Вигдорова Фрида Абрамовна. Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

Вигдорова Фрида Абрамовна
Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

   Фрида Абрамовна Вигдорова
   (1915-1965)
   Дорога в жизнь
   Дорога в жизнь #1
   ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!
   В этом выпуске серии "Новинки детской литературы" напечатана повесть Ф. А. Вигдоровой "Дорога в жизнь".
   Автор этой повести Ф. А. Вигдорова после окончания педагогического техникума учительствовала в Магнитогорске, а затем, окончив Московский педагогический институт имени В. И. Ленина, преподавала русский язык и литературу в старших классах 610-й московской школы. Впоследствии совмещала учительскую работу с журналистикой. Работала в "Правде" и "Комсомольской правде", писала статьи и очерки об учителях и детях городских и сельских школ.
   В 1949 году вышла книга Ф. А. Вигдоровой "Мой класс", в которой рассказано о первых шагах молодой учительницы, о том, как она учит ребят и в то же время учится сама, познавая на опыте высокое счастье быть учительницей. В 1950 году была издана "Повесть о Зое и Шуре" Л. Космодемьянской в литературной записи Ф. А. Вигдоровой. В этой книге рассказано о детстве и юности Героев Советского Союза Зои и Александра Космодемьянских, о том, как они росли и воспитывались.
   В повести "Дорога в жизнь", вышедшей в свет в 1954 году, Ф. А. Вигдорова продолжает свою любимую тему - тему воспитания детей, учительского труда. Эта книга посвящена жизни ребят в детском доме. Автор описывает, как педагогические идеи А. С. Макаренко, его теоретические выводы и большой практический опыт воплощаются в жизнь новым поколением педагогов.
   Повесть "Дорога в жизнь" вызвала живой отклик у читателей. Просим и вас, дорогие читатели, поделиться своими отзывами об этой книге.
   Письма просим направлять по адресу: Москва, Д-47, ул. Горького, 43, Дом детской книги.
   Дорогу осилит идущий.
   Китайская мудрость
   ВМЕСТО ПРОЛОГА
   Февраль 1933 года. По календарю полагается бушевать метелям, но украинская зима нестойкая - в окно бьет не то снег, не то дождь, и стекла, по-осеннему мокрые, простуженным дребезжаньем отзываются на удары ветра.
   В комнате двое.
   За письменным столом - немолодой человек, одетый почти по-военному, в гимнастерке, туго подпоясанной ремнем. Коротко остриженные волосы густо посолены сединой, твердо сжаты губы под короткими усами; за стеклами пенсне - зоркие глаза. Такие глаза смотрят прямо и неотступно навстречу самому трудному.
   Второй сидит с книгой напротив, на диване у стены; он много моложе, он кажется почти юношей. Что-то цыганское есть в его лице, смуглом и скуластом. Пряди черных волос падают на широкий лоб, черные брови сдвинуты, загорелые крепкие пальцы постукивают по колену в лад какому-то своему ходу мыслей. Он весь ушел в книгу.
   Пройдет немного времени - и человека, сидящего в этот час за письменным столом, узнает вся страна. Тысячи и тысячи людей прочтут "Педагогическую поэму", узнают и полюбят ее автора и ее героев.
   Антон Семенович Макаренко. Педагог и писатель. Но прежде всего - борец. В первые годы своего существования - трудные, голодные годы - молодая Советская республика доверила ему искалеченных, обездоленных, сбившихся с пути ребят, "малолетних правонарушителей", и поручила вернуть их родине, жизни. И он сделал это. Год за годом он учился и учил других великому искусству - воспитывать и растить новых людей. Его "Поэма" - это простая и потрясающая правда о том, как ребята, с малых лет оказавшиеся на улице, во власти горя, нужды, преступления, становились настоящими людьми - людьми труда и коллектива, мужественными и счастливыми строителями нового общества. И недаром вся работа этого человека - и первый созданный им коллектив и его книга неотделимы от имени Горького, освещены дружбой и поддержкой великого человеколюбца.
