Вигдорова Фрида Абрамовна. Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

   - Давайте попробуем: мы со Стекловым против вас с Андреем, - сказал Жуков Королю.
   У Короля не было никакой охоты соглашаться, но и возразить было трудно. Он всегда всем своим видом показывал, что он выше личных счетов с Репиным. И теперь ему оставалось только пожать плечами:
   - А мне что?..
   Репин сказал:
   - Я - как Король.
   И Король повторил:
   - А мне не все равно?
   Они стали рядом против Сани и Сергея. Мы пристально следили за этой партией и уже с первых секунд могли предсказать ее исход. Жуков и Стеклов играли гораздо слабее. Но они выиграли: они играли вместе, они были заодно, в то время как их противники играли каждый сам за себя.
   - Так ничего не выйдет, - сказал Жуков, кидая ракетку.
   - Уж неужто вы не можете... - начал Сергей и не договорил.
   - Могут-то они могут... - неопределенно протянул Жуков.
   - А раз могут, значит, должны, - сказал Алексей Саввич. - Я думаю, пускай тренируются теперь только в паре. Пускай поймут, у кого какое слабое место, кто в чем сильнее. Ведь это не шутка - играть от имени нашего дома. Мы все на них полагаемся.
   Я не всегда мог бывать на тренировках, но знал, что весь дом следил за ними не просто с интересом, не просто внимательно. Все понимали, что каждый из этих двоих вступил в поединок со своим характером и с привычной неприязнью к другому.
   - И зачем заставлять людей идти против себя! - сказал как-то Разумов.
   - А если для всех это нужно? - ответил Жуков. - По-твоему, лучше нам проиграть?
   Именно в это время пришло письмо из Казани: Плетнев действительно побывал в одном из казанских детских домов, но убежал, и следов его найти пока не удалось.
   Разумов не находил себе места:
   - Какие мы товарищи? Он мыкается, а нам хоть бы что!
   - Почему "хоть бы что"? - страдальчески морщился Король. - Мы его звали сюда? Звали. Он сам не хотел. Ты погоди, мы его отыщем.
   - Нет, он сюда не вернется. Он самолюбивый. Он знает, что мы его забыли.
   - Почему, то-есть, забыли?
   - Ты забыл. Ты уж теперь и меня забыл, ты только и знаешь, что Репина.
   Как ни странно, этот разговор происходил при мне, и я имел удовольствие видеть, что Короля взорвало:
   - Плевать я хотел на его самолюбие! Если хочешь знать, кислое у Плетня самолюбие, вот что! А с Репиным у меня не дружба, у меня с ним дело, понимаешь ты или нет?
   И, словно этот разговор прояснил что-то для него самого в его новых отношениях с Репиным, он вдруг перестал держаться угрюмо и неприступно и начал разговаривать с Андреем почти как со всеми остальными.
   - Когда моя очередь играть, ты стой спокойно, не мельтеши, - говорил он деловито, - а то только и будет, что стукнемся лбами. А если мяч высокий бей, не бойся!
   - Ладно, - отвечал Репин, - а ты не бей со всех мячей подряд, выбирай удобный для удара.
   Время шло, до соревнований оставалось всего два месяца, и мы ждали их с нетерпением.
   54. "И КУДА СМОТРИТ ГОРОНО?"
   Король никогда и ничего не делал вполовину. Если он решил найти Плетнева, то уж все его мысли были поглощены этим безраздельно, и этому не могло помешать ни увлечение пинг-понгом, ни что другое.
   - Семен Афанасьевич, давайте я тоже буду работать в обществе "Друг детей". Я тогда все приемники обегаю, может, где и наткнусь на след Плетня.
   - Не годится: у тебя очень уж много разных дел. И русский язык берет каждый день по два часа, и в пинг-понг приходится играть.
   - Давайте брошу пинг.
   - Нет, брат, это больше от тебя не зависит. Теперь это уже не только твое желание - это твоя обязанность. Ты будешь защищать честь нашего дома на городских соревнованиях, забыл?
   Дмитрий, конечно, не забыл, но и от своего не отступился.
