Страница:
Андерс высидел до конца. Но после обеда сослался на усталость, пожелал всем доброй ночи и ушел спать. Наверху, перед тем как войти в спальню, он постоял, собираясь с духом.
Дина раздевалась за ширмой. Андерс подошел к ширме и долго смотрел на Динину голову, пока она не подняла на него глаза.
— Я не могу выносить эту вечную войну между тобой и твоим отцом, — без обиняков начал он.
— И что ты намерен делать?
— Буду куда-нибудь уезжать, пока они гостят у нас. Если ты не позаботишься, чтобы за обеденным столом царил мир, — ответил он и снял сюртук вместе с рубашкой.
Дина молча повесила блузку на ширму. В неярком свете он видел только ее руки и голову. За окном шел снег. Андерс задернул занавески и разделся.
Высказав все, что у него было на душе, он сразу успокоился. Но Дина не унималась. И в конце концов Андерс не выдержал.
— Теперь другое, и самое главное: нельзя отправлять Вениамина в Тромсё, пока он в таком состоянии. Ведь он совершенно не спит! — сказал он.
— Там ему придется думать о другом, и он забудет о том, что мучило его здесь, — возразила Дина.
— Ты к нему слишком сурова. — Андерс заметил, что начинает сердиться.
— А что, по-твоему, мне делать?
— Оставить его дома, пока все не уляжется.
— А если это так и не уляжется?
Андерс смотрел на ее спину, она расчесывала волосы щеткой. Как обычно, когда он незаметно для Дины наблюдал за ней, лицо у него было беспомощное.
— А если все так и останется? Навсегда? Значит, ему всю жизнь жить здесь, в Рейнснесе, со своими кошмарами?
— Ты пробовала поговорить с ним? Что его мучит?
— Я знаю, что его мучит, — устало сказала Дина и вышла из-за ширмы.
— Понимаю, это смерть русского. Но надо объяснить Вениамину, что его вины в этом нет.
Дина быстро обернулась к Андерсу и посмотрела ему прямо в глаза:
— Никто и не говорит о вине!
— Я знаю. Но он-то это понимает? Мы могли бы помочь… — Андерс помолчал, потом медленно произнес:
— Впрочем, может, ты не совсем подходишь для такого разговора.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты ведь тоже была там. Вы с Вениамином вместе нашли русского. Поэтому лучше, чтобы с ним поговорил кто-нибудь другой.
— Кто же, по-твоему? Пастор? — презрительно спросила Дина.
— Зачем пастор? Я!
Дина смерила его взглядом и положила щетку для волос на место.
— Не слишком ли ты высокого мнения о себе, Андерс?
Он почувствовал ее сарказм:
— А ты какого обо мне мнения? Разве не высокого? — По его лицу скользнуло подобие улыбки.
— Конечно высокого. С твоей стороны очень великодушно предложить свою помощь, — с отсутствующим видом сказала она.
Уже лежа в постели Дина проговорила, глядя в пространство:
— Это не тебя, а меня не должно быть в Рейнснесе.
— Любопытно. Значит, твои родственники будут приезжать в гости ко мне одному?
— Возможно, так и будет.
— Что ты имеешь в виду?
— Я думаю, мне придется уехать.
В комнате не осталось ничего, кроме тишины.
— Дина, опять? Но почему? — прошептал он наконец.
— Уеду куда-нибудь, где смогу учиться играть на виолончели.
— Играть на виолончели! О Господи!
Он слышал только ее дыхание. Очень холодное.
— Ты уже говорила об этом. — Он глубоко вздохнул. — Стало быть, опять все дело только в этом? Ты уже раскаиваешься, что вышла за меня замуж?
Она покачала головой и прижалась к нему.
— Что с тобой происходит? Неужели до сих пор в этом доме царит русский?
— Здесь нечем дышать.
— Помнишь, ты и на шхуне говорила то же самое. Потом захотела исправить это с моей помощью. Но теперь и я уже не помогаю!
— Я не виновата!
— Кто же тогда виноват?
Дина не ответила. Она лежала неподвижно, словно хотела показаться спящей. Андерс рассердился. Но он не любил показывать свой гнев.
— Ты все еще горюешь о нем? — спросил он наконец.
— Что значит… горевать? — ответила она вопросом на вопрос.
— Не знаю. Для меня это… Но я не знаю, что значит горевать для тебя.
— Я тоже, — еле слышно сказала она.
Его охватила смертельная усталость. И все-таки он выдержал. Он должен был заставить ее сказать все.
— Может, тебе все же следует разобраться в этом? Ты всю жизнь о ком-нибудь горевала. Сначала о матери, потом об Иакове. Теперь вот о Лео… Может, тебе следовало разобраться в этом до того, как ты попросила меня жениться на тебе?
Кто-то поднимался по лестнице на второй этаж. Дагни и ленсман, тихо разговаривая, осторожно закрыли за собой дверь залы. Когда все стихло, Дина несколько раз прерывисто вздохнула.
— Наш брак не имеет отношения к моему горю, — сказала она.
— Ты уверена? А ты вышла бы за меня замуж, если бы Лео по-прежнему приезжал в гости в Рейнснес?
— Опять начинаешь, Андерс?
— Нет!
Они лежали, прижавшись друг к другу, под большой периной. И не двигались. Прошло столько времени, что он невольно пошевелился.
— Поймать бы неводом все твои мысли! — сказал он и обнял ее.
Она промолчала и тоже обняла его. Это было уже немало.
— Дина! — Да?
— Ты не веришь… что и к нам когда-нибудь… придет любовь?.. Или если хочешь… — Он начал заикаться.
— Любовь… — проговорила она.
— За себя я могу поручиться.
— Почему?
— Я знаю, что это так.
Она провела рукой по его волосам, по затылку. От этого он почувствовал себя еще более несчастным.
— Ты не ошибаешься? — шепнул он в ее ладонь.
— Нет, Андерс, нет! Не ошибаюсь!
Он задал ей очень важный вопрос. Поняла ли она его?
— Может, тебе станет легче, если ты поговоришь о нем? О Лео? — Андерс вздохнул.
Дина не ответила. Но он понял, что она думает над его словами. Она задержала дыхание. Он повернул ее к себе, чтобы увидеть ее глаза. Однако было слишком темно. Он увидел лишь две далекие звезды. Потом и они исчезли.
— Нет. Давай спать, Андерс. День был тяжелый. — Дина попыталась закутаться в перину.
— Ты казнишь себя из-за того, что он застрелился? И за то, что Вениамин видел это?
