Вассму Хербьерг. Сын счастья

   Кто-то больно нажал мне на глаз. Дина поставила мне мат. А ведь я еще ничего не сказал ей о ребенке Карны! О моем ребенке! Пока не сказал. Однако все мои поры вдруг закрылись. Мне хотелось замкнуться в себе. И все-таки ее рассказ прояснил кое-что между нами. Я был вынужден согласиться, что Вениамину Грёнэльву было бы нисколько не легче, если б его мать угодила на каторгу. Ни тогда. Ни теперь. Но у меня не повернулся язык сказать ей об этом.
   — Почему ты нам не писала? Мы хотя бы знали, как ты живешь.
   — Чтобы никто не приехал и не забрал меня домой. Ты ведь тоже не пишешь домой. Боишься, что тебя туда позовут?
   Значит, она все-таки обратила внимание на упрек Андерса, что я не пишу!
   — Может, нам обоим следует позволить, чтобы нас забрали домой? — предположил я.
   — И кому от этого будет лучше?
   — Андерсу, например.
   — Ты хочешь всем угодить, Вениамин, — только и сказала она.
   Наконец Дина встала, пошла и открыла дверь. День уже обозначился светлой полоской на востоке. Вскоре Дина закрыла дверь, обернулась ко мне и помахала рукой, словно стояла на перроне и поезд должен был вот-вот отойти.
   А потом направилась к своей кровати.

