Страница:
— Благослови тебя Бог, Вениамин! И она исчезла.
Я видел ее. Она сидела под высоким серым мостом и играла на виолончели, а мир вокруг распадался на части. Она подняла голову и обратилась ко мне:
— Ты можешь судить меня, Вениамин. Будь строг, если хочешь. Все уже решено. Любовь — это горе. Она научила меня всему, что я знаю. Музыка…
— А люди, Дина? Я, например…
— Я несу тебя в себе.
Она наклонилась вперед, и лицо ее скрылось. Легкие, плавные движения. Округлые плечи. Пальцы и запястья казались продолжением струн. Из виолончели лились звуки.
— Горе будет твоей виолончелью. Играй! Тебе придется узнать, кто ты!
Небеса посветлели. Мост окрасился в красный цвет. Я закрыл глаза. Меня охватила усталость.
— Концерт для виолончели Гайдна, Вениамин. С большим или маленьким оркестром, но я должна доиграть его до конца. Это моя жизнь!
Теперь она была рядом со мной. Тихо шуршали ее широкие рукава. Когда она водила смычком, рукав то поднимался, то скользил вниз. Рука то обнажалась, то скрывалась под тканью.
Виолончель владела объятиями Дины. Поэтому я уцепился за ее колени, прижался щекой к ткани платья и чувствовал, как музыка через ее тело и колени переливается в меня. Теперь музыка принадлежала мне.
Я думал, Дина сейчас скажет, что я уже слишком большой, чтобы цепляться за мамины колени. Но она, поглощенная своим, ничего не сказала. Склонившись к виолончели, она слушала свою собственную мелодию.
В это время вступил оркестр. Я и не подозревал, что он здесь присутствует. В моей голове. У меня лопнули барабанные перепонки. Из ушей текла кровь и в такт музыке капала на нас обоих. Боль принесла исцеление.
Потом все стихло.
И я отпустил Дину.
ЭПИЛОГ
Я стоял под высокими сводами вокзала и смотрел вслед поезду. Небо вдали казалось свинцовым полукругом, поглотившим и Дину, и огнедышащего змея, исполненного первобытных сил, который, извиваясь, уползал из моей несчастной жизни.
Когда я наконец оглянулся по сторонам, сзади в двух шагах от меня стоял Аксель. У него было лицо безумца.
— Что с тобой? — спросил я.
— Она не захотела, чтобы я пришел на вокзал.
— Почему?
— Она хотела попрощаться с тобой без посторонних.
Я промолчал. Пошел по направлению к выходу. Он шел за мной. Мне стало жалко его. Или себя. Я-то понимал, что может крыться за словами: «Она не захотела, чтобы я пришел на вокзал».
Немного спустя, когда мы сидели в погребке на Вестергаде, Аксель сказал, даже не обращаясь ко мне:
— Ну вот и конец… игре.
— Да.
— Я тоже уезжаю.
— Домой?
— В Берлин!
— Нет! — решительно заявил я.
— Поеду!
— Ты не должен этого делать! — Я не сдавался.
— Посмотрим!
— Это может стоить тебе…
— На те деньги, что я занял, я один смогу прожить в Берлине в два раза дольше, чем с тобой. Но я найду себе какую-нибудь работу.
Я протянул к нему руку:
— Нет, нет, ты не должен!.. Я имел в виду не деньги! Он засмеялся мне в лицо.
Как отговорить его от этой поездки?
— Дина — опасная женщина! — глупо сказал я.
— Это я понимаю! — Он был влюблен.
— Она не сможет смириться с тем, что ты когда-нибудь бросишь ее.
— По-моему, это ты не можешь смириться с тем, что тебя бросили.
— Возможно. Но опасна она, а не я.
Как мне было убедить его? Удержать от поездки в Берлин? Спасти от того, чтобы он не оказался сломанным ногтем? Наверное, следовало сказать: «Она застрелит любого, кто пришел лишь поучиться и поиграть»?
— Дина иначе относится к добру и злу, Аксель, чем вы в вашей пасторской семье… Неужели ты не понимаешь?
— Если б она относилась к этому так же, как мы, я не обратил бы на нее внимания! — радостно воскликнул он.
