Вигдорова Фрида Абрамовна. Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

   Видно, он все-таки немного разбирался в людях, если обратился именно к Жукову. И, конечно, Саня добродушно согласился:
   - Ладно, давай. Покажи, как тебе Владимир Михайлович объяснял. Цел рисунок-то?
   Они возились несколько дней, советовались с Алексеем Саввичем, соображали, как будет лучше, удобнее, и наконец легкий складной пюпитр был готов. Я не сразу понял, почему Панин то и дело выбегает на дорогу, потом сообразил: ждет Владимира Михайловича. А Владимир Михайлович в тот день так и не пришел, и уже в сумерки Панин попросил разрешения отнести подставку. Я разрешил.
   Вернувшись, он подошел ко мне и сказал, против обыкновения не пряча глаза и не таким тусклым голосом, как всегда:
   - Отнес. Она мне сказала: "Спасибо тебе. Спасибо, - говорит. - Мне теперь ловчее писать".
   Я побаивался, что, придя на другой день, Владимир Михайлович станет преувеличенно хвалить Панина. У ребят это вызовет не сочувствие, а подозрение, не для них ли произносятся такие похвалы. Но Владимир Михайлович только сдержанно сказал Панину:
   - Наташа велела еще раз тебя поблагодарить. Очень удобно и хорошо ты сделал.
   Это было сказано почти мимоходом. Но кое-кто из ребят был при этом, и я мог не сомневаться: знать будут все.
   На том пока и кончилось. У нас с Паниным долго не было никаких разговоров, и как будто ничего не изменилось. И, однако, перемена была едва ощутимо, чуть приметно сдвинулось что-то в отношении к нему ребят. Появилась искра интереса или, вернее, любопытства: если к тебе по-хорошему относится Владимир Михайлович, так, может, ты и в самом деле чего-нибудь стоишь?
   38. "ХОЧЕШЬ ВЫТЬ МОЛОДЦОМ?"
   - Ну вот, - сказал однажды Владимир Михайлович, придя к нам, - у меня есть предложение. Разошлите, Митя, ребят - кто принесет самую важную новость?
   Он не сказал, какая может быть новость. Но всем было ясно: он что-то знает.
   - А чего, Владимир Михайлович? Чего? - приставал Петька.
   - Ты разведчик? Вот и разведай, - невозмутимо сказал Владимир Михайлович, который во всем нашем доме только Петьке и еще двум-трем малышам из отряда Стеклова говорил "ты".
   За время между обедом и ужином разведчики исколесили весь район предполагаемых "военных действий". Подсолнушкин сообщил, что по расписанию введен дополнительный дневной поезд, а самый ранний, напротив, отменен. Павлуша Стеклов узнал, что лесник, видно, уехал - сторожка на запоре. А по реке все ходит чей-то парусник, рассказал Володин. Все приходили и сообщали что-тоновое, всякий раз мы смотрели на Владимира Михайловича - и всякий раз понимали: не то. Да и сами видели: ничего нет в этих сообщениях такого, что могло быть для нас важно.
   Но когда уже зазвонили к ужину, в дом влетели Коробочкин и Петька. У обоих, кажется, глаза готовы были выскочить из орбит:
   - Приехали! Из Ленинграда приехали!
   Да, вот это была новость!
   - Откуда вы знали, Владимир Михайлович?
   - Не буду сочинять: узнал случайно. Шел за газетой на станцию, а навстречу мне попались ребята, человек десять...
   - Так это же не они! Их сто!
   - Я думаю - передовая группа. Для подготовки.
   - Да что гадать? - сказал Алексей Саввич. - Давайте сходим к ним.
   - Давайте, - поддержал я. - Отправимся завтра с утра. Я думаю, им и помочь надо в чем-нибудь. Королев, собери человек десять.
   Король отобрал ребят, и я слышал, как он наставлял их:
   - Придем - здравствуйте. Если что надо, поможем. Но глаза не пяльте и не выспрашивайте, а то они подумают - выведываем.