   Тысячам, сотням тысяч советских людей станет дорога "Педагогическая поэма", ее автор и ее герои, и среди них - Семен Карабанов, ставший другом и помощником своего учителя.
   А пока... пока еще не вышла книга. Не многие знают старшего из этих двух людей, мало кому за стенами коммуны имени Дзержинского, что неподалеку от Харькова, знаком младший. Стоит февраль 1933 года, на дворе - темный, ненастный вечер...
   Антон Семенович изредка поднимает глаза от недописанной страницы. Сегодня ему не работается. Мысль, которая возникла давно, все больше не дает покоя. Пора принимать решение. И на этот раз, оказывается, трудно, очень трудно решить.
   Семен Карабанов. Он пришел в колонию имени Горького одним из первых. Давно это было, двенадцать лет назад. Сейчас ему уже почти двадцать восемь. Да, не вышло из него агронома. Кончив рабфак, он пришел в колонию и сказал решительно:
   - Хай ему с тем хлеборобством! Не могу без пацанов жить. Сколько еще хороших хлопцев дурака валяют на свете! Раз вы, Антон Семенович, в этом деле потрудились, так и мне можно...
   Так оно и вышло. Остался Семен в колонии и все силы души стал вкладывать в великое, человечное дело - воспитание новых людей.
   С виду он такой же, как был: богатырь, быстры и уверенны движения, те же огромные, горячие, как угли, глаза. И не только с виду. Страстность попрежнему главное свойство его натуры. Он и сейчас, как в юности, всякое дело делает так самозабвенно, словно от этого зависит все, что дорого ему на свете. Разные есть воспитатели, разные учителя. Семен воспитывает не уговором, не объяснением, а собою, самой жизнью своей - не скупясь и не оглядываясь. Это хорошо, это и плохо. Надолго ли хватит человека, если он вот так, без оглядки, отдает себя? Да, но ведь он и берет - у жизни, у книги, у людей, у ребят. Человек, что сидит сейчас напротив с книжкой в руках, - насколько он богаче того парнишки, каким пришел сюда Семен двенадцать с лишним лет назад!
   Нет, не впервые заботят Антона Семеновича эти мысли. Отрадно смотреть на выращенное тобою дерево, на дом, построенный твоими руками. Ну, а если перед тобою человек, которого ты вырастил? Если ты вызвал к жизни все хорошее, что в нем едва можно было угадать? Был бесшабашный парень, сорви-голова, вчерашний бандит. И вот он теперь - сильный, с большим сердцем и смелым разумом, облагороженный культурой, книгой. Человек, который сам воспитывает других, находит и выращивает в них лучшее, сам умеет неутомимо шлифовать грани новых характеров. Ты привык работать бок о бок с ним, чувствовать в нем надежного помощника, ты любишь его. И вот надо с ним расстаться. Такова судьба всех отцов - разлуки не избежать...
   Антон Семенович встал, отошел к окну. Тихо. Коммуна спит. Ничто не мешает раздумью.
   Если пройти сейчас по коридору, тебя непременно встретит дежурный, но он ходит неслышно. Неслышно стоит и часовой у дверей дома - большого дома на опушке молодого дубового леса. Там шумит ветер, а здесь тихо, только слышен шелест, когда Семен перевернет страницу.
   Однажды уже пришлось расставаться и с ним и с другими, которые были так же дороги. Они уезжали тогда учиться в Харьков, на рабфак, - первенцы колонии, ее гордость: Карабанов, Задоров, Вершнев, Бурун... Тогда тоже было тяжело, и казалось - рана не затянется. Но она затянулась, потому что иет счастья большего, чем видеть: твои дети нашли место в жизни. Они живут, работают, идут вперед.
   Этот вернулся, он работал вместе с тобой в коммуне. Но никогда не будет хорош тот командир, который не действует самостоятельно. Пусть он отважный, пусть у него хорошая голова на плечах, но если он не действовал на свой страх и риск, по своему разумению, он еще не командир. Семен работает хорошо. Но он работает за твоей спиной, думаешь за него ты. Он должен уехать. Пора!