Я сделал глубокий вдох. Мне требовалось воздуха на целый ураган.
— Он был крупнее тебя, старше и умнее! — выдохнул я.
— Кто он?
— Русский.
— Какой русский?
— Человек, которого она застрелила! Он не понял, что Дина не смирится с тем, что ее бросили!
Все, дело сделано! Я вырыл для нее волчью яму. В душе Акселя. Некоторое время эта яма будет не видна из-под густой зеленой листвы. А потом Дине будет уже не спастись. В один прекрасный день, когда месяц будет плыть над чужими крышами Берлина, она упадет в нее. И, падая, поймет, что яму эту вырыл я.
Передо мной сидел высокий, сильный человек. Глаза его были широко открыты, кончик языка скользил по губам. Он долго облизывался, потом сдержанно произнес:
— Ты все это выдумал, Вениамин, чтобы я не приближался к ней!
Я заметил, что он не смог сказать: «К твоей матери», он сказал: «К ней». «Я бы тоже так сделал», — подумал я.
— Напротив. С тех пор как мне стукнуло одиннадцать, я всячески изощрялся, чтобы никому не сказать об этом.
По его лицу я видел, что он пытается осознать мои слова. Наконец у него вырвалось:
— Будь что будет! Я еду к ней!
— В тот раз было много крови. Не меньше, чем при родах Карны. У него была прострелена голова. Он лежал в вереске. Я стоял и смотрел на него. Был ясный осенний день. Солнце…
— Перестань!
— Ты прав, — согласился я. Мы помолчали.
— Понимаешь, я знал ее всю жизнь. Не только эти несколько дней… Понимаешь? — сказал он спокойно. В этом светловолосом человеке была какая-то непонятная покорность. — Значит, она?.. И это кому-нибудь известно?
— Только тебе и мне. Он не шевелился.
— Ты не должен был говорить мне об этом! — сказал он наконец.
— Наверное, ты прав.
— Я не могу позволить, чтобы она исчезла из моей жизни! Не надо меня запугивать! Слышишь? — Покорности в нем уже почти не осталось.
— Я хотел объяснить…
Он откинул голову с львиной гривой и хлебнул пену, оставшуюся на дне кружки.
— Не езди в Берлин! — попросил я.
— Не будь ребенком!
— Ты знаешь ее всего несколько дней!
— Я всю жизнь ждал именно ее!
— Это ты ребенок, а не я! Неужели ты не понимаешь? — Я не сдавался.
— В таком случае это мое дело! — отрезал он.
— Откажись от нее!
— Ни за что!
— Это безумие!
— Значит, я должен испытать это безумие! Не мешай мне! — Он наклонился ко мне. — Избавь меня от своей морали и от своих правил! Слышишь? Ты не имеешь права даже говорить об этом!
— А как же Анна?
— Вот именно! Я написал ей письмо и пожелал быть счастливой, куда бы она ни поехала.
— Как трогательно с твоей стороны! — насмешливо заметил я.
— Ты так считаешь? — тоже насмешливо спросил он.
Мы были похожи на портовых грузчиков после изнурительного рабочего дня. Наши руки бессильно лежали на столе.
— Я должен сказать тебе одну вещь. Потом делай со мной что хочешь, но я все равно скажу!
— Я готов тебя выслушать. — Он попытался улыбнуться своей прежней улыбкой, но она на меня не подействовала.
— Речь идет об Анне…
— Я все знаю, — перебил он меня.
— Что ты знаешь?
— То, что произошло в моей комнате. В Валькендорфе.
— Она тебе рассказала?
— Нет, в этом не было необходимости. Я нашел свои недокуренные сигары и ее гребень для волос.
Мы помолчали.
— Но ты даже виду не подал, когда мы были в Дюрехавене?! — удивился я.
— Ты так думаешь?
— Черт тебя побери!
— И как тебе это понравилось? — спросил он. Лицо у меня горело.
— Как тебе Анна? — Он не сдавался.
— Не собираюсь говорить с тобой на эту тему, — сипло проговорил я.
— Понятно! Официант! Еще по одной!
Я решил сам ни о чем с ним не заговаривать.
— Ты берешь с собой Анну? — спросил он, усы у него были в пене.
— Нет! Я беру ребенка!
