Вигдорова Фрида Абрамовна. Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

   Все, что происходит в отряде, заботит Сергея ежечасно, неотступно.
   - Семен Афанасьевич, - тревожно говорит он, - не знаю я, что делать: Глебов-то на кровати не спит!
   - Как так? А где же он спит?
   - Под кроватью...
   Ох, уж этот Глебов! Стеклов воюет с ним с утра до вечера. Он самый непокорный и нерадивый, самый вздорный во всем четвертом отряде. Ни одного пустячного дела он не выполнит без пререканий. Он кричит, что ему всегда поручают наиболее трудную и неприятную работу. Он торгуется и ноет. Он самоуверен до наглости и до смешного беспомощен.
   Когда наступает вечер, Глебов, как и все, укладывается в постель. Но утро неизменно застает его под кроватью. Ребята пытались проследить, когда же он туда сползает, но ни у кого, в том числе и у Сергея, который больше всех уставал за день, не хватало терпения дождаться. Глебов засыпал первый, мгновенно, и всякий раз казалось, что теперь уж фокус не повторится. И каждую ночь он повторялся.
   Прежде я этого не знал: в ту памятную ночь, которую Глебов провел у меня на диване, я спал в соседней комнате, а утром застал его уже на ногах.
   Стеклов, спокойный и уравновешенный, терпеть не может Глебова. Пожалуй, Глебов единственный во всем доме способен вывести его из себя. И сейчас он убежден: Глебов притворяется. Это он всем назло: хочет удивить, обратить на себя внимание.
   Рано утром, до подъема, захожу в спальню четвертого отряда. Глебов мирно спит, свернувшись калачиком, под своей кроватью.
   Советуюсь с Екатериной Ивановной, Она убеждена, что это болезненное. Она отвозит Глебова к врачу, его тщательно исследуют. Но врач не может объяснить нам странное поведение мальчугана. Нервы? Что ж, нервы самые обыкновенные, никаких заметных отклонений от нормы, мальчишка как мальчишка, судя по всему - здоровый, крепкий и хорошо развитый для своих одиннадцати лет. Нет ничего такого, что проливало бы свет на эту его нелепую привычку. И сам он тоже ничего путного не может сказать.
   - Я не помню. Ложусь в кровать, а просыпаюсь под кроватью. А как туда попал, и сам не знаю.
   Он всегда и со всеми разговаривает развязно. Я, кажется, единственный, кого он после ночевки на моем диване побаивается. Попросту он считает, что со мной лучше не связываться: кто знает, что я еще могу выдумать. Насмешка, ирония - вот чему он не умеет дать отпор и потому столкновений со мной предусмотрительно избегает. И сейчас, когда он говорит: "Не помню", - я верю ему.
   У него удобная, хорошая кровать, а он почти всю ночь проводит на голом полу, кое-как завернувшись в сдернутое с постели одеяло, натянув его край на лицо. Почему? Он и прежде не спал на кровати, но тогда это никого не касалось. А теперь все встревожены странной привычкой Глебова, все озабочены и недовольны ею.
   Глебов круглый сирота, долго беспризорничал - это все, что я знаю о его прошлом. Немного. Но я и сам это испытал, и, мне кажется, я нашел объяснение его странной болезни и способ ее вылечить. Не стану советоваться с нашими воспитателями, они могут удивиться, встревожиться, а то и осудить меня: способ мой, пожалуй, не очень строго педагогичен. Пусть. Мне важнее научить Глебова спать по-человечески.
   Поздно вечером на цыпочках вхожу в четвертую спальню. Все тихо, все погружено в сон. То и дело останавливаюсь и прислушиваюсь - все ли спят, не поднимется ли чья-нибудь голова? Но нет - ни движения, ни звука, только сонное дыхание ребят. Наконец дохожу до кровати Глебова. Он спит, как все. Еще раз оглядываюсь и быстро, бесшумно залезаю под кровать. Ложусь и жду.
   Не знаю, сколько времени прошло. Но вот Глебов начинает вздыхать, ворочаться. Ага, вот он лезет под кровать!
