Ева. — Значит, насмерть. Тогда сначала сними пиджак.
— Зачем это?
— Чтобы не было парусности. Снимай, снимай.
Пока Костя неуверенно стаскивает пиджак, Ева делает полицейскому знак. Она очерчивает указательным. пальцем две окружности в воздухе. Застыв, тот через пару секунд кивает, и они с напарником, не спеша и не оглядываясь, идут к зданию школы.
— Снял? Бросай вниз. И смотри внимательно, как он летит.
Под визг нервных учительниц и учениц пиджак летит на асфальт. Войдя в школу, двое полицейских, перескакивая через ступеньки, несутся по лестнице вверх.
— У нас две минуты, — выдыхает на повороте один.
— А если он оглянется… и прыгнет? — Второй не поспевает и начинает перескакивать через три ступеньки, стуча ботинками.
— Не оглянется. Видел ее? Наверное, психологическая служба МЧС.
— А если оглянется?..
— Заткнись. Сорок две секунды. Стоп, — полицейский останавливает своего напарника. — Пять секунд тебе, чтобы восстановить дыхание.
— Я думаю, что дыхание мы можем восстанавливать еще очень долго. — Полицейский поднялся по лестнице и уперся плечом в чердачную дверь. — Потому что выйти на крышу бесшумно не удастся. Паренек привалил сверху что-то уж очень тяжелое.
На улице Ева интересуется, хорошо ли Костя разглядел, как летел пиджак.
— Ну и что? — не понимает Костя.
— Он перевернулся в воздухе и сместился относительно тебя. Ты, конечно, тяжелей, но тоже не выдержишь сопротивления воздуха. Поэтому я сейчас тебе покажу, как надо будет размахивать руками, чтобы нырнуть вниз головой и в таком положении влепиться в асфальт. Не отвлекайся. Сними ботинки.
— Почему — ботинки?
— Потому что в идеале, конечно, прыгать лучше голым, но я не думаю, что ты захочешь раздеться догола.
В толпе учеников послышался нервный хохот. Директор метался между учителями и учениками и уговаривал всех не терять присутствия духа.
— Что ты задумался? Не веришь, что дополнительный груз на ногах может развернуть тебя в воздухе? Снимай. Сколько, по-твоему, они весят?
— Не знаю. — Костя садится на крыше и стаскивает ботинки. — А Фикуса привезут?
— Привезут обязательно. Ну так сколько?
Костя встал и неуверенно поднимает и опускает ботинки в правой руке.
— Приблизительно килограмм, — кричит он и бросает ботинки вниз.
В толпе учеников издевательский крик, потом нервный смех.
— Можешь рассчитать приблизительно, как ботинки на твоих ногах могли бы сместить центр тяжести и развернуть тело в полете?
— Обойдетесь! — Костя обиделся за смех.
— Плохо ты, Костя; знаешь физику, — не сдавалась Ева. — Теперь я понимаю, почему ты злой на Фикуса. Снимай галстук.
— А это зачем?
— Он у тебя красный. Мне не нравится красный цвет на бежевой в полоску рубашке.
Санитары на матах закрыли лица ладонями и мелко тряслись. Двое мужчин из учителей отошли, кусая губы, чтобы не вырвался неуместный смех.
— Костя, кончай цирк или раздевайся догола! — закричал кто-то из учеников.
— Ты же слышал, парусность, сопротивление воздуха, смещение центра тяжести! — подхватил другой.
— Мы повесим твои шузы в музее на почетное место!
— Смеетесь, придурки. — Костя не сдержал слез, но ничего не мог поделать с улыбкой. Она предательски растягивала рот. Чувствуя, что сейчас зайдется в истерическом смехе, он переступил ногами в носках и обратился к Еве:
— Кто-то ломится в чердачную дверь. Наверное, ваши коллеги. А вы здесь по службе?