От удивления он открыл рот, на лбу у него появились морщины. Потом он пробормотал, словно про себя:
— Как же так? Ребенок… Что ты будешь делать с ребенком?
— Пожалуйста, Аксель, откажись… Пожалуйста, — молил я его.
В трактир с шумом ввалилась компания грузчиков. Они были при деньгах, и им море было по колено. Я решил больше не отговаривать Акселя.
— Ну что ж. Мне будет недоставать тебя, — сентиментально сказал я. Мой голос был полон ржавчины и запекшейся крови. Ведь он столько лет пролежал в земле на полях сражений под Дюббелем. Теперь я извлек его на свет. Ничего героического в нем не звучало.
Аксель кивнул. За последние сутки его лицо стало как будто крупнее.
— Помню, как первый раз увидел тебя… Ты с аппетитом поглощал сырые яйца.
Я провел рукой по лицу. Оно было влажное. Тончайшая сеть прожилок, отходы, оставленные кровообращением. Пульс студенческих дней. Песни под деревьями во дворе Регенсен. Наши грешные ночи. Мадам в переулке Педера Мадсена. Мое предательство на его же кровати. Теперь он рассчитался со мной. Мы были квиты.
Мне не хотелось думать о том, чего мы не смогли дать друг другу… Поэтому я сказал:
— Веселое было время!
— Да, играм конец, — пробормотал он и прибавил, помолчав:
— А ты на нее похож. Только не такой красивый.
Я услыхал, как под моим кулаком хрястнул нос Акселя. Он моргнул и ответил мне тем же.
Мои ладони сразу наполнились кровью. Мне было даже приятно. Мы улыбнулись друг другу. Я знал, что всю жизнь буду помнить удар его каменного кулака.
Андерс стоял в конторе при лавке и думал, что лето оказалось на диво благодатным. Восточный ветер. Солнце. Он только что вернулся из Бергена, но частица его еще летала где-то между морем и небом.
Его жилетка была расстегнута, ворот рубахи тоже.
В открытую дверь поспешно вошла Ханна. Она уже давно стала в лавке незаменимой. Она сунула Андерсу в руки телеграмму.
— Только что получили с посыльным! — проговорила она и тут же исчезла.
Андерс встал со стула, держа перед собой сложенную телеграмму. Он прищурился. Потом сломал печать и попытался читать. Снова прищурился. Буквы плясали у него перед глазами. Он то подносил телеграмму к глазам, то отодвигал на расстояние вытянутой руки. Потом сдался и взял «стекляшки», как он называл очки. После этого он с благоговением прочитал телеграмму: «Вышли в Берген какую-нибудь женщину. Мне и моей маленькой дочке, оставшейся без матери, нужна помощь. Придем в Берген седьмого сентября, если на то будет милость Божья и позволит погода. Остановимся где обычно. Всего доброго! Вениамин».
Андерс осторожно снова опустился на стул. Чтобы выиграть время, он немного отодвинулся от старой конторки. Разложил все по местам. Спрятал очки в футляр. Положил ногу на ногу. И вдруг громко, по-мальчишески, рассмеялся, выдвинув вперед подбородок. Потом встал и вышел в лавку. Там, широко расставив ноги, он прочитал телеграмму вслух.
Приказчик с цинковым совком в руке замер в белом облаке над ящиком с мукой. Ханна застыла с большими портновскими ножницами. Она собиралась отмерить пять метров полотна для одной женщины с островов. Ножницы упали сквозь сноп вечернего солнца.
Наконец Андерс крикнул голосом, которым привык отдавать команды, когда спускали невод для сельди. Весело, спокойно и сосредоточенно:
— Прости, Господи, мою грешную душу, но что за счастье пришло к нам с этим телеграфом! Где мы найдем женщину, которая с первым же пароходом отправится в Берген?
Странно, что я знаю так мало. Мне почти ничего не известно о любви. Понимаешь? Это мой большой недостаток. Может, ты поняла это, как только родилась?
Я забираю тебя с собой. Несу в себе. Ты веришь, что это возможно? Что это не просто проклятая жертва? Понимаешь, что я поступаю так, чтобы спасти себя самого?
Ты веришь, что всему свое время?