* * *

   Не знаю, долго ли я спал, но меня разбудила Дина. — Ты кричал во сне! — Она наклонилась надо мной.
   — Карна! — проговорил я спросонья и медленно сел. — Карна! Она умерла!
   Динино лицо и волосы. Утро. Луч света, проникавший в маленькое оконце. Дина откинула мое одеяло и, сев рядом со мной, засунула ноги ко мне в постель. Мы прижались друг к другу.
   — Она умерла при родах! — сказал я и прибавил уже шепотом:
   — Она умерла. Все, к кому мы прикасаемся, умирают. Верно?
   Я еще не успел произнести эти слова, как понял, что так оно и есть.
   — А ребенок? — услыхал я Динин голос.
   — Он у ее бабушки, но она не может оставить его у себя, ей его не вырастить.
   Я сидел, опустив голову на руки, и ждал, что она скажет: «Ну так забери его в Рейнснес!»
   Но Дина этого не сказала. Она встала и подошла к окну. Пошарив, нашла спички и зажгла огарок свечи. Это заняло много времени. Очертания ее фигуры были хорошо видны сквозь белую ночную сорочку. Я невольно вспомнил прежние годы. И все показалось мне бессмысленным.
   По-прежнему молча Дина вернулась, неся свечу и не отрывая от нее глаз. Поставила ее возле кровати и снова забралась ко мне под одеяло. Пламя свечи слегка вздрагивало. Его было почти не видно. Ведь уже наступил день.
   Чего я ждал от Дины? Нравоучений? Отповеди? Помощи?
   — Почему ты молчишь? — спросил я наконец.
   — Иногда в таких случаях лучше сперва зажечь свет.
   Я потер лицо. Кожу стянуло. Мне бы никогда не пришло в голову так сказать!
   — Я не хотел этого! Не знал…
   Я чувствовал себя бродячим псом, который рыщет по дворам в поисках отбросов, воды и самки.
   — Я в этом не сомневаюсь, — сказала Дина.
   — Ты мне веришь? — Я всхлипнул. — Да.
   Сразу стало теплее. И надежнее.
   — Расскажи мне о Карне! — попросила она. Я покачал головой.
   Выждав какое-то время, она дружески толкнула меня в бок.
   Это была уже вторая наша партия. Первую она выиграла так, что я даже не заметил. Она снова расставила фигуры.
   — Расскажи мне о Карне! — повторила она.
   — Мы встретились в полевом лазарете во время осады Дюббеля. Она была сильная, ловкая… Все парни были влюблены в нее. Но они…
   — А ты?
   — Не знаю! Господи, прости меня! Как раз этого я и не знаю!
   — Но ведь ребенок твой?
   — Не знаю!
   — Чей же он еще может быть? Одну мою пешку она уже съела.
   — Тебе не все известно.
   — Я понимаю, иначе и быть не может.
   Я немного отодвинулся. Дина сидела слишком близко. Она встала, пошла и открыла дверь, словно я попросил ее об этом. Море переливалось серебром. Морские птицы над ним повелевали светом и воздухом.
   — Вениамин, я тебя слушаю. — Дина стояла ко мне спиной.
   Тогда я привел сюда Карну. В одной руке она несла сверток, в другой — рваный зонт. Наконец-то она пришла. И Дина приняла ее. Сверток развернули и осмотрели. «Ребенок твой», — изрекла Дина. Это испугало меня. Показалось немыслимым. Но чувство стыда, как ни странно, немного уменьшилось.
   Тем временем выкатилось солнце. Большой белый щит, вокруг которого плескалось море. Свет поглотил нас. Сделал бесплотными. Лишил лиц и кожи. Мы прислонились друг к другу. Сдались. Наши слова и тела как будто слились друг с другом, когда я выплеснул в комнату жизнь Карны. Потом все стихло.
   Вот тогда-то Дина решительно пересекла комнату, открыла футляр с виолончелью, внимательно осмотрела ее и вынула из футляра.
   Ветер шуршал метлой, стоявшей у двери.
   Неповторимым волнообразным движением Дина села на стул, поставила виолончель между коленями, склонилась к ней и взяла смычок. Она долго и тщательно настраивала инструмент. Это было странное зрелище. Виолончель и Дина плакали вместе. Дина дарила слезы, виолончель — звук.
   Я вдруг вспомнил вычитанные где-то слова: «Чудеса существуют все время. Но только для того, кто готов их принять».
   Старинные псалмы Петтера Дасса. Моцарт. Рождественские гимны. Веселые танцевальные мелодии. Один раз Дина прервала игру и негромко чертыхнулась по-немецки.
   — Бах! — объявила она потом, как будто что-то объясняла.
   Мелодия звучала неровно, словно спотыкалась. Но Дина начинала снова и снова. Всхлипывая, точно запертое в клетку животное.
   Я искупался в соленой воде и оделся за стеной нашего домика. И все время слышал голос виолончели. Успокоившись и согревшись, я вернулся в дом и начал жарить свинину. Нарезал ее тонкими ломтиками и уложил на сковородке. Чад вытягивало в открытую дверь.
   Дина играла, следя за мной глазами. Она была босая, в одной сорочке.
   Потом мы молча поели, и она снова стала играть. По-прежнему не одеваясь.
   После полудня мне пришлось перевязать ей тряпкой пальцы на левой руке. Кожи на них практически не осталось.
   — Мне следовало захватить с собой мой чемоданчик. Мазь…
   Она улыбнулась:
   — И так зарастет!
   Словно это был пароль. А может, испугавшись, что Дина снова предпочтет мне виолончель, я сказал без всякого вступления:
   — Есть другая женщина.
   — Другая?
   — Да. Ее зовут Анна.
   — Вот как? — Дина посмотрела на свою повязку.