— Нет. Я пришла по делу. Если ты выгонишь Фикуса, никогда не узнаешь, как развернется тело при падении с высоты семнадцати метров и при скорости воздуха не больше двух метров в секунду. Оставь Фикуса в покое. Почему бы тебе не потребовать дополнительных cпециалистов в школу? Вот я, к примеру. Если ты благополучно спустишься с крыши, могу научить тебя стреляться из пистолета так, чтобы сразу насмерть и не испачкать ковер. Как закрепить веревку, если надумаешь повеситься, как быстро утонуть и правильно вскрыть вены. Спускайся, подружимся. Можешь махнуть рукой на Фикуса и потребовать меня в учителя.
— По физике?
— Нет. По выживанию.
— И что, вы придете к нам в школу?
— Клянусь! Сегодня же оформлю документы! Если благополучно спустишься.
Под радостные вопли учеников Костя подошел к пожарной лестнице и стал медленно спускаться, с трудом отцепляя от перекладин дрожащие руки. Сметая полицейских и кинувшихся к лестнице учителей, ученики сгрудились у высокой лестницы, и Костя, повисший на последней ступеньке, был подхвачен ими за ноги.
Его оторвали от лестницы и понесли по двору к дверям школы, вопя и беснуясь. Но тут под вой сирены во двор ворвалась полицейская машина, из нее выбежал взъерошенный толстяк, судорожно поправляющий на лице очки. Ученики бросили Костю и кинулись к машине, подхватили размахивающего руками, упирающегося толстяка и тоже поволокли его к дверям, скандируя:
«Фи-кус! Фи-кус!»
…в ожидании собственных переживаний жевать жвачку чужой мечты и прихлебывать пузырчатый искусственный напиток навязанного экраном возбуждения…
Молодая женщина с залитым слезами лицом подняла с асфальта пиджак и ботинки, подошла к Еве и, потрясая ими, пробормотала:
— Так нельзя! Это не правильно! Это возмутительно!
— Елизавета Сергеевна, успокойтесь, голубушка, я разберусь, я этого так не оставлю! — Директор погладил женщину по плечу и гневно заявил Еве:
— Вы из какой организации? Я напишу жалобу вашему начальству!
— Странный вы какой-то, — пожала плечами Ева и попыталась вытащить из-под мышки директора свою сумку. — Отдайте сумку. Все живы, разве не так? И Фикуса не надо увольнять. Чем вы недовольны?
К ним подошли учителя.
— Вы молодец, — пожилой седой историк протянул руку, — психологическая обработка по высшему уровню. Вас этому обучают? Вы не слушайте Елизавету Сергеевну, она дама нервная и портящая учеников своими страхами больше, чем отсутствием художественного вкуса. Я хочу сказать вам спасибо. — Он пожал руку Евы, чуть подумал и накрыл сверху второй рукой. — Спасибо. За ученика и за учителя физики. Это было очень артистично. Спасибо.
— Викентий Павлович, не перегибайте! — не сдавался директор. — Я хочу знать ваше имя и… Документы, пожалуйста. Должен же я знать имя женщины, которая прибавила мне сегодня седых волос!
— Отдайте наконец мою сумку.
— Простите.
— Спасибо. Пройдем в ваш кабинет?
— Зачем это? — напрягся директор.
— Я должна написать заявление, показать свои документы, направление из РОНО… Что там еще делают при поступлении на работу?
Немая сцена, во время которой у Елизаветы из рук падают ботинки.
— Не хотите же вы сказать… — Директор чуть отходит и разглядывает Еву сверху вниз.
— Браво! — обрадовался Викентий Павлович.
— Я же обещала только что Косте, что буду у вас работать!
— Не будете вы у меня работать! Этого только не хватало! — заходится от возмущения директор.
— Спорим?
Женщина смотрит на мужчину насмешливо. Она высокая, темноволосая, красивые ноги откровенно открыты — короткая юбка. Длинный пиджак, туфли на высоких каблуках. Лицо загорелое, выступающие скулы, сдерживающие улыбку пухлые губы без намека на помаду. Мужчина теряется и вдруг обнаруживает, что не может выдержать взгляд ее глаз цвета разбавленных чернил. Он отворачивается, раздосадованный, замечает ботинки, выпавшие из рук онемевшей от этих невероятных событий учительницы русского языка и литературы, и вдруг кричит, удивляясь сам себе:
— Елизавета Сергеевна, да унесите вы обувь, в конце концов!