   1. РАЗВАЛ
   За окном вагона тянулись заводские окраины Ленинграда, потом безлистные, скучные рощи, поля, покрытые грязноватым мартовским снегом. Я смотрел на все это, слушал погромыхиванье колес на стыках, а внутри в такт постукивало одно: скорее! скорее!
   Наконец - Березовая поляна. За стволами берез, за черными голыми ветками сквозило серое небо, тропинка под ногами была скользкая и грязная, а я невольно подумал: до чего же хорошо здесь будет весной!
   Но вот кончилась роща, и передо мною - широкая поляна, огороженная высоким дощатым забором. Посреди поляны - большой, в три этажа, дом с башней, построенный просторно и красиво, но белая краска давно облупилась, стены грязные, облезлые. У входа - будка, но и в будке и вокруг - ни души. Я прошел на территорию детского дома. Здесь было так же пустынно. Взглянул на часы - уже двенадцать. В школе? В мастерских? - подумалось мне. Подошел к дому, поднялся по широкой лестнице и открыл первую попавшуюся дверь. В большой комнате с высоким потолком стояли в ряд кровати, кое-как покрытые серыми одеялами. На некоторых лежали подушки без наволочек. Я хотел уже уйти, но тут в дальнем углу что-то зашевелилось. Я обернулся. Из-под одеяла вылез паренек лет одиннадцати. На совершенно грязном, почти черном лице его светились прозрачно-серые глаза. Одна нога у парнишки была босая, на другой - новый черный башмак.
   - Здравствуй, - сказал я.
   - Здравствуйте, - простуженно прохрипел он.
   - А где остальные?
   Помедлив, он ответил неохотно:
   - В городе, где же еще?
   - А где твой другой башмак?
   Он снова замялся.
   - Карты? - спросил я.
   Вместо ответа он прикрыл глаза.
   Я удивился:
   - Почему не оба сразу?
   - Ну... а вдруг еще отыграюсь? - В голосе его звучала робкая надежда.
   - Как тебя зовут?.
   - Петька... Кизимов Петр...
   Я прошел по другим спальням - кое-где на кроватях спали ребята. Один в новеньком сером костюмчике; лицо у него было тонкое, светлые волосы, маленький рот. Потом я спустился вниз, походил по пустым комнатам, заглянул на кухню. От сердца немного отлегло: в огромной плите весело трещал огонь, на столе высилась гора посуды - двое ребят мыли ее в большом чане. На скамейке, сидела пожилая женщина и чистила картошку. Еще одни паренек помогал ей. Едва я открыл дверь, все обернулись. Ребята перестали работать, а нож в руках женщины, задвигался вдвое быстрее, и, кажется, даже полоска картофельной шелухи затрепыхалась сердито.
   - Здравствуйте. Где у вас тут заведующий?
   - Во флигеле налево, - недружелюбно сказала женщина, не отвечая на приветствие.
   Ребята молчали и с любопытством разглядывали меня.
   - Ходят тут... а толку... - услышал я за своей спиной.
   Неподалеку от дома на покосившихся столбах висела волейбольная сетка. Непонятно: на дворе март, грязь, слякоть, - кто же сейчас играет в волейбол?
   Я пошел к флигелю, постучал в дверь. Никто не отзывался. Постучал сильнее.
   За дверью послышались шаркающие шаги, щелкнула задвижка, и на пороге появилась женщина с заспанным, помятым лицом. Голова у нее была пестрая: соломенные крашеные пряди, а у неровного пробора волосы черные. Неопрятный халат запахнут криво, на светлом чулке видна черная штопка.
   - Где у вас тут заведующий?- спросил я.
   - Я заведующая.
   - Мне некогда шутки шутить, я спрашиваю: где заведующий детским домом?
   - Да какие шутки, гражданин? Я же вам говорю - я заведующая! - уже с раздражением повторила женщина.
   И тут случилось то, чего я обычно боюсь: я "потерял тормоза". В ушах зашумело, в груди стало тесно и жарко.