   Конечно, я поступил глупо. Но ничего не поделаешь. Рано или поздно это все равно всплыло бы наружу.
   — Понимаешь… Понимаешь… Черт, это все так запутано!
   Я попытался засмеяться. Сейчас смех не повредил бы.
   — И теперь эта Анна не желает тебя знать, потому что ты стал отцом? — мягко спросила Дина, словно разговаривала с ребенком, стащившим кусочек сахара.
   — Анна обручена с Акселем!
   — Кто этот Аксель?
   — Мой единственный друг. Тот, который ест сырые яйца… Я говорил тебе про него…
   Я ждал, что она засмеется. Это было бы уместно. Но Дина не засмеялась. Она сказала:
   — Я вижу, ты не терял времени даром!
   Мне хотелось провалиться сквозь землю, скрыться где-нибудь в темноте.
   — Анна? И что же она собой представляет?
   Я попался на крючок и подробно рассказал об обеде у профессора и о том, что Анна ездила в Лондон. Дина кивнула и тут же поставила мне второй мат:
   — Выходит, это прекрасная партия! Я сам был виноват.
   — Не в этом дело! — воскликнул я. — Господи, Дина…
   — Легко любить того, кому много дано. Это я понимаю, — сухо сказала она.
   — Дина!
   — А что на это скажет Аксель?
   — Нетрудно себе представить. Скорей всего он…
   Я был не в силах вдаваться в подробности. Да они Дину и не интересовали. Мне не следовало ничего говорить ей. Не следовало впадать в сентиментальность только по той причине, что моя мать вернулась ко мне. Я умолчал о том, что произошло в комнате Акселя. И о том, что Аксель раздобыл денег, чтобы помочь мне поехать в Берлин.
   Но вскоре я не выдержал охватившего меня одиночества и прямо спросил:
   — Что ты об этом думаешь?
   Дина поправила повязки на пальцах. Одну за другой. Сплела пальцы, словно речь шла о жизни и смерти.
   — Это как раз то, что не украшает ни одного мужчину, — честно сказала она.
   Во всяком случае, это был открытый ход.
   — А что говорит Анна? — спросила она немного погодя.
   — Не знаю.
   — Поинтересуйся. Не исключено, что из вас двоих она хочет получить именно тебя.
   — Но что мне делать? Не могу же я застрелить Акселя!
   Только встретившись с ней глазами, я понял смысл своих слов.
   — Конечно. Но Анна может застрелить Акселя ради тебя, — сказала она.
   — Или меня…
   — Или тебя, — согласилась Дина.
   Она пошевелилась, и ее колени коснулись моих. Я выпрямился, чтобы избежать этого прикосновения.
   — Анна так важна для тебя?
   — Иногда мне так кажется… Но и Аксель тоже… Дина кивнула:
   — Самое плохое в этой истории то, что ты сам не знаешь, чего хочешь. А Карна… Ее ты будешь нести в себе всю жизнь.
   Еще один мат. Но никакого совета она мне так и не дала.
   Дни и ночи переплелись друг с другом. Потом я вспоминал уже только обрывки разговоров, образы, звуки. Все переплелось, перемешалось, наложилось друг на друга и показывало друг друга с новой стороны.
   Во время прогулок по берегу Дина принюхивалась и вздыхала. Иногда она наклонялась и что-нибудь поднимала с земли. Ракушку, щепку, сухой стебелек. Осколок бутылки. Мы почти не говорили. Я думал о Карне.
   Когда нам хотелось есть, мы шли к хозяину в его трактир и ели там, беседуя о том, что нас окружало. Однажды я спросил:
   — На что ты жила?
   Дина продолжала есть. Когда она заговорила, казалось, она обращается к самой себе:
   — Все устроилось как-то само собой. Я ведь хорошо считаю. Это меня спасло. Многим нужны люди, которые умеют наводить порядок в цифрах. С такими людьми они чувствуют себя в безопасности.
   Она рассказала кое-что о своей жизни. О доме, в котором жила. Об окнах со свинцовыми переплетами в рамах и цветными стеклами, которые сделала у себя в эркере. Такие же, как на веранде в бывшем Доме Дины в Рейнснесе, где потом жили Фома и Стине, подумал я.
   О человеке, которому принадлежал этот дом. Они иногда встречались. Он покупал земельные участки, проектировал дома, делал расчеты. Строил. Не только в Германии. Это был очень деловой человек. У него были заказы и во Франции. Она много лет вела его бухгалтерию, часть жалованья она получала в акциях. Они понимали друг друга. Знали, что их не ждут никакие неожиданности. Вместе путешествовали.
   — Это с ним ты была в Париже? — спросил я. Она улыбнулась:
   — Да. Значит, ты все-таки веришь, что я была в Париже?
   — Конечно!
   — Вот и хорошо! Мы на верном пути. Некоторое время мы ели молча. Потом я спросил:
   — Тебе хорошо живется?
   — Что ты имеешь в виду?
   — Ты не нуждаешься?
   — Нет, я не нуждаюсь!
   Когда мы вернулись в свой лодочный сарай, я задал ей новый вопрос:
   — А если бы не было Андерса, ты вышла бы замуж за того человека, который строит дома?
   — Нет! — решительно ответила Дина. — Мне хватает берлинской толпы. Там можно не думать, одобряют ли тебя пробст и Господь Бог. Там ты с Богом один на один.
   Она выражала свои мысли очень точно. Но я рано обрадовался. Она вдруг спросила:
   — А ты женился бы на Карне, если б она не умерла? Ох эти проклятые неожиданные ходы!
   Я отрицательно покачал головой. Это все расставило по местам.

* * *

   Пошел дождь. Большие тяжелые капли стучали по соломенной крыше, ползли по стеклам.
   Дина начала рассказывать об арендаторе в Хелле, у которого жила в детстве. Я слышал об этом и раньше, но думал, что она прожила у него всего несколько дней. Так же как О лине не допускала разговоров о том, что я родился в летнем хлеве, в Рейнснесе никогда не говорили о жизни Дины у арендатора в Хелле. Даже Фома не говорил, хотя это был его родной дом.
   — А каким образом Фома оказался в Рейнснесе? — спросил я.
   — Фома приехал в Рейнснес, потому что я послала за ним, — просто ответила Дина.
   Мне показалось, что сейчас она начнет рассказывать о Фоме. Но она не стала.
   Зато постоянно возвращалась к господину Лорку. Ей хотелось бы найти его могилу. Ведь он умер в Копенгагене.
   — Он многому научил меня, — сказала она.
   — Давай поищем его могилу, если ты задержишься в Копенгагене?
   Она улыбнулась и толкнула меня в бок:
   — Ох и хитер же ты, Вениамин!
   Густой морской туман скрыл весь мир. Осмотрев перед завтраком кончики своих пальцев, Дина начала играть. Иногда она громко смеялась и даже делала гримасы. Иногда что-то мурлыкала или пела старые псалмы Петтера Дасса. Я же все время лежал на кровати, погруженный в самого себя.
   Вдруг в середине одного псалма Дина прервала игру и отложила смычок в сторону.
   — Хватит! — сказала она. Я не отозвался.
   — Хочешь есть? — спросила она.
   — Да.
   — Тогда давай поедим.
   — Где? Здесь?
   — Нет. В трактире.
   После еды мы пошли вдоль берега. Соленая вода и пена лизали нам ноги, мы шли босиком. Вернулось солнце. Дина подобрала юбки и обвязала их шалью вокруг талии. Но они все-таки намокли и били ее по щиколоткам.
   — Слушай, я придумала или ты действительно говорил мне, что присутствовал при родах Карны? — спросила она, стоя ко мне спиной.
   — Да, присутствовал…
   — Когда родилась девочка?..
   — Да, я сам и принял ее.
   — Не мужское это дело, — пробормотала Дина.
   Не прозвучали ли у нее в голосе презрительные нотки? Нет. Скорее удивление.
   — Да, не часто случается, что мужчина… — начал я.
   — Не скажи! Андерс, например, справился с этим. И Фома тоже справился бы. — Она засмеялась. — Между прочим, Фома сидел под дверью хлева, когда я тебя рожала. И если б Олине вовремя не поспела, он бы сам…
   Я замер и с любопытством поглядел на нее:
   — А мой отец? Иаков справился бы?
   Она обернулась ко мне и сразу стала серьезной.
   — Нет! — коротко бросила она.
   — Почему? Ведь он ходил на охоту… Его не мог испугать вид крови…
   — Роды не имеют ничего общего с охотой. И при чем тут кровь?
   — Я имел в виду, что на охоте он должен был привыкнуть к виду крови.
   — Иаков не боялся крови. И он ходил на охоту. Но он никогда не справился бы с родами. В этом смысле ты не похож на него. Впрочем, иначе и быть не может, ведь ты не сын Иакова!
   Тишина сделалась непроницаемой. Но ее заглушили крики морских птиц. Волны покинули свою стихию. Они поднялись против меня. Превратились в руки, которые сдавили мне горло. Вдали шел пароход. Дневной свет был острый как бритва. Я закрыл глаза. ТЫ НЕ СЫН ИАКОВА!

* * *

   Я не слышал, что еще говорила Дина. Долго не слышал. Но видел ее лицо. Рот. Шевелящиеся губы. Глаза. Неужели это Дина, которая объясняет мне что-то, чего я не в силах понять? Зачем она это говорит?
   Тогда Дина выпустила на шахматную доску Фому. Сколько лет она удерживала в тени эту фигуру! Теперь он двигался на нас, неся жерди с полей Рейнснеса через море и через полосу тумана. Мне пришлось понять его взгляды. И простить ему то, что он ни разу не выдал себя.
   Карна и ребенок остановили меня. Не позволили взять на себя роль судьи. Мое бешенство испарилось, его сменила усталость, она парализовала меня. Я превратился в старца. Поздно. Мне было уже поздно обзаводиться отцом.
   Не знаю, сколько прошло времени. Оно двигалось независимо от меня.
   — Почему ты только теперь рассказала мне об этом? Почему? — спросил я.
   — Потому что поняла, что пришло время.
   Один-единственный раз я был в той маленькой усадьбе, где родился Фома. Там было много людей и животных. Их запах проникал даже в дом. Запах пота и парного молока. Дыма, поднимавшегося из открытого очага. Я слабо помнил худого, жилистого человека с сутулой спиной, седыми волосами и усами.
   И рыжеволосую, полную, невысокую женщину с добрыми глазами и проворными движениями. Вдруг она оказалась здесь. В моем теле. В моем кровообращении! Половину своего наследства я получил от них. Вениамин Грёнэльв был незаконнорожденным сыном, он носил чужую фамилию и получил не положенное ему наследство.
   Все годы Дина хранила свою тайну. Она обманула нас всех. Ее можно было ненавидеть и осуждать, но от этого ничего не изменилось бы.
   Я не мог заставить себя поднять на нее глаза. Она была не лучше любой шлюхи…
   «Теперь можешь отправляться к своим официанткам! Теперь я такая же, как они!» Анна появилась на шахматной доске и объявила королю шах.
   Неужели это никогда не кончится? Потом пришла Карна со своим свертком и рваным зонтом. Она молча склонилась над постелью Акселя и наблюдала за тем, как Анна сделала королю шах.
   Я молчал, пока самообладание не вернулось ко мне. Меня вдруг поразила одна мысль.
   — Но… но, значит, и матушка Карен мне не…
   — Да, Вениамин.
   — Но ведь мы с ней родные! Вы все говорили, что она моя бабушка! Я не хочу… — по-детски запричитал я.
   — Конечно, вы родные, матушка Карен — твоя бабушка. И изменить этого не может никто, — сказала Дина.

* * *

   Вот тогда на меня накатило бешенство. Оно вываляло меня в смоле, перьях и вонючих тресковых внутренностях. Оно рвало меня, царапало и посыпало солью все мои раны и царапины. И не имело ничего общего с моими смятенными мыслями, в которых я покоился, словно в растворе. Меня душил какой-то камень. Я не мог избавиться от него. Он был слишком твердый, слишком большой, чтобы пройти через горло. Он раздробил бы мне все зубы и вырвал язык из гортани. Если бы я мог заплакать, завыть! Но я не мог. Вместо этого я быстро-быстро перебирал в памяти всех своих родственников. И я, никогда особенно не желавший иметь отцом мертвого Иакова, был в ярости, оттого что Дина лишила меня матушки Карен и несколькими словами превратила во внука крестьянина, арендовавшего усадьбу у ленсмана Холма.
   — Кому это известно? — прошептал я чужим голосом.
   — Никому.
   Но я уловил едва заметное колебание. А может, она просто так дышала? Но что-то я уловил.
   — Никому? — сердито повторил я.
   — Фома, наверное, кое о чем догадывается. Но в церковных книгах черным по белому записано, что твой отец Иаков Грёнэльв.
   — Фома знает, что я его сын?
   — Уверенности в этом у него нет.
   Высокая незнакомая женщина с юбкой, приподнятой над мокрыми щиколотками, с темными волосами, тронутыми на висках сединой, обеими руками крепко сжимала ручку зонтика. С зонтика свисала маленькая шелковая кисточка. Она била женщину по лицу. Ее глаза открыто смотрели на меня. Они блестели.
   — Мужчины никогда не могут до конца быть уверены в подобных вещах. Ведь ты и сам недавно так думал?

* * *

   Морские птицы успокоились. Берег был пуст. В мире не осталось никого, кроме нас. Над нашими головами висел тяжелый воздух, словно мироздание вошло в сферу земного притяжения, чтобы придавить нас.
   Мы долго бродили. Иногда обменивались пустыми словами, в которых не было ни прощения, ни выхода, ни утешения.
   Я и не хотел никаких утешений. Маленький мальчик из Рейнснеса тащил по полям жерди, не зная, что рядом с ним идет его отец! Черт бы побрал всех женщин!
   Наконец я устало спросил:
   — Как это у тебя могло получиться? Почему именно Фома?
   — А как у тебя могло получиться? Почему именно Карна?
   — Дина, тогда была война! — серьезно ответил я, сбитый с толку.
   Она выглянула из-под зонтика и смотрела на меня невинными глазами.
   — Ты сам все объяснил, Вениамин! Тогда была война!
   — Иаков был уже мертв, когда ты зачала меня? — спросил я, сознавая всю бестактность моего вопроса.
   — Для всех да, но не для меня, — ответила Дина.
   — Стало быть, ты его обманула?
   — Да, я его обманула.
   — Ты обманула его до того, как он умер? С Фомой?
   — Нет, Вениамин! Все было в свое время. Сперва он обманул меня.
   Она села на валявшийся толстый ствол. Ветер растрепал собранные в узел волосы и играл ими. У меня мелькнула новая мысль.
   — Значит, Юхан мне не брат? — Нет.
   — Значит, это он вместе с Андерсом должен был получить в наследство Рейнснес?
   — Нет! — почти сердито ответила Дина. — Никто не может изменить того, что записано в церковных книгах.
   — Ты в этом уверена?
   — Рейнснес должен принадлежать тому, кто его заслужил. Одно время это была я. Теперь — Андерс. Если бы Юхан был нужным Рейнснесу человеком, он бы уже давным-давно там жил.
   — Но он пастор. И тогда в Рейнснесе жила ты.
   — Я должна была служить Рейнснесу.
   — Мне тоже придется служить ему? Ты это хочешь внушить мне?
   — По-моему, я выражаюсь достаточно понятно.
   Я хотел спросить: кто в таком случае должен теперь получить Рейнснес? Но до меня вдруг дошло, что это ее уже не касалось. Это касалось только меня. Я сказал:
   — Юхан еще может предъявить свои права на Рейнснес.
   — Он побоится. — Кого?
   — Бога. Иакова. В конце концов, меня!
   — Почему?
   — Он знает, что всегда хотел получить меня. Но вообразил, будто Бог не даст ему на это согласия.
   — Дина! Неужели и Юхан?
   Глаза Дины превратились в смеющиеся щелки, когда она увидела мое лицо.
   — Да, да. Это было в молодости! — Она засмеялась. — Он был намного старше меня. Я пришла в дом в качестве его мачехи. Нам обоим было не очень-то легко. Я помню, он обещал писать мне из Копенгагена… Самое страшное не страх, куда страшнее не понимать, что должен сделать именно то, чего боишься! Нет, мы с ним квиты!