2. Балерина
Ненавидеть можно что угодно и сколь угодно сильно, но Наденька была уверена, что никто не может так ненавидеть музыку в сочетании с ослом и лошадью, как ненавидит она. Услышав партитуру «Дон Кихота», она могла запросто свалиться в импровизированном припадке минут на пять. Иногда это было не совсем искренне, иногда это наигрывалось с талантливым нахлестом истерики, но всегда к горлу комком подкатывала тошнота, всегда — по-настоящему, с сильным слюноотделением, хотя, к примеру, к ослам в зоопарке она отвращения не испытывала, а на лошади могла даже иногда прокатиться.
Стоя с сигаретой у открытых ворот подвального этажа, Наденька с мазохистским вниманием наблюдала отгрузку осла и лошади. Подкатили трап, из фургона кто-то невидимый уговаривал лошадь выйти, а когда показалась флегматичная сонная морда осла с полуопущенными веками и обвисшими ушами, Наденька нервно затушила сигарету о стену.
— Кормили осла? — Она подошла к сопровождающему неслышно, он вздрогнул, и, почувствовав его испуг, дернула поводья старая спокойная лошадь.
— Я дал ему печенье, — сознался сопровождающий, уставившись на Наденьку с некоторым испугом. — Я только перевожу их, ничего про кормление не знаю. Мне никто не говорил. — Он повысил голос.
— Ну и чего уставился? Печенье… — Наденька качнула тремя фиолетово-красными хвостиками волос на макушке. Глаз ее мужчина видеть не мог, потому что они прятались за круглыми черными стеклышками «слепых» очков, но ярко-малиновые губы поджались, демонстрируя достаточное для такого лоха презрение. Наденька раздула ноздри, вдыхая уже знакомый запах стойла, конского пота и чуть приторный — ослиной шкуры в тепле, и от этого вздоха шевельнулась серьга в ее правой ноздре.
Мужчина хотел что-то сказать, но по рельсам подкатили открытый вагончик, переместили трап, и ему надо было отойти, чтобы завести животных в вагончик и поставить поудобней. Оглянувшись, он незаметно сунул одно печенье в напряженные холодные губы осла, а другое — в теплые и мягкие лошади, спрыгнул, протянул администратору театра бумагу на подпись.
…она настолько не замечает себя в себе, что постоянно теряется, и только сильное физическое возбуждение заставляет ее вдруг обнаруживаться в потном угаре наслаждения и пугаться восторга собственного существования…
Наденька уходила по слабо освещенному коридору подвала с изгибающимися полосками рельсов. На повороте она попалась кому-то из рабочих, и слышно было, как человек вскрикнул, а потом ругнулся и сплюнул, упомянув черта.
Перед самым спектаклем она прошла вдоль сцены, проводя ладонью по опущенному занавесу. Этот момент она любила в театре больше всего. Занавес пошел от ее руки волной, словно тяжелая разноцветная вода. Затопал ногами и беззвучно заорал помощник режиссера с пульта сбоку сцены. Наденька показала ему язык, еще раз потрогала тяжелую ткань, успокаивая, приоткрыла, не сразу обнаружив, тонкую щель и глянула в зал. Словно из другого измерения, накатывающий ярким свечением люстры, позолотой и красным бархатом, на нее дохнул приглушенным разговором и запахом духов просыпающийся лев — капризное и жестокое животное, требующее развлечений. По приказу помрежа его ассистентка оттащила Наденьку от занавеса, заботливо заправила щель и сурово погрозила сухим искривленным пальцем, но глаза ее смотрели весело.
