Вассму Хербьерг. Сын счастья

   Вениамин перестал считать Иакова неудачником, умершим слишком рано, как внушала ему Олине. Иаков был веселый моряк, он сошел на берег и женился сперва на одной женщине, потом — на другой. А когда ему все надоело, он упал с обрыва. И ему неизменно сопутствовали уважение Андерса и любовь Олине.
   Вениамину было приятно думать: «Иаков — мой отец».
   — А если бы мой отец был жив, он взял бы меня с собой на Лофотены? — спросил он однажды у Андерса, когда они сидели на причале и чинили сети при свете большого фонаря.
   — Дело не в этом… Ты и так пойдешь на Лофотены, только подрасти чуток. Отец тут ни при чем. Главное, чтобы ты сам что-то умел. — Андерс искоса глянул на Вениамина.
   — А что именно? Что надо уметь?
   — А черт его знает. Тут многое требуется, — не сразу ответил Андерс.
   Потом он набил трубку и заговорил о своем отце:
   — Он умел переворачивать тарелку с горячей кашей так быстро, что масло не успевало соскользнуть с каши. Как сейчас помню!
   — Так не бывает!
   — А вот у некоторых это получается. Отец не боялся обжечь руки. Да-да… Он утонул…
   — А отец Ханны повесился?
   — Да. — Андерс спокойно отнесся к этому вопросу.
   — Почему так всегда бывает?
   — Не всегда. Так кажется, только если смотришь на это из Рейнснеса.
   — А ты чей отец?
   — По-моему, ничей.
   — Ты не знаешь?
   — Нет, мужчине трудно за всем уследить. Андерс сплюнул, чтобы скрыть улыбку.
   — Почему не ты мой отец? — спросил Вениамин, внимательно глядя на Андерса.
   — Об этом ты лучше спроси у Дины.
   Андерс перерезал шнур маленьким ножичком, который был прикреплен к кольцу, надетому на палец. Ножичек клюнул шнур, словно острый клюв.
   — Женщины сами решают, кто будет отцом их ребенка?
   — Не всегда. Но Дина, конечно, решала сама.
   — Иаков был очень хороший отец?
   — Как сказать… Не знаю, выбрала ли она его только затем, чтобы он был отцом ее ребенка. Дина была слишком молоденькая, когда приехала сюда.
   — Зачем же тогда она его выбрала?
   Лидере вспотел. И шнур, которым он чинил сеть, кончился.
   — Иаков был очень достойный человек. И ему принадлежал Рейнснес. Думаю, что и ленсман хотел, чтобы Иаков стал его зятем. Но точно не знаю. Спроси лучше у Дины…
   Вениамин пропустил последние слова мимо ушей как пустую болтовню и спросил:
   — А Дина сама хотела выйти за Иакова? — Думаю, да…
   — Зачем ей муж, который умер?
   — Никто не знал, сколько проживет Иаков. И вообще, может, это ленсман решал, за кого выйдет Дина.
   Они помолчали.
   — Вот этому я никогда не поверю! — твердо сказал Вениамин.
   Андерс невольно улыбнулся:
   — Это было так давно.
   Вениамин замолчал. Он сидел, перебирая сеть и не замечая, что нашел в ней большую дыру.
   — Жаль, что не ты мой отец, — сказал он после долгого раздумья.
   — Почему?
   — Так мне хотелось бы… Мы бы вместе ходили на Лофотены.
   Вениамин в упор смотрел на Андерса. У Андерса почему-то никак не получалось раскурить трубку.
   — Как думаешь, я был бы тогда другим? — спросил Вениамин.
   Андерс вынул изо рта трубку, долго откашливался и смотрел на Вениамина. Потом медленно покачал головой:
   — Нет. Думаю, ты был бы точно такой, как сейчас. Несмотря ни на что.
   — Значит, ты все-таки можешь быть моим отцом? Андерс помолчал, потом протянул Вениамину руку:
   — Конечно! Если ты считаешь, что тебе нужен именно такой отец, как я. Но пусть лучше это останется между нами, ведь в церковных книгах это не записано.
