Вассму Хербьерг. Сын счастья

   Дина ела то же, что и я. Ветчину, сыр, черный хлеб. И пила крепкое пиво. Мы долго молчали. Между каждым глотком я пожирал ее глазами. Она была сдержанна. Раза два прикоснулась к моей руке.
   — Не ешь так быстро! — строго сказала она.
   Я замер — она мне приказывает! — и невольно улыбнулся. И продолжал есть уже медленно. Несмотря на это, я закончил еду намного раньше, чем она.
   — Ты должна познакомиться с моим другом Акселем! — вдруг выпалил я, точно мальчик, который наконец придумал, чем можно занять взрослого.
   — А что в нем особенного?
   — Особенного? У него есть привычка закусывать водку сырыми яйцами… Этому он научился, конечно, не дома. Он из пасторской семьи.
   Я замолчал и покраснел, поняв, как это глупо. Я не видел свою мать с детства, и первое, что я сообщаю ей, — как Аксель закусывает водку.
   Глаза Дины смеялись. Я осмелел. После сытной еды и кружки крепкого пива я не таясь разглядывал ее. Мне даже захотелось ее разозлить. Сбить с нее эту невозмутимость. Вывести из себя. Теперь бы я сумел удержать ее, даже если б она рассердилась настолько, что захотела уйти.
   — Сегодня я получил письмо от Андерса! Столько событий в один день! Хочешь прочесть его?
   Она отрицательно покачала головой. Я сделал вид, что не заметил этого, и вынул письмо из кармана сюртука.
   — Я сам прочту его тебе!
   — Нет! — властно сказала Дина.
   — Почему «нет»?
   Словно защищаясь, она отгородилась от меня рукой.
   — Ты просто трусишь! — процедил я сквозь зубы. Только я произнес эту дерзость, как понял, что говорю уже не по-датски. Это разозлило меня еще больше.
   — Пусть так, — медленно сказала Дина, даже не обратив внимания на то, что я перешел на норвежский.
   — Ты не читала писем, которые мы тебе посылали?
   — Я их все получила, Вениамин. Но тогда мне нужно было быть одной. Всему свое время.
   — Ты так считаешь? Она подперла подбородок руками. Уголки губ у нее улыбались, но глаза были серьезные.
   — Спрячь это письмо. Оно адресовано тебе, а не мне, — сказала она.
   Я начал читать письмо вслух.
   Думал, что она встанет и уйдет и тогда я смогу устроить ей сцену. Но Дина не двигалась и только смотрела на меня.
   Я пытался придать своему голосу необходимые интонации и в то же время не спускал с нее глаз. Это было не просто. Некоторое время слова кружились между нами как мухи, не нужные ни ей, ни мне. Я понял, что она была права. Потому что Андерс не присутствовал в этих словах. Он был только инструментом в моей борьбе с ней.
   Я сложил письмо и продолжал складывать, пока в моих пальцах не оказался маленький комок бумаги.
   — Расскажи лучше о себе, — попросила Дина. — То, что, по твоему мнению, мне нужно знать.
   — Зачем?
   — Затем, что я здесь и хочу тебя слушать!
   Как странно! Этот язык! Как давно я не слышал его! Я растрогался, и это разозлило меня. Дина говорила так, будто только что приехала из Рейнснеса. Сегодня. И никогда никуда не уезжала.
   — Я закончил ординатуру. Теперь я врач. И у меня есть чемоданчик с полным докторским набором.
   — Но это же великолепно, Вениамин! Я никогда не думала, что ты станешь доктором…
   — А что в этом плохого?
   — Ничего. Это замечательно! Но я думала, ты предпочтешь читать романы и всякое такое…
   Она действительно это сказала, действительно похвалила меня! Но что-то меня насторожило. Это следовало сказать по-другому. Какого черта она приплела сюда романы?
   Я стоял на прибережных скалах и видел, как Дина бежит вверх по аллее. К русскому. В его объятия. Я стоял в воде и тянул лодку, чтобы вытащить ее на берег.
   Один. Вот она добежала до русского. Лодка была слишком тяжелая.