Как можно было все так быстро забыть? Что мы за люди, если все забываем? Лазареты. Тела. Поля сражений. Мы перевязывали обрубки. Видели, как они кровоточат. Неужели это не оставило во мне никакого следа? Не приблизило хоть на волосок к любви? Если нет, зачем все это было? Ты видела когда-нибудь человеческий череп, набитый газетой?
Карна, я не забуду, как ты родилась. А может, уже забыл и это? Потому что это было так страшно? И так красиво. Красная река, которую вызвало твое появление на свет, заставила меня забыть о тебе. Я был так напуган! Ты понимаешь меня? Горе тоже заставило меня забыть о тебе. Я должен был справиться с ним в одиночку. Как думаешь, сумею ли я теперь, что бы ни случилось, всегда помнить о тебе? Тогда когда-нибудь я расскажу тебе, какие волосы были у твоей матери. Что у нее были рваные башмаки и рваный зонт.
Не знаю, смогу ли я когда-нибудь рассказать о своем предательстве. Боюсь, у меня не хватит на это мужества. Ведь я сдался раньше, чем начал. Тебе, наверное, трудно будет понять, что человек может оказаться таким трусом. И все-таки я знаю, что я не злой человек. Слышишь? Но люди так легко все забывают.
Поэтому я ничего не знаю о любви. Я ощутил ее. Она отметила мои следы железом и кровью. Я знаю и все-таки забываю об этом.
Мне не хотелось брать на себя заботу о тебе. Я уже столько раз забывал о твоем существовании! То из-за горя. То из-за радости. Забывал, ибо меня мучила мысль, что я убил твою мать. Я несу тебя в себе.
Ты крепко держишься за мой палец.
И еще не спрашиваешь меня, кто я.
Как думаешь, не забуду ли я все до того дня, когда ты задашь мне этот вопрос?
Я видел ее. Она сидела под высоким серым мостом и играла на виолончели, а мир вокруг распадался на части. Она подняла голову и обратилась ко мне:
— Ты можешь судить меня, Вениамин. Будь строг, если хочешь. Все уже решено. Любовь — это горе. Она научила меня всему, что я знаю. Музыка…
— А люди, Дина? Я, например…
— Я несу тебя в себе.
Она наклонилась вперед, и лицо ее скрылось. Легкие, плавные движения. Округлые плечи. Пальцы и запястья казались продолжением струн. Из виолончели лились звуки.
— Горе будет твоей виолончелью. Играй! Тебе придется узнать, кто ты!
Небеса посветлели. Мост окрасился в красный цвет. Я закрыл глаза. Меня охватила усталость.
— Концерт для виолончели Гайдна, Вениамин. С большим или маленьким оркестром, но я должна доиграть его до конца. Это моя жизнь!
Теперь она была рядом со мной. Тихо шуршали ее широкие рукава. Когда она водила смычком, рукав то поднимался, то скользил вниз. Рука то обнажалась, то скрывалась под тканью.
Виолончель владела объятиями Дины. Поэтому я уцепился за ее колени, прижался щекой к ткани платья и чувствовал, как музыка через ее тело и колени переливается в меня. Теперь музыка принадлежала мне.
Я думал, Дина сейчас скажет, что я уже слишком большой, чтобы цепляться за мамины колени. Но она, поглощенная своим, ничего не сказала. Склонившись к виолончели, она слушала свою собственную мелодию.
В это время вступил оркестр. Я и не подозревал, что он здесь присутствует. В моей голове. У меня лопнули барабанные перепонки. Из ушей текла кровь и в такт музыке капала на нас обоих. Боль принесла исцеление.
Потом все стихло.
И я отпустил Дину.
ЭПИЛОГ
Когда ты ехал домой с горы Мориа, тебе не нужно было никаких похвал, которые утешили бы тебя в твоей потере; ибо ты обрел все и сохранил Исаака. Разве это не так?
Иоханнес де Силенцио. Страх и трепет
Я стоял под высокими сводами вокзала и смотрел вслед поезду. Небо вдали казалось свинцовым полукругом, поглотившим и Дину, и огнедышащего змея, исполненного первобытных сил, который, извиваясь, уползал из моей несчастной жизни.
Когда я наконец оглянулся по сторонам, сзади в двух шагах от меня стоял Аксель. У него было лицо безумца.