   - Так вот: с этой минуты вы не заведующая, - прошипел я сквозь зубы, чувствуя, что еще секунда - и начну орать на нее.
   Каким-то краем сознания я понимал, что слова мои нелепы: я не имею никакого права снимать ее с работы. Но даже если бы я только что не видел замызганных кроватей без простынь и грязного Петьку в одном башмаке, если бы я увидел только ее в этом халате и светлых чулках, заштопанных черными нитками, этого было бы достаточно: я готов был жизнь свою положить на то, чтобы ее тут же, немедленно, убрали отсюда.
   Через три минуты я шагал по тропинке к станции, скрипя зубами, задыхаясь от ярости.
   Если ребенок растет в плохой семье - это несчастье. Если он учится в плохой школе - это худо. Но если он живет в плохом детском доме - это страшнее всего. Детский дом для него все: и семья, и школа, и друзья. Здесь возникают его представления о жизни, о мире, о людях, здесь он растет, учится, становится человеком и гражданином. И детский дом не может, не имеет права быть средним, "неплохим". Он непременно должен быть очень хорошим.
   Воровство всегда гнусность и преступление. Но воровство в детском доме - это преступление неискупимое, за которое нужно наказывать самой суровой, самой полной мерой. Здесь государство доверило воспитателю детей, лишенных родителей. Красть у этих детей - что может быть подлее?
   Я ни минуты не сомневался в том, что здесь, в доме за высоким забором, крали без зазрения совести. Здесь даже не пытались создать видимость какого-либо благополучия. Все было ясно и откровенно. Одного только я не мог понять: как такое происходит неподалеку от Ленинграда, да не в двадцатом году, а сейчас!
   Возвратившись в Ленинград, я прямо с вокзала пошел в гороно и, несмотря на неприемный час, прорвался в кабинет начальства.
   - Очень прошу, - сказал я с места в карьер, - дайте мне детский дом для трудных в Березовой поляне.
   - Этот дом - тяжкий укор нам, - ответил мне Алексей Александрович Зимин, инспектор гороно. - Ведь, знаете, до Кирова дело дошло. Велел немедленно навести порядок.
   Зимин сидел за большим, заваленным бумагами письменным столом и внимательно посмотрел мне в лицо, когда я ворвался в кабинет.
   Он ничем не выразил ни удивления, ни досады, предложил сесть, но я довольно невежливо отмахнулся:
   - В тридцать третьем году! Под Ленинградом! Я глазам своим не поверил. Да как вы терпите?
   - Что и говорить, под боком развелось такое безобразие, а у нас всё руки не доходили. Там уже третий заведующий. Один был месяца два освободили: безвольный человек и работу свою не любил. Другой все время проводил в Ленинграде - у него тут семья и квартира. А эта заведующая...
   - Об этой мне можете не рассказывать. Эту я сам видел.
   - Да... Без глазу был дом. Дома для трудных - они всегда на десятом плане. Наладить тяжело, а развалить долго ли? Вот и развалили. А какие средства отпускаются, сами знаете. Огромные средства. Безобразие, что и говорить. Там есть одна воспитательница, Артемьева. Она в отъезде сейчас, у нее отец болен. Но она человек дельный и давно не дает нам покоя.
   - Мало она не давала вам покоя. Разве так надо было?
   Зимин сделал вид, что не слышал моих последних слов:
   - Так что ж, из всего виденного вы выбрали именно этот дом?
   - Я ничего больше не успел повидать. Очень прошу...
   Он протянул мне бумагу - приказ заведующего Ленинградским отделом народного образования гласил: "Ввиду полного развала воспитательной и хозяйственной работы и совершенного отсутствия данных к восстановлению нормальной работы детский дом для трудновоспитуемых № 60 закрыть".
   - И это по-вашему значит навести порядок? - сказал я. - Подождите закрывать. Дайте мне хоть три месяца...
   Я ушел от Зимина, унося в кармане приказ: меня назначали заведовать детским домом в Березовой поляне.