   Меня затошнило. Ветчина, сыр и темное пиво рвались наружу.
   — Больше тебе нечего сказать мне? Ты получила мое письмо, в котором я пишу, что заявлю на себя?
   — Получила.
   — Теперь ты знаешь все!
   — Нет, Вениамин! Всего не знает никто. Но я узнала достаточно, чтобы приехать сюда. Надеюсь, ты еще ничего никуда не заявил?
   О чем она говорит: о погоде?
   — Черт тебя побери, Дина, о чем ты говоришь: о погоде?
   — Нет.
   Она медленно вытерла губы кончиками пальцев и откинулась на спинку стула. Глаза ее спрятались в тени.
   — Ты ни в чем не виноват, Вениамин. И ты это знаешь!
   — Не виноват?.. А кто же тогда виноват?
   — Ты решил покарать Вениамина за то, что Дина не позволила отправить себя на каторгу?..
   В этот час в кафе было почти пусто. Но все равно она говорила слишком громко. Следовало заставить ее говорить потише. Нас могли услышать.
   — Ты меня бросила… — прошептал я.
   Уголки губ снова улыбнулись. Точно ли это была улыбка? Но если не улыбка, то что же? Дочка Карны впервые подала голос, когда я держал ее на руках. У нее были те же уголки губ!
   Дина наклонилась над столом и крепко обхватила мои запястья, даже слишком крепко:
   — Да, Вениамин, я тебя бросила. Иначе ты и не можешь к этому относиться!
   Наконец-то она призналась в этом! Она сидела передо мной. Держала меня за руки…
   Я все еще стоял с ее картонкой для шляп. Я все еще сидел на дереве и в ярости звал ее, когда она плыла на лодке к пароходу.
   — Почему ты прислала мне только старую черную Библию? Чтобы я подумал, будто ты умерла?
   Она ответила не сразу. Мы с ней были заточены в этом кафе с закопченным потолком и стенами. В снопе лучей, которые проникали сюда через плохо вымытое окно, можно было различить замок Христиан-борг.
   — Понимаешь, я думала… Ничего другого я не могла для тебя сделать. Мне хотелось, чтобы ты обрел наконец покой, — неуверенно проговорила она.
   Я не смог произнести презрительных слов, которые вертелись у меня на языке: «Как мило с твоей стороны, прислать мне Библию!» или «Ты могла бы прислать Библию и Андерсу. Он тоже ее заслужил!»
   Ничего этого я не сказал. Я разглядывал свои руки.
   — Ты знаешь, что я был в Берлине?
   — Да. Ты ведь забрал виолончель.
   — Почему ты не захотела со мной встретиться?
   — Я не знала, что ты приехал. Я была в Париже.
   — Не верю!
   Мы некоторое время смотрели друг на друга. Потом она сказала:
   — Это понятно.
   Все заполнила пустота. Абсолютная пустота.
   — Я когда-нибудь лгала тебе, Вениамин?
   — Не знаю. Но кое о чем ты, конечно, умалчивала!
   — О том, что собираюсь уехать? Я говорила!
   — Не помню.
   — Я понимаю. Это было слишком трудно.
   Она крутила в пальцах нитку, которая вылезла у нее из рукава, и не спускала с меня глаз.
   — А почему ты приехала теперь?
   — Я должна была заставить тебя понять…
   — Что понять?..
   — Что ты не должен брать на себя чужую вину.
   — О чем ты говоришь?
   Она не спешила. Но потом произнесла очень тихо и внятно:
   — Ты ни в чем не виноват, Вениамин. Однажды осенью Дина Грёнэльв застрелила из ружья Лео Жуковского, а Вениамин Грёнэльв стоял на камне и все видел. С тех пор он лишился матери.
   Ее лицо заледенело. Глаза — две полыньи.
   Она сказала это! Здесь, в кафе. Но ведь это ничего не меняло.
   — Тебе этого достаточно, Вениамин? Можно ли ответить на такой вопрос? Наступила мертвая тишина. Официант расставлял на полках стопки тарелок. Я видел звуки, но не слышал их.