   Нашим обществом "Друг детей" руководил Алексей Саввич. Он сбил очень хорошую группу ребят поменьше. Самыми рьяными "друзьями детей" были Павлуша Стеклов, Петя Кизимов и еще с десяток; из старших Алексей Саввич привлек Коробочкина. А тут как раз и ввязался Король.
   - Я все буду делать, как вы говорите. Возьмите меня, я ведь всех знаю, я вам буду не без пользы, - твердил он.
   И Алексей Саввич сдался.
   Ни один из "друзей" не отлучался в Ленинград понапрасну. Они бывали на базарах, встречали беспризорников и расспрашивали каждого, откуда он. В Ленинграде было два распределительных пункта для бездомных детей. Ребятам полагалось там оставаться не больше двух месяцев, но они застревали и по полугоду.
   - Вот, пожалуйста, - докладывал Коробочкин: - Федька Феоктистов попал в марте, а сбежал в августе. Сам мне сказал. Лешка Переделкин - его еще в прошлом году взяли на пункт, а он до сих пор там, - мне Сухоручко сказал, я его на базаре встретил.
   Мы с Алексеем Саввичем добились в гороно разрешения обследовать оба пункта, и обследование это подтвердило все, что уже было нам известно: беспорядок, текучий состав воспитателей, бессмысленное сидение на пункте по полугоду. Сейчас оба распределителя были набиты до отказа.
   Алексей Саввич написал обширную докладную в гороно, а Король предложил написать заметку в "Ленинские искры". Мы не очень верили в успех этой затеи, но мешать не стали. Все наше общество "Друг детей", в полном составе, пыхтело и корпело над заметкой. В ней было много фактов, попали туда все приятели Коробочкина - и Федька Феоктистов, и Лешка Переделкин, и Сухоручко. Добавил и Король все, что знал, а знал он немало. Заметку долго и усердно переписывали начисто. Кончалась она, помню, так: "И куда смотрит гороно?"
   Король сам отвез заметку в редакцию, заявив, что такой документ нельзя доверить почте.
   Ровно через две недели заметку напечатали- и ликованию не было границ. Пробовали газетную страницу на ощупь, по пять раз перечитывали вслух и про себя всё, начиная с заголовка и кончая подписями (а подписались полностью все наши "друзья". Так и стояло: "Воспитанники детдома № 60" и дюжина имен и фамилий), и с особенным выражением скандировали концовку: "И куда смотрит гороно??!!"
   Сила печатного слова подсказала Королю новую идею:
   - Алексей Саввич, а как вы думаете - если попросить, чтобы в "Ленинских искрах" напечатали объявление: вернись, мол, Плетнев, тебя товарищи ждут?
   - Боюсь, что Плетнев не читает газет, - самым серьезным тоном возразил Алексей Саввич. - Притом, ты сам видишь: в Ленинграде его нет. А в другие места "Ленинские искры" не доходят.
   Но важнее всего было то, что городской отдел народного образования решил в кратчайший срок разгрузить распределительные пункты для беспризорных. Софья Михайловна вернулась из Ленинграда с методического совещания и сообщила:
   - Нам нужно завтра же поехать за детьми - на нашу долю приходится десять человек.
   - Знаете, товарищи, - сказала вдруг Галя: - давайте сделаем, как было в коммуне Дзержинского!
   Как было в коммуне Дзержинского? Однажды мы в течение двух дней приняли в коммуну не десять, а пятьдесят новеньких! Мы сами собрали их - на вокзалах, на улицах, иных извлекали прямо из-под вагонов, других стаскивали с крыш. Что они вытворяли при этом в знак протеста! Как отбивались, как вопили! Ведь дело было летом, а летом они привыкли путешествовать ("единственное, что сближает их с английскими лордами", - как говорил Антон Семенович).
   Но старшие коммунары, которым была поручена вся эта операция, и сами прежде путешествовали под вагонами и хорошо знали нравы и психологию путешественников. Они действовали быстро, решительно, не давая "улову" ни опомниться, ни оглядеться.