   По утреннему холодку мы пошли к школе, в которой должны были расположиться приехавшие. По дороге Петька и Коробочкин уж не знаю в который раз, перебивая друг друга, рассказывали, как они додумались разведывать именно в этом направлении. Петька был полон своим успехом. Вот это и есть настоящая разведка: принесли самую важную новость! Не то что другие. Вы только подумайте, что разведал Подсолнух! Какое нам дело до этого поезда? А Павлушка? Лесник уехал - ох, и новость! Коробочкин был гораздо сдержаннее, но и он понимал, что они с Петькой показали себя. Не шутка - всех опередили...
   Коробочкин старался быть скромным и усиленно супил брови. Борис Коробочкин вообще человек серьезный, а черная родинка под левым глазом придает его лицу еще более хмурое выражение. Но сейчас это облупившееся от загара лицо то и дело начинает расплываться в невольной улыбке...
   - Пришли! Все сразу пойдем?
   На участке возле маленькой, одноэтажной школы бегали ребята - кто с тряпкой, кто с ведром. Я сразу вспомнил наши первые дни, первые хозяйственные хлопоты, всеобщую приборку, точно на корабле.
   - Здравствуйте! Заходите, заходите! - закричала Женя - та самая светловолосая девочка, которая так ловко играла в баскетбол.
   И все остальные сбежались на ее голос.
   Как и думал Владимир Михайлович, ленинградцы выслали ударную группу, которая должна была все подготовить к приезду остальных. В группе было десять ребят - и таких ребят, которые, видно, не теряли времени даром и проводили лето не в библиотеке, не в классной комнате. Все они, как на подбор, были крепкие, загорелые - даже худенькая Женя успела загореть до шоколадного оттенка - и работы не боялись. Они скребли, мыли школьный домик, Б котором должны были разместиться, пилили, кололи дрова. С ними не было взрослого, они сами себе готовили еду. Надо сказать, и мы им помогли.
   На первых порах пионеры и мои ребята приглядывались друг к другу, но это длилось недолго.
   - Вам не надо ли чего? - спросил Король, как и репетировал накануне с ребятами. - Может, чем помочь?
   - У вас лишнего ведра не найдется? - помявшись, спросил старший мальчик, руководитель группы (до сих пор помню его фамилию - Голышев). - Так нескладно вышло: грязные ведра мы взяли - мыть полы, а чистого для воды не захватили. Вот одно добыли, надо бы еще одно, пока наши не приедут...
   Король вопросительно посмотрел на меня.
   - Надо дать, - сказал я.
   - А ну, Володин, сгоняй! - велел Король.
   "Сгонять" было не так просто - нас разделяло около трех километров. Пока Володин "гонял", мои ребята бродили, присматривались, но ни о чем не расспрашивали, помня наказ Короля: "Подумают - выведываем!" Я не вмешивался, считая, что они сами должны разобраться.
   Володин обернулся с рекордной быстротой. Он принес не только ведро, а еще, по собственной инициативе, кудлатую новенькую швабру.
   - Вот... я думал, может, удобнее... полы... - сказал он отдуваясь.
   - Ой, вот спасибо! Какой молодец, что догадался! - Женя почти выхватила у него из рук швабру. - А то с тряпкой ползать даже надоело.
   - Он у нас вообще... соображает, - сдержанно сказал Король, но я видел, что он очень доволен.
   Похвала Короля чего-нибудь да стоила, и обрадовать ленинградских девочек было лестно, а потому Коробочкин тоже проявил инициативу:
   - А то еще можно душ наладить. Как у нас. Бочка такая и ведро. С дырками. Душ. Если, конечно, хотите.
   До сих пор мне не часто приходилось слышать от Коробочкина такие длинные речи. Успех был необычайный:
   - Вот это да! Это бы очень хорошо! Наши приедут, а тут душ пожалуйста, освежайтесь! Вот будут рады!
   С этого и пошло. Мастерили душ, наводили порядок во дворе, с готовностью брались за все, чем можно было помочь пионерам. И те принимали помощь просто и дружески.
   - Чего делать? - спрашивал кто-нибудь из наших, едва придя.
   - Айда картошку чистить! - приглашал дежурный по кухне.
   - Сами почистят, на то и дежурные! А вы идите лучше сюда, палатка заваливается!
   В первый же день Саня Жуков сказал мне:
   - Семен Афанасьевич, не всех можно туда пускать. Как бы чего не вышло. Панин, например...
   - Значит, пускай назначает совет дома. Будет вроде сводного отряда, как у нас в коммуне: по двое, по трое, от разных отрядов, каждый день новые. А кого именно назначать, сами сообразите.
   И получилось любопытно. К пионерам шли работать - это знали все. Не играть, не развлекаться (на волейбол вечером пионеры приходили к нам). Но если кто в чем проштрафился, его не посылали. Никто не говорил: вот, дескать, ты провинился и потому не пойдешь. И тот, кого не послали по первой просьбе, не спорил: совесть была нечиста. А идти почему-то хотелось всем, хотя, повторяю, каждый знал, что прийти и сидеть сложа руки не придется. Нельзя заявиться к людям, которые поднялись на заре и работают, и просто так, со стороны, глядеть на них. Тут уж либо помогай, либо уходи. Наши приходили - и помогали.
   В день, когда должны были приехать из Ленинграда остальные пионеры, мы строем пошли встречать их на станцию.
   Поезд подкатил; из последнего вагона, как горох, посыпались ребята в синих трусах, белых рубашках и красных галстуках. Они тотчас построились по четыре в ряд; получилась красивая, яркая колонна. Впереди стояли знаменосец и два ассистента - мальчик и девочка из младших.
   - Здрав-ствуй-те! - отчеканили мои.
   - Здрав-ствуй-те! - ответили ленинградцы.
   - Вперед... марш! - громко скомандовал Гриша Лучинкин.
   И пионерская колонна двинулась.
   - Вперед... марш! - откликнулся я.
   И мои тоже двинулись.
   День был пасмурный, по всему горизонту дымились тучи, и ветер сильный, резкий - безжалостно заволакивал серыми клочьями последние голубые просветы над головой. И все-таки никто не ждал, что дождь хлынет так внезапно. А случилось именно так. Последний порыв ветра, мгновение тишины и дождь, словно только и ждал этой минуты, с шумом, с грохотом, сплошными, непроглядными потоками обрушился на нас.
   Наш строй дрогнул, последние ряды смешались.
   - Ой, Семен Афанасьевич! - пискнул кто-то из младших.
   Глебов отскочил в сторону и стал под навес придорожного ларька.
   - Вы что? - в бешенстве крикнул Король. - Семен Афанасьевич, да что они, глядите!
   Он схватил Глебова за шиворот и втащил в ряды.
   Я не успел подать новую команду, не успел предпринять ничего, чтобы восстановить порядок, - впереди пионеры хором заговорили - не запели, а именно заговорили. Мы невольно прислушались. Дождь шумел, хлестал, и в его шуме слова были сначала неразличимы. Но постепенно до нас дошло:
   Цок-цок-цок-цок
   Ясными подковами!
   Хочешь быть молодцом?
   Выше держи голову!
   Цок-цок-цок-цок
   Ясными подковами...
   И снова и снова, все громче, все задорнее. Еще минута - и нас подхватило быстрым, бодрым ритмом этой присказки. Как хорошо оказалось идти в лад ей! Это была не музыка, не барабанная дробь, но шаг отбивался так четко, так легко, что и мы стали чеканить, сначала негромко, а потом в полный голос, в такт идущим впереди:
   Цок-цок-цок-цок
   Ясными подковами!
   Хочешь быть молодцом?
   Выше держи голову!
   Прошло лихое времечко,
   А будущее - наше!
   Играй, моя жалеечка,
   Рысью - марш!
   Цок-цок-цок-цок
   Ясными подковами...
   Это было хорошо! В этих четких строчках и впрямь был звон подков, был призыв, он веселил шаг, и хотя рубашки прилипли к плечам, никто уже не думал о дожде.
