Вигдорова Фрида Абрамовна. Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

   Весь остаток дня я был по горло занят своим. Король и Разумов несколько раз попадались мне на глаза. Ни растерянности, ни волнения в них не замечалось. Король заглядывал во все углы и закоулки, жадно всматривался во все новое, - а посмотреть было на что. Он обошел гимнастический городок, прыгнул через яму, пробежал по дорожке, подтянулся на кольцах. Побывал в кухне, зашел в хлев к Тимофею, которого мы все-таки решили продать колхозу имени Ленина. Подсолнушкин мужественно переносил горе предстоящей разлуки, он-то и сказал мне после: "Король тоже говорит - на что, говорит, в детдоме бык?" Он пришел и даже удивился: "О, говорит, как Тимофея раскормили, гладкий стал! Его в совхоз куда-нибудь, а нам он на что?". И наконец пришел Король в мастерскую. Он долго ходил между верстаками, приглядывался и словно даже принюхивался - раздувал ноздри, втягивая смолистый запах стружки. Заглянув как раз в дверь, я, не замеченный им, издали видел, как он молча отстранил Глебова и стал на его место.
   - Алексей Саввич, а чего... - затянул было Глебов.
   - Иди-ка сюда, - послышалось в ответ, - помоги вот: пройдись наждачком по этим планкам, а то мне некогда ими заниматься.
   Глебов принялся за наждачок, а Король так и остался у его верстака. Разумов, ходивший за Королем, как тень, повертелся немного по мастерской и незаметно пристроился в подручные к Жукову, орудовавшему с какими-то досками в дальнем конце.
   После вечернего чая ребята не разбрелись, как обычно, кто в клуб, к пинг-понгу или шашкам, кто на баскетбольную площадку или к волейбольной сетке. Нет, сегодня мы все, не сговариваясь, собрались на нашем высоком крыльце, а кому не хватило места на ступенях, расселись прямо на траве. Сидели, перекидывались короткими словами, не ведя общего разговора, но с ощущением общей удачи, события, к которому надо было привыкнуть вместе.
   - Семен Афанасьевич, расскажите что-нибудь! - попросил Петька.
   - Про коммуну! Правда, расскажите!
   Кто-то постарался усесться поудобнее, кто-то придвинулся поближе.
   И мне тоже захотелось в этот особенный день вспомнить коммуну, товарищей, Антона Семеновича, поговорить хоть немного о том, о чем думалось так часто, что постоянно было со мной и при мне.
   О чем же им рассказать? Я оглядел их. Рассказываешь всем, а мыслью обращаешься иной раз к одному и речь ведешь для него. Видишь: вон тот, сидя на верхней ступеньке, устремил взгляд куда-то вглубь парка и смотрит туда не мигая и думает о чем-то своем... Он один сейчас, а не с нами, может быть он и не слышит. А этот прислонился к двери, и взгляд у него рассеянный - он тоже пока не слышит меня. Еще один слушает недоверчиво - и так хочется увидеть в его глазах искру не подозрительного, а настоящего, сочувственного интереса! А вот этот и смотрит и слушает, но дойдет ли до него? Поймет ли он, что мой рассказ - ответ не на один наш разговор? А вот Панин... Эх, Панин! Дойдет ли до тебя то, о чем я сейчас рассказываю?
   - Так вот, - сказал я, - было это в прошлом году. Готовились мы к походу. Я уж вам как-то говорил, что летом мы всегда путешествовали - по Волге ли, по Крыму ли, но непременно отправлялись далеко, в новые места. Прошлым летом поехали мы на Кавказ. К вокзалу шли строем, а строй у нас был красивый, впереди - свой оркестр. Вы скажете - а вещи как же? Вещи мы складывали в грузовик, там было все: еда, посуда, чемоданы с одеждой. Грузовики шли за последним взводом - за нашими малышами. Однако хоть в строю ничего нести не полагается, старшие ребята в первом взводе несли чемодан. А получилось это вот почему.
   Обычно, готовясь к лету, каждый коммунар у нас откладывал понемногу из своего заработка на заводе. Накапливалось порядочно, у иных больше сотни. К этому походу у ребят набралось всего пятьдесят пять тысяч рублей. А коммунаров четыреста - прикиньте-ка, сколько это в среднем на брата?