   — Спасибо тебе, что ты не сдался и заставил меня приехать сюда!
   Она это сказала! Я сам слышал!
   И снова текла река. И все плыло. И Дина тоже. Не очень молодая женщина плыла по реке среди своих слов. Она еще пыталась сохранять невозмутимость, хотя и знала, что это безнадежно.
   Мы остались в кафе одни. Официант, в белом грубом переднике, кружил возле нашего столика, давая понять, что нам пора уходить. Я испугался, как бы он все не испортил, заговорив с нами, и начал рыться в карманах.
   Дина опередила меня и достала из сумочки деньги.
   Я смотрел на картину, висевшую на стене. Парусник в черной раме. И думал, что, когда все кончится, когда река унесет в море и нас, и наши слова, я все равно буду видеть перед собой эту шхуну из кафе у канала.
   На улице Дина схватила меня за руку и весело сказала:
   — А ты вырос! И даже очень!
   — Зато ты стала меньше! — дерзко парировал я. Это помогло. Мы шли и осторожно улыбались друг другу. Солнце садилось. Шлоттсхольмен, церковные колокольни и самые высокие крыши купались в его последних лучах. Красный кирпич оно превращало в червонное золото. Между домами одна за другой возникали тончайшие перегородки из света, тени и пыли.
   — А в Рейнснесе в это время года солнце вообще не заходит, — сказала Дина.
   — Да.
   — Неплохо бы сейчас глотнуть морского ветра и увидеть полуночное солнце, — легко продолжала она. Слишком легко.
   Я-то понимал, о чем она говорит.
   Дина остановила проезжавшего мимо извозчика.
   — Мне надо заехать на вокзал за моим багажом и найти себе ночлег.
   Теперь она была такая же, как в прежние дни. Деловая, немногословная, энергичная.
   — Поедем куда-нибудь к морю. Ты знаешь тут какое-нибудь подходящее место?
   — Все зависит от того, что тебе нужно и сколько ты сможешь заплатить.
   — Мне нужно, чтобы пахло мылом и морем. Чтобы были чистые полотенца и две кровати.
   — Две?
   — Конечно! Ты уже слишком большой, чтобы спать с мамой!
   — А у нас хватит денег, чтобы поехать за город? — спросил я, тут же загоревшись этой мыслью.
   Дина уже торговалась с извозчиком. Сперва мы заберем ее багаж, потом заедем на Бредгаде за моими вещами. Вскоре все было решено — и место, и цена. Извозчик знал как раз то, что нам нужно. У него есть брат, который сдает рыбацкий домик севернее Клампенборга.
   — Но туда можно поехать и поездом, — заметил я. Дина обернулась ко мне. Наконец она стала такой, какой я ее помнил, — Диной из Рейнснеса.
   — Так порядочные коммерсанты не поступают. Сперва ты заставил продавца сказать, где находится товар, а потом хочешь лишить его причитающейся ему прибыли. К тому же я не желаю тереться коленями о чужие ноги и слушать претензии какой-нибудь матроны, которой нужно место для ее пожитков и собачонки. Поездом я уже сыта по горло, по крайней мере на какое-то время.

* * *

   Когда мы приехали на Бредгаде, я один поднялся наверх. Вдова Фредериксен, с блестевшим от пота носом, выбежала в коридор — она так жалеет, так жалеет, ей хотелось пригласить на обед мою мать и меня… Но, к несчастью, заболела ее сестра, и ей пришлось поехать в Роскильде, чтобы проведать ее. Эта поездка — сущий кошмар и…
   Она продолжала говорить, хотя я пытался втолковать ей, что мы поели и теперь на несколько дней уезжаем за город.
   Тогда она обрушилась на меня с предупреждениями о ключах, пожаре и ведре с нечистотами.
   Я быстро собрал в матросский мешок необходимые мне вещи и две книги, а она все стояла в дверях и говорила, говорила… Случайно мой взгляд упал на виолончель. Я схватил ее и бросился к двери.
   — Ключи! — потребовала вдова Фредериксен и вдруг помянула черта, что позволяла себе крайне редко.
