Вассму Хербьерг. Сын счастья

   Аксель не говорил о ней. Но случалось, он отступал от этого правила.
   — В четверг я был на обеде у родителей Анны, — мог иногда сказать он, словно говорил о чем-то само собой разумеющемся.
   — Угу, — мычал я. Или спрашивал:
   — И вкусно тебя там накормили?
   Тем временем я читал, что писал Кьеркегор о скрытой жизни любви. Мне казалось, что его выводы противоречили отчаянной тоске, звучавшей в его словах. А может, я ошибался — ведь я знал, что он отказался от любви.

* * *

   Женщины! У меня всегда стояли перед глазами все тайны женского тела. Женщины постоянно были со мной, и я мысленно, конечно, проделывал с ними самые невероятные вещи. Но в жизни я старался держаться от них подальше. Потому что не умел заставить их исчезнуть, когда они становились уже не нужны.
   Я попытался обсудить эту тему с Акселем, и он тут же вынес свой приговор:
   — Ты просто истаскавшийся кобель! Естественно, что я не остался в долгу.
   — Через несколько лет, Аксель, мы с тобой перейдем в другую категорию, — с улыбкой сказал я. — Конечно, женское тело еще будет волновать нас, но тем не менее и женщины, и мечты о них уже уйдут из нашей жизни. Удачная карьера и благополучие наградят тебя брюшком. Ты научишься рационально относиться и к своему животу, и к женскому. Этому храму аппетита и спермы. Если через пятнадцать лет кто-нибудь заговорит с тобой о любви, ты начнешь излагать последние достижения медицины в этой области. Или заведешь разговор о ценах на зерно. Мне жаль бедное женское тело, которое в то время будет находиться рядом с тобой!
   — Чего ты так злишься, братец? В чем смысл твоей злобы? — добродушно спросил Аксель.
   — Ты никогда не замечал, что замужние женщины всегда выглядят так, будто их что-то не устраивает в сервировке стола? Или в соусе? На них больно смотреть…
   — А что ты скажешь об интересе к женскому телу кандидата Грёнэльва? — прервал он меня с усмешкой.
   — Мой интерес к женщинам не выходит за рамки обычного, зато мое нежелание таскать их за собой как багаж, по-видимому, встречается более редко.
   — Да, и это твое нежелание проявилось уже несколько лет назад. Когда Карна приехала в Копенгаген искать работу. Правда, оно не помешало тебе время от времени посещать ее, хотя в то же время ты посматривал и на других, — сухо заметил он.
   — Подруг надо выбирать из своего круга, — сказал я, чтобы закончить разговор.
   Он выиграл этот поединок.
   — Вот как ты заговорил! — сказал он, любивший называть себя самым испорченным пасторским сыном в Дании.
   Я мог бы спросить его об Анне. Просто чтобы позлить, но он опередил меня:
   — Ты по-прежнему видишься с Карной?
   — Она дежурит, когда я бываю свободен, и спит, когда я дежурю. А что?
   — Да так, ничего!
   — Благодарю за внимание!
   Я мог, конечно, сказать, что у него нет монополии на Анну. Но это ничего бы не изменило. У него была монополия на Анну.