— Что ж ты, опять сегодня за уборщицу сцены? Наденька промолчала, кусая губы. Сегодняшний спектакль был внеплановый, сорокапятилетняя Жизель подхватила насморк, потом кашель, «Дон Кихота» поставили третий раз за месяц. А Наденька соглашалась на уборку сцены, только когда «Дон Кихот» был не чаще двух раз.
— Не злись, может, сегодня у осла случится запор.
— А у лошади понос, да? — повысила голос Наденька, но смеха сдержать не смогла, обняла старую балерину, и они посмеялись вместе, в который раз поражаясь очередности извержения экскрементов: осел и лошадь делали это исключительно по очереди. Никогда — вместе. Но осел — чаще.
На сцену, постукивая пуантами, высыпали балерины. В пачках, с диадемами в подготовленных прическах, они смешно смотрелись, разогреваясь в шерстяных с накатом рейтузах. Прима не разминалась, была уже без рейтуз и, исследовательски уставившись в пол, мерила сцену мелкими шажками. У Наденьки сильней застучало сердце: она не просмотрела доски. Прима подняла два или три гвоздя, нашла в сумраке кулис глазами круглые черные стеклышки очков и, чеканя шаг, пошла жаловаться помрежу. В прошлом месяце балерина во время спектакля оступилась на упавшем после монтировки декораций гвозде. Шум поднялся страшный. Вся режиссерская бригада постановочной части по обслуживанию сцены была уволена. С тех пор уборщик сцены должен был, кроме необходимой уборки, обязательно просматривать сцену перед самым спектаклем. Наденька же предпочла пойти покурить и встретить фургон с лошадью и ослом. Прислушиваясь к потрескиванию в динамике, она ждала злобного шипения помощника режиссера — его пульт находился с той стороны сцены, но все было спокойно.
— зрелище искусственно до тех пор, пока не зацепит случайно или намеренным усилием таланта краешек вечности, тогда оно — не иллюзия, тогда оно уже замена жизни, но только для тех счастливцев, которые умеют воображать…
Второй звонок. Балерины и кордебалет уходят со сцены. Деревянный пол напрягается, Наденьке кажется, что, если приложить к нему ладонь, он завибрирует, он волнуется так же, как занавес, который нужно обязательно погладить рукой, успокаивая. Наденька приседает и кладет ладонь на затертые доски. У нее сорок-пятьдесят минут до окончания первого акта, можно пойти в кафе и сладострастно пообжираться пирожными, дразня запасных и свободных до второго акта балетных девочек, затравленных диетой. В темноте Наденька пробирается со сцены по винтовой лестнице вверх и на галерее натыкается сначала на шуршащую пачку примы, потом, не в силах мгновенно остановиться, выставляет руку, и пальцы упираются в жесткий накат бисера на ее груди. Прима молча протягивает руку, разжимает ладонь. Наденька сдвигает очки на нос пониже, наклоняет голову и поверх черных стекол разглядывает три искривленных гвоздя на сухой ладошке. Вздыхает, поднимает глаза и видит снизу вздернутую надменно голову, приоткрытый в волнении рот и беспокойные ноздри.
— Чему обязана?
— Сделаешь мне завтра после первого акта, — шепчет балерина и выбрасывает гвозди.
— А что у нас завтра? — Наденька поправляет очки и выпрямляется.
— «Лебединое озеро».
После первого акта, значит, эта шантажистка завтра будет черным лебедем.
— Хорошо. Я завтра по сцене не работаю, приходите ко мне в костюмерную.
Балерина отворачивается и спускается по винтовой лестнице на сцену, накрахмаленный капрон пачки трется о металлические перила. Пирожные есть расхотелось. Поднявшись еще выше, Наденька бродит на верхней галерее, оглядывая сцену. Потом она пробирается в осветительскую кабину и разглядывает зал.
— Чего маешься? — Осветитель предлагает Наденьке яблоко. — Кто сегодня убирает дерьмо? — Дождавшись грустного вздоха, осветитель смеется:
— Неужели опять ты?! Ты же помощник костюмера!