   Я остановился в изумлении:
   — Что-нибудь случилось?
   — Нет-нет! Ничего страшного. Просто тот молодой человек, с которым вы постоянно встречаетесь, заходил сюда и интересовался вами.
   — Аксель? Высокий? С густыми белокурыми волосами?
   — Да-да, Аксель. Он просил передать, что зайдет еще раз. Сегодня вечером.
   Сперва я думал, что он ничего не знает про нас с Анной. Но теперь мне пришло в голову, что именно знает, потому и приходил. Я остановился с виолончелью в одной руке и матросским мешком в другой.
   — Как он выглядел?
   — Как обычно… Хорошо одет и…
   — Нет, я имею в виду, не был ли он чем-нибудь взволнован или что-нибудь в этом роде?
   — Я ничего такого не заметила, — удивленно ответила вдова Фредериксен.
   На Акселя похоже не показывать своего настроения, подумал я. Теперь мне остается только найти убежище под землей. Или броситься в море.
   Я начал спускаться по лестнице.
   — Ключи! — услыхал я за спиной ее крик.
   — Да-да! Счастливо оставаться! — крикнул я ей.
   — Что передать вашему приятелю, если он придет еще раз?
   Я остановился и попытался собраться с мыслями.
   — Передайте, что я вместе с матерью уехал в Клампенборг! Скажите ему, что приехала моя мать!
   Что может быть лучше правды? Едва ли Аксель захочет навестить нас в Клампенборге и свести счеты со мной, зная, что я там с Диной.

* * *

   Дина ничего не сказала, увидев, что я принес виолончель.
   Мы выехали из города, дорога шла вдоль берега.
   — Было бы неплохо поселиться здесь навсегда. Море… Ну, ты и сам понимаешь… — сказала Дина.
   — В Копенгагене?
   — В Дании. Хорошая страна. Язык. Тут все как будто ближе…
   Я с ней согласился.
   Спина извозчика потемнела от пота. Он тихо напевал. Я заметил, как он поднял кнут и тень заплясала над головой лошади. Однако он ее не ударил.
   Мы ехали под высокими деревьями. Тени превратили их в сказочных зеленых животных. Небо принадлежало им.
   Мне о многом хотелось расспросить Дину, но я не знал, с чего начать.
   — Когда ты заговорила по-немецки? Я имею в виду, заговорила так, чтобы тебя понимали?
   Она задумалась:
   — Однажды я проснулась и поняла, что мне приснился сон на немецком. С тех пор все изменилось… К тому же был один человек, с которым я могла разговаривать. Понимаешь, у меня никогда не было никого, с кем бы я могла говорить обо всем… Открывать свои мысли. Даже по-норвежски…
   Этими словами она смела с доски все мои пешки. Я не мог пошевелиться.
   — Дело не только в языке. Дело в том, что люди редко встречают того, кто им подходит. И потому им, конечно, трудно разговаривать друг с другом. Я думаю, Вениамин, что только сегодня мы с тобой встретились по-настоящему.
   Она разглядывала свои руки.
   — Я так боялась этой встречи! Но все получилось замечательно. Хотя ты и говорил по-датски. Правда, недолго, если учесть, сколько лет ты здесь прожил. Я как будто вернулась домой со всеми своими мыслями, мой мальчик.
   Она так и сказала! Она произнесла эти слова, сидя рядом со мной! И я это не выдумал! Мне захотелось встать в пролетке во весь рост и громко смеяться. Вместо этого я спросил:
   — Дина, ты видела когда-нибудь такие высокие деревья?
   — Конечно! Но все деревья прекрасны…
   Пока мы ехали под деревьями, по ее лицу пробегали синие тени.
   Неожиданно я оказался под дождем рядом с Карной. Я шел с ней и вспоминал венчание Дины и Андерса в каменной церкви. Тень от листьев падала Дине на лицо. Времени не существовало. Все переплелось друг с другом: Дина в подвенечном платье. Карна под дождем с намокшими волосами и слипшимися ресницами. Дина в пролетке рядом со мной.