* * *

   В сочельник я увидел Карну.
   С того осеннего дня, когда я провожал ее из клиники домой, прошло много времени. Несколько раз я видел ее издали. Но не ходил к ней.
   Операционную украсили еловыми лапами. У кафедры стояла рождественская елка с зажженными свечами. Практичность была и оставалась здесь главной заповедью даже на Рождество. Еловые лапы были воткнуты в чернильницы студентов. Таким образом чернильницы оказались полезными и в праздник.
   Внизу возле перил, которыми был обнесен операционный стол, установили старый орган. Голос у него был как у простуженного дворника. Я злился, оттого что его беспомощные звуки трогали меня и заставляли думать о Рождестве в Рейнснесе.
   В толпе я увидел Карну. На волосах и на шали у нее лежал снег. Как всегда, от нее исходила почти не правдоподобная свежесть. Карна глянула в мою сторону и запела вместе со всеми. Я тоже посмотрел на нее. Большего и не требовалось. Мне до боли захотелось ее, несмотря на то что я, набожно сложив руки, пел рождественские псалмы.
   Наконец служба кончилась, и я подошел к Карне. Она пополнела, и ей это шло. Она дышала здоровьем. Поэтому мне было легко улыбнуться ей. Я даже смело прикоснулся к ее руке. Рука была влажная и немного дрожала.
   На бледном лице Карны играл нежный, свежий румянец. Золотистые волосы стали влажными от растаявшего снега. Она была серьезна и спокойна. Я не знал другой такой женщины, глаза которой сияли бы, даже когда она была усталой. Но таких глаз, какие были у Карны сегодня, я у нее еще не видел.
   — Давненько… — тихо сказал я.
   Она не ответила. Но не спускала с меня глаз. Я встревожился.
   Несколько ординаторов, которые, как и я, не уехали на Рождество домой, махали мне, стоя у двери. Они звали меня пройтись с ними по кабачкам.
   Мне стало не по себе. Меня беспокоили глаза Карны. Я не мог выдержать их взгляда. Кашлянув, я хотел распрощаться.
   И тут Карна, словно маленькая девочка, которой хочется показать, какое у нее нарядное платье, распахнула свое потертое пальто. При этом она не спускала с меня глаз.
   Но платье на Карне было старое. Она носила его уже много лет. Оно было даже красивое, однако не настолько, чтобы распахивать пальто.
   И вдруг я все понял! Живот у нее округлился. И это был не только признак здоровья. В этот святой сочельник она просто показала мне, что с ней произошло.
   О чем подумал тогда ординатор Вениамин Грёнэльв? Он подумал: «Значит, у Карны будет ребенок? Но какое я имею к этому отношение?»
   Не исключено, что все было именно так. Секунды бежали как сумасшедшие. Я несколько раз тяжело вздохнул. Приятели снова замахали мне от двери. А я? Я вежливо поклонился Карне, глядя ей поверх бровей, пожелал счастливого Рождества и ушел.
   Но ее округлившийся живот уже начал точить мой мозг.
   Когда мы сидели и пили темное пиво, я думал примерно так: она бы, безусловно, предупредила меня. Просто она встречалась с кем-то другим и не могла признаться мне в этом. Поэтому и не давала знать о себе все это время. Только поэтому!
   После Рождества я узнал, что Карну уволили со службы из-за этого постыдного обстоятельства. Раза два я собирался навестить ее. Несмотря ни на что, мы были старые друзья или как там это называется. Однако, к стыду своему, должен признаться, что, позволив ее животу точить мой мозг, я не предпринял никаких шагов.

* * *

   Но ведь я ждал, что меня вот-вот отправят на каторгу за убийство! Ни о чем другом я тогда не думал.
   Иногда, правда, я задавал себе простые, но опасные вопросы:
   — А что если Дина действительно умерла? Может, именно поэтому я не получил от нее письма и мне уже нет нужды брать на себя ее вину?
   И неизменно одинаково отвечал самому себе:
   — Дина жива! Почему она должна умереть? Просто не хочет дать знать о себе. Думает, будто может по-прежнему управлять моей жизнью, как управляла раньше жизнью всех нас. Но она ошибается!
   — А чего ты добьешься, взяв на себя это убийство? — продолжал я разговор с самим собой.
   — Она будет вынуждена… — Что?
   — Осознать, что я существую…
   — И что тебе это даст?
   На этом разговор обрывался, ибо мой ответ был ответом маленького обиженного ребенка.
   У меня появилась сентиментальная привычка читать Ветхий Завет, словно я был проповедником. И я написал Юхану письмо на богословскую тему. Между строк я упрекнул его, что, живя в Копенгагене в одно время с Кьеркегором, он ни словом не обмолвился мне о нем, когда бывал дома. Я вовсе не хотел припирать Юхана к стенке, просто мне пришло в голову, что Дине не понравилось бы, что я с ним переписываюсь. Но ведь переписываться с ней я не мог!
   Он ответил мне дружески, но коротко. Он ездил на Рождество в Рейнснес к Андерсу. Это была настоящая благодать, несмотря на неудобства зимнего путешествия. Что же касается Кьеркегора, он с радостью ждет меня домой, где мы сможем поговорить о произведениях этого безумца. Безусловно, жаль, что он умер таким молодым.
   Поблагодарив меня за то, что я подал признаки жизни, он закончил свое письмо словами: «Твой брат Юхан с любовью думает о тебе».
   Живот Карны не был научным тезисом. Он продолжал точить мой мозг. Два раза я уже отправлялся к ней на Стуре Страндстреде, но по пути менял курс.