   Они обменялись рукопожатием и серьезно кивнули друг другу.

ГЛАВА 4

   На Рейнснес опустился невидимый гнет. Старые бревна приняли его на себя. Спрятали в своих трещинах. Между вечным дыханием покойников. Между клочками мха и старым тряпьем, что лежало там раньше.
   Дом наполнялся людьми и голосами, которые утоляли скорбь. Дина не ходила ночами по зале и не пила в беседке вино, как пророчила Олине. По утрам в доме не находили брошенных ею недокуренных сигар и пустых бутылок. Все было белое и чистое, как выпавший на поля снег.
   Иногда Вениамин просыпался от плача русского. А иногда и от своего собственного. Тогда он шел в залу к Дине. Они играли в шахматы, чтобы прогнать страх темноты и то, чего никто не мог исправить.
   В этой части дома спали только Андерс, Дина и Вениамин, и потому Андерс слышал все, что происходило ночью. Он часто просыпался от крика Вениамина. Потом слышались шарканье ног и скрип двери. В печку подбрасывались дрова. Из-за этого в комнате Андерса становилось как будто еще холоднее, постель казалась влажной. И ему хотелось уплыть куда-нибудь подальше. Потому что происходившее напоминало ему о том, чего у него никогда не было. Андерс лежал с открытыми глазами и смотрел на черную стену, зная, что те, двое, через коридор, сейчас не спят.
   Однажды утром Вениамин не вышел к завтраку. Но кандидат Ангелл, учитель Вениамина и Ханны, сидел за столом.
   — По-моему, он просто перепутал день с ночью. Бодрствование по ночам не может быть полезно для занятий, — заметил кандидат.
   Дина метнула на него недобрый взгляд:
   — У Вениамина бывают кошмары. Мы боремся с ними, играя в шахматы. — Она обеими руками протянула Андерсу хлебницу, хотя он не просил ее об этом. Ее рука скользнула по его запястью.
   Андерс не совсем понимал, как ему лучше держаться с Диной. Он уже давно замечал, что глаза у нее красные и в уголках рта залегли глубокие складки. Он отвел взгляд, оставив в покое ее измученное лицо.
   — Ночью было так холодно, что бочка под стрехой промерзла до дна, — небрежно сказал он и передал хлебницу кандидату.
   — Дело идет к зиме, — тут же отозвался кандидат, обрадовавшись, что его замечание не вызвало более серьезных последствий.

* * *

   Перед Рождеством Ханна едва не утратила навеки расположения Вениамина. Несомненно, из-за русского и Дины. Вениамин уже давно незаметно наблюдал за Ханной. Это давало ему пищу для размышлений. Например, как выглядела бы Ханна, если б она умерла. Или оказалась без головы. Он потихоньку разглядывал Ханну в увеличительное стекло матушки Карен, точно какое-нибудь насекомое. Представить себе Ханну в виде дохлой мухи на подоконнике он не мог. Но в то же время кто знает. Русский тоже был не такой… Его тоже невозможно было представить себе мертвым.
   Или тогда ему это просто не приходило в голову? Ведь он был маленький. И мысли у него были обычные.
   Однажды они сидели за обеденным столом в столовой. Вениамин наблюдал, как Ханна вырезает из бумаги рождественские ясли. На верхней губе у нее был легкий пушок. Она напоминала кошку. Этот пушок можно было разглядывать в увеличительное стекло, не отвлекая Ханну от работы.
   В столовую вошла Дина. Зрачки у Ханны сузились, будто закрылись, и лицо стало мрачным.
   Вениамину это не понравилось. Он сразу вспомнил, что ноги у Ханны слишком маленькие и круглые колени немного повернуты внутрь. Так он мысленно наказывал ее, не прикасаясь к ней.
   А вот с глазами Ханны дело обстояло труднее. Они были карие, как кофейные зерна, которые свободно плавали в чашке, наполненной молоком. Когда Ханна моргала, они скрывались в лесу черных ресниц. Никто не умел моргать так долго и выразительно, как Ханна.
   — Ты не любишь Дину? — через стол спросил Вениамин, когда Дина ушла.
   — С чего ты взял? — Ханна заморгала.
   — Я вижу, — твердо сказал он и снова начал рассматривать ее сквозь увеличительное стекло.
   Из-под ресниц показались кофейные зерна. Они мерцали, глядя на Вениамина. Потом Ханна снова моргнула.
   — Если тебе нравится говорить обо всем, что ты видишь, пожалуйста, говори. — Она не переставала моргать.
   Ярость, вызванная ее словами, была способна перевернуть камни. Но на этот раз Вениамин не спешил.
   — Ты не любишь Дину, потому что я снова переехал в ее дом, — решительно изрек он.
   Ханна надула губки, вырезала крылья для ангела, и только потом выяснилось, что она все-таки слышала его слова. Она вздохнула:
   — Переехал? Но все равно ты постоянно торчишь у нас.
   — Ты считаешь, что я провожу у вас слишком много времени?
   — Нет, но я не понимаю, какое отношение к этому имеет Дина.
   — Она моя мать! У кого еще мать умеет скакать верхом и ездила в Берген?
   Ханна скорчила гримаску, передразнив его, завязала потуже передник и продолжала заниматься своим делом.
   — Вот вырасту и уеду из Рейнснеса! Так и знай! — заявил он.
   Вырезая нимб для младенца Христа, Ханна проговорила со вздохом:
   — Ты стал таким противным в последнее время! От удивления он раскрыл рот:
   — Почему?
   — От тебя только и слышишь что Дина да Дина! Дина сказала, Дина считает, Дина сделала… Твоя Дина вовсе не женщина! Она сатана!
   — Кто это сказал? — шепотом спросил он.
   — Мужики в лавке.
   — Ты лжешь! — Он всхлипнул, бросил на стол увеличительное стекло и выбежал из столовой.
   В ожидании Вениамина Ханна вырезала руки и ноги младенца. Вениамин не возвращался, и она пошла искать его, даже не накинув платка. Она нашла его на сеновале. Он раскидывал сено, словно собирался один накормить всех коров.
   — Оставь сено в покое, — примирительно сказала Ханна.
   Тогда он налетел на нее. Толкнул на пыльный пол и вцепился ей в волосы так, что она заплакала.
   — Поделом тебе! Сама сатана! — крикнул он и опустился на колени рядом с ней.
   Она ударила его по щеке. Обороняясь, он крепко схватил ее за руки и уперся головой ей в живот. По ее дыханию он слышал, что она уже сдалась. Он бы с удовольствием вывалял ее в сене, чтобы она перестала плакать, но ее слезы мешали ему.
   Кончилось тем, что он нежно обнял ее. И снова Вениамин разглядывал и гладил Ханну, нюхал и играл с ней в тайные игры, о которых знали только они. Когда эти игры открылись, им не разрешили больше спать вместе в одной кровати и даже в одной комнате.
   В самый разгар игры Вениамин заметил, что все изменилось. Ведь он видел в вереске Дину и русского.
   После этого старая игра стала недоброй и постыдной. И вместе с тем ему не хватало решимости сделать с Ханной то, что хотелось. А тот, у кого не хватает решимости, трус.
   Вскоре они услыхали, что их зовет Стине. Ханна молча оправила платье и убежала. Но он понял, что они опять друзья. Иначе и быть не могло. Вениамин чувствовал, что избежал большой опасности, и стал спокойно чистить лошадь.
   То был день необычных встреч. Дина пришла в конюшню за своей лошадью, и, когда Фома через некоторое время тоже зашел туда, он услыхал звонкий голос Вениамина, заглушаемый шуршанием скребницы и дыханием лошади.
   — Хоть русский и умер, тебе не надо искать себе нового мужа.
   Дининого голоса Фома почти не слышал. Лошадь била копытом. Звуки долетали будто с другого конца света. Он подошел поближе и остановился, словно его пригвоздили к полу конюшни. Плечи у Фомы вдруг налились свинцом.