   Они быстро построили ребят и вывели их на вокзальную площадь. Там уже столпились тысячи зрителей, а впереди развернулся строй коммунаров - в парадной форме, с великолепным алым знаменем и сверкающими трубами оркестра. Как только новенькие вышли на площадь, наш оркестр грянул марш. Стоило посмотреть на них в ту минуту! Только что они орали и вырывались - и вот, ошеломленные и ослепленные, подхватывают полы "клифтов", наспех приглаживают вихры, стараясь хоть как-то привести себя в порядок. Но где тут! Их тотчас поставили в гущу коммунарского строя и повели через весь город домой. Здесь их немедленно вымыли, остригли, одели в красивую, чистую форму. Потом в саду, среди цветов, сложили в кучу их старую одежду - грязное, изодранное тряпье, зевающие во весь рот башмаки, отдаленное подобие шапок... Получилась огромная черная куча. Ее полили керосином и подожгли. Костер горел недолго, но буйно, пламя пожирало грязные лохмотья - и скоро осталась только кучка пепла. А новенькие смотрели на этот огневой обряд, в изумлении открыв глаза и рты.
   - Давайте и мы так сделаем! - с жаром говорит Николай Иванович. Правда, товарищи! Это будет очень хорошо.
   Николай Иванович похож на Короля: если он чего-нибудь хочет, если какая-то мысль его увлекла, нет такой силы, которая могла бы его остановить. Вот и сейчас я слышу обычное: "Зачем же откладывать в долгий ящик?! Давайте сейчас скажем ребятам!"
   - Что вы, Николай Иванович, - уговаривает Софья Михайловна, - сейчас ребята готовят уроки, не прерывать же! Погодите, успеем.
   Но тут неожиданное происшествие ломает наши планы. В кабинет врывается Суржик:
   - Семен Афанасьевич! Новенькие! Новеньких ведут!!
   Вот везет человеку - всегда он оказывается дежурным в те дни, когда у нас случается что-нибудь из ряда вон выходящее.
   Это значит: Софья Михайловна была в гороно утром. Ей предложили явиться за ребятами на другой день, а послали их почти следом за ней. Уж не знаю, что за спешка была, но только не сможем мы сделать, как задумали.
   Во дворе - двое милиционеров и кучка ребят лет по двенадцати-тринадцати. Мне сразу бросается в глаза один - настоящий вороненок: волосы черны до синевы, глазищи как уголья, очень смуглая кожа, Антон Семенович говаривал, что у меня цыганская физиономия, но куда мне было до этого парнишки! Ко всему, он был невероятно тощ - длинная шея, торчащие ключицы, острые локти. Такого не скоро откормишь.
   - Баню топить! Ключи от кладовой! Белье! Башмаки! - слышу я.
   Все уже завертелось: пока я принимаю список ребят, личные дела, пока наспех разглядываю их и прощаюсь с сопровождающими, где-то там все, кому положено и не положено, развивают бешеную деятельность - и вот в дверях кабинета является взмокший от спешки и сознания ответственности Суржик:
   - Новенькие, мыться!
   У вороненка звучная фамилия - его зовут Анатолий Лира. Кто он такой, почему попал в приемник, я еще не знаю. Другого паренька, тоже очень худого, но белобрысого и бледного, зовут Ремешков.
   Самому старшему - четырнадцать лет; он широкоплеч, угрюм, на нем самая грязная одежда, самая рваная обувь.
   - Как тебя звать? - спрашиваю.
   - В баню охота, - следует неожиданный ответ.
   - Это хорошо. Баня сейчас будет. А зовут тебя как?
   - Малявкин. Спиридон Малявкин.
   Удивительно не подходит ему эта фамилия.
   Лира слушает, весело скаля зубы, то и дело переводя взгляд с меня на Малявкина.
   - Мыться! - повторяет Суржик.
   Новички помялись у двери, потолкались, пока Суржик не догадался открыть ее пошире; тогда двинулись сразу все и снова застряли.
   - Эй! - сказал Лира, навалился и вытолкнул остальных, а на пороге обернулся и подмигнул мне.
   Я вышел следом. Во дворе - движение, суета. Ведь в том, что произошло, и нашего меду капля есть - ведь это мы затевали, писали и в гороно и в газету. Значит, не зря старались - вышло по-нашему!