— Давай спать, Андерс, — повторила она.
— Нет! Почему ты хочешь уехать? — Он опять повернул ее к себе.
Андерс рассердился. И сам слышал это. Рассердился, потому что ему стало страшно.
— А если бы я сказала тебе… что он не сам… Что бы ты тогда сделал, Андерс?
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что сказала.
— Это был несчастный случай?
— Нет.
Что-то подозрительное было в тенях у двери. Андерс не мог понять, откуда они появились.
— Дина!
— Что?
— Ты хочешь сказать?..
— Да! — Когда в комнате не осталось ничего, кроме их дыхания, она громко повторила:
— Да!
Было темно. Андерс снова стал маленьким мальчиком. Он сидел на коленях у матери. Но ведь его мать уже много лет как утонула! Никто ничего не знает о времени. Он нашел Динину руку. Разжал и переплел свои пальцы с ее.
— И Вениамин видел это? — услыхал он свой собственный голос, доносившийся откуда-то издалека.
— Не знаю, — ответила она так тихо, что он долго вслушивался в тишину, чтобы различить в ней ее слова.
Потом он переплел их пальцы и на другой руке. Так крепко, что у него заболели суставы. Но Дина, наверное, не чувствовала боли.
— Что ты теперь сделаешь? — спросила она.
Он прокашлялся. Потом сообразил, что им обоим холодно, и натянул на них перину.
— А черт его знает! — воскликнул он наконец и рывком привлек ее к себе, словно это было для него самое главное.
Время текло, точно песок, принесенный волной.
— Чем же он перед тобой провинился? — вдруг вырвалось у Андерса.
Она покачала головой. Это движение отдалось дрожью во всем ее теле. Ему показалось, что она плачет, но ее лицо, прижавшееся к его груди, было сухое.
— Дина?
— Я не могла позволить ему уехать. Меня ослепила страсть…
— И это говоришь ты? А сама грозишься уехать от меня! Может, и мне надо зарядить ружье?..
Ее глаза сверкнули в темноте.
— Да! — твердо сказала она. — Если у тебя хватит на это любви. Пожалуйста! Люди всегда поступают одинаково, пока кто-нибудь не осмелится нарушить привычный порядок. Всю жизнь. Но кто-то же должен осмелиться!
Он смотрел в темноту.
— Не может быть, чтобы ты говорила серьезно!
— Пожалуйста, Андерс! Освободи меня! И только таким образом! В Писании сказано, что любовь не бывает напрасной! Что она переживет все! У меня получилось иначе. Он больше не пришел…
Андерс чувствовал, как его сердце разрубает тело на части. Мощными ударами оно дробило кости и мышцы, наконец его голова отделилась от тела и покатилась на колени Дины.
— Боже милостивый, спаси нас обоих! — выдохнул он и обнял ее обессиленными руками.
Он водил суда в непогоду, когда волны на море были выше церкви. Он разнимал мужчин, бросавшихся друг на друга с ножами. В тяжелую минуту он призывал и Бога, и дьявола. Но он еще никогда не обнимал никого, кто бы…
Однако это была его жизнь, и он не мог от нее отказаться.
— Что ты теперь сделаешь? — ворвался в его мысли голос Дины. Чужой и жесткий.
Он набрал в легкие воздуха. Много-много.
— Я не выпущу тебя из объятий, пока ты не расскажешь все, что мне следует знать. И после этого тоже! Но только не бросай меня! Слышишь? Не уезжай от меня!
— И ты сможешь все вынести?
Он ответил не сразу, но, когда заговорил, голос его звучал твердо:
— Я вынесу все, что мы будем нести вместе! Все, что я буду знать!
— Теперь ты знаешь!
Дина издала хриплый короткий смешок и освободилась из его объятий. Потом, прежде чем он успел помешать ей, слезла с кровати. Ощупью, словно спросонья, вытащила из-под кровати ночной горшок и присела. Послышалось журчание. И вдруг этот звук смешался с рыданием.
Андерс сбросил перину и присел рядом с ней, вдыхая острый запах мочи и пота. Не зная, что делать, он пальцами расчесывал ее волосы. Потом помог ей лечь.
Дрожащими руками он зажег свечу. Поставил ее на стул возле двери, чтобы свет не раздражал Дину. Подошел к умывальнику. Намочил водой из кувшина полотенце и неловко выжал его.
Вернувшись к кровати, он обтер Дине лицо и шею; она бормотала что-то, но он не сразу понял ее слова:
— Я видела их всех. Учителя. Учеников. Иоанна. Иуду. Симона-Петра. Они все еще лгут. Лгут, отрекаются и предают. По-моему, они сами не ведают, что творят. А Христос, сколько бы падших женщин ни лежало у Его ног, всего лишь Младенец… — Она замолчала, словно не знала, как выразить все, что у нее на душе. — Но ты, Андерс!.. Ты взвалил на себя слишком тяжелую ношу. Тебе с ней не справиться!
— Я справлюсь со всем, с чем справишься ты! Она покачала головой и вернула ему полотенце.
— Все повторяется. Мы всегда поступаем одинаково. Всегда. До сегодняшней ночи ты не понимал этого. Но теперь… теперь ты знаешь все, Андерс!
Он бросил полотенце на пол.
— Помню, мне приходило в голову, что Лео не из тех мужчин, которые могут жить с одной женщиной… Но я думал, ты понимаешь это. Господи Боже мой! Дина, мог ли я изменить что-нибудь, пока было еще не поздно?
Она покачала головой. Он крепко схватил ее за плечи и сказал:
— Значит, нам надо решить то, что еще можно решить!
Краем уха он услыхал, как во двор въехали сани. Свет факела брызнул кровью на занавески. Вскоре осторожно открылась входная дверь и три пары ног прошаркали к своим постелям.
С этим они встали. Она первая. Он — за ней. Прошел к ней за ширму и обнял ее. Оба молчали.
За завтраком он смотрел на ее руки, намазывающие масло на хлеб. Длинные пальцы сжимали нож, удерживали на тарелке хлеб. И вдруг Андерс увидел руку, прижимавшую к щеке ружье. Услышал выстрел. Он раскатился по всему дому, но никто даже головы не повернул.
Тошнота. К ней Андерсу предстояло привыкнуть. Подавлять ее и скрывать.
ГЛАВА 14
Дина раздевалась за ширмой. Андерс подошел к ширме и долго смотрел на Динину голову, пока она не подняла на него глаза.
— Я не могу выносить эту вечную войну между тобой и твоим отцом, — без обиняков начал он.