   — Не надо! Мы с тобой и сами справимся, — говорил Вениамин. — Скоро я стану взрослым. По крайней мере конфирмация не за горами. А кроме того, я спросил у Андерса, не может ли он до тех пор быть моим отцом.
   — Что?
   Дина закашлялась от сенной трухи.
   — И он сказал, что может.
   — Значит, вы все решили вдвоем, без меня?
   — Да. Я не хотел приставать к тебе с этим.
   — И что же он будет делать как твой отец?
   — Я тоже спросил его об этом. Его отец, например, умел так ловко переворачивать тарелку с кашей, что с нее не успевало стечь масло. Андерс этого не умеет. Но это не важно. Он будет учить меня водить судно, торговать с Бергеном и всякое такое. Это у меня получится. Я могу брать с собой учебники, чтобы не терять времени.
   — Конечно можешь.
   Они молча седлали лошадь.
   — Ты часто думаешь о том, что тебе нужен отец? — услыхал снова Фома голос Дины.
   — Да нет, иногда… Не часто…
   — А что еще сказал тебе Андерс?
   — Андерс! С ним можно разговаривать о чем угодно, как с отцом. Он слушает и тихонько посмеивается. Знаешь, как он любит посмеиваться? Если бы ты в тот раз выбрала мне в отцы Андерса, а не Иакова, твой муж и сейчас был бы жив. Впрочем, тогда ты этого знать не могла, — великодушно заключил он.
   — Дело в том, Вениамин, что жениться на мне захотел Иаков, а не Андерс.
   — Значит, Андерс в тот раз свалял дурака! Он говорит, что ленсман выбрал тебе в мужья Иакова, потому что Иаков был видный мужчина и владел Рейнснесом.
   — Ты только Андерсу ничего не говори о нашем разговоре, — попросила Дина.
   — Как же не говорить, если он согласился быть моим отцом!
   Фома вдруг опомнился. Он тихонько вышел из конюшни и спустился к лодочным сараям.

ГЛАВА 5

   Наступило Рождество с его суматохой и весельем. Угощения, игры, пунш. Кое-кто еще помнил мелодии, которые пел и под которые плясал русский.
   Ленсман со своей семьей гостил у Дины. Мальчики носились по лестнице и хлопали дверями. Олине бранила их, Tea прибирала разбросанные ими вещи и приносила им все, что они просили. Комната Вениамина была завалена мокрыми шерстяными носками и запретными окурками сигар. Чадила игрушечная паровая машина. Пахло потом и сладким какао со сливками. Этот обычный рождественский запах начинался уже на лестнице. Шерстяные хлопья беззаботно летали из одного угла комнаты в другой, подхваченные сквозняком.
   В коридоре на втором этаже пришлось поставить сразу три туалетных ведра. На второй день Рождества Tea удивлялась, откуда в людях берется столько мочи. В нынешнем году, по мнению Tea, ее было гораздо больше, чем в прошлом.
   Мальчики то ссорились, то мирились, взрослые не вмешивались в их отношения. Теперь они стали старше еще на год. Все стало старше на год.
   Никто не придавал значения тому, что уже в первый день Рождества Вениамин тихонько перебрался вниз, в комнату матушки Карен.
   Дина мимоходом объяснила, что у него разладился сон. Услыхав это, сыновья ленсмана с удивлением уставились на Вениамина. Сон может разладиться только у стариков. Но на этот раз они его не дразнили. Разладился сон — это звучало даже торжественно. Хуже было то, что Вениамин уклонялся от игр. Он часто сидел в комнате матушки Карен и читал, хотя никто не принуждал его к этому.

* * *

   В первый же прилив после Нового года шхуну «Матушка Карен» спустили на воду. Помогать пришли все соседи — и ближние, и дальние. Задержавшиеся после Рождества гости тоже принимали участие в этой шумной работе. Женщины вымыли каюты зеленым мылом и шутили, что в койке Андерса вши оказали им особенно упорное сопротивление. Андерс не остался в долгу:
   — Должно быть, их привлекло туда тепло — в этой койке всегда было жарко!