   Навстречу мне попался Петька с охапкой сучьев.
   - Костер! - сообщил он на ходу.
   Ага, стало быть, Николай Иванович не терял времени, пока я принимал ребят: костер готовится!
   На той самой площадке, где мы сидели вокруг костра вместе с ленинградцами, когда кончилась наша летняя игра, теперь орудовали Король, Колышкин, Жуков. Уже целая гора хворосту высилась здесь, а ребята несли еще и еще.
   Новенькие мылись, а эти пропадали от нетерпенья: поскорее бы поджечь!
   - Ну, чего, они там? Возятся, как неживые!
   - А ты видал, грязи на них - пуд, -замечает Сергей. - Пока отмоешь... да еще пока оденутся. Там есть один, так на него и башмаков не подберешь сороковой, что ли, номер.
   Становится все темней и темней. Новенькие прибыли в пятом часу, а теперь уже около семи.
   - Эх, и видно-то ничего не будет!
   - Как это - не видно? А костер на что? Наконец новенькие выходят из бани -распаренные, во всем чистом и с узелками в руках.
   - Сюда! Сюда! - кричим мы.
   Они идут неуверенно, толкаясь, замедляя шаг, озираясь по сторонам.
   - Сюда! Сюда!
   Жуков хватает за руку Ремешкова, самого маленького, и тащит к костру:
   - Король, погоди, пускай он зажжет.
   - А чего? Зачем? - лепечет Ремешков.
   - Увидишь! Держи спички. Зажигай! Ремешков несмело чиркает - спичка ломается. Тогда коробок выхватывает Лира, зажигает спичку - она гаснет на ветру. Он берет сразу несколько штук, чиркает, сложив ладони ковшиком, чтоб заслонить хрупкий огонек. Руки его просвечивают розовым. Он садится на корточки и осторожно подносит горящие спички к сушняку. Он еще не знает, что к чему, но видно - все это ему очень нравится. Огонь ползет по тонким, сухим веткам, сучья трещат, вспыхивают сосновые иглы, и рыжие искры взлетают высоко вверх.
   - А теперь - кидай свое тряпье! Ну-ка! Развяжи, так не загорится.
   Лира быстро развязывает узелок. В огонь летит черная, вся в клочьях рубаха, драные штаны, кацавейка, из которой торчат клочья грязной ваты. Они не сразу поддаются огню, но вот вспыхнуло в одном месте, в другом...
   - Теперь ты! По очереди, ну-ка!
   Ремешков, неуверенно размахнувшись, бросает свое имущество в огонь, за ним кто-то еще. Пламя вскидывается, словно радуясь новой добыче, тьма расступается - мы стоим вокруг костра, и красноватые отсветы пляшут на смеющихся лицах ребят. Больше никто не соблюдает очереди. Неповоротливый Спиридон Малявкин, лопоухий, скуластый Гриша Кузьменко, мой земляк, еще кто-то разом кидают свое тряпье в костер - и пламя, теперь уже сильное, веселое и злое, жадно пожирает всю кучу.
   - Ура! - кричит Петька.
   - Ура! - подхватываем мы со смехом.
   На глаза мне попадается мальчишески азартное лицо Николая Ивановича. Он тоже кричит, сразу видно - забыл все на свете!
   - А теперь ужинать! - провозглашает Суржик.
   Он уже охрип, волосы в беспорядке прилипли ко лбу. Новенькие, баня, костер - подумать только, что может выпасть на долю человека за одно дежурство!
   - Семен Афанасьевич, - шепчет он мне по дороге в столовую, - а башмаки у них почти у всех целые, в распределителе дали. Зачем губить добро? Я сказал Алексей Саввичу, он поглядел и говорит - можно оставить старые. Только этому сменили, Кузьменке, потом еще этому... Малявкину, детина такой, у него совсем были худые, и еще одному, черному...
   Кто-то дергает меня за рукав. Оборачиваюсь - а, вот он и есть - черный!
   - Ну, ничего не скажешь - здорово! - говорит Лира, захлебываясь от полноты чувств. Весь расплывается в улыбке и, не в силах найти другие слова, повторяет: - Здорово, ничего не скажешь!