* * *

   Еще до утреннего обхода в клинике я заметил в Акселе нечто необычное. Он издалека бросил свое пальто, и оно послушно повисло на вешалке, прибитой к стене. Что-то явно случилось.
   Анна вернулась в город!
   — Она теперь замечательно владеет английским! — доложил он.
   — Вот как? Тогда тебе ради нее стоит пойти в дипломаты!
   Радость погасла в его глазах. Он отошел, не сказав больше ни слова.
   Мы получили задание работать в лаборатории и оказались в непосредственной близости друг от друга. Освещение там могло кого угодно довести до безумия. Эта лаборатория всегда наводила меня на мысль об алхимиках, которые ради того, чтобы получить золото, продавали душу дьяволу.
   — Прости, я не хотел тебя обидеть, — начал я первый.
   — Я устал от тебя!
   — Прости!
   — Я думал, ты с этим покончил.
   — Я тоже так думал, — солгал я.
   — Если не покончишь, быть беде!
   — Я просто тебе завидую! — сказал я. — Ты так уверен в себе!
   Аксель клюнул на эту приманку.
   — Давай вечером куда-нибудь сходим, — дружески предложил он.
   — А она придет?
   — У нее сейчас много дел.
   Мы продолжали получать золото в лаборатории клиники Фредерика.
   Вечером мы отправились в кабачок, где пела одна певица. Аксель любил сидеть у самой сцены. Он улыбался певице, словно она пела только для него.
   — Смотри, какая у нее короткая юбка, — сказал он.
   — Хочешь, я попрошу ее надеть что-нибудь другое? — засмеялся я.
   — В субботу следует быть добрее, — заметил он, — ведь поет она хорошо.
   Вокруг нас клубился табачный дым. Певица стояла на невысокой сцене, ее голова, плечи и грудь поднимались над его облаками, и мы видели, как шевелятся ее губы. Расстроенное пианино с бездарным пианистом было частью этого представления. Господин в пенсне и котелке, решив, что Аксель хочет отбить у него певицу, рассердился и начал громко разговаривать во время пения.
   — Да заткнитесь же! — рявкнул Аксель, довольный тем, что привлек к себе внимание.
   Господин не сдавался, он хотел оттеснить Акселя от края сцены. Я угостил его сигарой и дернул Акселя за рукав.
   — Садись! — велел я ему.
   — Это еще почему?
   — Ты раздражаешь этого господина!
   Аксель послушался и сел. Но он был в ударе. Особенно потому, что певица бросала на него многозначительные взгляды. Он попросил ее спеть песню о Копенгагене.
   Господин в котелке был явно недоволен. Бросив взгляд на Акселя, певица сделала знак пианисту. Аксель добился своего: она пела для него:
 
   Есть ли город, что, как наш, веселью,
   Музыке и танцам вечно рад?
   Целых восемь вечеров в неделю
   В Тиволи кишат и стар и млад.
   В городе две дюжины театров.
   И недаром я в него влюблен:
   По певице в каждом погребочке —
   Вряд ли это знал и Вавилон.
 