   Я знал, что никогда этого не забуду. И никогда не узнаю, почему эти два образа оказались так чудесно связаны друг с другом. Почему я вспомнил их вместе?
   — Ты любила Андерса? — неожиданно спросил я. Она помолчала.
   — Я и сейчас люблю его. Но знаешь… между нами столько всего встало.
   — Русский? Она кивнула:
   — И ты тоже, Вениамин. Андерс был твой. Он принадлежал тебе.
   — Мы могли бы разделить его.
   — Ты так думаешь?
   — Ты из-за меня вышла за него замуж?
   — Почему ты спросил об этом?
   — Потому что ты здесь и я могу наконец задать тебе этот вопрос.
   Она немного подумала:
   — Нет. Из-за себя. Но можно сказать и так: я вышла за него, потому что знала, что он будет тебе хорошим отцом. И еще из-за Рейнснеса…
   — Ну а потом, когда уехала, ты думала когда-нибудь, каково ему?
   Пролетка качнулась. Мы проехали по валявшейся на дороге ветке. Извозчик сбавил ход и привстал, чтобы успокоить лошадь.
   Крепко держась за пролетку, Дина повернулась ко мне:
   — Я понимаю, Вениамин, что ты должен был встать на сторону Андерса против меня. Иначе и быть не могло.
   Что я мог ей сказать? Через некоторое время она заговорила снова:
   — Но я думала о том, каково ему пришлось, Вениамин. Каждый день. Каждый Божий день я думала о том, каково пришлось вам обоим.

ГЛАВА 21

   Дом, который мы сняли, стоял у самой воды и был, по сути, старым лодочным сараем. В нем была всего одна комната с самой необходимой мебелью. Две прибитые к стенам кровати с клетчатыми пологами. Стол, стулья, очаг. Воду мы брали из бочки, которая наполнялась раз в день. Хозяин держал трактир, его сын на тележке привозил нам еду.
   Час бежал за часом. Иногда время вообще останавливалось. Море дружелюбно наблюдало за нами, пока мы заново знакомились друг с другом, страстно, как прибой, бьющий о скалы в Рейнснесе. Мощные валы налетали, чтобы потом отхлынуть обратно. Далеко-далеко. Каждый в свою глубину.
   В первую ночь мы с Диной выпивали как старые добрые друзья. Дина громко смеялась. У нее был такой странный смех. Я вдруг сообразил, что не помню ее смеха. В Рейнснесе она почти не смеялась. Я сказал ей об этом.
   — Да, там было не до смеха.
   — Ты была там несчастна?
   Она поглядела на меня. Поправила скатерть, наполнила рюмки.
   — Несчастна? Нет… Я бы не сказала. Но там было столько забот. Обо всем нужно было помнить. Ты был еще маленький… Мы с тобой не могли смеяться над одним и тем же. Наверное, поэтому…
   — И еще русский?
   — Да, и русский тоже.
   — Тебе неприятно, что я спрашиваю тебя об этом?
   — Лучше, чтобы это было уже позади.
   — Почему?
   — У тебя ко мне много претензий, Вениамин. Я понимаю, почему ты спрашиваешь. Другое дело, смогу ли я на все ответить тебе…
   — Ну а теперь ты поедешь со мной в Рейнснес?
   — Нет.
   — Почему?
   — Моя жизнь с ним больше не связана.
   — А если я заявлю, что убил русского, и тебе ничто не будет угрожать? Тогда поедешь?
   — Нет! И тебе незачем заявлять на себя! Ты прекрасно знаешь, что придумал это, чтобы заставить меня вернуться. Неужели ты не понимаешь, что это глупая жертва?
   Она подлила в рюмки еще вина, хотя они и так были почти полные.
   — Значит, Андерс оставшуюся жизнь должен прожить в одиночестве? — Мне удалось не произнести слова «жертва».
   Дина бесшумно поставила бутылку на стол.
   — Не надо решать за другого! Я знаю, как это трудно! — Ей удалось не произнести имени Андерса.
   Потом Дина перевела разговор на неопасные темы. Интересовалась студенческой жизнью. Я рассказывал и пил вино. Рассказал об Акселе. Иногда Дина задавала вопросы, но больше слушала. И улыбалась.
   У меня на душе стало спокойно. Мне захотелось рассказать ей про Анну. Но я так и не назвал ее имени. Пока не назвал.
   Уже среди ночи я вдруг крикнул Дине, хотя мы с ней сидели друг против друга:
   — Сыграй, Дина! Пожалуйста, сыграй!
   Она покачала головой, но продолжала улыбаться. По-моему, ей не меньше, чем мне, нравилась наша игра.

* * *

   Следующий день мы посвятили знакомству с местностью. К тому же нам обоим хотелось прогнать из души тревогу. Я ждал, что Дина откроет мне свои мысли. Но, очевидно, дневной свет запер на замок все двери. Когда Дина вечером, уже после заката, откупорила бутылку вина, я снова кивнул на угол, где стояла виолончель:
   — Почему ты захотела, чтобы я забрал в Берлине твою виолончель?
   Она села и наполнила наши рюмки. Потом поднесла свою к губам.
   — Мне нужен был предлог, чтобы встретить тебя, — неожиданно сказала она.
   — А ты не могла приехать ко мне сама? Так, как теперь?
   — Я пропустила нужный момент.
   — А виолончель?
   — Мне хотелось, чтобы ты забрал ее в Рейнснес. Я уже давно не играю.
   — Почему? Ведь ты уехала, чтобы учиться играть? Она бросила на меня быстрый взгляд:
   — Мне хотелось так думать. Но со временем я поняла, что ошиблась. Что мне следует смотреть и слушать.
   — И ты не играла с тех пор, как уехала?
   — Нет, первое время играла. Нашла учителя. Это тот человек, у которого ты забрал виолончель. Он помог мне избавиться от некоторых ошибок. Все шло хорошо. Но потом что-то изменилось… Они исчезли… Все сразу…
   Я в недоумении смотрел на нее:
   — Кто исчез?
   — Ертрюд. Иаков. Лео. Это был конец. Они не захотели остаться со мной. — Глаза у нее сделались беззащитными. — Ты меня понимаешь, Вениамин? Понимаешь?
   — Нет! Покойники не смеют мешать живым!
   — Наши покойники — это мы, — просто сказала Дина.
   — Не смей даже думать так! — вырвалось у меня, я рассердился.
   — Но иначе я не могу этого объяснить. Если покойники нас покидают… Значит, мы виноваты, значит, должны искупить свою вину. Поэтому я и перестала играть.
   В доме вдруг стало очень холодно. У меня сдавило горло. Дина пристально смотрела на меня. Но я думал уже о другом. Неожиданно я вспомнил, что в детстве слышал кое-что не предназначавшееся для моих ушей. О Динином безумии. О ее ночных бдениях в беседке, где она служила литургию ветру.
   — Ты шутишь… — глупо сказал я.
   Дина сидела наклонив голову, как будто дремала. Потом заговорила, словно читала по книге. Слова снежинками падали мне на лицо. Едва ощутимо прикасались к коже, к глазам, потом таяли и испарялись. Легкие, хрупкие. Удержать их было невозможно.
   — Я всегда просыпалась от крика Ертрюд. Этот крик прочно вошел в мою голову. Он пожирал мои мысли. Ертрюд не могла обрести покой и без конца продолжала умирать. Она была как несчастная овца со вспоротым брюхом, из которого вывалились все внутренности. Я верила, что это она бросила мне с небес пуговку. Скорее это была не пуговка, а маленькая ракушка, которую я нашла на берегу среди камней. Непередаваемого небесного цвета. Ертрюд была одиноким орлом, что кружил над крышами домов. Она следила за мной. Но по ночам она кричала. Как будто дарила мне свой крик. Что мне было с ним делать? Избавиться от него я не могла. Он жил во мне. Ленсман велел снести старую прачечную. Может, дело в том, что я лишилась места, куда могла бы пойти и где могла избавиться от этого крика? Прачечную столкнули в воду, и на ее месте выросли кусты. Словно ничего и не было. Потом приехала Дагни, и они выгнали Ертрюд из дому. Ее портреты, на которых она была еще целая, просто взяли и выбросили. Тогда мы с ней уехали в Рейнснес, к Иакову. А что нам еще оставалось? Господину Лорку пришлось уехать в Копенгаген. Вот чего я никогда не прощу себе! Не прощу, что позволила им отнять у меня Лорка. Мне следовало поджечь дом, пырнуть ленсмана ножом, чтобы он понял. Музыка, Вениамин… Понимаешь, Лорк жил в музыке. Так что по-своему он все-таки не расстался со мной. Все дело было в музыке…
   Дина замолчала. Снаружи дышало море. Мы слышали его глубокие ритмичные вздохи.