— И что ты намерен делать?
— Буду куда-нибудь уезжать, пока они гостят у нас. Если ты не позаботишься, чтобы за обеденным столом царил мир, — ответил он и снял сюртук вместе с рубашкой.
Дина молча повесила блузку на ширму. В неярком свете он видел только ее руки и голову. За окном шел снег. Андерс задернул занавески и разделся.
Высказав все, что у него было на душе, он сразу успокоился. Но Дина не унималась. И в конце концов Андерс не выдержал.
— Теперь другое, и самое главное: нельзя отправлять Вениамина в Тромсё, пока он в таком состоянии. Ведь он совершенно не спит! — сказал он.
— Там ему придется думать о другом, и он забудет о том, что мучило его здесь, — возразила Дина.
— Ты к нему слишком сурова. — Андерс заметил, что начинает сердиться.
— А что, по-твоему, мне делать?
— Оставить его дома, пока все не уляжется.
— А если это так и не уляжется?
Андерс смотрел на ее спину, она расчесывала волосы щеткой. Как обычно, когда он незаметно для Дины наблюдал за ней, лицо у него было беспомощное.
— А если все так и останется? Навсегда? Значит, ему всю жизнь жить здесь, в Рейнснесе, со своими кошмарами?
— Ты пробовала поговорить с ним? Что его мучит?
— Я знаю, что его мучит, — устало сказала Дина и вышла из-за ширмы.
— Понимаю, это смерть русского. Но надо объяснить Вениамину, что его вины в этом нет.
Дина быстро обернулась к Андерсу и посмотрела ему прямо в глаза:
— Никто и не говорит о вине!
— Я знаю. Но он-то это понимает? Мы могли бы помочь… — Андерс помолчал, потом медленно произнес:
— Впрочем, может, ты не совсем подходишь для такого разговора.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты ведь тоже была там. Вы с Вениамином вместе нашли русского. Поэтому лучше, чтобы с ним поговорил кто-нибудь другой.
— Кто же, по-твоему? Пастор? — презрительно спросила Дина.
— Зачем пастор? Я!
Дина смерила его взглядом и положила щетку для волос на место.
— Не слишком ли ты высокого мнения о себе, Андерс?
Он почувствовал ее сарказм:
— А ты какого обо мне мнения? Разве не высокого? — По его лицу скользнуло подобие улыбки.
— Конечно высокого. С твоей стороны очень великодушно предложить свою помощь, — с отсутствующим видом сказала она.
Уже лежа в постели Дина проговорила, глядя в пространство:
— Это не тебя, а меня не должно быть в Рейнснесе.
— Любопытно. Значит, твои родственники будут приезжать в гости ко мне одному?
— Возможно, так и будет.
— Что ты имеешь в виду?
— Я думаю, мне придется уехать.
В комнате не осталось ничего, кроме тишины.
— Дина, опять? Но почему? — прошептал он наконец.
— Уеду куда-нибудь, где смогу учиться играть на виолончели.
— Играть на виолончели! О Господи!
Он слышал только ее дыхание. Очень холодное.
— Ты уже говорила об этом. — Он глубоко вздохнул. — Стало быть, опять все дело только в этом? Ты уже раскаиваешься, что вышла за меня замуж?
Она покачала головой и прижалась к нему.
— Что с тобой происходит? Неужели до сих пор в этом доме царит русский?
— Здесь нечем дышать.
— Помнишь, ты и на шхуне говорила то же самое. Потом захотела исправить это с моей помощью. Но теперь и я уже не помогаю!
— Я не виновата!
— Кто же тогда виноват?
Дина не ответила. Она лежала неподвижно, словно хотела показаться спящей. Андерс рассердился. Но он не любил показывать свой гнев.
— Ты все еще горюешь о нем? — спросил он наконец.
— Что значит… горевать? — ответила она вопросом на вопрос.
— Не знаю. Для меня это… Но я не знаю, что значит горевать для тебя.
— Я тоже, — еле слышно сказала она.
Его охватила смертельная усталость. И все-таки он выдержал. Он должен был заставить ее сказать все.
— Может, тебе все же следует разобраться в этом? Ты всю жизнь о ком-нибудь горевала. Сначала о матери, потом об Иакове. Теперь вот о Лео… Может, тебе следовало разобраться в этом до того, как ты попросила меня жениться на тебе?
Кто-то поднимался по лестнице на второй этаж. Дагни и ленсман, тихо разговаривая, осторожно закрыли за собой дверь залы. Когда все стихло, Дина несколько раз прерывисто вздохнула.
— Наш брак не имеет отношения к моему горю, — сказала она.
— Ты уверена? А ты вышла бы за меня замуж, если бы Лео по-прежнему приезжал в гости в Рейнснес?
— Опять начинаешь, Андерс?
— Нет!
Они лежали, прижавшись друг к другу, под большой периной. И не двигались. Прошло столько времени, что он невольно пошевелился.
— Поймать бы неводом все твои мысли! — сказал он и обнял ее.
Она промолчала и тоже обняла его. Это было уже немало.
— Дина! — Да?
— Ты не веришь… что и к нам когда-нибудь… придет любовь?.. Или если хочешь… — Он начал заикаться.
— Любовь… — проговорила она.
— За себя я могу поручиться.
— Почему?
— Я знаю, что это так.
Она провела рукой по его волосам, по затылку. От этого он почувствовал себя еще более несчастным.
— Ты не ошибаешься? — шепнул он в ее ладонь.
— Нет, Андерс, нет! Не ошибаюсь!
Он задал ей очень важный вопрос. Поняла ли она его?
— Может, тебе станет легче, если ты поговоришь о нем? О Лео? — Андерс вздохнул.
Дина не ответила. Но он понял, что она думает над его словами. Она задержала дыхание. Он повернул ее к себе, чтобы увидеть ее глаза. Однако было слишком темно. Он увидел лишь две далекие звезды. Потом и они исчезли.
— Нет. Давай спать, Андерс. День был тяжелый. — Дина попыталась закутаться в перину.
— Ты казнишь себя из-за того, что он застрелился? И за то, что Вениамин видел это?
— Давай спать, Андерс, — повторила она.
— Нет! Почему ты хочешь уехать? — Он опять повернул ее к себе.
Андерс рассердился. И сам слышал это. Рассердился, потому что ему стало страшно.
— А если бы я сказала тебе… что он не сам… Что бы ты тогда сделал, Андерс?
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что сказала.
— Это был несчастный случай?
— Нет.