— Деньги нужны, — пожимает плечами Наденька. — Помреж уговорил поубирать сцену два месяца. Клялся, что «Дон Кихот» будет всего четыре раза. Я после этих парнокопытных на два дня впадаю в депрессию, ничего не могу делать, а у меня костюмы на «Ромео и Джульетту» не готовы.
…вы уже поняли, что она суетлива, что она не чувствует и не замечает себя, пока в угаре страсти или испуга не обнаруживает собственное существование в зеркале, и тогда замирает в экстазе, виснет в пространственной ловушке, не в силах определить, кто из них настоящая Наденька — та, что трогает себя, или отражение?..
Занявшись фильтрами, осветитель переговаривается по селектору со своим напарником с другой стороны галереи. Забытая Наденька осматривает зал.
Двое мужчин в строгих черных костюмах, белых рубашках и одинаковых галстуках идут навстречу друг другу по проходу, напряженно глядя в разные стороны. Блондин и брюнет. Они были так восхитительно кинематографичны, так похожи на шпионов из сериала, что Наденька несколько секунд шарила по залу глазами в поисках видеокамер и съемочной группы. Она привстала, не сдержав улыбки, и старалась разглядеть ботинки мужчин. Нет, конечно, если у них еще и ботинки разные, а съемочной группой и не пахнет, то пора заплатить бешеные деньги за полтора часа барокамеры с успокаивающей музыкой и антидепрессивными ароматами. Ботинок не разглядеть. Наденька села, потом опять привстала. Встреча состоялась. Чуть поклонившись, мужчины подали друг другу руки, после чего блондин, осторожно оглянувшись, медленно убрал пожатую руку в карман и застыл на несколько секунд с удивленным лицом.
— Ну, так неинтересно. — Наденька села. — Что, и ни разу никто не выстрелит?
Осветитель задумался и заявил с умным видом, что стреляют в «Онегине», а в «Дон Кихоте» только размахивают копьем.
Блондин остановился у шестого ряда, еще раз медленно осмотрелся и задумчиво достал из нагрудного кармана платок. Он вытер лоб и стал очень грустным.
— Это он дал кому-то знак или заметил слежку и от страха вспотел! — злорадно сообщила Наденька.
— А я не люблю боевики, — откликнулся осветитель. — Я книжки читать люблю. Ну что, Надежда, «Не для меня земля сырая. А для меня твои улыбки…».
Медленно погружая зал в сумрак, от которого затихали все звуки, начал гаснуть свет, и Наденька досадливо прикусила губу и сдернула очки. Блондин дождался, пока пройдут все желающие в шестой ряд, осторожно присел на крайнее кресло, достал правую руку из кармана и взялся за подлокотник снизу.
— Я бы прилепила жвачкой! — возбудилась Наденька.
Осветитель пробормотал, что он, конечно, души в ней не чает и всегда рад видеть, но только если она замолчит, когда погасят свет. Уходя, Наденька увидела в почти темном зале, как на место блондина дежурная по залу привела женщину, блондин чуть поклонился, извиняясь, и поднялся на два ряда выше.
— Его зарежут ножом во время увертюры. — Наденька спускалась по лестнице, возбужденная. — Или потрогают за плечо: «Разрешите программку!» — и укол ядом!
Спустившись за кулисы, Наденька успокоилась и погрустнела. В антракте она пошла в гардероб и обсудила с Кошелкой последние сплетни. Оказывается, у вечной Жизели совсем не насморк. Оказывается, у нее аборт, и это в сорок пять!
И это при отсутствии мужа и совершенно точных сведениях о пристрастии к женщинам! Кошелка доверительно шептала, склонившись к Наденьке, а глазами шарила по гуляющей публике, успевая вставлять в мыльную оперу своих предположений замечания о некоторых нарядах.
— Беременная лесбиянка, что же это такое, прости меня, господи! — шептала сорокапятилетняя Кошелка и механически крестилась.