   - Пшел к черту! - свирепо рычу я. - Место занято!
   Он покорно лезет обратно и укладывается на кровать. Выждав с четверть часа, я встаю, оправляю на нем одеяло и неслышно выхожу из спальни.
   Это не фокус и не наитие - просто я попытался восстановить пропущенное логическое звено. Отчего могла возникнуть странная привычка Глебова? Беспризорность. Случайные ночевки в каком-нибудь незаметном уголке, в щели, где можно укрыться от ветра, от дождя и снега, а главное - где авось не заметят, не выгонят. Но если в твое логово залез кто-то посильнее, тебе приходится уйти - и больше ты туда не вернешься: место занято.
   Наутро вместе с дежурным командиром Колышкиным и дежурным санитаром Володей Разумовым обхожу спальни. В четвертой, как и всюду, все выстроились у кроватей, но выражение на всех лицах особенное: сразу видно, что для нас припасли какой-то сюрприз.
   - Глебов сегодня спал на кровати! - рапортует Стеклов.
   Глебов и сам удивлен. Хоть он и огрызался, когда ребята приставали к нему, он все же стеснялся своей странной привычки и теперь, кажется, испытывает некоторое облегчение.
   Впрочем, радоваться рано: кто знает, как-то оно будет завтра?
   Но и завтра и послезавтра все идет как по маслу. Глубокой ночью я захожу к ребятам и убеждаюсь: Глебов мирно спит на кровати. Больше он не нарушает порядка в четвертой спальне,
   - Вот видишь, захотел, так и перестал, - говорит Стеклов.
   Глебов молча пожимает плечами. Хотел-то он давно, однако почему-то не получалось...
   15. "ТЕПЕРЬ БЫ НЕ УДРАЛИ..."
   Кроме ящиков, привезенных Алексеем Саввичем, у нас вскоре появилось еще примерно три комплекта наиболее необходимых инструментов. Оказалось, не все инструменты пропутешествовали на рынок, многое осталось тут же, в доме, ребята припрятали полюбившиеся им орудия кто в подвале, кто на чердаке, кто за шкафом в спальне. И вот теперь они вытаскивали свои сокровища из ведомых только им тайников и приносили в мастерскую. Мы были деликатны и не расспрашивали, откуда, из каких закоулков извлечены вот этот лобзик с пилочками, напильник с крупной и мелкой насечкой, разные стамески, долото, коловорот, шило, молоток, плоскогубцы, клещи и многое другое. Все это стекалось постепенно, иногда вручалось Алексею Саввичу молча, с неловкой улыбкой, иногда - с простейшим пояснением :
   - Вот, Алексей Саввич. Пригодится.
   - Несомненно пригодится, - серьезно отвечал Алексей Саввич.
   Ирония не была ему свойственна. Он часто улыбался, шутил, но никогда к шутке не примешивалось даже самого слабенького яду. К ребятам он обращался всегда очень просто, решительно и вместе с тем доверчиво. Он первым приходил в мастерскую и последним оттуда уходил. Дерево, металл и инструменты влюбленно повиновались ему. Рубанок, который нипочем не шел в Петькиных руках, у Алексея Саввича скользил так, словно шершавая доска ничуть ему не сопротивлялась. А Петька только смотрел на него удивленно и завистливо, изобразив ртом круглое изумленное "о".
   Больше всего Алексей Саввич подружился с отрядом Жукова. Саня Жуков не походил ни на отечески спокойного, заботливого Стеклова, ни на властного Короля - у него был свой "стиль руководства". Он руководил своим отрядом весело, постоянно что-то придумывал, во все входил, всем загорался. Петька тот смотрел на него с обожанием и ходил за ним по пятам. Но и старшие любили командира. Я ни разу не слыхал, чтоб он прикрикнул на кого-нибудь, рассердился, возмутился. Выходило так, как будто он и не приказывает вовсе, не требует, а, скорее, советуется или советует, и не последовать его совету было невозможно.