— Что с тобой? — спросил я.
— Она не захотела, чтобы я пришел на вокзал.
— Почему?
— Она хотела попрощаться с тобой без посторонних.
Я промолчал. Пошел по направлению к выходу. Он шел за мной. Мне стало жалко его. Или себя. Я-то понимал, что может крыться за словами: «Она не захотела, чтобы я пришел на вокзал».
Немного спустя, когда мы сидели в погребке на Вестергаде, Аксель сказал, даже не обращаясь ко мне:
— Ну вот и конец… игре.
— Да.
— Я тоже уезжаю.
— Домой?
— В Берлин!
— Нет! — решительно заявил я.
— Поеду!
— Ты не должен этого делать! — Я не сдавался.
— Посмотрим!
— Это может стоить тебе…
— На те деньги, что я занял, я один смогу прожить в Берлине в два раза дольше, чем с тобой. Но я найду себе какую-нибудь работу.
Я протянул к нему руку:
— Нет, нет, ты не должен!.. Я имел в виду не деньги! Он засмеялся мне в лицо.
Как отговорить его от этой поездки?
— Дина — опасная женщина! — глупо сказал я.
— Это я понимаю! — Он был влюблен.
— Она не сможет смириться с тем, что ты когда-нибудь бросишь ее.
— По-моему, это ты не можешь смириться с тем, что тебя бросили.
— Возможно. Но опасна она, а не я.
Как мне было убедить его? Удержать от поездки в Берлин? Спасти от того, чтобы он не оказался сломанным ногтем? Наверное, следовало сказать: «Она застрелит любого, кто пришел лишь поучиться и поиграть»?
— Дина иначе относится к добру и злу, Аксель, чем вы в вашей пасторской семье… Неужели ты не понимаешь?
— Если б она относилась к этому так же, как мы, я не обратил бы на нее внимания! — радостно воскликнул он.
Я сделал глубокий вдох. Мне требовалось воздуха на целый ураган.
— Он был крупнее тебя, старше и умнее! — выдохнул я.
— Кто он?
— Русский.
— Какой русский?
— Человек, которого она застрелила! Он не понял, что Дина не смирится с тем, что ее бросили!
Все, дело сделано! Я вырыл для нее волчью яму. В душе Акселя. Некоторое время эта яма будет не видна из-под густой зеленой листвы. А потом Дине будет уже не спастись. В один прекрасный день, когда месяц будет плыть над чужими крышами Берлина, она упадет в нее. И, падая, поймет, что яму эту вырыл я.
Передо мной сидел высокий, сильный человек. Глаза его были широко открыты, кончик языка скользил по губам. Он долго облизывался, потом сдержанно произнес:
— Ты все это выдумал, Вениамин, чтобы я не приближался к ней!
Я заметил, что он не смог сказать: «К твоей матери», он сказал: «К ней». «Я бы тоже так сделал», — подумал я.
— Напротив. С тех пор как мне стукнуло одиннадцать, я всячески изощрялся, чтобы никому не сказать об этом.
По его лицу я видел, что он пытается осознать мои слова. Наконец у него вырвалось:
— Будь что будет! Я еду к ней!
— В тот раз было много крови. Не меньше, чем при родах Карны. У него была прострелена голова. Он лежал в вереске. Я стоял и смотрел на него. Был ясный осенний день. Солнце…
— Перестань!
— Ты прав, — согласился я. Мы помолчали.
— Понимаешь, я знал ее всю жизнь. Не только эти несколько дней… Понимаешь? — сказал он спокойно. В этом светловолосом человеке была какая-то непонятная покорность. — Значит, она?.. И это кому-нибудь известно?
— Только тебе и мне. Он не шевелился.
— Ты не должен был говорить мне об этом! — сказал он наконец.
— Наверное, ты прав.
— Я не могу позволить, чтобы она исчезла из моей жизни! Не надо меня запугивать! Слышишь? — Покорности в нем уже почти не осталось.
— Я хотел объяснить…
Он откинул голову с львиной гривой и хлебнул пену, оставшуюся на дне кружки.
— Не езди в Берлин! — попросил я.
— Не будь ребенком!
— Ты знаешь ее всего несколько дней!