— Да ерунда это все, — зевнула Наденька, — все они лесбиянками становятся, когда на гастроли ехать надо. А потом идут на аборты, когда начинается сезон. Сейчас следи как следует, сейчас трехдневные «насморки» пойдут один за другим. Разве что примы наши поостерегутся, боясь перейти в общий состав. — Наденька потянулась и вздохнула, вспомнив предложение на галерее в темноте и сухую ладошку с искривленными гвоздями.
— А как же с этим, как его… с сексуальной ориентацией? — гордо выговорила Кошелка и посмотрела, вздернув голову, на сидящую под стойкой Наденьку.
Стоя с сигаретой у открытых ворот подвального этажа, Наденька с мазохистским вниманием наблюдала отгрузку осла и лошади. Подкатили трап, из фургона кто-то невидимый уговаривал лошадь выйти, а когда показалась флегматичная сонная морда осла с полуопущенными веками и обвисшими ушами, Наденька нервно затушила сигарету о стену.
— Кормили осла? — Она подошла к сопровождающему неслышно, он вздрогнул, и, почувствовав его испуг, дернула поводья старая спокойная лошадь.
— Я дал ему печенье, — сознался сопровождающий, уставившись на Наденьку с некоторым испугом. — Я только перевожу их, ничего про кормление не знаю. Мне никто не говорил. — Он повысил голос.
— Ну и чего уставился? Печенье… — Наденька качнула тремя фиолетово-красными хвостиками волос на макушке. Глаз ее мужчина видеть не мог, потому что они прятались за круглыми черными стеклышками «слепых» очков, но ярко-малиновые губы поджались, демонстрируя достаточное для такого лоха презрение. Наденька раздула ноздри, вдыхая уже знакомый запах стойла, конского пота и чуть приторный — ослиной шкуры в тепле, и от этого вздоха шевельнулась серьга в ее правой ноздре.
Мужчина хотел что-то сказать, но по рельсам подкатили открытый вагончик, переместили трап, и ему надо было отойти, чтобы завести животных в вагончик и поставить поудобней. Оглянувшись, он незаметно сунул одно печенье в напряженные холодные губы осла, а другое — в теплые и мягкие лошади, спрыгнул, протянул администратору театра бумагу на подпись.
…она настолько не замечает себя в себе, что постоянно теряется, и только сильное физическое возбуждение заставляет ее вдруг обнаруживаться в потном угаре наслаждения и пугаться восторга собственного существования…
Наденька уходила по слабо освещенному коридору подвала с изгибающимися полосками рельсов. На повороте она попалась кому-то из рабочих, и слышно было, как человек вскрикнул, а потом ругнулся и сплюнул, упомянув черта.
Перед самым спектаклем она прошла вдоль сцены, проводя ладонью по опущенному занавесу. Этот момент она любила в театре больше всего. Занавес пошел от ее руки волной, словно тяжелая разноцветная вода. Затопал ногами и беззвучно заорал помощник режиссера с пульта сбоку сцены. Наденька показала ему язык, еще раз потрогала тяжелую ткань, успокаивая, приоткрыла, не сразу обнаружив, тонкую щель и глянула в зал. Словно из другого измерения, накатывающий ярким свечением люстры, позолотой и красным бархатом, на нее дохнул приглушенным разговором и запахом духов просыпающийся лев — капризное и жестокое животное, требующее развлечений. По приказу помрежа его ассистентка оттащила Наденьку от занавеса, заботливо заправила щель и сурово погрозила сухим искривленным пальцем, но глаза ее смотрели весело.
— Что ж ты, опять сегодня за уборщицу сцены? Наденька промолчала, кусая губы. Сегодняшний спектакль был внеплановый, сорокапятилетняя Жизель подхватила насморк, потом кашель, «Дон Кихота» поставили третий раз за месяц. А Наденька соглашалась на уборку сцены, только когда «Дон Кихот» был не чаще двух раз.
— Не злись, может, сегодня у осла случится запор.
— А у лошади понос, да? — повысила голос Наденька, но смеха сдержать не смогла, обняла старую балерину, и они посмеялись вместе, в который раз поражаясь очередности извержения экскрементов: осел и лошадь делали это исключительно по очереди. Никогда — вместе. Но осел — чаще.