   Алексей Саввич отлично выпиливал из фанеры - его рамки и ларчики казались кружевными, но это искусство увлекло немногих. Однако все заинтересовались, когда Алексей Саввич, а с ним Жуков и Петька стали выпиливать по едва намеченному пунктиру какие-то большие куски. Не сразу можно было понять, что же это будет. Глебов первым разобрал, что Петька выпиливает огромную ногу.
   - Ты что это, в фанерные сапоги обуться надумал? - спросил он ехидно.
   Петька только загадочно помотал головой. Потом обнаружилось, что Жуков выпиливает большущую руку с толстыми пальцами. Время шло - появилась вторая рука и вторая нога, а из-под лобзика Алексея Саввича вышло огромное туловище, украшенное лопоухой головой с нелепо разинутым ртом. Все это соединили проволокой. Ребята, то и дело забегавшие в этот угол мастерской взглянуть, что же это будет, так и ахнули:
   - Вот так красавец! Зачем, для чего?
   Теперь уже всем было интересно - и сонному Суржику, и гордому Королю, и всегда невозмутимому, исподволь за всем наблюдавшему Репину, и, конечно, Костику, который стоял тут же, широко расставив ноги в красных чулках.
   - Ну, догадайтесь! - говорит Жуков.
   - Чучело для огорода? - высказал предположение Володин.
   - Чучело! Чучело! Ворон пугать! - хором подхватили все.
   - Ошибаетесь, - спокойно ответил Алексей Саввич и скомандовал Петьке: А ну-ка, тащи краски. Какую мы ему рубашку изобразим? Надо нарядить его как следует.
   - Давайте сделаем ему шелковый шарф, как у Репина, - добродушно предлагает Жуков.
   Андрей слегка сдвинул брови, но красивое лицо его попрежнему спокойно.
   - Ну, разве он похож на Репина? Он парень простой, - возражает Алексей Саввич. - Давайте рубашку сделаем красную, штаны синие...
   - Нет! Нет! - вдруг кричит Петька. - Пускай он будет буржуй с цилиндром!
   Наскоро выпилили цилиндр и прикрепили к круглой голове. Фрака не получилось, но цилиндр неопровержимо изобличал: это буржуй.
   На другой день под вечер Жуков прошел по спальням и, сложив руки рупором, крикнул с крыльца тем, кто был во дворе:
   - В клуб! В клуб! Все в клуб!
   Мы собрались в большом пустом зале, который до сих пор нас ничем не привлекал,] увидели на возвышении фанерного буржуя.
   Алексей Саввич стоял у столика. Под рукой у него был небольшой ящик, и в нем что-то круглое, как будто розовые и желтые яблоки. Скамей на всех пока не хватало, мы стали вдоль стен.
   И тогда Алексей Саввич взял в руки желтое "яблоко" - это было подобие мяча, сшитого из тряпок, - и метнул в разинутый рот буржуя.
   Мяч влетел в небольшое круглое отверстие, не задев фанеры. Алексей Саввич не дал нам опомниться. Второй, третий - десять мячей без промаха влетели в разинутый рот мишени, а по ту сторону их ловил Жуков.
   Ребята восторженно закричали, захлопали. Несколько человек кинулись к столу, но Алексей Саввич остановил их движением руки:
   - Сейчас свое искусство покажет член первого отряда Павел Подсолнушкин.
   Павел вышел, маленький и щуплый с виду, но с тем же неторопливым достоинстве какое он вносил во все, что бы ни делал: кормил ли Тимофея, занимался ли утром гимнастикой или ел в столовой гречневую кашу.
   Жуков высыпал мячи обратно в ящик. Павел стал метать. Он попал семь раз из десяти и солидно, без улыбки отошел от стола. Его сменил Петька. Покраснев и насупясь, он стал лепить мяч за мячом, как говорится - в белый свет. Ребята хохотали.
   - Не робей, Петька! Эх ты, стрелок! Мазила! Петька, не поддавайся! неслось со всех сторон.
   После шестого промаха Петька не выдержал. Чуть не плача и на ходу приговаривая: "Когда тренировался, очень хорошо получалось", он кинулся бежать. Его со смехом хватали за рубашку, за руки, но он вырвался и скрылся.