   55. БИОГРАФИЯ АНАТОЛИЯ ЛИРЫ
   У Анатолия Лиры оказалась занятная биография. Впервые он попал в детский дом на восьмом году жизни и с тех пор - за четыре года - побывал в десяти домах: в Архангельске, Красноярске, Минске, Свердловске, Пскове, Тюмени, еще где-то...
   - Что это тебя так носило по свету? - спросил я.
   И тут я услышал поучительную историю о влиянии художественной литературы на детские умы. Когда Анатолию было восемь лет, воспитательница Тюменского детдома ("Елена Андреевна, хорошая была", - мечтательно произнес Лира) прочитала ребятам повесть Неверова "Ташкент - город хлебный". Книга так понравилась Лире, что он убежал из детского дома в Ташкент. Его поймали на полпути и отправили в Тамбов. Он снова удрал, снова был пойман и направлен в детский дом, на этот раз в Красноярск. Но в хилом теле Лиры жил неукротимый дух. Однажды решив - во что бы то ни стало попасть в Ташкент! он убегал снова и снова. Его всякий раз ловили и, как назло, определяли в детский дом, который находился еще дальше от Ташкента, чем предыдущий. Полгода назад Лира попал в ленинградский приемник, а оттуда - к нам.
   У нас он сразу обратил на себя всеобщее внимание.
   Как-то после мастерской, поплевав на руки и обтерев их о штаны, он побежал в столовую. На пороге его остановил Подсолнушкин:
   - Кру-гом!
   - Чего?
   - Пойди переоденься и вымой руки.
   - Руки? Они у меня чистые. Это просто пыль.
   - Вот и поди смой пыль.
   - Да ну тебя!
   Он попробовал оттереть Подсолнушкина плечом, но тот спокойно повторил:
   - Поди умойся.
   И тут мы услышали фразу, которой, как выяснилось потом, Лира пользовался во всех трудных случаях жизни:
   - Как дам раза, вспотеешь кувыркамшись!
   Кругом зафыркали. Картина была тем забавнее, что Подсолнушкин, в прошлом - единственный авторитет для грозного Тимофея, хоть с виду и не богатырь, был куда основательнее щуплого Лиры.
   - Лира! - окликнул я, подходя ближе, словно и не слышал предыдущего. Постой, ты забыл переодеться. Тебя разве твой командир не предупредил, что в столовую у нас не ходят в рабочих костюмах? Надо будет сделать Суржику замечание, раз он не объяснил тебе.
   Но к Суржику Лира относился до некоторой степени почтительно: впечатления первого дня, баня, костер - все было связано с ним.
   - А, верно! Он мне объяснял. Я сейчас! - И, словно ничего не случилось, так и не дав Подсолнушкину "раза", Лира побежал умываться.
   Но это было далеко не все.
   - А, и ты тут? - сказал Лира в первый же день, увидев Нарышкина. - Ну, здорово! Теперь посчитаемся.
   Слышавшие это предупреждение растолковали ему, что у нас старые счеты не сводятся. Он спокойно выслушал, даже головой мотнул - понял, дескать. Однако не тут-то было.
   Нарышкин был куда крепче и сильнее его. Но характер у Лиры оказался железный, и слову своему он изменять не собирался. Он не вступал с Нарышкиным в драку, не нападал на него открыто, но очень скоро Нарышкин убедился в том, что его спокойствию и безопасности пришел конец. То его сверху обливали ледяной водой, то, когда он входил в комнату, дверь распахивалась и хлопала его по лбу или, напротив, плотно затворялась перед самым его носом. Он нажимал плечом - дверь не поддавалась, он пытался открыть ее с разбегу - она внезапно уступала, и он летел на пол... Уличить Лиру было невозможно: черные быстрые глаза - не улика, лукавая усмешка тоже может быть у всякого.
   Нарышкин ни с кем не смел поделиться своими огорчениями. Он все еще чувствовал себя виноватым и потому не рассчитывал, что за него вступятся. Он молча терпел, горестно помаргивал припухшими веками - рыхлый, большой, куда выше и больше Лиры.