   Лучинкин оборачивал к нам улыбающееся, блестящее от воды лицо с прилипшими прядями на лбу и махал рукой, словно дирижировал. И мы всё громче, веселее, напористо, назло дождю твердили свое:
   Цок-цок-цок-цок
   Ясными подковами!
   Хочешь быть молодцом?..
   39. НАШЕ ЗАВТРА - РАДОСТЬ!
   Завтрашний день - что он сулит? Что будет завтра? С каким чувством неуверенности засыпает человек, который не знает этого! Как тревожно спит тот, кто не ждет от завтрашнего дня ничего хорошего!
   Наши ребята получили счастливую уверенность не только в завтрашнем дне - это еще не все! Мало знать, что ты будешь сыт, обут, одет. С этого мы начинали, поначалу и это было немало, но теперь эта маленькая радость больше не могла нас удовлетворить. Нет, теперь ребята были уверены в том, что завтрашний день принесет радость более полную, чем простое спокойствие и сытость.
   Когда-то, очень давно, в самом начале моей работы в коммуне, Антон Семенович сказал мне:
   "Человек не может жить на свете, если у него нет впереди ничего радостного. Завтрашняя радость - это и есть то, для чего мы живем. И вот запомни: в нашей, в педагогической, работе это почти самое важное. Сначала нужно вызвать ее к жизни, эту самую радость, и чтоб ребята видели, ощущали: вот она! А потом - это трудно, но как важно! - надо претворять эту простую радость во все более сложную, человечески значительную. Сначала этой радостью для ребят будет, может быть, какой-нибудь пряник или, скажем, поход в цирк. А потом радостно станет исполнить свой долг. Хорошо поработать. А может быть, даже жизнь отдать ради большого, общего, ради великого дела. Понимаешь? Я бы даже так сказал: воспитать человека - значит воспитать у него перспективные пути, по которым располагается его завтрашняя радость. Понимаешь? Вот предложи ребятам устроить каток. Они с жаром примутся за работу, увлеченные перспективой развлечения. Простая перспектива, не очень ценная. Но работа пойдет, пойдет, и на пути будут возникать разные задачи. Где греться? Где и как поставить скамейки? А нельзя ли получше устроить освещение? Смотри, как усложняется перспектива даже в самом начале, на первых порах. И ты в нашей жизни уже не раз видел: когда коллектив сживается в семью, уже ближайшая перспектива - всем сообща, коллективно работать захватывает и радует".
   Я вспоминал этот разговор, примерял сказанное Антоном Семеновичем к нашей жизни и видел: да, такая близкая перспектива, такое общее стремление к завтрашнему дню, наполненному коллективным действием и коллективным успехом, есть у нас. Несомненно есть! Ребята встают поутру с одним чувством: предстоит общее дело, общий труд - хорошо! Поработаем!
   Подружились мы и с колхозом имени Ленина. Неверно, что добрая слава на печи лежит и только худая по дороге бежит. Раза два мы спасали колхозное сено от дождя - прибежали незваные и всей гурьбой быстро скопнили, а через день раскидали снова и еще пришли поворошить под горячим солнцем. Немного, но и этого было довольно, чтобы о нас сказали: "Хорошие ребята, весело работают!" И наша добрая слава не стала залеживаться на печи, а соскользнула с нее и побежала по широкой дороге вперед и вперед.
   Вместе с деревенскими пионерами мы пропололи колхозную капусту и свеклу, а они потом пришли на помощь к нам, на наш огород. И уж никогда не бывало так, чтоб привезли фильм, а нас забыли позвать.
   Поддержал нашу славу еще и такой случай. В ожидании сеанса мы сидели в большом, просторном зале (при совхозе и МТС был хороший клуб) и, переговариваясь между собой, разумеется, прислушивались к тому, что говорилось вокруг. Один парнишка, лет семнадцати, сказал, что напишет в газету про совхозную повариху: у нее есть сынки и пасынки - одним щей переливает, другим недоливает, одним каши на донышке, другим - горкой.