   И тут началось: все хотели поскорее испытать свою меткость и ловкость.
   - Еще надо выпилить! - кричал Глебов. - Штуки три! А то очередь!
   - Вот ты и выпили, - усмехнулся Жуков: слава о Глебове как о первом лентяе и бездельнике давно разнеслась за пределы четвертого отряда.
   И Жуков и весь первый отряд были очень довольны, но не подчеркивали этого. Только глаза у них блестели и губы то и дело растягивались в улыбку. Они уступали ребятам из других отрядов свою очередь, старались объяснить, как кидать мяч, чтоб не промахнуться.
   Назавтра Алексея Саввича стали осаждать охотники в свободное время выпиливать новые мишени.
   - От силы - еще одну, - сказал он решительно. - Это вы потому так накинулись, что у нас пока пусто, игр нету. Давайте лучше еще что-нибудь придумаем.
   В этот день мастерская гудела. Кто работал с ребятами, знает: шум бывает разный. Иногда это бестолковый гам, иногда злая неразбериха и крик наперекор уговорам учителя. А бывает ровный рабочий гул - и тут опытный педагог не ошибется, не велит замолчать: он услышит в этом гуле увлечение и сосредоточенность.
   Алексей Саввич никого не останавливал и был прав: гомон стоял хороший, увлеченный, веселый. Кто-то вспоминал со смехом, как вчера бил мимо мишени злополучный Петька. Кто-то кряхтел над сырой, упрямой доской и чертыхался сквозь зубы.
   - Вот так потренируешься, а потом и в стрельбе пригодится, верно? говорил Володин.
   - Давайте, Алексей Саввич, еще выпилим, а то что это за клуб - одни стены!
   - Я ж говорю: надо еще что-нибудь придумать. Давайте соберемся после обеда и все решим.
   Но до обеда было далеко, и над верстаками продолжали думать вслух:
   - Лето идет. Рюхи надо бы.
   - А в клуб - шашки.
   - И шахматы!
   - Сперва в клуб столы надо. И скамейки. На полу, что ли, в шашки играть?
   Разговор - разговором, а работа тем временем идет. Шуршит стружка, скользит по доске рубанок.
   В самом углу мастерской стоит у верстака Коробочкин - хмурый, вихрастый, с черной родинкой на щеке. Он никому не мешает, не нарушает дисциплины и работает недурно, но я знаю - он ждет только одного: весны. Что ему шашки и шахматы, что ему рюхи и фанерный ротозей? С первым теплом он непременно уйдет!
   Давно ушел бы и Репин, но его что-то держит здесь. Настоящий хозяин во втором отряде, несомненно, он. Если Колышкина и в грош не ставят, то с Репиным другой разговор. Он властвует совсем иначе, нежели Король. Он не держит в своем арсенале громов и молний. Он только бровью поведет, взглянет спокойно и лениво - и этого достаточно. Сейчас Андрей небрежно проводит наждачной бумагой по гладко обструганной дощечке. Взглядом он со мной встречаться не желает.
   - Летом... О, к лету здесь такое можно развернуть!.. - мечтательно произносит Алексей Саввич. - Такая площадка... Я все взять в толк не могу, как это она у вас попусту пропадает?
   - А чего... Мы при чем... Нам разве говорили?.. - несется с разных концов мастерской.
   - А сами вы сообразить не можете? Повесили волейбольную сетку, вот она и мокнет под дождем и снегом, а дальше что?
   - Вы не знаете, Алексей Саввич, это не простая сетка, - лукаво говорит Король. - Если б не она, не миновать бы Семену Афанасьевичу Тимофеевых рогов. Вам разве никто не рассказывал?
   И верно! Об этом событии Алексей Саввич ничего не знает, его ведь тогда еще не было у нас. И наперебой, со смехом ребята начинают рассказывать:
   - Тимофей-то ноздри раздул, глаза кровью налились - вот сейчас подымет Семена Афанасьевича на рога! Бежит, ничего не видит, злой как черт - и в сетку ка-ак врежется! Запутался, землю роет, понять ничего не может, а тут Семен Афанасьевич ему ка-ак даст!