— Я всю жизнь ждал именно ее!
— Это ты ребенок, а не я! Неужели ты не понимаешь? — Я не сдавался.
— В таком случае это мое дело! — отрезал он.
— Откажись от нее!
— Ни за что!
— Это безумие!
— Значит, я должен испытать это безумие! Не мешай мне! — Он наклонился ко мне. — Избавь меня от своей морали и от своих правил! Слышишь? Ты не имеешь права даже говорить об этом!
— А как же Анна?
— Вот именно! Я написал ей письмо и пожелал быть счастливой, куда бы она ни поехала.
— Как трогательно с твоей стороны! — насмешливо заметил я.
— Ты так считаешь? — тоже насмешливо спросил он.
Мы были похожи на портовых грузчиков после изнурительного рабочего дня. Наши руки бессильно лежали на столе.
— Я должен сказать тебе одну вещь. Потом делай со мной что хочешь, но я все равно скажу!
— Я готов тебя выслушать. — Он попытался улыбнуться своей прежней улыбкой, но она на меня не подействовала.
— Речь идет об Анне…
— Я все знаю, — перебил он меня.
— Что ты знаешь?
— То, что произошло в моей комнате. В Валькендорфе.
— Она тебе рассказала?
— Нет, в этом не было необходимости. Я нашел свои недокуренные сигары и ее гребень для волос.
Мы помолчали.
— Но ты даже виду не подал, когда мы были в Дюрехавене?! — удивился я.
— Ты так думаешь?
— Черт тебя побери!
— И как тебе это понравилось? — спросил он. Лицо у меня горело.
— Как тебе Анна? — Он не сдавался.
— Не собираюсь говорить с тобой на эту тему, — сипло проговорил я.
— Понятно! Официант! Еще по одной!
Я решил сам ни о чем с ним не заговаривать.
— Ты берешь с собой Анну? — спросил он, усы у него были в пене.
— Нет! Я беру ребенка!
От удивления он открыл рот, на лбу у него появились морщины. Потом он пробормотал, словно про себя:
— Как же так? Ребенок… Что ты будешь делать с ребенком?
— Пожалуйста, Аксель, откажись… Пожалуйста, — молил я его.
В трактир с шумом ввалилась компания грузчиков. Они были при деньгах, и им море было по колено. Я решил больше не отговаривать Акселя.
— Ну что ж. Мне будет недоставать тебя, — сентиментально сказал я. Мой голос был полон ржавчины и запекшейся крови. Ведь он столько лет пролежал в земле на полях сражений под Дюббелем. Теперь я извлек его на свет. Ничего героического в нем не звучало.
Аксель кивнул. За последние сутки его лицо стало как будто крупнее.
— Помню, как первый раз увидел тебя… Ты с аппетитом поглощал сырые яйца.
Я провел рукой по лицу. Оно было влажное. Тончайшая сеть прожилок, отходы, оставленные кровообращением. Пульс студенческих дней. Песни под деревьями во дворе Регенсен. Наши грешные ночи. Мадам в переулке Педера Мадсена. Мое предательство на его же кровати. Теперь он рассчитался со мной. Мы были квиты.
Мне не хотелось думать о том, чего мы не смогли дать друг другу… Поэтому я сказал:
— Веселое было время!
— Да, играм конец, — пробормотал он и прибавил, помолчав:
— А ты на нее похож. Только не такой красивый.
Я услыхал, как под моим кулаком хрястнул нос Акселя. Он моргнул и ответил мне тем же.
Мои ладони сразу наполнились кровью. Мне было даже приятно. Мы улыбнулись друг другу. Я знал, что всю жизнь буду помнить удар его каменного кулака.
* * *
15 августа в старинном календаре матушки Карен было написано: «Сегодня соки деревьев уходят обратно в корни».Андерс стоял в конторе при лавке и думал, что лето оказалось на диво благодатным. Восточный ветер. Солнце. Он только что вернулся из Бергена, но частица его еще летала где-то между морем и небом.
Его жилетка была расстегнута, ворот рубахи тоже.
В открытую дверь поспешно вошла Ханна. Она уже давно стала в лавке незаменимой. Она сунула Андерсу в руки телеграмму.