На сцену, постукивая пуантами, высыпали балерины. В пачках, с диадемами в подготовленных прическах, они смешно смотрелись, разогреваясь в шерстяных с накатом рейтузах. Прима не разминалась, была уже без рейтуз и, исследовательски уставившись в пол, мерила сцену мелкими шажками. У Наденьки сильней застучало сердце: она не просмотрела доски. Прима подняла два или три гвоздя, нашла в сумраке кулис глазами круглые черные стеклышки очков и, чеканя шаг, пошла жаловаться помрежу. В прошлом месяце балерина во время спектакля оступилась на упавшем после монтировки декораций гвозде. Шум поднялся страшный. Вся режиссерская бригада постановочной части по обслуживанию сцены была уволена. С тех пор уборщик сцены должен был, кроме необходимой уборки, обязательно просматривать сцену перед самым спектаклем. Наденька же предпочла пойти покурить и встретить фургон с лошадью и ослом. Прислушиваясь к потрескиванию в динамике, она ждала злобного шипения помощника режиссера — его пульт находился с той стороны сцены, но все было спокойно.
— зрелище искусственно до тех пор, пока не зацепит случайно или намеренным усилием таланта краешек вечности, тогда оно — не иллюзия, тогда оно уже замена жизни, но только для тех счастливцев, которые умеют воображать…
Второй звонок. Балерины и кордебалет уходят со сцены. Деревянный пол напрягается, Наденьке кажется, что, если приложить к нему ладонь, он завибрирует, он волнуется так же, как занавес, который нужно обязательно погладить рукой, успокаивая. Наденька приседает и кладет ладонь на затертые доски. У нее сорок-пятьдесят минут до окончания первого акта, можно пойти в кафе и сладострастно пообжираться пирожными, дразня запасных и свободных до второго акта балетных девочек, затравленных диетой. В темноте Наденька пробирается со сцены по винтовой лестнице вверх и на галерее натыкается сначала на шуршащую пачку примы, потом, не в силах мгновенно остановиться, выставляет руку, и пальцы упираются в жесткий накат бисера на ее груди. Прима молча протягивает руку, разжимает ладонь. Наденька сдвигает очки на нос пониже, наклоняет голову и поверх черных стекол разглядывает три искривленных гвоздя на сухой ладошке. Вздыхает, поднимает глаза и видит снизу вздернутую надменно голову, приоткрытый в волнении рот и беспокойные ноздри.
— Чему обязана?
— Сделаешь мне завтра после первого акта, — шепчет балерина и выбрасывает гвозди.
— А что у нас завтра? — Наденька поправляет очки и выпрямляется.
— «Лебединое озеро».
После первого акта, значит, эта шантажистка завтра будет черным лебедем.
— Хорошо. Я завтра по сцене не работаю, приходите ко мне в костюмерную.
Балерина отворачивается и спускается по винтовой лестнице на сцену, накрахмаленный капрон пачки трется о металлические перила. Пирожные есть расхотелось. Поднявшись еще выше, Наденька бродит на верхней галерее, оглядывая сцену. Потом она пробирается в осветительскую кабину и разглядывает зал.
— Чего маешься? — Осветитель предлагает Наденьке яблоко. — Кто сегодня убирает дерьмо? — Дождавшись грустного вздоха, осветитель смеется:
— Неужели опять ты?! Ты же помощник костюмера!
— Деньги нужны, — пожимает плечами Наденька. — Помреж уговорил поубирать сцену два месяца. Клялся, что «Дон Кихот» будет всего четыре раза. Я после этих парнокопытных на два дня впадаю в депрессию, ничего не могу делать, а у меня костюмы на «Ромео и Джульетту» не готовы.
…вы уже поняли, что она суетлива, что она не чувствует и не замечает себя, пока в угаре страсти или испуга не обнаруживает собственное существование в зеркале, и тогда замирает в экстазе, виснет в пространственной ловушке, не в силах определить, кто из них настоящая Наденька — та, что трогает себя, или отражение?..