   Девушки возмутились дерзким ответом Андерса и воспользовались случаем, чтобы потолкаться с ним.
   Дина стояла у открытого окна каюты. Ее появление удивило всех. День был нехолодный, но серый, солнце еще не вернулось, хотя в полдень на юге уже угадывалось его приближение, заставлявшее острова искриться.
   Девушки подняли головы, когда Дина позвала Андерса к себе.
   Вениамин лежал в шлюпке на животе и ловил плотву среди камней. Он тоже услыхал голос Дины. И день показался ему не таким уж серым.
   Закончив работу, девушки собрали свои тряпки и ведра и приготовились плыть на берег. Они украдкой поглядывали на каюту, в которой скрылся Андерс.
   — Ну как, развлекся? — спросила у него Дина.
   — Сам не развлечешься, никто тебя не развлечет, — хохотнул Андерс.
   — Я припасла немного рома, чтобы выпить за твою поездку на Лофотены.
   — А-а!.. — Андерс сел на одну из коек. Сбоку он наблюдал, как Дина разливает ром в рюмки.
   — Кажется, ты не очень рад?
   — Просто ты застала меня врасплох. Я не ожидал… Уже очень давно… — тихо забормотал он.
   — Да, много чего случилось за это время.
   — Даже слишком много.
   — Но теперь стало светлее, уже можно жить! — Дина села рядом с ним и протянула ему рюмку.
   На этой самой койке она боролась со смертью, когда в Фолловом море у нее случился выкидыш.
   — Что ты имеешь в виду? — спросил Андерс, вспомнив кровавый сгусток, который он выбросил за борт.
   — Что наступают более светлые дни.
   — Ясно… — Он ждал продолжения.
   — Почему ты на меня так смотришь? — спросила она.
   — Потому что не понимаю, чего ты от меня хочешь.
   Дина откинула голову. Сейчас она похожа на свою лошадь, когда та ржет, стреноженная в загоне, подумал Андерс.
   — Уж и не помню, когда мы с тобой последний раз беседовали наедине…
   — Это верно, — согласился он.
   Она сидела, взвешивая в руке рюмку.
   — Тебя, Андерс, иногда трудно понять.
   — Ну это уж слишком… А что, собственно, ты имеешь в виду?
   — Ты никогда не говоришь о том, что у тебя перед глазами, — ответила она, поставив рюмку на ладонь и поддерживая ее другой рукой.
   — Что же у меня перед глазами?
   — Я, например.
   — Этот курс не для меня, — буркнул он и смущенно поглядел на нее.
   Лодка с девушками шла к берегу, они громко смеялись. Поднятая ею волна плескалась о борт шхуны. Воздух был пряный и соленый. Дина и Андерс остались одни.
   В каюте возникла напряженность. Андерс не поднимал глаз.
   — Мне хотелось бы, чтобы ты взял на себя заботу о Рейнснесе. Я собираюсь уехать на юг. Когда ты вернешься с Лофотенов, меня здесь, наверное, уже не будет.
   Андерс медленно глотнул ром и отставил рюмку на маленький столик, прочно привинченный к настилу каюты. Ему пришлось протянуть руку, чтобы поставить ее.
   — И куда же ты доедешь?
   — В Копенгаген. А может, и дальше. Я поеду на пароходе…
   — Значит, на юг? В Копенгаген? А можно спросить, по какому делу?
   — Я не обязана отчитываться, — сухо ответила Дина.
   Свет сделался фиолетовым. Динины пальцы беспокойно двигались на коленях. Овальные ногти блестели на фоне темной шерстяной ткани.
   — Тебе тяжело? — спросил он.
   Она взяла его руку и придвинулась к нему. Кожу Андерса кололи тысячи острых иголок. Он растерялся.
   — Мне здесь тесно! Здесь нечем дышать! Понимаешь?