   Потом он потребовал, чтобы она спела про любовь. Но тут уже господин в котелке привлек на помощь товарища. Тот щелкнул пальцами, подав знак крупной собаке непонятной породы, которая лежала у него под столиком. Вид собаки внушал уважение.
   Аксель сдался. Он великолепно владел искусством отступать в последнюю минуту. Но настроение у него упало, и нам пришлось заказать еще пива.

ГЛАВА 14

   В голове у меня стоял стук. Я был бочкой, в которой что-то грохотало. И внутри, и снаружи. Бочка имела явный металлический привкус. Я открыл пересохший рот. Потом глаза. В комнате стоял туман. Некоторое время я выжидал, пытаясь найти удобное положение в этой грохочущей бочке.
   Потом понял, что кто-то ощупью идет по коридору. Неуверенные быстрые шаги, свистящее дыхание. Ломающийся мальчишеский голос выкрикнул мое имя. Ему ответил визгливый голос хозяйки.
   Я снова открыл глаза и увидел, что лежу, прижавшись щекой к чьим-то не совсем чистым ногам. Аксель лежал на спине и тупо смотрел на стоявшего в дверях парня. Мы с Акселем лежали валетом. Он, видимо, рухнул и заснул рядом со мной.
   — Я уже приходил вечером. Тебя не было дома, — проговорил парень, взмахнув рукой.
   Я стал перелезать через Акселя. На это потребовалось время. Как почти все серьезные ситуации, эта была глупой.
   — Скорей! Скорей! Карна рожает!
   Аксель был песчаной косой, на которой я сел на мель.
   — Карна рожает! — опять крикнул парень.
   Я выбрался из постели. Сунул голову в ведро с водой, чтобы окончательно проснуться, и одновременно напился. Хорошо, что я мог глотать, а то бы наверняка захлебнулся.
   — Бабушка велела привести тебя! У нас нет денег на доктора!
   Я огляделся, пока вытирал голову. Брюки, рубашка, сюртук, чемоданчик с медицинскими принадлежностями. Должно быть, я сразу сообразил, что случилось. По-моему, я даже ничего не спросил у парня.
   Когда я заходил к Карне, мы с ним иногда перебрасывались парой слов. Но как его звали, я не помнил.
   Аксель ожил. Его движения напоминали движения разъяренного быка. Он, как и я, нырнул в бочку с водой. Потом затряс головой, чтобы стряхнуть воду с волос. Спешащий морж!
   — Я иду с тобой! — объявил он. Я не возражал.

* * *

   Время приближалось к полудню. Тени милосердно прикрывали наши лица. Мы бежали всего несколько минут, но мне показалось, что прошла целая жизнь. В глазах рябило. Кто-то вгонял гвозди мне в голову.
   Мы выбежали на Стуре Страндстреде, и я думал, что сейчас услышу крики. Роженицы всегда кричат. Но в квартале Карны рыдала тишина.
   Два раза я присутствовал при приеме родов. Один раз ребенок родился мертвым. Но для матери это было избавлением — она не была замужем. Считается, что надо принять роды не меньше трех раз, чтобы приобрести нужный опыт. Я цеплялся за эти слова, а сердце мое пыталось выпрыгнуть из груди.
   — Она потеряла много крови, — предупредил нас парень, пока мы бежали через двор.