   - А какая у вас газета? - деловито осведомился Подсолнушкин.
   - Ну как же, при политотделе выходит. Там название такое есть: "За ушко да на солнышко" - вот про нашу Авдотью Сергеевну туда и написать.
   - А как фамилия вашей Авдотьи Сергеевны? - спросил вдруг Репин.
   - А тебе зачем? - ответил парень вопросом на вопрос.
   - Просто так, ни зачем.
   - Ну, Бойко. Дальше что?
   - Постой, постой! А есть у вас в совхозе Семен? А Василий? А Ефим?.. Нет Ефима? Мне Ефим нужен. А Пантелей? А Филипп?.. Тоже нет? Ну, а Иван-то есть?
   Мы недоумевали, а парень, затеявший разговор о поварихе, и вовсе стал поглядывать на Андрея с опаской. А тот, скосив глаза куда-то в угол, озабоченно пошевелил губами, помолчал... И совсем неожиданно предложил парню:
   - Вы лучше не заметку, а карикатуру, и под карикатурой стихи. Вот хоть так:
   Зачем же вы, товарищ Бойко,
   Такой проводите дележ?
   Ну чем Семен, Иван, Василий
   На Александра не похож?
   Ребята - и мои и совхозные - так и ахнули, словно на их глазах совершилось величайшее чудо. А когда это четверостишие действительно появилось под злым и очень смешным рисунком в разделе "За ушко да на солнышко", наша популярность неслыханно возросла.
   - Вон тот, тот самый! Это он сочинил! - говорили и молодые совхозные рабочие и даже взрослые люди, когда мы появлялись в клубе.
   Это была первая толика доброй славы, которую прибавил нашему дому Андрей Репин.
   40. ИГРА
   Вот так мы жили, и каждый день обещал нам что-нибудь хорошее.
   А с приездом ленинградцев перед нами встала еще одна близкая радость она называлась "спортивная игра".
   Но прежде чем вернуться к ней, скажу еще об одном.
   - Семен Афанасьевич, - обратился ко мне Сергей Стеклов, - как хотите, а без горна нельзя. Нельзя и нельзя! Как по тревоге встать? Как сбор трубить? От звонка толку мало!
   - Давай поговорим на совете и решим, как быть.
   - Семен Афанасьевич, лучше на совете не говорить. Что ж Королю опять глаза колоть...
   - Ты что, Сергей? Ты в своем уме?
   - Семен Афанасьевич, так ведь он давно уже сказал при всех: "Отстаньте, я взял горн, а Володьку не троньте, он ни при чем".
   - Когда это он сказал?
   Стеклов еще больше понизил голос:
   - Так ведь, Семен Афанасьевич, Володька все мается... за всеми ходит, канючит. Король раз услыхал и говорит: "Это я. Так все и знайте. И ты, черт вредный, Репин, тоже знай, плевать я на тебя хочу: это я взял горн, а Володька ни при чем".
   - А Володя что же?
   - Да он не при Володьке. И еще погрозился: если кто Разумову скажет, я тому голову оторву. Ну, никто и не стал связываться. Володька и не знает, что Король на себя наговорил. Да нет, Семен Афанасьевич, вы не думайте, никто не верит, - прибавил Сергей. - Ясно, это уж он со зла на Репина. "Если, говорит, ты Володьке хоть заикнешься, я тебе..."
   Признаться, Сергей меня огорошил. Разумеется, я не верил и не мог верить тому, что сказал Король. Сказал он, конечно, "со зла", это верно. Однако невесело убеждаться, что еще многое в доме делается и говорится помимо тебя, что есть вещи, о которых тебе не рассказывают, которые до тебя либо вовсе не доходят, либо раскрываются вот так, случайно. И надо же было Королю сморозить такую глупость!
   А горн - Сергей правильно рассудил - добывать было нужно. Мы сделали это без шума: Алексей Саввич привез горн. Совершенно ошалевший от радости Петька взял несколько уроков у ленинградского горниста, и в одно прекрасное утро Березовая поляна была разбужена звонким, требовательным сигналом. Все вскочили, как по тревоге, и, не дожидаясь обхода, выбежали на линейку.
   Тут же, не откладывая дела в долгий ящик, весь красный, вспотевший от возложенной на него высокой миссии, Петька проиграл четыре сигнала. Первый на подъем, бодрый и веселый: "Ночь прошла, вставать пора! Прибирайся, умывайся, будь готов к труду!" Второй, настойчивый, призывный, - на работу: "За лопату, за топор! Во дворе гудит мотор! День ученья и труда на-чал-ся!" Третий звал нараспев, меланхолически: "Спа-а-ать, спа-а-ать по пала-а-ат-кам!"
   Тревогу горн не пел, а выкрикивал: "Скорей! Вставай! Не спи! Не зевай!"
   С этого дня ребята стали ложиться в ожидании тревоги.
   По первому же тревожному зову, который раздался на рассвете, они выскочили мгновенно. Горн еще не успел закончить свой призыв, а ребята стояли передо мной на линейке одетые - в трусах, рубашках, тапках.
   - Молодцы! - сказал я от души и... оказалось, поторопился.
   Следующей ночью я прошелся по спальням и тут-то понял, откуда такая молниеносная быстрота, такая образцовая готовность: все - и умница Жуков, и рассудительный Сергей Стеклов, и неповоротливый Колышкин, и Ганс, и Эрвин, не говоря уже о наших малышах, - спали одетыми. И пришлось мне на утренней линейке сказать совсем другое:
   - Сбор по тревоге прошел у нас очень плохо. Обман, а не сбор. А зимой как будем спать? В шубах и валенках? В шапках-ушанках? Всем командирам объявляю строгий выговор. Прошу проследить, чтоб спали как следует и на тревогу собирались без обмана.
   Петька стал лицом чрезвычайной важности. Перед сном каждый дергал его за рукав:
   - Ну, по-честному: завтра будет тревога?
   - Вот провалиться мне! - восклицал Петька, не отвечая, однако, ни да ни нет.
   Вечером я не мог уединиться с ним ни на секунду - десятки глаз зорко следили за нами. Пришлось уговориться, что распоряжение насчет тревоги будет давать ему Екатерина Ивановна, которую ребята считали человеком в этих делах не заинтересованным.
   Мы дали тревогу, когда ее перестали ждать, - и то, что я увидел на линейке, могло рассмешить кого угодно: ребята стояли в строю встрепанные, у кого одна нога в тапке, другая босая, кто в одних трусах без рубашки, кто с рубашкой подмышкой. Картина была пестрая и неутешительная.
   - Очень плохо! Разойтись по спальням! Привести себя в порядок!
   В следующий раз - дня через два - быстрее всех и в полном параде выбежали стекловцы, которых Сергей без устали тренировал. Последним построился отряд Колышкина. Совет детского дома объявил благодарность четвертому отряду и выговор второму.
   Так понемногу мы добились того, что по сигналу тревоги ребята быстро приводили себя в надлежащий вид и строились на линейке в полном порядке, подтянутые, все как на подбор.
   Во всех отрядах в подготовку к игре вкладывалось столько страсти, что Екатерина Ивановна только вздыхала:
   - Если б с осени вот так же - да за ученье...
   В эти дни мы почти не виделись с ленинградцами - разве только разведчики встретятся лицом к лицу в лесу, смерят друг друга подозрительным, изучающим взглядом и отведут глаза.
   Дня за три до начала "военных действий" наши командиры и командиры противной стороны снова собрались в клубе. Ну, сейчас мы выглядели совсем не так, как месяц назад! Ни потупленных взглядов, ни подавленных вздохов, ни завистливого удивления. Мы сидим как равные и тщательно, придирчиво обсуждаем правила игры.
   Конечно, тотчас разгорелся спор, у кого будут красные повязки, у кого белые. Пришлось тащить жребий. Нам посчастливилось! Нам достались красные повязки с белыми номерами, ленинградцам - белые с красными номерами.