   — Понимаю или не понимаю, какая разница… И долго ты намерена отсутствовать?
   — Не знаю.
   — Что с тобой творится? — спросил он и хотел встать.
   Дина наклонилась и схватила его за обе руки. Она была сильная. Ему стало приятно и в то же время тревожно. Дина молчала, он сказал:
   — Боюсь, мне все-таки придется задать тебе один вопрос. Что тебя тревожит в Рейнснесе? Тень русского?
   — Что ты хочешь этим сказать? — прошептала она.
   — Неужели ты так оплакиваешь Лео Жуковского, что вынуждена даже бежать из дому?
   — Оплакиваю?
   — Все понимали, что в нем ты могла найти нового хозяина Рейнснеса. В том числе и я.
   — Оплакиваю? — повторила Дина, глядя на что-то за окном каюты. — Здесь нечем дышать… Всегда одна и та же морока. Зима, весна, лето. Полевые работы. Люди. Счета.
   — И только смерть Лео открыла тебе на это глаза? — тихо спросил он.
   — Я понимала это и раньше… И ты бы тоже понял, если б, как я, был навеки осужден на это…
   — Я понимаю. Они помолчали.
   — Но я не тот человек, который может заменить тебя в Рейнснесе. Я редко бываю дома.
   — Мне некого просить, кроме тебя.
   — Значит, это серьезно?
   — Да!
   — Ну а если тебе выйти замуж? Тогда бы ты была уже не одна, — наугад сказал он.
   По их лицам скользнула тень — это за окном каюты пролетела чайка.
   — Это мне уже предлагали.
   — И что же ты ответила?
   — Это было очень давно… Я спросила, кого мне прочат.
   — И тебе предложили кого-нибудь?
   — Да.
   — Кого же?
   — Тебя, Андерс!
   Он вспыхнул. Но заставил себя поднять на нее глаза. Он ждал ее презрительного взгляда. И не дождался.
   — О чем только люди не болтают! Я помню эти разговоры, когда ты отписала мне шхуну.
   — Может, они были правы, — медленно проговорила Дина.
   — Правы? В чем?
   — Что мне следовало выйти за тебя замуж.
   — Мало ли кто что считает, — сказал он и продолжал, не позволив ей прервать себя:
   — А теперь, значит, ты надумала уехать в Копенгаген, потому что здесь нечем дышать?
   — А ты принял бы мое предложение? Если б я его тебе сделала?
   — Если б ты сделала мне предложение?
   Он в растерянности провел руками по волосам.
   — Да, если б я предложила тебе жениться на мне.
   — Я бы согласился, — просто сказал он. Дина вздохнула.
   — И что же тебя больше привлекает: я или Рейнснес? — спросила она.
   Он долго смотрел на нее, потом ответил:
   — Должен признаться, что из-за Рейнснеса я не взвалил бы на себя такую ношу!
   — И как думаешь, чем бы все это у нас кончилось? — спросила она.
   — Да уж добром не кончилось бы.
   — Почему?
   — Ты бы встретила русского. А я сбежал бы в Берген, — честно признался он.
   — А если б я не встретила русского?
   — Тогда кто знает…
   — Но теперь русского уже нет.
   — Это для меня его нет, а для тебя…
   — Почему ты так думаешь?
   — У тебя появились седые волосы, я вижу их даже здесь, в сумраке. Ты не спишь по ночам, и бодрости в тебе не больше, чем в вяленой треске. От тебя остались одни глаза. А теперь к тому же ты хочешь сбежать из дому. Пуститься в дальнее плавание.
   Она не могла удержаться от смеха. Они весело, но серьезно смотрели друг на друга.
   — А если б я тебя спросила, хочешь ли ты теперь взять меня в жены? — вдруг сказала она.
   Он долго размышлял, как можно увязать все это вместе, а потом сказал:
   — Если б ты спросила меня об этом, а потом уехала в Копенгаген?
   — Если б я спросила тебя об этом, а потом уехала с тобой в Берген.
   — Мне пришлось бы ответить тебе «нет», — прошептал он.