   Раз я слышал, как он крикнул вдогонку убегавшему Лире:
   - Я тебе дам!
   - А я тебе уже дал! - последовал веселый ответ.
   В другой раз я увидел Нарышкина во дворе. Он был весь мокрый и чертыхался сквозь зубы, задрав голову и беспомощно озираясь - из которой форточки окатили его водой?
   - Что с тобой случилось, почему ты мокрый? - спросил я.
   - Не знаю... дождик... - ответил он, пожимая плечами.
   - Да ты что, бредишь? Какой дождик зимой?
   - Не знаю, - повторил он вздыхая.
   Но всевидящий Сергей Стеклов не мог, разумеется, мириться с такими "стихийными бедствиями". На общем собрании он сказал:
   - Предлагаю объявить выговор Суржику за то, что не объяснил новенькому наших порядков. Лира не дает Нарышкину проходу, замучил парня.
   - А ты докажи! - задорно крикнул Лира.
   - Суржик, объясни, в чем дело, потребовал Жуков, даже не взглянув на Лиру.
   - А чего Суржик? Суржик тут ни к чему! - вскинулся Лира.
   - Суржик, отвечай! - повторил Жуков.
   Суржик поднялся, тяжело вздохнул:
   - Ну что с ним делать? Ему было сказано: перестань. Он в одно ухо впустит, в другое выпустит. Говорит, его Нарышкин прошлый год исколотил в приемнике. Я ему объяснял, что это у нас не считается.
   - Значит, плохо объяснял, - сказал Стеклов.
   - Хорошо! Он хорошо объяснял! - с возмущением закричал Лира.
   - Суржик, объяснишь ему еще одну вещь: если хочет говорить на собрании, пускай поднимает руку. Я согласен со Стекловым. Предлагаю объявить Суржику выговор. Пускай хорошенько объяснит Лире, что у нас такой порядок: какие у тебя с кем были счеты прежде - пришел к нам, и думать про то забудь. Понял, Суржик?
   - Я-то понял, - отвечает Суржик. Он весь побагровел и шумно дышит носом, но - молодец! - приучился уже с честью выносить град шишек, которые валятся на командира, когда у него в отряде неладно.
   Зато на лице у Лиры такое негодование и возмущение, что непонятно, как это он не взорвется.
   - Да вы что? В уме?! - вопит он. - Чего вы к нему прицепились? Он, что ли, трогал вашего Нарышкина?!
   Но невозмутимый председатель так и не удостаивает Лиру взглядом.
   - Теперь давайте поговорим про библиотеку, - продолжает он как ни в чем не бывало. - Книг у нас стало много, Екатерине Ивановне одной не справиться. Надо ей дать помощника. Кого выберем?
   Отыскиваю глазами Нарышкина. Он - воплощенная оторопь. Чудно: он не жаловался, не просил защиты. Сами заметили и вступились. И не попрекают. Чудно...
   56. "ЭЙ! ТЫ ЖИВОЙ?"
   Но приключения Лиры на этом не кончились. Он оказался человеком крайне впечатлительным, а перед произведениями искусства просто беззащитным. И это едва не стоило ему жизни.
   В декабре мы повезли ребят в театр.
   Мы вышли к раннему утреннему поезду. Густыми, крупными хлопьями валил снег. Зимние пальто у ребят были не новые, но крепкие и теплые, мороз был не страшен, шагалось споро и дружно - и хотелось еще ускорить шаг, поскорей сесть в вагон, поскорей добраться до Ленинграда.
   В одиннадцатом часу мы уже шагали по бесшумным торцам Моховой. Был выходной день, спектакль начинался в двенадцать, но у ТЮЗа уже загодя толпились и гомонили ребята.
   Сколько раз, наверно, мои мальчишки околачивались тут, задирали школьников, пугали девочек своим залихватским видом! Я ревниво оглядываю их сейчас - нет ли чего-нибудь "приютского" в их внешности? И не отдает ли непозабытой беепризорщиной? Но нет, ребята как ребята, не отличишь - все такое же: и любопытные глаза, и морозный румянец во всю щеку, и улыбки.
   - Какая школа? - спрашивают нас.