   Переглянулись мои слушатели - быстро сосчитать такое в уме...
   - Примерно по сто тридцать, - подсказал Алексей Саввич.
   - Видите, сумма серьезная. Стали мы думать: если раздать эти деньги ребятам на руки - растратят зря и на Кавказ приедут ни с чем. И придумали положить в общий чемодан, а уж на Кавказе раздать, и тогда пусть каждый покупает, что ему хочется. Положили мы эти деньги в чемодан. Они едва уместились - как-никак, пятьдесят пять тысяч, и все пятерками да трешками. Антон Семенович посмотрел, посмотрел и говорит:
   "Раз деньги на моей ответственности, стало быть этот чемодан должен нести я".
   Попробовали мы чемодан на вес - килограммов двадцать, не меньше. Разве же можно, чтобы Антон Семенович такую махину тащил на себе всю дорогу! И вот решили мы дать этот чемодан на хранение первому взводу - комсомольцам. Они, конечно, согласились, и постоянно у них во взводе мельтешил этот самый чемодан.
   А поход был нешуточный. Семьсот километров поездом до Горького. Четыре дня побыли в Горьком - походили, посмотрели, где жил Алексей Максимович, где работал, какие там еще памятные, интересные места, устроили экскурсию на автозавод. Потом наняли пароход - да, да, Петя, целый пароход - и поплыли вниз по Волге. Плыли не спеша, останавливались в каждом городе. И Антон Семенович понемногу стал раздавать ребятам деньги - с таким расчетом, чтоб и на Кавказ хватило. При каждой раздаче составлялся список, и ребята расписывались Списки были в другом чемодане, где помещалась вся наша канцелярия. Этот чемодан тоже был в ведении комсомольцев, но его не носили с собой, а клали в обоз.
   И вот за десять дней плавания роздал Антон Семенович восемнадцать тысяч пятьсот сорок один рубль двадцать пять копеек - до сих пор помню. А почему так до копейки запомнил, вы сейчас поймете.
   В Сталинграде пересели мы с парохода на поезд и покатили в Новороссийск. Поезд попался очень плохой, без света, а выезжали мы ночью и в темноте погрузились. Антон Семенович проверил караулы в каждом вагоне и пошел в первый взвод - спать. А утром, едва рассвело, толкают меня просыпайся скорей! Едва разобрал, в чем дело, да так и ахнул. Оказалось, когда поезд отходил от последней станции, какой-то человек вскочил в вагон и хвать чемодан! Потом кинулся к другой двери и выпрыгнул на ходу.
   У меня в мыслях, конечно, одно: чемодан с деньгами! Тут старшие ребята и я с ними недолго думая повыскакивали из вагона - и, давай прочесывать все вокруг. Но вор как сквозь землю провалился. Мы были на последнем перегоне к Новороссийску и знали, что там коммунары пробудут два дня перед посадкой на пароход. Стало быть, нагоним. Что вам долго рассказывать - два дня мы рыскали по округе, устали, конечно, замучились, а хуже всего - пришли к своим в Новороссийск с пустыми руками. Тут оказалось - спросонок я не понял, а потом не спрашивал, - вор-то схватил не тот чемодан, который с деньгами, а другой - со всякой нашей канцелярией. Так что горевать особенно не о чем было, кроме как о собственной нерасторопности. И очень совестно было перед Антоном Семеновичем. Но потом выяснилось еще одно обстоятельство. Собирает Антон Семенович совет командиров и говорит:
   "В чемодане лежали расписки ребят в получении денег. Значит, я теперь не могу отчитаться в расходе восемнадцати с половиной тысяч рублей. Как быть?"
   Тогда секретарь совета командиров Шурка Жевелий говорит:
   "Надо взять новые расписки".
   Мы слушаем и думаем про себя: это верно, расписки надо взять, другого выхода нет. Но ведь, может, кто и забудет, спутает. А может быть и хуже: получил пятнадцать, а напишет десять, вот что плохо. У нас ведь ребята разные, есть такие, что пришли совсем недавно прямо из тюрьмы...
   И вот на общем собрании Антон Семенович сказал ребятам, чтоб каждый написал на отдельной бумажке расписку на все деньги, сколько получил в дороге. Каждый сел, припомнил, написал. Вечером в совете стали приводить эти расписки в порядок - как ни говорите, четыреста штук! Разложили мы их по взводам, и каждый взвод отдельно подсчитывает.
   "Подведут... ой, подведут, черти!" - шепчет мне Шурка.
   И я тоже сижу, считаю, а сам думаю: как бы не подвели!
   Шурка положил перед собой тетрадку и крупно так вывел: "18.541 р. 25 к.". И вот приходит минута: по взводам все проверено и записано, надо подводить общий итог. Шурка берет карандаш и начинает считать. Считал, считал, потом как бросит карандаш: "Не могу! - говорит. - Считай ты, Колька!"
   Колька сел и начал вслух: три да четыре, да пять, да один, да девять... и пишет первую цифру итога: пять. Мы все закричали: правильно! А Щурка шипит:
   "Подумаешь, правильно! Рано обрадовались. В копейках никто врать не будет".
   Так мы считали. Когда дошли до десятков, Колька ошибся в подсчете - его тут же стукнули по затылку, и никто за него не заступился. А под окном столпились коммунары и ждут.
   Наконец досчитали. Объявляет Колька общую цифру: "18.506 р. 25 коп.". Стало быть, недочет тридцать пять рублей всего-навсего. Ну, это еще не беда. Тут только мы почувствовали, до чего устали от волнения. Кажется, легче было вагон дров переколоть. Но все-таки противно: есть кто-то подлый среди нас. Хоть мы и думали про себя, как бы не подвели, а все-таки надеялись, что все сойдется... Шурка высунулся в окошко и говорит:
   "Подсчитали. Тридцать пять целковых не хватает".
   Там тоже молчат, не радуются. Шурка и говорит:
   "А все отдали бумажки?"
   "Все", - отвечают ему.
   И тут Шурка как хлопнет себя по лбу.
   "Ах я старый чурбан! - кричит. - Ах, собака! Нате!"
   Выхватил из кармана бумажку и бросил на стол, а на ней - расписка, что Александр Жевелий получил в счет заработка тридцать пять рублей. Мы все и хохочем и ругаем его - дескать, вот голова дырявая, из-за тебя зря расстраивались. А Колька подскочил к окну и кричит:
   "Правильно! Тютелька в тютельку! Копейка в копейку!"
   За окном все, как один:
   "Ур-ра!"
   А Антон Семенович спокойно так говорит:
   "А по-моему, иначе просто быть не могло".
   Вот вам и вся история. Так-то.
   - Ух ты! - сказал Петька.
   Другие тоже как-то облегченно зашевелились вокруг меня. И тут я перехватываю странный, напряженный взгляд Репина. Он сразу отводит глаза и с наигранным безразличием произносит:
   - Король, а горн ты что, загнал?
   - Чего? - Король недоуменно поднимает брови.
   Всплеснулся шум и тотчас замер. Все стихло, как перед грозой. Удивительно - никто, никто, даже Петька не только не начал разговора о горне, но, казалось, и не вспомнил о нем. А вот Репин помнил, все время помнил.
   - Горн, говорю, спустил по дешевке?
   - Да какой гори? Про что ты?
   - В то утро, как вы ушли, пропал горн. Ты что ж, не знаешь?
   - Да ты что, спятил?! - Король вскочил. Голос у него был сиплый, неузнаваемый: - Ты что? Ты... Чтоб я... чтоб я взял?! Ах ты...
   Он рванулся к Репину, я едва успел схватить его за плечи:
   - Погоди, Дмитрий!
   - Нет, я ему сейчас морду... я ему... я...
   Репин встал побледневший, но спокойный.
   - Все так думают, не я один, - сказал он с вызовом.
   - Не ври! - громко и зло сказал Жуков. - Никто и не вспомнил, один ты!
   - Мы не брали, - растерянно заговорил Разумов. - Что вы, ребята! Мы и не знали...
   - Можно подумать, что вы вообще никогда ничего не брали! - усмехнулся Репин.
   И тут Разумов как-то неуверенно, неумело замахнулся и ударил Андрея по лицу. Ни я, никто не успел помешать ему - мы давно вскочили и стояли настороже, готовые разнять, развести, готовые удержать Короля, но мы меньше всего ждали, что в драку полезет Разумов.
   Чьи-то руки схватили Разумова, кто-то оттащил Андрея. Все это долго рассказывать и описывать, а в действительности промелькнули какие-то доли секунды - мы не успели ни вздохнуть, ни опомниться, ни сообразить, что такое произошло сейчас у нас на глазах.
   До чего же у меня чесались руки - схватить Репина за шиворот и встряхнуть хорошенько, встряхнуть так, чтобы все стало на место в этой вывихнутой, себялюбивой душе!
   - Кулаком ничего не докажешь, - сказал я.
   - А мы... мы не собираемся доказывать! - крикнул Король.
   - И не нужно доказывать. Слушай, Репин, - продолжал я, в упор глядя на Андрея. - Ты мне говорил недавно про горн. Что я тебе сказал?
   Репин сжал губы и отвернулся. Кругом было тихо, слышалось только дыхание ребят.
   - Я тебе сказал, что не верю в это, - подчеркивая каждое слово, напомнил я.
   - Семен Афанасьевич! - Жуков стоит подтянутый, серьезный, таким он бывает, когда ведет наши собрания или выступает в совете детского дома. Ведь Репин мне сегодня то же самое говорил. А я ему сказал, чтоб он забыл и не повторял... Зачем ты вылез? - круто повернулся он к Андрею.
   - Новое дело - зачем! А как же ему не вылезти! - нарушил настороженное молчание Подсолнушкин. - Ты спроси, чего он вылез, когда из Ленинграда приезжали. Разве он может, чтоб все, как следует?
   - Злости в нем много, - откликнулся Сергей Стеклов.
   - Злостью можно и подавиться, - неожиданно объявил Петька.
   Я встретился взглядом с Алексеем Саввичем. Его глаза смеялись. "Молодцы! Я рад!" - говорили они.
   - Значит, так, - я снова обратился к Королю и к Разумову, которого все еще придерживали за локти, хотя в этом уже не было никакой нужды, забудьте, что сказал Репин. Забудьте, потому что никто с ним не согласен.
   - Да и он-то говорит... без веры, - после короткой паузы, подыскав нужное слово, прибавил Жуков.
   - Разрешите мне сказать, Семен Афанасьевич, - заговорила Екатерина Ивановна. До сих пор она молча стояла поодаль, у двери, вглядываясь в лица ребят. - Я думаю, все со мной согласятся, когда я скажу, что все мы рады возвращению Королева и Разумова. Королев с самого начала помогал поднимать наш дом, он полюбил его, а ушел... ушел не подумав. И Разумов ушел с ним не подумав, просто по дружбе. Не знаю, как вы, а я всегда была уверена, что они вернутся. И надо забыть о сегодняшнем разговоре, надо забыть, что Королев и Разумов уходили. Надо думать о завтрашнем дне. Вот, например: в каком отряде они теперь будут?
   Мгновенье ребята молчали. Это было короткое, но напряженное молчание; всем было как-то не по себе.
   Неловкость нарушил Володин:
   - Так ведь у них свой отряд... наш, то-есть! Как были в третьем, так и опять... это ничего!
   Он оглядывался на своих, словно ожидая подкрепления. Смутная нотка неуверенности все же была в его голосе, но я опять почувствовал: его смущает не то, что сам он оказался в двойственной позиции. Дело ясное: у Короля свой отряд, и он может туда вернуться, это справедливо и естественно. Но вот командиром ребята его ставить опасаются, а рядовым наравне с десяти-одиннадцатилетними, под команду Володина или кого другого, - захочет ли Король, не обидно ли ему будет?
   - А вы сами куда хотите? - спросила Екатерина Ивановна.
   - Все равно, - сквозь зубы сказал Король. - Хоть и в третий... Чего ж...