   — Почему?
   — Я не могу жить с женщиной, все мысли которой заняты покойником.
   Она ударила его с такой силой, что оба упали на койку. Потом она подняла обе руки и ударила снова. Сперва одной рукой, потом другой. Его рюмка скатилась на пол. По звуку Андерс понял, что она не разбилась. Не успев опомниться, он навалился на Дину всем телом. Покрывшись испариной, он заломил ей руки за спину, и она затихла.
   — Вот так-то лучше, — просипел он.
   Дина лежала под ним! Он не знал, кого из них бьет дрожь. Может, обоих?
   Она не двигалась. Сперва он притворился, что не замечает этого. Ему хотелось продлить мгновение. Потом его руки разжались, он отпустил ее и встал. Пристыженный, не глядя на Дину, он оправил на ней платье.
   — Извини меня, — пробормотал он, ощупью добрался до двери и вышел.
   Уже на палубе его стало трясти. Дрожь началась с коленей и поднималась все выше. Он хотел заправить рубаху, которая во время борьбы вылезла из штанов, но не смог. Ему пришлось ухватиться за поручни. Прошла целая вечность, прежде чем он смог вздохнуть. Тут он услышал тихий голос Дины:
   — Андерс!
   Он вскинул голову, не спуская глаз с горных вершин. И снова услышал очень отчетливо:
   — Андерс!
   Одно мгновение он чуть не бросился обратно в каюту. Но что-то удержало его.
   — Все в порядке! — хрипло крикнул он. — Я позабочусь о Рейнснесе!
   Потом он спрыгнул за борт и пошел вброд к берегу.
   Шлюпка с Вениамином чуть не опрокинулась от течения. Вениамин окликнул Андерса.
   Андерс скользил на обледеневших камнях, с трудом передвигал ноги и рвал водоросли, которые пытались затянуть его вниз. Когда он поднимался по аллее к дому, с него бежали потоки воды. Мокрый до нитки, он шел через двор у всех на виду. Целеустремленно, точно морж в брачный период, пыхтя и отплевываясь.
   Таким Андерса не видели еще никогда. И дело было не только в том, что ниже пояса он был насквозь мокрый и на сапогах у него болтались зеленые водоросли. Андерс был вне себя. Или его состояние можно было назвать иначе?
   Впервые в жизни Андерс ушел на Лофотены, не испытывая при этом никакой радости. Не думая о предстоящем возвращении домой. Он проклинал себя, что не сумел поступить иначе. И вместе с тем ему было ясно, что все эти годы он жил мечтой.
   Но одно дело — мечта. Другое дело — жизнь. Он всегда знал, что Дина не для него. Он мог провести шхуну и в шторм, и в снежную бурю и благополучно доставить ее в порт, но не мог сознательно пуститься в дальнее плавание на судне, у которого не было руля.
   А ведь все обстояло именно так! Ладно, пусть она едет в Копенгаген, а он — на Лофотены.

ГЛАВА 6

   Вениамину повсюду мерещились покойники. Их мертвые лица. Сами по себе они были не такие уж и страшные. Во время забоя скота убитые, непоправимо изуродованные животные выглядели куда страшнее. Лицо покойной матушки Карен походило на белую матовую вазу, что стояла на буфете в столовой. Прозрачная глазурь была покрыта беспорядочным узором, нанесенным желтоватыми штрихами. При желании он так отчетливо представлял себе лицо матушки Карен, что уже не думал о том, что тело ее умерло и больше не существует.
   С русским все было иначе. Русский кричал, хотя лица у него не было. Поэтому отделаться от него было невозможно. Он был непоправимо изуродован, как забитая скотина.
   Если на обед подавали мясо, Вениамин представлял себе, что Олине потихоньку от всех готовит из русского разные блюда. Он не знал, почему ему в голову лезут такие мысли, но Олине казалась ему чудовищем. Чувство это бывало таким сильным, что в животе у Вениамина начинало бурлить и он, извинившись, бежал в отхожее место.