   - Обещаю вам, - сказал на прощанье Зимин, - я теперь за этот дом возьмусь. Самых лучших воспитателей пришлю, вот попомните мое слово. У меня такой есть на примете преподаватель по труду...
   - У меня память хорошая. Я попомню. В тот же день я написал обо всем в Харьков Антону Семеновичу.
   2. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
   Как я понял в первый же день, обычно все ребята из детского дома, несмотря на забор и проходную будку, с утра уходили в город. Возвращались к вечеру, чтобы поесть и переночевать. Но сейчас почти все были налицо. Как-никак, любопытно: что за новый заведующий, с чего он начнет?
   Я не стал устраивать официальную встречу. Ходил, заглядывал во все щели и закоулки, на ребят не смотрел. Они держались на почтительном расстоянии и тоже делали вид, что не интересуются мною. Единственный человек, который следовал за мной неотступно, должно быть по праву первого знакомства, был Петька Кизимов. Он попрежнему щеголял в одном башмаке и не столько шел, сколько прыгал на одной ножке, потому что шлепать босой ногой по мартовской снежной каше не бог весть как приятно. Но и Петька не вступал со мной в разговоры. Он двигался вприскочку, сохраняя дистанцию шагов в, пять-шесть, при этом выражение лица у него было загадочное и неприступное.
   Мы попали в спальню, где шло пиршество. Вокруг одной из кроватей сгрудились ребята. Один рвал на куски круг копченой колбасы, другой, которого я приметил раньше, красивый, хорошо одетый, оделял всех ломтями белого хлеба. Некоторые, уже получив свою долю, жадно ели. Когда я вошел, всё посмотрели в мою сторону, потом, словно по команде, отвернулись. Я прошел по комнате, проверил оконные рамы и перед уходом открыл форточку.
   Переступая порог, я услышал за спиной философское замечание:
   - Чистый воздух любит.
   Я заглянул в мастерскую. Инструмент, должно быть, растащили без остатка. По крайней мере, мне не удалось обнаружить ни одного рубанка, ни одной стамески. Потом я подошел к сараю, отворил дверь - здесь, в грязи и запустении, одиноко стоял громадный, приземистый бык.
   - И как это он тут с голоду не подох! - сказал я в пространство.
   - Его Подсолнушкин кормит, - тоненьким голосом откликнулось пространство.
   Я обернулся. Все-таки, совершая свой обход, я незаметно оброс добровольной свитой: за спиной Петьки прятался худенький веснушчатый мальчуган с раскосыми глазами зайчонка; должно быть, это он сказал про Подсолнушкина.
   Путешествуя дальше, я вдруг услышал отчаянный вой.
   - Зарежусь! Все равно зарежусь! - вопил кто-то.
   Я вопросительно поглядел на Петьку и другого своего спутника. Они тоже остановились и испытующе смотрели на меня. Я пошел на крик.
   - Это в изоляторе... Коршунов, - просипел позади Петька.
   Я подошел к небольшому флигелю, из которого слышались крики. В сенях у окна, лениво развалившись на скамейке, сидел странно одетый человек: брюки снизу были подвернуты, иначе они волочились бы по земле; непомерно широкий пиджак висел, как балахон. Человек неторопливо дымил папироской. Криков он, казалось, просто не слышал.
   - Откройте-ка, - сказал я.
   Не вставая со скамейки, он щелкнул замком, и я вошел в небольшую квадратную комнату - больничный изолятор. Здесь стояли две койки, белый шкаф со стеклянными дверцами и две табуретки, тоже выкрашенные белой масляной краской. У стены стоял мальчишка лет двенадцати, который, увидев меня, так и замер с открытым ртом.
   - Чего ты кричишь? - спросил я.
   - А чего меня тут держат? - Мальчишка с крика сразу перешел на разговор и отвечал спокойно, даже с достоинством. И вдруг снова завизжал: - Не хочу в детдоме! Сказали, на двое суток, а чего не выпускают!
   - Не хочешь жить в детдоме?
   - Не хочу!