   — Ты никогда не говорила об этом раньше.
   — По-моему, я перестала говорить в тот день, когда они вытащили меня из прачечной и бросили в снег. В тот день, когда я обварила Ертрюд. Когда же слова вернулись ко мне, говорить было уже не о чем. Люди не замечали меня. Все погибло.
   — Но ведь то был несчастный случай! Ты не виновата!
   — Как ни назови, а это было!
   Я вздрогнул: она до сих пор мучится! До сих пор носит это в себе!
   Мне следовало спросить у Дины, не достаточно ли было одной Ертрюд. Почему она убила еще и русского?
   — Сколько тебе было лет?
   — Пять.
   — Как же ты можешь считать, что это твоя вина? Ты была маленькая!
   — Вина не имеет отношения к возрасту.
   — Но ведь ты была ребенком!
   — Мы все дети.
   — Тебе нужно было с кем-нибудь поговорить… Дина издала короткий смешок. Мне он не понравился.
   — Это бы ничего не изменило, ведь несчастье уже случилось.
   — Неужели не нашлось ни одного человека? — Нет.
   Значит, это началось задолго до того, как она зачала меня! А я-то думал, что все началось, когда между нами в вереск упал русский. Что она мучилась днем и ночью. Теперь же, слушая ее рассказ, мне казалось, что наша с ней общая жизнь началась в тот день, когда она стояла в сугробе и слушала, как кричит Ертрюд. Наверное, уже тогда можно было понять… Я же не замечал ничего, пока не упал русский.
   А тогда уже ничего нельзя было поправить.
   Вселенная вокруг нас затихла.
   Обитатели Рейнснеса выстроились на столе между нами. Превратились в шахматные фигуры — эту партию Дина разыгрывала то сама с собой, то со мной. Кем же был русский? Упавшей ладьей?
   Дина всегда хорошо играла в шахматы. Я помнил, как ловко она защищала от меня свои фигуры.
   Она говорила о себе как о постороннем человеке.
   — Тебе, должно быть, всегда очень не хватало Ертрюд? — спросил я.
   Она задумчиво и долго смотрела на меня:
   — Ты спросил об этом потому, что тебе не хватало меня?
   Теперь была моя очередь выиграть время. Сейчас она, несомненно, играла против меня.
   — Возможно, — признался я. Она кивнула:
   — Я всегда носила Ертрюд в себе. У нее не было никого, кроме меня.
   — А кто есть у тебя?
   — Не задавай глупых вопросов!
   Дина отступила. Я почувствовал себя отвергнутым. Почему она не дает мне то, что я готов принять от нее? Ведь именно это я и стараюсь внушить ей!
   — Ты не умерла! Ты сбежала! — вырвалось у меня.
   — Да, можно сказать и так. Но у меня не было выбора.
   — Ты испугалась суда?
   — Суда? — повторила Дина в пространство, словно впервые услышала это слово. — Я знаю одно, Вениамин: есть вещи, изменить которые невозможно. Но все равно спасибо тебе! Спасибо за письмо, за то, что ты хотел принять мою вину на себя. И еще за то, что заставил меня позволить себе встретиться с тобой.
   — Ты считаешь, что этого достаточно, Дина? Достаточно одной благодарности?
   — Во всяком случае, очень важно оставить кого-то после себя, кто понимал бы, почему все получилось так, а не иначе. Может, ты лучше поймешь меня… когда у тебя самого будут дети.