   - А вы где были?
   В голосе Алексея Саввича, в выражении его лица - ни малейшего нажима, но ребята словно под душ попали. Короткое молчание, потом Стеклов говорит сквозь зубы:
   - Да где были - удрали... Семен Афанасьевич один остался. Он да Тимофей.
   - Теперь бы не удрали, - уверенно говорит Жуков.
   16. КУРЫ
   Я тоже уверен: теперь бы они не разбежались и не оставили меня в трудную минуту. Я не обольщаюсь: у нас еще нет настоящего, крепко сбитого и слаженного коллектива, но он рождается. Первые ростки его видны во всем. И в том, как ребята работают, как собираются после обеда в клубе, и в том, что я все чаще слышу; "у нас" и "давайте сделаем".
   Каждая мысль, чья бы она ни была, стала находить немедленный отклик. Принимали ее или отвергали, но неуслышанной она не оставалась.
   Примерно недели через три после приезда Гали с детьми я купил в городе новенький серебряный горн. Я шел с ним от станции и постепенно обрастал ребятами. По какому-то неведомому беспроволочному телеграфу стало известно, что приехал я не как-нибудь, а с горном, и все высыпали навстречу.
   - Вместо звонка! Вот здорово! Как запоет - в Ленинграде будет слышно! возбужденно говорили ребята.
   Каждый старался пробраться поближе, потрогать мою ношу.
   Только один человек при виде горна словно оцепенел - это был Петька. Он протиснулся ко мне, но не говорил ни слова, старался не встречаться со мной глазами и шел рядом унылый, подавленный. Разгадать эту загадку было нетрудно: Петька не смел и думать, что горн поручат ему, но и расстаться с этой звонкой серебряной мечтой был не в силах. Должно быть, эта мечта завладела им еще с того дня, когда я показывал фотографии дзержинцев и он увидел сигналистов.
   Володин первым спросил напрямик:
   - А кто будет горнистом?
   - Жребий потянем! - крикнул Глебов.
   - В коммуне... - едва слышно выговорил Петька, судорожно глотнул и продолжал все громче, с энергией отчаяния: - в коммуне Дзержинского... вы, Семен Афанасьевич, сами говорили... горнисты были... горнисты были из маленьких!
   Общий хохот покрыл его слова.
   - Э, куда метишь! - поддразнил Король.- Вон у нас Егор маленький. И Васька. А Павлушка Стеклов? Чем не горнист?
   И тогда Стеклов-старший сказал веско:
   - На собрании решим!
   Я не был ущемлен тем, что не услышал: "Кого Семен Афанасьевич назначит, тот и будет". Куда важнее и куда приятнее даже и для самолюбия было услышать вот это: "На собрании решим!"
   Но в тот же день произошло событие, заставившее нас забыть на время даже о горне.
   В отряде Стеклова был Леня Петров, самый маленький в нашем доме. Ему никто недавал и десяти лет, такой он был щуплый, тощенький, с тонкой шеей и большими раскосыми глазами на бледном лице. Грешным делом, я редко вспоминал о нем - уж очень он был тихий и незаметный, а моего самого неотложного внимания требовали столь яркие личности, как Глебов, Плетнев, Репин... Но однажды, проходя по двору, я увидел: Леня Петров бьется в руках у Короля, пытаясь вырваться и что-то спрятать.
   - Что у вас тут? - спросил я подходя.
   - Семен Афанасьевич, поглядите, он всю свою еду из столовой в карманах уносит! Видите - яйцо крутое. А вот я из кармана вытащил - каша в бумажке. Даже понять нельзя - на продажу, что ли?
   Я поставил Леню перед собой и заглянул в испуганные глаза:
   - Ну?
   - Ку... куры... - прошептал он.
   - Что-о?
   - Ку... куры! - повторил он громче - и расплакался.
   На счастье, тут подоспел Стеклов.
   - Опять не ел? - спросил он с ходу, видимо ничему не удивляясь.