Занявшись фильтрами, осветитель переговаривается по селектору со своим напарником с другой стороны галереи. Забытая Наденька осматривает зал.
Двое мужчин в строгих черных костюмах, белых рубашках и одинаковых галстуках идут навстречу друг другу по проходу, напряженно глядя в разные стороны. Блондин и брюнет. Они были так восхитительно кинематографичны, так похожи на шпионов из сериала, что Наденька несколько секунд шарила по залу глазами в поисках видеокамер и съемочной группы. Она привстала, не сдержав улыбки, и старалась разглядеть ботинки мужчин. Нет, конечно, если у них еще и ботинки разные, а съемочной группой и не пахнет, то пора заплатить бешеные деньги за полтора часа барокамеры с успокаивающей музыкой и антидепрессивными ароматами. Ботинок не разглядеть. Наденька села, потом опять привстала. Встреча состоялась. Чуть поклонившись, мужчины подали друг другу руки, после чего блондин, осторожно оглянувшись, медленно убрал пожатую руку в карман и застыл на несколько секунд с удивленным лицом.
— Ну, так неинтересно. — Наденька села. — Что, и ни разу никто не выстрелит?
Осветитель задумался и заявил с умным видом, что стреляют в «Онегине», а в «Дон Кихоте» только размахивают копьем.
Блондин остановился у шестого ряда, еще раз медленно осмотрелся и задумчиво достал из нагрудного кармана платок. Он вытер лоб и стал очень грустным.
— Это он дал кому-то знак или заметил слежку и от страха вспотел! — злорадно сообщила Наденька.
— А я не люблю боевики, — откликнулся осветитель. — Я книжки читать люблю. Ну что, Надежда, «Не для меня земля сырая. А для меня твои улыбки…».
Медленно погружая зал в сумрак, от которого затихали все звуки, начал гаснуть свет, и Наденька досадливо прикусила губу и сдернула очки. Блондин дождался, пока пройдут все желающие в шестой ряд, осторожно присел на крайнее кресло, достал правую руку из кармана и взялся за подлокотник снизу.
— Я бы прилепила жвачкой! — возбудилась Наденька.
Осветитель пробормотал, что он, конечно, души в ней не чает и всегда рад видеть, но только если она замолчит, когда погасят свет. Уходя, Наденька увидела в почти темном зале, как на место блондина дежурная по залу привела женщину, блондин чуть поклонился, извиняясь, и поднялся на два ряда выше.
— Его зарежут ножом во время увертюры. — Наденька спускалась по лестнице, возбужденная. — Или потрогают за плечо: «Разрешите программку!» — и укол ядом!
Спустившись за кулисы, Наденька успокоилась и погрустнела. В антракте она пошла в гардероб и обсудила с Кошелкой последние сплетни. Оказывается, у вечной Жизели совсем не насморк. Оказывается, у нее аборт, и это в сорок пять!
И это при отсутствии мужа и совершенно точных сведениях о пристрастии к женщинам! Кошелка доверительно шептала, склонившись к Наденьке, а глазами шарила по гуляющей публике, успевая вставлять в мыльную оперу своих предположений замечания о некоторых нарядах.
— Беременная лесбиянка, что же это такое, прости меня, господи! — шептала сорокапятилетняя Кошелка и механически крестилась.
— Да ерунда это все, — зевнула Наденька, — все они лесбиянками становятся, когда на гастроли ехать надо. А потом идут на аборты, когда начинается сезон. Сейчас следи как следует, сейчас трехдневные «насморки» пойдут один за другим. Разве что примы наши поостерегутся, боясь перейти в общий состав. — Наденька потянулась и вздохнула, вспомнив предложение на галерее в темноте и сухую ладошку с искривленными гвоздями.
— А как же с этим, как его… с сексуальной ориентацией? — гордо выговорила Кошелка и посмотрела, вздернув голову, на сидящую под стойкой Наденьку.