Что-то подозрительное было в тенях у двери. Андерс не мог понять, откуда они появились.
— Дина!
— Что?
— Ты хочешь сказать?..
— Да! — Когда в комнате не осталось ничего, кроме их дыхания, она громко повторила:
— Да!
Было темно. Андерс снова стал маленьким мальчиком. Он сидел на коленях у матери. Но ведь его мать уже много лет как утонула! Никто ничего не знает о времени. Он нашел Динину руку. Разжал и переплел свои пальцы с ее.
— И Вениамин видел это? — услыхал он свой собственный голос, доносившийся откуда-то издалека.
— Не знаю, — ответила она так тихо, что он долго вслушивался в тишину, чтобы различить в ней ее слова.
Потом он переплел их пальцы и на другой руке. Так крепко, что у него заболели суставы. Но Дина, наверное, не чувствовала боли.
— Что ты теперь сделаешь? — спросила она.
Он прокашлялся. Потом сообразил, что им обоим холодно, и натянул на них перину.
— А черт его знает! — воскликнул он наконец и рывком привлек ее к себе, словно это было для него самое главное.
Время текло, точно песок, принесенный волной.
— Чем же он перед тобой провинился? — вдруг вырвалось у Андерса.
Она покачала головой. Это движение отдалось дрожью во всем ее теле. Ему показалось, что она плачет, но ее лицо, прижавшееся к его груди, было сухое.
— Дина?
— Я не могла позволить ему уехать. Меня ослепила страсть…
— И это говоришь ты? А сама грозишься уехать от меня! Может, и мне надо зарядить ружье?..
Ее глаза сверкнули в темноте.
— Да! — твердо сказала она. — Если у тебя хватит на это любви. Пожалуйста! Люди всегда поступают одинаково, пока кто-нибудь не осмелится нарушить привычный порядок. Всю жизнь. Но кто-то же должен осмелиться!
Он смотрел в темноту.
— Не может быть, чтобы ты говорила серьезно!
— Пожалуйста, Андерс! Освободи меня! И только таким образом! В Писании сказано, что любовь не бывает напрасной! Что она переживет все! У меня получилось иначе. Он больше не пришел…
Андерс чувствовал, как его сердце разрубает тело на части. Мощными ударами оно дробило кости и мышцы, наконец его голова отделилась от тела и покатилась на колени Дины.
— Боже милостивый, спаси нас обоих! — выдохнул он и обнял ее обессиленными руками.
Он водил суда в непогоду, когда волны на море были выше церкви. Он разнимал мужчин, бросавшихся друг на друга с ножами. В тяжелую минуту он призывал и Бога, и дьявола. Но он еще никогда не обнимал никого, кто бы…
Однако это была его жизнь, и он не мог от нее отказаться.
— Что ты теперь сделаешь? — ворвался в его мысли голос Дины. Чужой и жесткий.
Он набрал в легкие воздуха. Много-много.
— Я не выпущу тебя из объятий, пока ты не расскажешь все, что мне следует знать. И после этого тоже! Но только не бросай меня! Слышишь? Не уезжай от меня!
— И ты сможешь все вынести?
Он ответил не сразу, но, когда заговорил, голос его звучал твердо:
— Я вынесу все, что мы будем нести вместе! Все, что я буду знать!
— Теперь ты знаешь!
Дина издала хриплый короткий смешок и освободилась из его объятий. Потом, прежде чем он успел помешать ей, слезла с кровати. Ощупью, словно спросонья, вытащила из-под кровати ночной горшок и присела. Послышалось журчание. И вдруг этот звук смешался с рыданием.
Андерс сбросил перину и присел рядом с ней, вдыхая острый запах мочи и пота. Не зная, что делать, он пальцами расчесывал ее волосы. Потом помог ей лечь.
Дрожащими руками он зажег свечу. Поставил ее на стул возле двери, чтобы свет не раздражал Дину. Подошел к умывальнику. Намочил водой из кувшина полотенце и неловко выжал его.
Вернувшись к кровати, он обтер Дине лицо и шею; она бормотала что-то, но он не сразу понял ее слова:
— Я видела их всех. Учителя. Учеников. Иоанна. Иуду. Симона-Петра. Они все еще лгут. Лгут, отрекаются и предают. По-моему, они сами не ведают, что творят. А Христос, сколько бы падших женщин ни лежало у Его ног, всего лишь Младенец… — Она замолчала, словно не знала, как выразить все, что у нее на душе. — Но ты, Андерс!.. Ты взвалил на себя слишком тяжелую ношу. Тебе с ней не справиться!
— Я справлюсь со всем, с чем справишься ты! Она покачала головой и вернула ему полотенце.
— Все повторяется. Мы всегда поступаем одинаково. Всегда. До сегодняшней ночи ты не понимал этого. Но теперь… теперь ты знаешь все, Андерс!
Он бросил полотенце на пол.
— Помню, мне приходило в голову, что Лео не из тех мужчин, которые могут жить с одной женщиной… Но я думал, ты понимаешь это. Господи Боже мой! Дина, мог ли я изменить что-нибудь, пока было еще не поздно?
Она покачала головой. Он крепко схватил ее за плечи и сказал:
— Значит, нам надо решить то, что еще можно решить!
Краем уха он услыхал, как во двор въехали сани. Свет факела брызнул кровью на занавески. Вскоре осторожно открылась входная дверь и три пары ног прошаркали к своим постелям.
* * *
Метель бросала в окна снежные комья, они прилипали к стеклу. Росли. А потом беззвучно срывались вниз под собственной тяжестью. И снова надолго в окне была видна ночь. И на стекле нарастали новые комья. И все повторялось сначала.* * *
Утром Дина и Андерс настороженно следили друг за другом. Словно каждый удивлялся, что другой все еще здесь. Несмотря на то что всю ночь они тесно прижимались друг к другу. Если бы кто-то накануне сказал Андерсу, что с такой тяжестью можно жить, он бы ни за что не поверил.С этим они встали. Она первая. Он — за ней. Прошел к ней за ширму и обнял ее. Оба молчали.
За завтраком он смотрел на ее руки, намазывающие масло на хлеб. Длинные пальцы сжимали нож, удерживали на тарелке хлеб. И вдруг Андерс увидел руку, прижимавшую к щеке ружье. Услышал выстрел. Он раскатился по всему дому, но никто даже головы не повернул.
Тошнота. К ней Андерсу предстояло привыкнуть. Подавлять ее и скрывать.
ГЛАВА 14
Вениамин слышал, как старики говорили, будто время идет слишком быстро. Теперь и он это чувствовал. После того как стало известно, что его отправят в Тромсё. В его жизни не осталось ничего, кроме занятий и кандидата Ангелла. Словно он уже не принадлежал к сонму живых.
Андерс один ушел на Лофотены и потом в Берген, в нынешнем году раньше, чем обычно. Теперь он редко бывал в Рейнснесе. А взгляд Дины был прикован к чему-то, чего не видел больше никто.
У Ханны же обязанностей было не меньше, чем у взрослой женщины.
Вениамин даже жалел, что уже давно отдалился от Фомы. Впрочем, как только сходил снег, Фома не интересовался ничем, кроме улучшения пахотных земель. Он настоял на своем и обратился в Сельскохозяйственное общество за советом, как улучшать земли, чтобы получать более богатые урожаи.
К тому же Фома уговорил Дину купить в Трёнделаге молодого быка айрширской породы. Теперь все только и говорили что об этом быке, будто других быков на свете уже не существовало. Андерс должен был привезти быка в Рейнснес, возвращаясь из Бергена.
Новый ткацкий станок Стине по-прежнему вызывал у всех восторг.
— Благословенный станок! — время от времени говорила Стине. — Превосходный навой, и ручка очень удобная. Сам широкий, а прибой легкий, просто чудо!
Чтобы никто не сомневался, кому принадлежит станок, Дина велела вырезать на навое инициалы Стине. Стине могла взять его с собой хоть в Америку, если бы захотела.
В усадьбу приходили женщины и просили у Стине разрешения поткать на ее новом станке. Со своей пряжей, лоскутами и дочерьми. Потому что станок с места не трогали! Его установили в самой большой комнате людской, в которой проводили свободное время все работники усадьбы. Мужчинам даже нравилось, что в усадьбе появился станок и чужие женщины, хотя им и приходилось выходить по вечерам на порог со своими вонючими трубками.
Чужие женщины резали тряпки на длинные лоскуты, сшивали их и помогали с уборкой. Они смеялись, сплетничали и пели. Их вид наводил Вениамина на мысль о свежесбитом масле или о ручьях, журчавших в горах.
Ткачихи приходили по очереди. Они набегали, как мелкие волны на берег. Одна, две… Сперва в аллее шуршали юбки. Потом за углами людской или уборной звучали веселые возгласы и тихий смех. Из открытых окон по ночам доносился шепот. Днем звенели, переливались звонкие голоса. Не один Вениамин наблюдал за работой этих чужих созданий. Все мужчины в усадьбе поглядывали на них. Вениамин слышал, как они спрашивали у женщин, не нужно ли чего принести. Или наколоть дров. Или прибить лишние крюки для светильников. Самый молодой из работников даже предложил смастерить полки для корзин с клубками из лоскутов, чтобы они не путались под ногами. Когда станок Стине предоставляли в распоряжение чужих ткачих, в Рейнснесе не было отбоя от новых работников.
Вениамин тоже придумывал предлоги, чтобы поглядеть на ткачих. У одной из них была такая тонкая талия, что он даже боялся заговорить с ней. Ткачихи склонялись над станком, и их обтянутые лифами груди слегка колыхались.
В лавку стало приезжать больше народу, чем обычно. Это начиналось уже с февраля. Мужчины приплывали на карбасах и лодках, чтобы повидаться с женами, сестрами, возлюбленными. Или с теми, кого надеялись застать в Рейнснесе. А уж вытянув лодки на берег, покупали сласти, нюхательный табак и всякую мелочь.
Иногда даже сам кандидат Ангелл, прислонившись к открытому окну, умолкал посреди диктанта. Это означало, что мимо прошла одна из незнакомых женщин.
— Стой спокойно, скорее закончим, — говорила ему портниха.
Вениамин и сам понимал, что это единственный способ скорее избавиться от врага.
— Вениамин почти не вырос за этот год, — заметила портниха, рот у нее был полон булавок.
На ней был синий передник и строгая наколка в волосах. Вениамину хотелось, чтобы она проглотила булавки. Все сразу. Конечно, это было скверное желание. Но естественное. Чтобы Бог простил его, он постоял не двигаясь лишнее время.
— Вениамин не спит по ночам и слишком мало ест, вот он и не растет! — объяснила Tea; она разглядывала его, словно он уже усох и умер.
— Что тебя мучит, Вениамин? — вкрадчиво спросила врагиня и уколола его булавкой.
Он не ответил, но в отместку вытер нос рукавом, отчего на рукаве осталась белая полоска. Потом он невольно чихнул. Это уже непреднамеренно. И тут же раскаялся, потому что булавки пришлось перекалывать заново.
Стине тихонько пожурила его за испачканный рукав и пошла на кухню за тряпкой.
Вениамин промолчал. Пусть занимаются своим делом и судачат о том, что он не вырос. Он не будет им мешать.
Вошла Дина и оглядела его, склонив голову набок.
— А нельзя ли сшить костюм, который был бы ему впору? — спросила она.
— Мальчикам всегда шьют одежду на вырост. А то еще до Рождества он будет ходить по Тромсё полуголый, — ответила портниха и показала, что она заложила складки внизу на штанинах и на рукавах рубашек.
Стине и Tea поддержали портниху. Они сняли со стены в прихожей большое зеркало и держали его перед Вениамином. И он сам, и костюм на нем выглядели как взятые напрокат.
Дина кивнула, но он прекрасно видел, что она даже не взглянула на него. Ей было наплевать, что он похож на огородное пугало. Однако его это не задело.
Вениамин позволил портнихе вертеть себя из стороны в сторону под строгим взглядом Стине. Он был всего лишь деревянной фигурой, которую должны нарядить и послать в Тромсё. Правда, перед тем ему предстояло ответить в церкви на вопросы пастора. Вениамин был готов на все, лишь бы Андерс успел до конфирмации вернуться из Бергена.
Больше он не изучал ее тело, как раньше. Она говорила, что они уже слишком взрослые для таких игр. А он не находил нужных слов, чтобы возразить ей. Взрослые так взрослые, с этим уже ничего нельзя было поделать. Но несколько раз он все-таки зарылся носом в ее волосы на затылке. Там хранилось странное тепло. Однако Ханна отказалась долго сидеть неподвижно. Впрочем, и это было не важно. Он все равно уедет отсюда. Сейчас он больше всего нуждался в одиночестве. Ему хотелось о многом подумать. Все неслось мимо, и он уже ничего не мог удержать. Наверное, по той же причине и тело его перестало расти. Даже пушок на верхней губе и тот перестал расти.
Если он сидел в комнате матушки Карен и никому не мешал, все о нем забывали. И если б он в один прекрасный день вообще не вышел оттуда, никто и не заметил бы, что он куда-то исчез.
Иногда, осмелев, он задавал себе вопрос: ради чего он живет? Ради себя? Или ради того, чтобы быть свидетелем, который не дает показаний?
Ответа он не находил. Зато привык к постоянно живущей в нем тревоге. Голова его казалась слишком большой по отношению к туловищу. Не спасало и то, что по совету Стине он держал ее высоко.
Вениамин уже не помнил, когда ему на ум первый раз пришла мысль, что его никто ни от чего не спасет. Он должен сам спасти себя. Эта мысль белым червем ползала в его позвоночнике. Червь извивался, копошился, плодил новых червей. В конце концов Вениамину стало трудно держаться прямо. У него не хватало сил даже бояться по-настоящему. Он знал, что этот страх может убить его. Потому вместо страха и пришла эта тревога с червями. Вот черви сожрут его, и останется пустота.
Вениамин видел, что Дина тоже ждет Андерса. Она ежедневно поднималась на бугор, где стоял флагшток.
Похудела и сама стала как флагшток. Где уж ей было думать о том, как выглядит Вениамин или что на нем надето! Зачем? Ей хватало своих забот.
Вениамин старался приходить на бугор одновременно с Диной. Следил, когда она пойдет туда, словно у них там было назначено свидание. Только у них двоих. Хотя знал, что она ждет не его и даже не Андерса. Она ходила туда из-за русского.
Дина не сердилась на появления Вениамина, но почти не разговаривала с ним. Она стояла не двигаясь, и волосы ее летели по ветру, точно черный парус. Если светило солнце, они оба прикрывали глаза ладонью. Словно сговорились.
Так они и стояли на ветру, когда шхуна Андерса вошла в пролив. Вениамин закричал от радости и бросился в дом, чтобы надеть длинные брюки, непомерно большой пиджак и белую манишку. Ни дать ни взять задержавшаяся перелетная птица, которая уже сменила свое летнее оперение и совсем скоро отправится за море.
Сапоги были ему впору, поэтому он ступал твердо и не спотыкался о камни и бревна. Он очень ждал возвращения Андерса. Но радости как будто не чувствовал и потому сперва громко кричал и смеялся. А потом замолчал и ждал вместе со всеми среди прибрежных камней.
На воду спустили лодки. Одну, другую. Люди уже замолчали, а ветер еще долго носил над водой и хлопьями пены их голоса.
Наконец-то мечта Фомы осуществилась! Быка торжественно доставили на берег, словно это был негр из Африки. Из-за сильной качки у быка расстроился желудок. Стойло, в котором его везли, и сопровождавший его парень были в навозе.
Андерс вздохнул с облегчением, когда на быка накинули веревку и свели на берег. Он тут же приказал начисто отдраить шхуну после такого пассажира.
— Бык, конечно, тоже человек, да только на море ему делать нечего, — засмеялся Андерс, когда днище лодки царапнуло камни.
— Его зовут Туре Собака, как одного древнего викинга, и стоил он тридцать талеров, — сообщал Фома всем налево и направо.
— Солидные деньги за скотину, — заметил один арендатор, он нырнул быку под брюхо и что-то там делал.
Мужчины с интересом следили за ним, женщины стыдливо отвернулись. Бык грозно замычал и вскинулся на ручную тележку.
— Мы еще на нем заработаем, — гордо сказал Фома.
— Что будешь брать за одну случку? — спросил кто-то.
— Шесть талеров, — ответил Фома и погладил рассерженного быка.
— Не многовато ли?
— Арендаторам будет скидка, — негромко сказал Фома.
Все сошлись на том, что такого могучего быка им видеть еще не доводилось.
На берег спустилась Дина. Она пожала Андерсу руку и поздравила его с возвращением домой. Вокруг Фомы с быком вдруг воцарилась тишина. Теперь остались только Дина и Лидере.
Рейнснес слишком долго страдал от сырого тумана. Андерс был для них все равно что спасительное шерстяное одеяло. Вениамин заметил, что и Дина испытывала подобное чувство, когда они все вместе поднимались к дому. Андерс шел по аллее и нес русского на спине, точно пушинку. Но лишь когда Андерс, поставив локти на стол, начал рассказывать о поездке, дышать вдруг стало легче, чем раньше.
Однажды он стоял с Андерсом возле голубятни и смотрел на голубей. Неожиданно Андерс сказал:
— К Рождеству я приеду за тобой! Клянусь! Дотерпи до Рождества! А там я приеду за тобой в любую погоду!
Вениамину пришлось кивнуть — это было сказано с добрыми намерениями.
Ленсман с семьей приехал на конфирмацию Вениамина. Дагни хвалила Вениамина за то, как он отвечал в церкви на вопросы, касающиеся святой веры, и пространно толковал катехизис.
Ленсман считал, что такая светлая голова ни в коем случае не должна пропасть. Золотые запонки он преподнес Вениамину еще накануне.
Вениамин больше не дрался с Оскаром и Эгилем. Олине уже не кричала на весь дом, что отпрыски ленсмана убьют Вениамина. Оскар и Эгиль ходили по пятам за Диной. Они говорили только с ней или о ней. Как будто она принадлежала им. Вениамин так и не привык к тому, что они ее единокровные братья. Все портило еще и то, что он был моложе их.
Он сблизился с Дагни. За это лето она заметно изменилась в его глазах. Упрямая, вечно недовольная чем-то женщина вдруг стала очень приветливой. Опасной и необходимой. Ему хотелось всегда быть рядом с ней. Ее волосы. Тяжесть ее тела, когда она наклонялась над его кроватью, желая ему покойной ночи. Дагни сохранила этот обычай, хотя, на ее взгляд, мальчики были для этого уже слишком большие.
Она была далеким облаком. Невыразимо прекрасным. Вениамин пользовался всеми мыслимыми приемами — и теми, которым выучился совсем недавно, и теми, которые знал давно, — чтобы заставить Дагни обратить на него внимание.
Андерс один ушел на Лофотены и потом в Берген, в нынешнем году раньше, чем обычно. Теперь он редко бывал в Рейнснесе. А взгляд Дины был прикован к чему-то, чего не видел больше никто.
У Ханны же обязанностей было не меньше, чем у взрослой женщины.
Вениамин даже жалел, что уже давно отдалился от Фомы. Впрочем, как только сходил снег, Фома не интересовался ничем, кроме улучшения пахотных земель. Он настоял на своем и обратился в Сельскохозяйственное общество за советом, как улучшать земли, чтобы получать более богатые урожаи.
К тому же Фома уговорил Дину купить в Трёнделаге молодого быка айрширской породы. Теперь все только и говорили что об этом быке, будто других быков на свете уже не существовало. Андерс должен был привезти быка в Рейнснес, возвращаясь из Бергена.
Новый ткацкий станок Стине по-прежнему вызывал у всех восторг.
— Благословенный станок! — время от времени говорила Стине. — Превосходный навой, и ручка очень удобная. Сам широкий, а прибой легкий, просто чудо!
Чтобы никто не сомневался, кому принадлежит станок, Дина велела вырезать на навое инициалы Стине. Стине могла взять его с собой хоть в Америку, если бы захотела.
В усадьбу приходили женщины и просили у Стине разрешения поткать на ее новом станке. Со своей пряжей, лоскутами и дочерьми. Потому что станок с места не трогали! Его установили в самой большой комнате людской, в которой проводили свободное время все работники усадьбы. Мужчинам даже нравилось, что в усадьбе появился станок и чужие женщины, хотя им и приходилось выходить по вечерам на порог со своими вонючими трубками.
Чужие женщины резали тряпки на длинные лоскуты, сшивали их и помогали с уборкой. Они смеялись, сплетничали и пели. Их вид наводил Вениамина на мысль о свежесбитом масле или о ручьях, журчавших в горах.
Ткачихи приходили по очереди. Они набегали, как мелкие волны на берег. Одна, две… Сперва в аллее шуршали юбки. Потом за углами людской или уборной звучали веселые возгласы и тихий смех. Из открытых окон по ночам доносился шепот. Днем звенели, переливались звонкие голоса. Не один Вениамин наблюдал за работой этих чужих созданий. Все мужчины в усадьбе поглядывали на них. Вениамин слышал, как они спрашивали у женщин, не нужно ли чего принести. Или наколоть дров. Или прибить лишние крюки для светильников. Самый молодой из работников даже предложил смастерить полки для корзин с клубками из лоскутов, чтобы они не путались под ногами. Когда станок Стине предоставляли в распоряжение чужих ткачих, в Рейнснесе не было отбоя от новых работников.
Вениамин тоже придумывал предлоги, чтобы поглядеть на ткачих. У одной из них была такая тонкая талия, что он даже боялся заговорить с ней. Ткачихи склонялись над станком, и их обтянутые лифами груди слегка колыхались.
В лавку стало приезжать больше народу, чем обычно. Это начиналось уже с февраля. Мужчины приплывали на карбасах и лодках, чтобы повидаться с женами, сестрами, возлюбленными. Или с теми, кого надеялись застать в Рейнснесе. А уж вытянув лодки на берег, покупали сласти, нюхательный табак и всякую мелочь.
Иногда даже сам кандидат Ангелл, прислонившись к открытому окну, умолкал посреди диктанта. Это означало, что мимо прошла одна из незнакомых женщин.
* * *
Однажды, в мае, Вениамин стоял на табурете и медленно поворачивался кругом, разведя руки в стороны. Если он делал неосторожное движение, многочисленные булавки больно кололи его.— Стой спокойно, скорее закончим, — говорила ему портниха.
Вениамин и сам понимал, что это единственный способ скорее избавиться от врага.
— Вениамин почти не вырос за этот год, — заметила портниха, рот у нее был полон булавок.
На ней был синий передник и строгая наколка в волосах. Вениамину хотелось, чтобы она проглотила булавки. Все сразу. Конечно, это было скверное желание. Но естественное. Чтобы Бог простил его, он постоял не двигаясь лишнее время.
— Вениамин не спит по ночам и слишком мало ест, вот он и не растет! — объяснила Tea; она разглядывала его, словно он уже усох и умер.
— Что тебя мучит, Вениамин? — вкрадчиво спросила врагиня и уколола его булавкой.
Он не ответил, но в отместку вытер нос рукавом, отчего на рукаве осталась белая полоска. Потом он невольно чихнул. Это уже непреднамеренно. И тут же раскаялся, потому что булавки пришлось перекалывать заново.
Стине тихонько пожурила его за испачканный рукав и пошла на кухню за тряпкой.
Вениамин промолчал. Пусть занимаются своим делом и судачат о том, что он не вырос. Он не будет им мешать.
Вошла Дина и оглядела его, склонив голову набок.
— А нельзя ли сшить костюм, который был бы ему впору? — спросила она.
— Мальчикам всегда шьют одежду на вырост. А то еще до Рождества он будет ходить по Тромсё полуголый, — ответила портниха и показала, что она заложила складки внизу на штанинах и на рукавах рубашек.
Стине и Tea поддержали портниху. Они сняли со стены в прихожей большое зеркало и держали его перед Вениамином. И он сам, и костюм на нем выглядели как взятые напрокат.
Дина кивнула, но он прекрасно видел, что она даже не взглянула на него. Ей было наплевать, что он похож на огородное пугало. Однако его это не задело.
Вениамин позволил портнихе вертеть себя из стороны в сторону под строгим взглядом Стине. Он был всего лишь деревянной фигурой, которую должны нарядить и послать в Тромсё. Правда, перед тем ему предстояло ответить в церкви на вопросы пастора. Вениамин был готов на все, лишь бы Андерс успел до конфирмации вернуться из Бергена.
* * *
Ханна теперь думала только о том, чтобы хорошо и быстро выполнять все, что ей поручали. Случалось, она тихонько садилась рядом с Вениамином и слушала, как он читает вслух. Но только потому, что не любила оставаться одна. Несколько раз она даже засыпала под его чтение.Больше он не изучал ее тело, как раньше. Она говорила, что они уже слишком взрослые для таких игр. А он не находил нужных слов, чтобы возразить ей. Взрослые так взрослые, с этим уже ничего нельзя было поделать. Но несколько раз он все-таки зарылся носом в ее волосы на затылке. Там хранилось странное тепло. Однако Ханна отказалась долго сидеть неподвижно. Впрочем, и это было не важно. Он все равно уедет отсюда. Сейчас он больше всего нуждался в одиночестве. Ему хотелось о многом подумать. Все неслось мимо, и он уже ничего не мог удержать. Наверное, по той же причине и тело его перестало расти. Даже пушок на верхней губе и тот перестал расти.