* * *

   Карна лежала, вцепившись руками в столбики изголовья. Суставы у нее были белые. Казалось, она помнит лишь то, что надо крепко держаться за собственную кровать.
   Белая ночная сорочка сбилась ей под мышки. Сорочка была совершенно мокрая.
   Терзаемое схватками тело дугой выгибалось над тюфяком. Бабушка на коленях стояла возле кровати. Поднявшись, она крикнула мне:
   — Помогите ей! Помогите!
   Я встретил налитый кровью взгляд Карны. Но она меня не видела. Словно меня тут и не было. Рот у нее был открыт. Я видел, что она хочет закричать. Но крика не получилось.
   Машинально я делал то, чему меня учили. Аксель, как мог, ассистировал мне. Два жалких школяра пытались на практике применить свои знания.
   Ребенок шел спинкой. Я даже не знал, живой ли он. И по-моему, вообще не думал об этом. Мне нужно было извлечь его из Карны, потому что он мог разорвать ее.
   — Согрейте воды! — распорядился Аксель.
   — Она уже готова! — всхлипнула бабушка.
   — Беги в клинику Фредерика и попроси, чтобы оттуда прислали опытного акушера. Речь идет о жизни! О двух жизнях! — шепнул Аксель парню, который тут же со всех ног бросился в клинику. Он был весь мокрый — видно, бегал уже давно.
   Схватки шли без интервалов. Крови было очень много. Я безуспешно пытался ухватить скользкий комочек. Головка! Черт подери, должна же у него где-то быть головка!
   Жалкое содержимое моего докторского чемоданчика ничем не могло помочь мне.
   — Его держит пуповина, — тихо сказал Аксель.
   Я непонимающе уставился на него. Что он имеет в виду?
   — Это пуповина. Он ею опутан. Думаю, дело в этом. Очевидно, она обмоталась вокруг шейки. — Аксель говорил очень спокойно, но доверять его спокойствию не следовало. Он мог сорваться в любую минуту.
   Я долго не решался применить силу. Аксель внушил мне, что ребенок еще жив. Несколько минут я оставался пассивным зрителем. Во мне теплилась надежда, что Аксель потеряет сознание и тогда что-нибудь произойдет.
   Вот когда мне следовало сделать то немногое, что еще было в моих силах. Сказать Карне, что я ее люблю. Мои же действия только усиливали ее страдания.
   Я был ее палачом. С первого раза, как я обнял Карну, я был ее палачом. Я вымыл руки и сунул руку в Карну. Сладковатый запах крови чуть не свалил меня с ног. Но я устоял. На коленях.
   Несколько раз я видел, как Фома проделывал это с коровами, которые не могли отелиться.
   Карна превратилась в судорожный комок мышц и хриплого дыхания. Она сама разрывала себя на части. А я помогал ей. Чтобы скорее положить этому конец.
   — Уже день, — сказала бабушка и взяла Карну за руку.
   — Когда начались роды? — услыхал я голос Акселя.
   — Вчера утром. Она была одна… Я вернулась в обед.
   Ребенка следовало повернуть. Как может ремесленник, да еще с похмелья, повернуть ребенка в утробе матери?
   — Может, мне попробовать? — предложил Аксель. Я помотал головой:
   — Нет! — Моя рука еще раз ощупала ребенка в чреве Карны.
   Карна как будто сдалась. Она лежала неподвижно, совершенно безжизненная.
   — Разбудите ее! — дико заорал я.
   Я слышал, как ее хлопали по щекам, но никого не видел.
   — Облейте ее водой! — простонал я.
   Я слышал, как лилась вода. Почти нежно она падала на Карну. Бабушка плакала.
   — Милая моя! Добрая! Хорошая! Золотая! — причитала она.
   Но Карна слишком устала от этой войны, которая для нее длилась годами. Больше она не хотела воевать.
   — Тужься! — просипел я.
   Аксель с силой давил ей на живот. Пыхтел и снова давил.
   — Ребенок застрял! Тужься, Карна! Тужься! Палач приказывал.
   Наконец она как будто очнулась.
   И делала все, что ей велели. Тужилась. Тяжело дышала. Глаза были широко открыты.
   Об этом невозможно думать. Но я ничего не забыл. Запах борющегося тела. Испарину. Вздыбленный живот под руками Акселя.
   Наконец раздался крик. Он вырвался не изо рта, а из ее чрева и дрожал, словно тысячи острых ножей, вонзившихся в стены и потолок.
   Я сложил руки чашей, как ребенок, который ловит мяч. Глаза мои были прикованы к упрямому комочку, повернувшемуся к миру спиной!
   Я больше не видел Карну, только слышал тишину, похожую на отголосок далекой непогоды. Старческий взгляд остановился на мне, когда я освобождал маленькое тельце от опутавшей его пуповины. Темный, пристальный взгляд. Красный нимб с синими и белыми пятнами окружал маленькую головку.
   Мягкий шлепок, с которым ребенок упал в мои руки, прозвучал как тяжелый вздох и заложил мне уши.
   Потом на несколько мгновений все прекратилось. Движения в комнате замерли, словно навсегда заняли положенные им места в этой картине.
   Тишина.
   Наконец, повинуясь не разуму, а рефлексу, я схватил посиневшее скользкое существо за ноги и стал его шлепать, пока оно не закричало. Тогда я показал его Карне.
   Но лицо ее изменилось у нас на глазах. Она не двигалась. Руки отпустили столбики изголовья. Колени бессильно глядели в потолок. Круглые, детские колени с ямочками.
   С того, что раньше было ее губами, сорвался стон. Глаза были закрыты.
   Неужели это Карна?
   Из нее текла густая красная река. Капли падали на выскобленный деревянный пол. Река подчинялась своим законам, она текла вдоль синей пуповины, которая еще связывала Карну с ребенком. Толчок за толчком она прокладывала себе дорогу и скрывалась где-то в постели. Река из тайного мира, в котором прячутся палачи.
   Аксель был занят перевязыванием пупка. Он считал, что с главным мы справились. А перевязывать пуповину он умел.
   Потом всегда можно оправдать себя. Бедный Вениамин Грёнэльв! Новоиспеченный доктор! Мужчина. Он еще мальчиком видел, как умирают люди. Он вместе с Карной видел умирающих и на поле боя, и в полевом лазарете. И все-таки он оказался неподготовленным. Никто не научил его, что, пока есть время, следует сказать: «Я негодяй, но я люблю тебя!»
   Кто ж знал, что эти простые и нужные слова говорятся умирающему не для того, чтобы облегчить ему смерть. Что они говорятся для того, чтобы потом легче было умереть самому.