   А вот и друзья.
   - Здравствуйте! Здравствуйте! Вот хорошо, что вы приехали!
   К нам бегут Таня и Женя в белых пушистых шапках с длинными ушами, Полосухин в коричневом башлыке.
   - Вот и вы у нас в гостях!
   Пожалуй, что и так. Во всяком случае, ведут они себя по-хозяйски:
   - Не там, не там! Вот сюда, сюда! Здесь раздевалка. С этой стороны удобней. А выставку вы не видели? Сейчас покажем. Раздевайтесь скорее!
   У командиров - озабоченные, напряженные лица. Они пуще всего боятся, как бы их ребята не осрамились, не ударили в грязь лицом, не совершили бы какой-нибудь неловкости. Суржика, пожалуй, больше всего тревожит Лира этот, как всегда, непринужден и весел, но кому, как не Суржику, знать, что Лирино веселье может обернуться самой неожиданной стороной!
   Видно, неуемное стремление в Ташкент - город хлебный, которое то и дело кидало Лиру из края в край, мешало ему повышать свой культурный уровень: в театре он, должно быть, никогда не бывал и теперь наверстывает упущенное. Он как-то успел раздеться среди первых, с отрядом Стеклова, который мы пропустили вперед, и вот глазеет по сторонам, то туда сунется, то сюда, то совсем исчезнет и вынырнет вдруг оттуда, откуда его не ждешь.
   - Стой! Стой на месте, пока наши не разденутся! - шипит на него Суржик.
   - Я хочу, куда Стеклов пошел с ребятами!
   - Погоди, мы не разделись еще. - Суржик старается сохранить спокойствие, но Лира и не смотрит на него, он снова порывается куда-то бежать. - Погоди, говорят, горе мое! - уже с отчаянием добавляет Суржик, удерживая его за плечо.
   Но вот и отряд Подсолнушкина разделся; он последний - ведь здесь самые старшие. Вхожу в зал вместе с ними. Зал поднимается крутым амфитеатром. Пестро, рябит в глазах, я не сразу различаю наших. А, вот они - машут руками почти на самом верху. Мы должны разместиться за ними, в последнем ряду, но вот сбоку вскакивает Лира, машет обеими руками, многозначительно выставляет торчком палец, указывает на место рядом с собой, кивает, подмигивает. Все эти заклинания должны означать, что около него есть свободное место - и именно для меня. Я подхожу.
   - Садитесь, тут свободно, - говорит он просительно. - Тут Кузьменки место, а он остался дома.
   Но если бы Кузьменко и не остался, не беда: места не разделены ручками, а на сплошной скамье, если потесниться, и не один лишний человек усядется.
   Сажусь между Лирой и Суржиком. Слева за моим плечом - Петька; он тоже доволен, что мы в некотором роде соседи. Хоть мы здесь и впервые, а знакомых у нас много. Вот машет и улыбается Гриша Лучинкин, вот еще и еще веселые, приветливые лица - Таня, Женя, Гена. Смех, шум. На первый взгляд кажется просто собрались ребята, шумят, разговаривают, и только. Но нет. За смехом, за болтовнёй и шутками - ожидание, нетерпеливое предвкушение нового, неизвестного, увлекательного.
   Разглядываем обложку программы. Да, это будет интересно: вон какие громоздятся скалы, и люди, помогая друг другу, упираясь палками в уступы, подтягиваясь на веревке, упрямо идут вверх по крутизне. А на обороте написано:
   "Каждое лето ученые-исследователи и разведчики разъезжаются по всей нашей стране.
   Одни - в пустыню, в страшную жару, в пески.
   Другие - за Полярный круг, туда, где никогда не тает лед, где растут только мхи и лишайники, где все лето день, а всю зиму ночь.
   Третьи поднимаются высоко в горы, выше облаков, на Урал, на Кавказ.
   Четвертые идут по лесам, где еще никогда не бывал человек.
   Что они ищут?
   Клады.
   Мертвым кладом, самой природой запрятанным, лежат под землей огромные богатства: уголь, нефть, медь, железо, золото, серебро, ртуть, фосфориты, соль, сланцы, гипсы, известняки.