Если он сидел в комнате матушки Карен и никому не мешал, все о нем забывали. И если б он в один прекрасный день вообще не вышел оттуда, никто и не заметил бы, что он куда-то исчез.
* * *
Вениамин много времени проводил в летнем хлеву. Через маленькое оконце туда проникал синеватый свет. Пахло коровами, навозом и клевером. Он сидел в открытых дверях и размышлял над сложными вопросами: кто он, за кого его принимают другие и за кого ему следует себя выдавать, чтобы никто ничего не обнаружил?Иногда, осмелев, он задавал себе вопрос: ради чего он живет? Ради себя? Или ради того, чтобы быть свидетелем, который не дает показаний?
Ответа он не находил. Зато привык к постоянно живущей в нем тревоге. Голова его казалась слишком большой по отношению к туловищу. Не спасало и то, что по совету Стине он держал ее высоко.
Вениамин уже не помнил, когда ему на ум первый раз пришла мысль, что его никто ни от чего не спасет. Он должен сам спасти себя. Эта мысль белым червем ползала в его позвоночнике. Червь извивался, копошился, плодил новых червей. В конце концов Вениамину стало трудно держаться прямо. У него не хватало сил даже бояться по-настоящему. Он знал, что этот страх может убить его. Потому вместо страха и пришла эта тревога с червями. Вот черви сожрут его, и останется пустота.
Вениамин видел, что Дина тоже ждет Андерса. Она ежедневно поднималась на бугор, где стоял флагшток.
Похудела и сама стала как флагшток. Где уж ей было думать о том, как выглядит Вениамин или что на нем надето! Зачем? Ей хватало своих забот.
Вениамин старался приходить на бугор одновременно с Диной. Следил, когда она пойдет туда, словно у них там было назначено свидание. Только у них двоих. Хотя знал, что она ждет не его и даже не Андерса. Она ходила туда из-за русского.
Дина не сердилась на появления Вениамина, но почти не разговаривала с ним. Она стояла не двигаясь, и волосы ее летели по ветру, точно черный парус. Если светило солнце, они оба прикрывали глаза ладонью. Словно сговорились.
Так они и стояли на ветру, когда шхуна Андерса вошла в пролив. Вениамин закричал от радости и бросился в дом, чтобы надеть длинные брюки, непомерно большой пиджак и белую манишку. Ни дать ни взять задержавшаяся перелетная птица, которая уже сменила свое летнее оперение и совсем скоро отправится за море.
Сапоги были ему впору, поэтому он ступал твердо и не спотыкался о камни и бревна. Он очень ждал возвращения Андерса. Но радости как будто не чувствовал и потому сперва громко кричал и смеялся. А потом замолчал и ждал вместе со всеми среди прибрежных камней.
На воду спустили лодки. Одну, другую. Люди уже замолчали, а ветер еще долго носил над водой и хлопьями пены их голоса.
Наконец-то мечта Фомы осуществилась! Быка торжественно доставили на берег, словно это был негр из Африки. Из-за сильной качки у быка расстроился желудок. Стойло, в котором его везли, и сопровождавший его парень были в навозе.
Андерс вздохнул с облегчением, когда на быка накинули веревку и свели на берег. Он тут же приказал начисто отдраить шхуну после такого пассажира.
— Бык, конечно, тоже человек, да только на море ему делать нечего, — засмеялся Андерс, когда днище лодки царапнуло камни.
— Его зовут Туре Собака, как одного древнего викинга, и стоил он тридцать талеров, — сообщал Фома всем налево и направо.
— Солидные деньги за скотину, — заметил один арендатор, он нырнул быку под брюхо и что-то там делал.
Мужчины с интересом следили за ним, женщины стыдливо отвернулись. Бык грозно замычал и вскинулся на ручную тележку.
— Мы еще на нем заработаем, — гордо сказал Фома.
— Что будешь брать за одну случку? — спросил кто-то.
— Шесть талеров, — ответил Фома и погладил рассерженного быка.
— Не многовато ли?
— Арендаторам будет скидка, — негромко сказал Фома.
Все сошлись на том, что такого могучего быка им видеть еще не доводилось.
На берег спустилась Дина. Она пожала Андерсу руку и поздравила его с возвращением домой. Вокруг Фомы с быком вдруг воцарилась тишина. Теперь остались только Дина и Лидере.
Рейнснес слишком долго страдал от сырого тумана. Андерс был для них все равно что спасительное шерстяное одеяло. Вениамин заметил, что и Дина испытывала подобное чувство, когда они все вместе поднимались к дому. Андерс шел по аллее и нес русского на спине, точно пушинку. Но лишь когда Андерс, поставив локти на стол, начал рассказывать о поездке, дышать вдруг стало легче, чем раньше.
* * *
Вениамин чувствовал себя упакованным в сундуки и чемоданы, но жаловаться было не на что. Все могло быть и хуже. В дорогу могла собраться сама Дина.Однажды он стоял с Андерсом возле голубятни и смотрел на голубей. Неожиданно Андерс сказал:
— К Рождеству я приеду за тобой! Клянусь! Дотерпи до Рождества! А там я приеду за тобой в любую погоду!
Вениамину пришлось кивнуть — это было сказано с добрыми намерениями.
Ленсман с семьей приехал на конфирмацию Вениамина. Дагни хвалила Вениамина за то, как он отвечал в церкви на вопросы, касающиеся святой веры, и пространно толковал катехизис.
Ленсман считал, что такая светлая голова ни в коем случае не должна пропасть. Золотые запонки он преподнес Вениамину еще накануне.
Вениамин больше не дрался с Оскаром и Эгилем. Олине уже не кричала на весь дом, что отпрыски ленсмана убьют Вениамина. Оскар и Эгиль ходили по пятам за Диной. Они говорили только с ней или о ней. Как будто она принадлежала им. Вениамин так и не привык к тому, что они ее единокровные братья. Все портило еще и то, что он был моложе их.
Он сблизился с Дагни. За это лето она заметно изменилась в его глазах. Упрямая, вечно недовольная чем-то женщина вдруг стала очень приветливой. Опасной и необходимой. Ему хотелось всегда быть рядом с ней. Ее волосы. Тяжесть ее тела, когда она наклонялась над его кроватью, желая ему покойной ночи. Дагни сохранила этот обычай, хотя, на ее взгляд, мальчики были для этого уже слишком большие.
Она была далеким облаком. Невыразимо прекрасным. Вениамин пользовался всеми мыслимыми приемами — и теми, которым выучился совсем недавно, и теми, которые знал давно, — чтобы заставить Дагни обратить на него внимание.