— Только что получили с посыльным! — проговорила она и тут же исчезла.
Андерс встал со стула, держа перед собой сложенную телеграмму. Он прищурился. Потом сломал печать и попытался читать. Снова прищурился. Буквы плясали у него перед глазами. Он то подносил телеграмму к глазам, то отодвигал на расстояние вытянутой руки. Потом сдался и взял «стекляшки», как он называл очки. После этого он с благоговением прочитал телеграмму: «Вышли в Берген какую-нибудь женщину. Мне и моей маленькой дочке, оставшейся без матери, нужна помощь. Придем в Берген седьмого сентября, если на то будет милость Божья и позволит погода. Остановимся где обычно. Всего доброго! Вениамин».
Андерс осторожно снова опустился на стул. Чтобы выиграть время, он немного отодвинулся от старой конторки. Разложил все по местам. Спрятал очки в футляр. Положил ногу на ногу. И вдруг громко, по-мальчишески, рассмеялся, выдвинув вперед подбородок. Потом встал и вышел в лавку. Там, широко расставив ноги, он прочитал телеграмму вслух.
Приказчик с цинковым совком в руке замер в белом облаке над ящиком с мукой. Ханна застыла с большими портновскими ножницами. Она собиралась отмерить пять метров полотна для одной женщины с островов. Ножницы упали сквозь сноп вечернего солнца.
Наконец Андерс крикнул голосом, которым привык отдавать команды, когда спускали невод для сельди. Весело, спокойно и сосредоточенно:
— Прости, Господи, мою грешную душу, но что за счастье пришло к нам с этим телеграфом! Где мы найдем женщину, которая с первым же пароходом отправится в Берген?
* * *
Карна! Может, когда-нибудь я расскажу тебе о матушке Карен. Как меня преследовал ее запах. И об ее увеличительном стекле. Я до сих пор храню его. Пусть она мне вовсе не бабушка, лишь бы мне было позволено нести ее в себе. Я уже упаковал ящики с книгами. Они поедут с нами в Рейнснес.Странно, что я знаю так мало. Мне почти ничего не известно о любви. Понимаешь? Это мой большой недостаток. Может, ты поняла это, как только родилась?
Я забираю тебя с собой. Несу в себе. Ты веришь, что это возможно? Что это не просто проклятая жертва? Понимаешь, что я поступаю так, чтобы спасти себя самого?
Ты веришь, что всему свое время?
Как можно было все так быстро забыть? Что мы за люди, если все забываем? Лазареты. Тела. Поля сражений. Мы перевязывали обрубки. Видели, как они кровоточат. Неужели это не оставило во мне никакого следа? Не приблизило хоть на волосок к любви? Если нет, зачем все это было? Ты видела когда-нибудь человеческий череп, набитый газетой?
Карна, я не забуду, как ты родилась. А может, уже забыл и это? Потому что это было так страшно? И так красиво. Красная река, которую вызвало твое появление на свет, заставила меня забыть о тебе. Я был так напуган! Ты понимаешь меня? Горе тоже заставило меня забыть о тебе. Я должен был справиться с ним в одиночку. Как думаешь, сумею ли я теперь, что бы ни случилось, всегда помнить о тебе? Тогда когда-нибудь я расскажу тебе, какие волосы были у твоей матери. Что у нее были рваные башмаки и рваный зонт.
Не знаю, смогу ли я когда-нибудь рассказать о своем предательстве. Боюсь, у меня не хватит на это мужества. Ведь я сдался раньше, чем начал. Тебе, наверное, трудно будет понять, что человек может оказаться таким трусом. И все-таки я знаю, что я не злой человек. Слышишь? Но люди так легко все забывают.
Поэтому я ничего не знаю о любви. Я ощутил ее. Она отметила мои следы железом и кровью. Я знаю и все-таки забываю об этом.
Мне не хотелось брать на себя заботу о тебе. Я уже столько раз забывал о твоем существовании! То из-за горя. То из-за радости. Забывал, ибо меня мучила мысль, что я убил твою мать. Я несу тебя в себе.
Ты крепко держишься за мой палец.
И еще не спрашиваешь меня, кто я.
Как думаешь, не забуду ли я все до того дня, когда ты задашь мне этот вопрос?