* * *

   Бабушка приняла у меня нагое дитя человеческое и во что-то завернула его. Это была девочка. Крохотное серьезное существо, которое уже заклеймило меня своим черным недоверием.
   Аксель стоял, склонившись над Карной. Тихо и ровно рокотали его слова. Этакий умиротворенный рокот, утоляющий жажду. Словно кто-то наливал в стакан воду на глазах у истомившегося от жажды человека.
   Я не мог отвести глаз от красной реки, текущей из Карны. От этих сильных красных толчков. В отчаянии я схватил ее руками за таз и приподнял его, надеясь остановить этот поток. И долго держал в таком положении, стараясь заставить жизнь удержаться в ее теле. Заставить Карну снова начать борьбу. Но все окутал туман, и я потерял в нем путь.
   В отчаянии я искал спасения в глазах Акселя. Но он покачал головой. Не знаю почему, я вдруг обратил внимание, какая грубая у него щетина. Поры на его коже вызывали во мне отвращение. Тошнота подступила к горлу. Стены раздвинулись и снова встали на место. Я впал в ярость.
   Безумный крик прорезал тишину:
   — Не трогайте ее! Не трогайте! Карна! Карна!
   Я почувствовал на плече чью-то руку и крепко зажмурил глаза, чтобы удержать все на расстоянии. А время шло дальше уже без Карны.
   Когда я открыл глаза, Аксель, нагнувшись, распрямлял ее детские колени. Потом он прикрыл простыней иссякшую реку.
   Рубашка у него на спине промокла от пота, плечи слегка вздрагивали.
   Я был только зрителем, случайно проходившим мимо. Карна! Не осуждай меня! Я не хотел этого. Но жизнь обошлась с тобой слишком жестоко. Если бы моя любовь могла вернуть тебя, я не задумался бы ни на минуту. Ты слышишь, как я зову тебя? Ты не упрекнула меня. Не сказала, что мне следовало раньше о тебе позаботиться. Если б ты хоть намекнула мне, если б я знал обо всем, я бы мог ответить тебе!
   Может, именно тебе следовало занять место рядом со мной? Может, именно этого я и хотел? Почему ты не заставила меня? Тогда бы у меня по крайней мере был выбор. Почему ты не прогнала меня? Чтобы я хотя бы мог считать, что делал попытки?
   Ты, наверное, думала, что я не обращал на тебя внимания? Что мог бы хоть что-нибудь сделать для тебя? Прийти раньше? Но ведь я не знал, что ты так нуждалась во мне! Я не мог взять тебя в Рейнснес. И ты понимала это. Карна! Неужели ты думаешь, что я знал, что ты ждешь ребенка, и мне это было безразлично? Откуда я мог это знать? Ведь ты ничего не сказала мне. А если б и сказала, разве я мог быть уверенным, что это мой ребенок?
   Теперь на эти вопросы уже не будет ответа.
   Карна!