   - Так зачем живешь?
   Мой спокойный вопрос его озадачил, и он опять понизил голос:
   - Так меня забрали...
   - Кто тебя забрал? Воспитатель? Заведующая?
   - Милиция.
   - Значит, ты сидел дома, читал книжку, а милиционер пришел и забрал тебя?
   - Хо! "Дома"... Не дома, а на базаре,
   - А, понимаю: ты пришел на базар за покупками, а тебя милиционер забрал?
   - Да не за покупками...
   - Ах, не за покупками? Ну, вот что: убирайся отсюда.
   - Куда?
   - Куда хочешь. Всем надоело и опротивело, что ты тут вопишь. Уходи.
   Не испуг, не злость - величайшее недоумение отразилось на его лице.
   Неловко, боком он попятился к двери.
   Не обращая внимания на человека в слишком длинных брюках и слишком широком пиджаке - он попрежнему сидел у окна, покуривал, щурился и тоже демонстративно не замечал меня, - я вышел во двор.
   Постепенно ребята стали кружить около меня на все более близком расстоянии. Кроме Петьки и мальчугана с глазами зайчонка, за мною следовали еще человека три-четыре, в том числе и Коршунов. Другие то и дело появлялись в отдалении справа, слева, отставали, забегали вперед. Потом их пути все чаще стали невзначай скрещиваться с моими. Со всех сторон на меня с вызовом и любопытством смотрели чьи-то глаза. Наконец один парнишка, подойдя поближе, спросил:
   - Вы будете у нас заведующим?
   - Не знаю. Очень уж мне не нравится ваш хлев.
   Мальчишка со всех ног кинулся к спальням. Торчавшие в окнах головы скрылись. Я знал: там сейчас будут обсуждать мои слова.
   Каждый, кто сталкивался со мной, считал своим долгом немедля сообщить обо всем товарищам. Что ж, пусть. Пусть придумывают, как отвечать, пусть уговариваются отразить приступ - они живые люди, они задеты. Они собираются отстаивать свою "независимость" - ладно! Добытое в борьбе всегда ценнее.
   Поздно ночью, когда в доме все угомонилось, я прошел по спальням и посмотрел на ребят при свете тусклой электрической лампочки. Я заглянул в лицо каждому спящему. Обычные детские лица, только на них и во сне лежала тень тревоги и усталости.
   Осторожно ступая на носки, я пошел к двери. И вдруг позади, в дальнем углу, снова, как в первый мой приход сюда, что-то шевельнулось. На крайней постели приподнялась чья-то лохматая голова. Большие блестящие глаза смотрели на меня. Это был Петька.
   - Спи! - сказал я шепотом. - До завтра.
   Лохматая Петькина голова раза три кряду кивнула мне и опустилась на локоть. Подушки у Петьки не было.
   3. "МЫ ВСЕ КОМАНДИРЫ!"
   Назавтра по звонку на подъем никто не поднялся - видно, это было не в обычае. Ребята спали. Только к завтраку они закопошились и стали выползать из-под одеял. Я заходил в каждую спальню и громко говорил:
   - Вставайте! Стройтесь во дворе! Быстро!
   Они выходили во двор вовсе не из готовности исполнить приказание. Им было любопытно: что же дальше? Они стали не строем, а беспорядочной толпой, и ясно было: иначе стоять не умеют. Одни смотрели пытливо, настороженно, другие насмешливо, третьи недоброжелательно. Но незаинтересованных, равнодушных лиц я не увидел.
   - Познакомимся, - сказал я. - Меня зовут Семен Афанасьевич...
   Я не успел договорить. Произошло что-то неожиданное и непонятное: раздался пронзительный свист, толпа дрогнула - и вдруг все до единого кинулись к дому. Несколько секунд я стоял в недоумении и смотрел, как они удирают - без оглядки и почти бесшумно, только все тот же пронзительный свист снова и снова резал уши. Потом, сам не знаю почему, я обернулся и увидел... быка. Не разбирая дороги, низко пригнув свирепую морду с кольцом в носу, он несся по опустевшей поляне. Врезался в волейбольную сетку и стал рвать ее рогами, слепо и злобно вскидывая головой. Комья снега и мерзлой земли летели у него из-под копыт.