* * *

   В ту ночь ко мне пришли все мои отцы. Иаков, Фома и Андерс. Я не знал, что мне с ними делать. Все они хотели, чтобы я замолвил за них словечко перед Диной. Но о чем именно, я не понял.
   Когда я проснулся, у меня было такое чувство, будто я не спал несколько недель. Я принес дров, хлеба и молока. Сварил кофе. Дина нарезала черный хлеб. Мы уселись перед очагом.
   Она закуталась в большую шаль. Глаза у нее были еще сонные. Она словно сливалась с морем, что плескалось за дверью. Сперва мы молчали. Я сидел и думал, стоит ли рассказать ей мой сон. Вдруг она сказала:
   — В конце концов, Вениамин, остается только идти дальше! Не всегда бывает так, что человек идет дальше с тем, с кем хотел бы. Но люди всюду люди. Надо только уметь их видеть. Я встретила в Париже одну женщину. Помню, я еще подумала: вот была бы подходящая подруга для Вениамина, если б ее так не испортила война. Как будто у тебя было право получить неиспорченную…
   — Когда это было? — воскликнул я.
   — Когда туда пришел Бисмарк. Но я уехала из Парижа. Я не могла думать на нескольких языках. А Париж был неподходящим местом для того, кто думает по-немецки. — Дина жестко рассмеялась. — Я многое повидала, Вениамин. Самое страшное не ад. Человек хуже ада!
   — Расскажи о Париже! Она покачала головой:
   — Каждый, кто так или иначе находится в заточении, пребывает в аду. Одни заточены в своей болезни. В своем теле. Ты, конечно, видел таких. Но, по-моему, самое страшное заточение — это заточение в собственных мыслях.
   Меня охватило беспокойство. Она наблюдала за мной.
   — Ты боишься, Вениамин? И давно? Чего же ты боишься? Суда?
   — Я? По-моему, суда могла бы бояться ты?
   — Я и боялась. Но не очень. Пока не получила твоего письма, в котором ты грозился взять вину на себя.
   — Ты не сможешь остановить меня, если я захочу это сделать!
   — Смогу, Вениамин! Но не советую заставлять меня прибегнуть к моему средству.
   Она смотрела мне прямо в глаза. Без угрозы. Просто устало.
   — Неужели ты не раскаиваешься, Дина? Никогда и ни в чем?
   — Ты думаешь, что после всех этих лет я стала бы донимать тебя рассказом о своем раскаянии?
   — Но ты раскаиваешься?
   Где-то плескалась вода, ударяясь о камни.
   В ее глазах не было враждебности. Они ничего не скрывали. Как ничего не скрывали глаза Карны и моего ребенка.
   — Раскаяние — это для людей, которые считают, будто раскаяться легко.
   — И ты никогда не нуждалась… в прощении?
   — Кто обладает такой силой, чтобы простить Дину? Что я мог ответить на это? Сказать: Бог, и только.
   — Это была любовь? Ты убила из-за любви? — Я с трудом выдавил из себя эти слова.
   — Любовь…
   Она произнесла слово «любовь», точно попробовала его на вкус. Точно услышала в первый раз.
   — Что, Дина?
   — Расскажи мне о любви, Вениамин! У меня перехватило дыхание.
   — Я ничего не знаю о ней, — сказал я наконец.

ГЛАВА 22

   На седьмой день Дина насвистывала, когда одевалась.
   Она объявила, что солнце давно встало и мы должны отправиться в парк Дюрехавен. Под сень деревьев, к оленям.
   — Жизнь — это не только морской туман! — весело сказала она.
   Мы пошли в трактир к нашему хозяину и позавтракали во дворе за неструганым столом. С моей стороны на столешнице были вырезаны два сердца и две буквы — "В" и "Д". Я показал на них и улыбнулся. Дина склонила голову набок и засмеялась.
   — В именах есть что-то загадочное, — задумчиво сказала она и вдруг спросила:
   — Между прочим, а как зовут твою дочь?
   Я не был готов к такому вопросу и ответил правду: я не знаю. Никогда об этом не думал.
   — По-моему, об этом стоит подумать. Человек не может жить без имени.
   Я промолчал. Дина стала читать в газете о праздновании Иванова дня. Мы кончили завтракать.
   — Может, ты все-таки решишь это, Вениамин? — спросила она.
   — Что именно? — Я сделал вид, будто уже забыл о нашем разговоре.
   — Как ты назовешь своего ребенка?
   — А ты пойдешь со мной туда?
   Я вдруг понял, что все время думал об этом. Хотел спросить и услышать ее ответ.
   — Это зависит от одной вещи.
   — От какой?
   — Дашь ли ты этому ребенку свою фамилию.