ГЛАВА 15

   Самое интересное свойство времени, которое последовало за родами Карны, заключалось в том, что оно громоздилось где-то вне меня и не имело ни малейшего смысла. В конце концов эта громада часов и дней так выросла, что я понял: она раздавит меня, если я ничего не предприму.
   Не помню, как я вернулся к себе на Бредгаде и о чем мы с Акселем говорили. Помню только, что несколько дней спустя он дал мне за что-то пощечину. Помню также, что он принес мне хлеба и бутылку вина в бумажном пакете.
   — В какой день это было? — спросил я, пока он наливал вино в рюмки.
   — Что именно?
   — Когда мы с тобой были на Стуре Страндстреде? Аксель нагнулся посмотреть, не пролил ли он вино.
   — Двадцать третьего апреля, — сказал он наконец.
   — Ясно. — Я старался не смотреть на него. Он промолчал.
   — День святого Георга, — пробормотал я. Аксель пропустил это мимо ушей. Через некоторое время он сказал:
   — Я сообщил в клинику, что у тебя сильная простуда. Но в понедельник утром ты должен быть на месте. Ровно в половине восьмого. Обход больных. Операции с десяти до одиннадцати, как обычно.
   Я кивнул. До его ухода мы выпили всю бутылку. У него хватало своих забот. Например, с Анной.

* * *

   В тот день, когда хозяйка явилась ко мне и потребовала денег за квартиру, я понял, что еще не все кончено. У жизни еще были какие-то виды на меня. Хозяйка была безжалостна. Она думала, что я болен, гремел ее голос. Но теперь ей ясно, что я не заплатил за квартиру, потому что пропил все деньги. Кроме того, она заявила, что у меня в комнате вонь. Что я не выношу нечистоты. Что я должен съехать с квартиры.
   Я отдал ей несколько купюр. Она сунула нос во все углы и направилась к двери, сделав мне недвусмысленное предупреждение.
   — У вас есть дети, сударыня? — вежливо спросил я, словно видел ее впервые в жизни.
   Мой вопрос поразил ее до глубины души. Это было не похоже на нее. По ее изумлению я понял, что мне ничего не угрожает. Это придало мне смелости.
   — Вы когда-нибудь рожали?
   — Я не понимаю…
   — Я тоже, — дружелюбно сказал я.
   — Негодник! Вы бы лучше вынесли свои нечистоты, а не болтали всякую чепуху! Вы просто свинья, кандидат Грёнэльв! — рассердилась она.
   — Да. И еще палач! — сказал я, чувствуя, что мне приятно произнести это вслух.
   Она с ужасом посмотрела на меня, буркнула что-то о душевнобольных и удалилась, громко хлопнув дверью.
   Я невольно улыбнулся. Для людей так же естественно смеяться, как и плакать, подумал я. Лицо мое превратилось в камень, который бросили в пропасть.
   Поскольку я уже встал и было еще светло, я вспомнил, что надо побриться. Я вышел во двор с полным туалетным ведром и пустым ведром для воды. Вылил нечистоты, за которые меня бранила хозяйка. Конечно, она была права. От ведра ужасно воняло. Женщины часто бывают правы. Но не следует говорить им об этом. Зачем? Это и так всем известно.