   - Что такое? - сказал я с сердцем. - Почему не ешь в столовой, зачем таскаешь еду в карманах? Да отвечай же!
   - Семен Афанасьевич, это он курам таскает, - пояснил Сергей. - У него наседка на яйца посажена, вот он с ней и нянчится.
   У нас, кроме быка Тимофея, было четыре курицы и тощий, почти бесхвостый петух - остатки разваленного, раскраденного хозяйства. Все они были, как полагается, заприходованы, ими ведала Антонина Григорьевна, а мне было недосуг помнить о них - копошатся где-то у сарая, и пусть копошатся. Раза два я слышал, как Леня Петров сзывал их странным зовом. "Типы, типы!" повторял он тихонько, и они сбегались к нему. Однажды я был свидетелем того, как он по душам беседовал о курах с Антониной Григорьевной. "Вот тебе решето. Хорошее будет гнездышко, - наставляла она. - Соломки подстели, золой им перышки посыпь... ты не сыпал, нет?"
   Леня любил кур всерьез, ухаживал за ними с утра до ночи, носил им всякие остатки из кухни. И вот оказалось, что он еще и делится с ними своим завтраком, обедом и ужином.
   Убедившись, что никто не собирается его наказывать, Леня осмелел.
   - Сперва черная села на яйца, - рассказывал он, - только я сразу увидел, что она наседка никудышная: крылья не распускает, а прижимает к телу, яйца и лежат неприкрытые. А теперь Пеструха села. Она умная. Все смотрит по сторонам; как увидит, что яйцо не прикрыто, - поднимется, клювом его подкатит поближе и крылом закроет. А когда сходит с гнезда, так все бегом бегает - наглотается чего-нибудь поскорее и сразу назад...
   Леня рассказывал охотно, громко, словно это и не он минуту назад всхлипывал и размазывал по лицу слезы.
   Постепенно курами заинтересовалось почти все женское население нашего дома - Екатерина Ивановна, Галя, Леночка. Курам отвели уголок возле кухни ("В сарае холодно, у них гребни мерзнут", - объяснял Леня). Им устроили гнезда из корзинки, двух ящиков и решета; гнезда побелили известкой, чтобы уберечь от насекомых, подостлали соломы и сена. Леня мечтал летом устроить на унавоженной земле червятник.
   - Это очень просто: покрыть грядку досками и поливать. А потом майские жуки - если их собрать побольше да посушить, вот это будет корм!
   Пеструха добросовестно сидела на яйцах, и вот, приложив ухо к одному из них, Леня впервые услышал едва уловимое постукиванье. Он прижал руку к губам и как-то весь съежился. Но не позволил нетерпению одолеть себя - не снимал наседку раньше времени, давал каждому цыпленку обсохнуть под курицей и только после этого осторожно вынимал его и помещал в теплый, уютный ящик.
   Все малыши в доме увлеклись заботами о курах и наперебой помогали Лёне. А когда Пеструха со своим выводком вышла на первую прогулку, ей устроили торжественную встречу - пожалуй, даже чересчур торжественную: окруженная толпой мальчишек, она вся взъерошилась, готовясь защищать цыплят.
   Прошло несколько дней.
   И вот не успел я с горном, окруженный толпой ребят, войти во двор, ко мне кинулся заплаканный Леня Петров с воплем:
   - Украли! Пеструху украли!
   - Постой, не реви. С чего ты взял, что ее украли?
   - Я был в мастерской, а она гуляла. Выхожу - нету. Цыплята одни. Разве она их оставит одних?
   - Но кто же ее мог взять?
   - Не знаю, а только украли! Ой, Семен Афанасьевич, украли!
   - Подожди, не кричи, вернется еще. Забрела куда-нибудь.
   Но Пеструха не вернулась. Часа через два стало совершенно ясно, что она и не вернется.
   - Ой, зарезали Пеструху! Зарезали! - причитал Леня.
   Прежде никто и внимания не обратил бы на пропажу курицы - то ли еще пропадало! - но сейчас всех занимала судьба Пеструхи и ее потомства. То и дело я ловил на себе внимательные взгляды ребят.