   Потом стали уславливаться насчет очков. За удачную маскировку - два очка. За каждое правильное, ценное донесение - до пяти очков.
   - А зашифрованное по азбуке Морзе - на одно очко выше, - уточнил Лучинкин.
   Вот это был тяжкий удар. Азбуки Морзе мы почти не учили - тут нам поперек дороги решительно стала Екатерина Ивановна: она заявила, что не позволит загружать головы ребят, пока еще и таблицу умножения нетвердо знающих, азбукой Морзе. Мы тогда поспорили, да и уступили, а теперь вот должны сколько терять!
   Начало "военных действий" назначили на десятое августа. Но никто, кроме командиров, об этом не должен был знать. Накануне пятерка во главе с Королем установила в лесу штабную палатку. Место выбрали с умом - небольшая полянка, со всех сторон окруженная осиной и сосной. Была тут и единственная, словно заблудившаяся, береза. Высокая, тонкая и, видно, подкошенная ветром, она стояла, круто наклонясь, прочерчивая белую отчетливую дугу на серо-зеленом фоне осинника. Неподалеку от нее и поставили палатку. Шагах в десяти левее была глубокая, почти круглая впадина с водой на дне, а справа, чуть поодаль, протекал довольно широкий холодный ручей. Но для нас это были не яма, не ручей - это были препятствия, которые в случае чего помешают противнику: только с этой точки зрения мы могли теперь смотреть на все, что нас окружало.
   Что до меня, то я сильно волновался. Не исход игры меня тревожил, не количество очков, которые получат мои ребята за знание карты, за умение переносить раненых и ориентироваться на местности. Что говорить - и это важно, но не это было главным для меня. Ведь наш коллектив держал экзамен пусть небольшой, но когда коллектив растет, крепнет, для него всё испытание: и беда, и радость, и столкновение с другим коллективом. И вот сейчас наш коллектив, в сущности, впервые должен будет в игре и борьбе встретиться с другим. Как будут держать себя ребята? Не сорвутся ли? Я ждал. И, не скрою, тревожился.
   И вот великий день настал. Было еще темно, когда горн протрубил тревожно, звонко, прерывисто. Мы с Петькой стояли на линейке. Он трубил, и я слышал, как постукивали его зубы от утреннего холода, а главное, от волнения. Дом сразу ожил, встрепенулся. Ребята с деревянными ружьями в руках через три ступеньки сбегали с лестницы и строились по взводам. Разведка давно уже ушла, а караул и секретарь штаба пошли к палатке еще с вечера и ночь провели там.
   - Объявляю детский дом номер шестьдесят на военном положении! - сказал я, окинув взглядом затихший строй на линейке.
   В полном молчании каждый командир повел свой взвод на заранее условленные позиции. Ребята шли цепочкой, змейкой. Перестраивались быстро, неслышно, сдерживая дыхание. Жуков расставил караул вокруг дома; этих ребят решено было сменять через каждые полтора часа, чтобы и они приняли участие в игре.
   - Кто идет? Кто идет? - тихонько окликали меня раз пять, пока я добрался до штаба.
   - Орел, - тихо произносил я пароль.
   - Сокол, - отзывались шепотом часовые, и меня пропускали.
   Палатка была вся в зеленых ветвях, почти неразличимая среди осин в тусклом предутреннем свете. У входа стояли Глебов и Эрвин.
   - Орел! - сказал Эрвин.
   - Сокол! - ответил я.
   Эрвину придется сегодня выучить много русских слов - пароль будет меняться каждые два часа.
   В палатке за столом - Репин. Он секретарь штаба, как самый грамотный.
   - Только без фокусов, - сказал я ему накануне, с легким нажимом в голосе.
   И он ответил по форме, без обиды и без улыбки:
   - Есть без фокусов.
   Может быть, он один помнит, что это игра. Во всяком случае, он не позволяет себе забыть об этом. Вот и сейчас в глубине его голубых глаз, где-то в самых уголках губ прячется привычная усмешка. Я отвечаю серьезным, даже хмурым взглядом.