   Он все еще был весь - как сжатый кулак, готовый к отпору, к удару. А Разумов сник, плечи опустились, и он упорно глядел в землю.
   - Семен Афанасьевич, а если к нам? Я предлагаю к нам, а? - сказал вдруг Жуков.
   Я ответил:
   - Думаю, это правильно.
   - Идите к нам, - просто и как-то очень гостеприимно сказал Саня. - У нас ребята постарше, чем в третьем. И вообще...
   Он открыто и прямо смотрел на Короля и всем своим видом досказывал: и вообще у нас народ хороший, не пожалеете. А не хотите - не обидимся. Но только, не хвалясь, советуем - лучше не найти.
   Король взглянул на Разумова, но тот так и не поднял головы, и Король решил за двоих:
   - Ладно, к вам...
   - Значит, с этим в порядке, - сказал я. - Ну, а Репину что запишем? Веди собрание, Жуков.
   И снова на крыльце стало тихо. Я вспомнил о Колышкине, отыскал его глазами. Ну, конечно! Он оглушен, точно все вокруг обрушилось и земля колеблется под ногами. Да так и есть - мысль Колышкина, все его бытие неизменно, точно в стену, упиралось в жесткую и насмешливую власть Репина, из воли Репина он не смел выйти, не смел и думать об этом, и вдруг какая-то неведомая сила сокрушила Репина! Точно не стало глухой стены вокруг Колышкина и его разом обдуло всеми ветрами. Никогда я не видел это бледное лицо таким изумленным, таким... проснувшимся. Он озирался, точно впервые увидел, что вокруг - живые люди.
   Но мне некогда было долго разглядывать Колышкина, я только вобрал его одним взглядом - вот такого, ошарашенного, с раскрывшимися глазами. Надо смотреть и слушать, ничего не упуская: кто знает, может быть, в какую-то минуту снова надо будет вмешаться...
   Жуков спокойно обводил глазами ребят, ожидая ответа на свои слова о Репине. Молчание затягивалось. И тут шагнул вперед Подсолнушкин.
   - Известно... - начал он, и все обернулись в его сторону. Он поправил пояс, переступил с ноги на ногу. Он не смущался устремленными на него взглядами, он просто обдумывал, как бы лучше, понятнее высказать свою мысль, и говорил еще более солидно и независимо, чем всегда. - Известно, - повторил он, - так спокон веку было: что Репин скажет, то и будет. У Колышкина в отряде разве Колышкин командир? Репин. Чего смотришь, Колышкин? Неправду я говорю? А в Репине такая вредность сидит: что захочу, то пускай и делают; так не сделают - куплю, только чтоб было по-моему... - Подсолнушкин смолк, остановленный сложностью собственной мысли; слов, способных ее выразить, не находилось. Он набрал в грудь побольше воздуху. - Предлагаю! - сказал он громко и сердито: - Пускай уходит отсюда. Скатертью дорога! А хочет оставаться - пускай помогает. Пускай живет... как люди живут. Всё.
   И он сел на ступеньку, нахмуренный, недовольный, но, как всегда, исполненный сознания собственного достоинства.
   Замечаю в толпе лицо Глебова. Он, который никогда не останавливался перед любым грубым, дерзким словом, изумлен и потрясен этой сдержанной и сильной обвинительной речью, да еще - подумать только! - речью против Репина! А вот Коробочкин - этот смотрит, точно перед ним разыгрывается захватывающий спектакль. Смотри, смотри, Коробочкин, - ты не ушел, и, видишь, не зря ты остался!
   Репин проводит рукой по лбу, по бледной щеке, но голос его звучит ровно:
   - Не твоя забота, Подсолнушкин, рассуждать, как я должен поступить. Я поступлю как захочу. Захочу - уйду, захочу - останусь, а ты мне не указчик.
   Так. Вот теперь пора вмешаться.
   - Подсолнушкин тебе, может, и не указчик, - говорю я, - а мы все вместе можем указать. По-моему, Подсолнушкин правильно сказал: мы тут не пустяками занимаемся - у нас дело, мы работаем. Не хочешь помогать - уходи. Жуков, голосуй.
   - Кто за предложение Подсолнушкина? - спрашивает Саня.
   Решительно поднимают руку сам Подсолнушкин, Сергей Стеклов. Секунда колебания.
   Подняли руку Володин, Петька, Суржик. Еще какие-то секунды - и кругом тянется целый лес поднятых рук. Кажется, один Колышкин смотрит в землю, будто ничего не слышит, и руки не поднимает.
   - Сделаю так, как захочу, - сквозь зубы повторяет Репин.
   - Там посмотрим, - спокойно отвечает Жуков.
   30. СНОВА ДОМА
   Итак, мальчишки снова дома. Разумову надо отдохнуть, оглядеться, прийти в себя. А Королю нельзя давать опомниться, ему нужно вложить в руки дело, настоящее дело, которое забрало бы его целиком, без остатка. Что же это будет за дело? Екатерина Ивановна считает, что ему надо очень много заниматься. Это верно, но этого мало. Нужно еще что-то. Я очень рад, что никто из воспитателей не говорит: он пришел из бегов, ему нельзя давать никаких ответственных поручений. Да, бывает, что вернувшегося надо наказать, испытать, трижды проверить, но здесь...
   Нет, здесь надо занять и руки и голову, надо доверить много и от всего сердца. Ведь он вернулся домой, он давно рвался сюда и только не умел одолеть препятствие, мешавшее ему вернуться.
   - Пожалуй, поставим его командиром первого отряда? - думаю я вслух.
   - Да, Жуков - председатель совета, у него работы хватает, - соглашается Алексей Саввич. - Но, мне кажется, тут есть опасность: как бы он не превратил отряд в свою вотчину...
   - Ну, в первом отряде это не так-то легко! Но, пожалуй, вы правы... Ему нужно бы поле деятельности пошире...
   Час спустя после этого разговора я услышал стук в дверь кабинета:
   - Семен Афанасьевич, я зайду к вам?
   В голосе Короля и вопрос и утверждение. Так - и прося и утверждая обычно говорит Костик: "Я пойду гулять? Я съем морковку?"
   - Заходи, конечно.
   - Семен Афанасьевич, дайте мне какую-нибудь работу, много работы. А то сбегу.
   - Бежать незачем. Ты знаешь, здесь насильно никого не держат.
   Король досадливо отмахивается:
   - Ну, уйду. Мне жить не дает этот горн дурацкий.
   Я смотрю на него с удивлением:
   - Ты что, Дмитрий? С тобой кто-нибудь говорил про горн?
   - Никто не говорил. Только Репин этот... он так смотрит - я бы его придушил. И Володька места себе не находит. Ловит всех - и каждому: "Я не брал! Мы не брали!" Не могу я...
   - Дела много, сам видишь. Выбирай, что тебе по душе.
   - Не знаю, - говорит он угрюмо, глядя в окно. И потом со сдержанной страстью: - Мне бы потруднее. Я бы сейчас показал - у-у!
   Помолчав, он добавляет:
   - Софья Михайловна меня проверяла... чтение, письмо, там... арифметика...
   - Да?
   - Говорит - четвертая группа от силы, а то и вовсе третья.
   Лицо Короля темнеет. Кажется, он даже похудел за последние дни, так обозначились скулы, и губы стали как две тонкие полоски, - от обиды он всегда крепко сжимает губы.
   - Лучше совсем учиться не буду. Не могу я с сопляками сидеть в одной группе! Мне Петька в сыновья годится.
   Сгоряча он, видно, не понимает даже, что за чушь порет. Но мне тоже не до смеха.
   - То-есть как это - не будешь учиться? А Стеклов?
   Старший Стеклов тоже будет в четвертой группе. Но он спокоен, его не смущает, что он, самый взрослый из всех ребят (ему скоро пятнадцать), оказался в одной группе с маленькими, - там будут даже двое из его же отряда. Никому и в голову не придет посмеяться над ним, все знают, что это бесполезно. Знает и Король.
   - Вы мне, Семен Афанасьевич, на Стеклова не указывайте. С него все как с гуся вода. Он спокойный. Ему плевать, что там про него говорят.
   - А тебе не плевать?
   - А мне не плевать.
   - Ну хорошо. Что же ты будешь делать?
   - Буду в мастерской вдвое работать.
   - И останешься неучем? Ну ладно, у тебя головы на плечах нет и ты согласен остаться неграмотным, да ведь за тобой другие пойдут - это ты понимаешь? Ведь не один на тебя кивнет: а вот Король не учится - и я не буду.
   - Семен Афанасьевич! Я с Разумовым хочу! Мы с Володькой сколько времени неразлучно... хватит того, что без Плетня живем...
   - Да ты сам посуди, как же можно? Ты там не то что последним будешь, ты и совсем заниматься не сможешь, это ведь пятая группа.
   В дверях появляется Екатерина Ивановна - она слышала последние слова и с ходу включается в разговор.
   - Эх, Митя, - говорит она, - не уходить бы тебе - мы бы с тобой за лето позанялись, догнали бы пятую группу...
   - Екатерина Ивановна! - Король срывается с места. Он стоит перед Екатериной Ивановной, прижимая руки к груди. - Вы занимайтесь со мной сейчас! Я знаете как буду... Я изо всех сил буду! Я прежде учился ничего. А теперь бы я...
   Меня, можно считать, нет в комнате. Обо мне забыли начисто. Стоят друг против друга, хмурят лбы, соображают вслух.
   - Да знаешь ли ты, что это значит?
   - Екатерина Ивановна!!
   В этих двух словах всё - и клятва, и мольба, и надежда.
   - Екатерина Ивановна! До сентября догоним?
   - Если будешь...
   - Буду! Буду! - Король вытирает пот со лба, садится на прежнее место. И вдруг говорит: - Семен Афаиасьевич! А если и Сережка?
   - Так ведь ты говоришь, с него как с гуся вода, ему наплевать?
   - Ну... Семен Афанасьевич!
   Часу не прошло - ко мне является Жуков.
   - Ты что, Александр?
   - Семен Афанасьевич, надо бы Королю какое-нибудь дело дать.
   - Мы уж думали об этом с Алексеем Саввичем и надумали. Тебе ведь трудно быть и командиром отряда и председателем совета: что, если Король в отряде сменит тебя?
   - В отряде? Нет, Семен Афанасьевич, командиром лучше бы Подсолнушкина. А вот я советовался со Стекловым, с Суржиком, Колышкину говорил... Мы вот что думаем: приехали в тот раз гости - мы им в баскет проиграли. Приедут опять - опять проиграем. Команда не постоянная, меняется, настоящей тренировки нет. В пинг-понг ребята дуются - тоже без порядка. Военная игра скоро, а если вы в городе, занятия проводить некому. А Король... вы знаете, если он чего захочет, он что угодно сделает. Расшибется, а сделает. Вот и пускай заведует всем этим... ну, культурным, что ли, досугом.
   - Досугом. Так. Неплохо придумано. Я поговорю с Алексеем Саввичем и Екатериной Ивановной. Пожалуй, это самое правильное.
   - А знаете, кто придумал?
   - Кто?
   - Петька. Он все никак не успокоится насчет того проигрыша. Он и тогда говорил: "Вот был бы Король - нипочем бы не проиграли". Король только вернулся, а Петька и пристал, так за мной по пятам и ходит: скажи Семену Афанасьевичу да скажи Семену Афанасьевичу.
   - Можно к вам? - В дверях Алексей Саввич. - Послушайте, Семен Афанасьевич, какая идея пришла в голову нашему Пете: он предлагает всю культурно-массовую работу поручить...
   - ...Королю? - Мы с Жуковым смеемся.
   - Ах, вы уже знаете? Ну да, Королю. По-моему, это прекрасная идея. У Петьки государственный ум! Он мыслит, я сказал бы, масштабно!
   Репин не ушел. Мне кажется, я понимаю ход его мыслей: уйти так - это означало бы признать полное свое поражение. Уж если уходить, то с треском, независимо, гордо, потому, что сам захотел, а не потому, что какой-то там Подсолнушкин или Жуков сказали - уходи. Нет, уйти так бесславно он не мог.