   Раздумывать было некогда. Я кинулся к быку и с размаху ударил его ногой в нос. На мгновенье он ошалело подался назад. Я обежал его и, схватив за хвост, погнал к сараю.
   Захлопывая за быком широкую дверь сарая, я услышал дружный топот: теперь вся орава ребят бежала ко мне. Я утер пот со лба, подошел к крыльцу и сел. Ребята нерешительно остановились в трех шагах и, перешептываясь, подталкивая друг друга, смотрели на меня.
   - Ка-ак вы его здорово! - вдруг сказал кто-то.
   - Он знаете какой? Он лошадей на рога поддевает!
   - Он одного Подсолнушкина слушается!
   Постепенно те ребята, что были поближе, усаживались рядом на ступеньки. Другие, продолжая стоять, обступали нас все теснее. Кто-то дотронулся до моего плеча. Кто-то опять и опять нараспев повторял:
   - Ка-ак вы его здорово!
   - А у нас в деревне какой бык... - сказал тощий, нескладный парнишка в рваном пиджаке.
   - А у нас была корова бодучая - еще позлее всякого быка, - доверчиво сообщил уже знакомый мне худенький мальчик с раскосыми глазами зайчонка.
   У каждого в запасе оказалась своя история - не про свирепого быка, так про бодучую корову.
   Но ведь и мне было о чем порассказать, недаром я с десяти лет пас у помещика стадо в селе Сторожевом, на Полтавщине. Вот там был бык так бык: огромный, с налитыми кровью глазами. Гаврила его звали.
   - А наш...
   - Нет, куда ему до Гаврилы. Тот однажды...
   Рассказываю им про Гаврилу, про белую корову Зорьку, которая всегда шла впереди стада и неизменно обещала на завтра ясный день. Рассказываю о том, как в тринадцать лет я, пастушок из захудалого села, впервые увидел на большом украинском шляхе автомобиль. С перепугу я сперва так и повалился лицом в землю, а потом, должно быть, с полверсты бежал вслед за автомобилем и крестился на отпечатки шин в пыли.
   - Ох, и темный был народ! - со снисходительным удивлением вполголоса произносит кто-то.
   Оборачиваюсь - Коршунов, тот самый. Ага, не ушел!
   Разглядываю ребят. Давно не мытые лица сейчас подвижны и веселы. Вот сейчас и взять их за живое. Бык - быком, он мне невольно помог, этот бык. Хорошо, что так легко удалось с ним справиться, хоть удивляться тут и нечему - я и в самом деле не забыл еще своей пастушьей практики, а силы у меня теперь побольше, чем было, когда я пас помещичье стадо. И вдруг в голову мне приходит: бык... да сам ли он вырвался из сарая? Может, кто-нибудь выпустил его? Неужели... Кто из них мог это сделать? Я оглядываю ребят. Но некогда думать об этом сейчас...
   - Плохо вы живете, - говорю я.
   - Плохо, - соглашаются они без малейшей горечи.
   - Вот ты спрашивал меня вчера, буду ли я тут заведующим. Я ходил, смотрел, думал. И решил: это зависит от вас. Да, от вас, - повторяю я в ответ на поднявшийся гул голосов. - Потому что я ни за что не соглашусь жить в такой грязи, в такой гадости.
   - А мы что? Разве мы виноваты? - обиделся паренек, сидевший рядом со мной.
   - Да кто же виноват? Кто виноват, что ты сегодня не умывался и вот сидишь передо мною чумазый? А вон ты - кто виноват, что у тебя нет ни одной пуговицы на штанах и даже понять нельзя, как они на тебе держатся? Или вон Петька: скачет в одном башмаке. Кто проиграл его второй башмак - я, что ли? Или кто-нибудь из воспитателей? Кто виноват, я спрашиваю? И кто виноват, что вы трусы?