   Я попросил дежурного позвонить в колокольчик и, когда все собрались в столовой, сказал краткую речь:
   - Вот что: к завтрашнему дню курица должна найтись. Если виновник не объявится, я у вас работать не стану.
   Месяц назад я не должен был и не решился бы сказать такое, но теперь я чувствовал: можно так сказать, хотя риск был, и немалый. Ведь не откликнись ребята на мои слова - остаться в Березовой поляне я бы не мог.
   День прошел тревожно. Ребята сходились по двое, по трое и шушукались о чем-то. Старшие тоже переговаривались между собой. После ужина Король подошел ко мне и сказал доверительно:
   - Я так думаю, Семен Афанасьевич, дело того не стоит. Больше не повторится, а на этот раз можно бы замять.
   - Ты так думаешь? В первые дни я действительно не обратил бы на это внимания. А сейчас я привык смотреть на вас как на людей, и мне не хочется думать иначе.
   - Зачем говорить "вы", Семен Афанасьевич? Вы же знаете, что я ни при чем.
   - Уверен. Но надо понять: мы все отвечаем друг за друга.
   - Виноват один, а все отвечают?
   - Да.
   - Кто-то там украл, а я виноват?
   - Не ты один - все.
   До ночи я почти не выходил из кабинета, чтобы дать им возможность вволю поговорить, подумать, предпринять какие-то поиски. Наутро все пытливо заглядывали мне в лицо, но я вел себя так, словно ничего не случилось. Только сказал дежурному командиру Королю:
   - Передай ребятам, что я жду до восьми часов вечера - и ни минуты больше.
   В пять ко мне ворвалась ватага ребят:
   - Нашлась! Пеструха нашлась!
   И я услышал историю почти загадочную. Леня Петров сидел на крыльце кухни, безнадежным взглядом уставясь в пространство. Вдруг подошли двое в масках, кинули ему на колени Пеструху со связанными ногами, а сами умчались. Леня омыл злосчастную пленницу слезами радости - никто не сомневался, что она была на волосок от смерти.
   Судя по всему, Пеструха сутки провела без пищи и почти без воздуха она как-то странно закатывала глаза и с жадностью накинулась на воду и кашу. Только после этого она немного приободрилась и была пущена к цыплятам.
   - Неужели виноватые так и не скажутся? - пожал я плечами, дослушав все это до конца. - Не знал я, что вы такие трусы!
   - "Вы"! "Вы"! Опять "вы"! - вспылил Король.
   - А кто же? Конечно, вы! В честном коллективе никогда никто не прячется. Провинился - сознайся, тогда другой разговор. Вижу я, с вас пока много спрашивать не приходится. Что ж, помиримся на том, что Пеструха вернулась.
   Это был компромисс. Не люблю я компромиссов, но тут и впрямь требовать больше было нельзя. У них еще не хватало духу прийти и открыто сознаться, но я ведь знал, что в первые дни ребята не смогли бы добиться и этого. Почва под ногами у меня стала как будто тверже. Но едва я уверился в этом, она снова заколебалась подо мною.
   17. СКАТЕРТЬ
   Отряд Жукова дежурит по столовой. Ребята из этого отряда все в своего командира - выдумщики. Вот они стали вывешивать меню. Это новость. Прежде этого не было. А теперь на дверях столовой каждый день можно увидеть новый листок - и не с простым перечнем блюд, а с пояснениями:
   Гречневая каша - самая полезная.
   Кисель с молоком - очень вкусный.
   В определениях жуковцы неистощимы. Иногда они позволяют себе и критические замечания:
   Щи мясные - жидкие.
   Чай- не очень сладкий.
   Но это редкость: Антонину Григорьевну у нас любят и стараются не огорчать, да и редко бывают для этого основания - готовит она отменно.
   И вот однажды нам прислали скатерти. Не бог весть какие, но все же белые новые скатерти. На следующий день, входя в столовую, ребята увидели одну из этих скатертей - она была аккуратно прилажена кнопками на стене возле двери, а рядом на листе бумаги, исчерченном стрелками, было написано: