Страница:
- А нам не говорили!.. Нам говорили...
- Погодите. Но самый страшный человеческий порок - жадность. Жадность порождает все остальное. Богачи ни за что не хотели расстаться со своими богатствами. Не хотели отдать ни клочка земли, ничем не хотели поступиться. Однако они боялись завязать открытый бой с Тиберием, которого народ глубоко любил и уважал. И они уговорили Октавия выступить против Тиберия и отклонить предложенный им закон. А если в коллегии трибунов хоть один человек высказывался против какого-нибудь предложения, это значило, что оно отклонено, хотя бы все остальные и соглашались с ним. Но Тиберий не отступал. Он предложил новый закон, по которому богачи должны были немедленно освободить общественные земли. Вы, Королев, говорите, что Тиберий был корыстным. А вот послушайте, что он сделал...
Я не раз наблюдал за ребятами во время уроков Елены Григорьевны. Они сидели тихо, потому что таков был порядок, который они сами установили: на уроках сидеть тихо. Но я наверняка знал: Король, глядя в окно, думает сейчас о чем-то своем, а Володин хоть и смотрит на Елену Григорьевну, вовсе не помышляет о Пергамском царстве или братьях Гракхах. Вид у него отсутствующий и самоуглубленный, от Рима он далек, как от звезды небесной.
А вот сейчас я мог бы голову прозакладывать, что они - в древнем Риме и собственными глазами видят, как выходит Тиберий на вторые трибунские выборы, видят, как собирается к Капитолию несметная толпа, как устремляются сюда враги Гракха, вооруженные камнями и дубинами, и вот двинулись на Тиберия, избивая и сметая с пути всех, кто его защищает...
...Стук в дверь, меня вызывают: телеграмма из гороно. Приняв телеграмму, возвращаюсь наверх. Очень хочется вернуться в класс и дослушать, но боюсь помешать. Останавливаюсь на минуту у двери. Владимир Михайлович рассказывает уже о Гае:
- "Где искать мне, несчастному, убежища? - говорил младший брат Тиберия. - Куда мне обратиться? На Капитолий? Но он еще не просох от крови брата. Домой? Чтобы видеть в горе и отчаянии мою мать?"
...Пятая группа в этот день все делала с опозданием - и чай пила и уроки готовила, а отдохнуть, наверно, и вовсе не успела. Но я не видел на лицах ребят усталости. А Король, уходя спать, сказал мне как нечто глубоко продуманное:
- Братья Гракхи - вот это были люди!
58. ЕЩЕ ОДИН УРОК ИСТОРИИ
Через день я пошел на урок истории в пятую группу. Я не думал найти там какие-то перемены. Просто не было дня, чтобы мы с Софьей Михайловной не бывали на уроках: она контролировала и учила, я - учился. Учился не математике, не русскому языку и не физике, а искусству учить и воспитывать. А к Елене Григорьевне я ходил в надежде что-то придумать. Надо же нам что-то делать, как-то вразумить ее, должна же она понять, что ее уроки душат, убивают интересный и важный предмет.
Как всегда, я сел на заднюю парту и приготовился слушать.
За широким, не перечеркнутым рамой окном сверкало до блеска вымытое небо - такое синее, что казалось, будто и весна не за горами. Ребята еще шуршали тетрадями и учебниками. Володин ныриул зачем-то в парту и, кажется, так и решил там остаться. Но вот его голова снова появилась над партой - и в эту самую минуту раздалось сухое, повелительное:
- Володин, к доске!
Шумно вздохнув, Володин встал, одернул рубашку и прошел между рядами. Стал у доски, как всегда не зная, куда девать руки, и терпеливо ждал вопроса.
- Расскажи о земельном законе Тиберия Гракха, - так же отрывисто и сухо потребовала Елена Григорьевна и, не дожидаясь, пока Володин заговорит, отвернулась к окну.
Меня всегда возмущала эта ее манера скучливо смотреть в окошко, пока ребята отвечали. Вот и сейчас: она смотрит на небо, на березы, да и их, кажется, не видит - такое уж у нее выражение лица.
- Тиберий хотел, чтоб у простого народа была земля. Но самое плохое в человеке - это жадность...
Елена Григорьевна, словно просыпаясь, шевельнула бровями. А Володин продолжал как ни в чем не бывало:
- ...и богачи нипочем ее хотели отдавать землю. А Тиберий говорит: "Ах, вы так - вас просят по-доброму, а вы не хотите! Тогда отдавайте землю сейчас же". А Октавию говорит: "Ты от этого не обеднеешь, я тебе отдам свою землю". А Октавий уперся на своем - и ни в какую. Тиберию он был друг, и Тиберий его очень жалел. Но все-таки сказал: "Если ты о народе не думаешь, то какой же ты трибун? Сейчас будем голосовать, чтоб снять тебя из трибунов". Голосуют и все против Октавия. Тут Тиберий говорит: "В последний раз тебя прошу, одумайся". Но Октавий поглядел на богачей - и опять за свое. "Тогда голосуем дальше", - это Тиберий говорит. Почти все были против Октавия, и Тиберий силком свел его с трибуны...
Елена Григорьевна давно уже не смотрит в окно. Удивленно, кажется даже растерянно смотрит она на Володина.
- Скажи, а почему Тиберий обращался к Октавию? - спрашивает она.
- Ну как же, - доверчиво отвечает Володин: - там у них было такое правило: если хоть один трибун говорит против, то уж кто согласен, в расчет не принимается.
- Так, так...
Елена Григорьевна долго молчит, и все очень хорошо понимают ее молчание и сами помалкивают, сохраняя чинное выражение лица. Но Володин - не дипломат. Он видит, что учительница удивлена, и в простоте душевной хочет объяснить ей, что к чему:
- Это нам Владимир Михайлович рассказывал... третьего дня. Король говорит: "Братья Гракхи - вот скука-то", - а Владимир Михайлович...
- Садись, - обрывает его на полуслове Елена Григорьевна.
И удивленный Володин идет на место.
Андрей щурит глаза и улыбается. На откровенной физиономии Короля крупно написано некое торжествующее "Ага!" Сергей соболезнующе смотрит на Володина: "Эх, брат, прост же ты..."
- Разумов, к доске! Продолжай.
У Разумова хорошая память и хорошая, складная речь:
- Тиберий Гракх добился своего, но самое трудное было впереди: надо было провести закон в жизнь. А уже очень трудно было понять, где собственные земли, а где арендованные: на арендованных были разные постройки, осушались болота, разводились виноградники. И, конечно, богачи сопротивлялись. А Тиберий не отступал. Он сказал, что надо выдать крестьянам денег из государственной казны на обзаведение. И еще он предлагал сократить срок военной службы. А тут беда: надо выбирать новых трибунов. И все очень плохо сошлось, потому что выборы были летом, когда крестьяне в поле. Тиберий понимал, что они не смогут прийти за него голосовать...
Володин отвечал толково, но не очень складно, не сразу находя нужное слово. Разумов говорит легко, и с первых слов ясно, что источник его знаний тот же, что и у Володина.
Елена Григорьевна вызывает еще Жукова. Саня рассказывает о Гае Гракхе, и мы снова слышим: "Где искать мне, несчастному, убежища? Капитолий еще не высох от крови брата, а дома плачет мать..."
...В учительской Елена Григорьевна подходит к Владимиру Михайловичу, который уже сидит у стола над стопкой контрольных работ.
- Владимир Михайлович, - говорит она, и ее красивое, правильное лицо внезапно заливает краска - даже лоб краснеет, даже уши, - сегодня я спрашивала пятую группу о Гракхах...
Она умолкает. Владимир Михайлович поднимает голову и испытующе смотрит на нее.
- Они отвечали не по учебнику... - Елена Григорьевна снова молчит.
"Смотри-ка! - думаю я. - Может быть, она и способна услышать то, что ей говорят?"
Исподтишка поглядываю на них и тешу себя несмелой надеждой. Может быть, дойдет до нее? Хоть бы она поняла, как многому можно научиться у Владимира Михайловича, стоит только захотеть. Вот если бы...
И вдруг, словно собравшись с силами, Елена Григорьевна заявляет своим обычным голосом:
- То, что вы рассказали ученикам, никакого отношения к истории не имеет. Это все беллетристика. Если хотите знать, это просто идеализм - такое отношение к истории. Как будто что-нибудь зависит от личных качеств отдельных людей - добрые они там были или злые. Это идеализм! И потом, что это такое: почему вы вмешиваетесь в мою работу? Я ведь не даю за вас уроков арифметики? Я не прихожу к вам и не указываю...
Как она смеет так говорить с Владимиром Михайловичем? С грохотом отодвинув стул, я встаю, но старик делает едва заметное движение рукой в мою сторону. Он давно уже стоит во весь свой немалый рост перед Еленой Григорьевной и не сводит с нее холодных, внимательных глаз.
- Милости прошу на мои уроки, Елена Григорьевна. Буду благодарен за каждое разумное слово. Привык выслушивать замечания товарищей.
Он говорит медленно, словно сдерживая себя. И вдруг, оборвав, продолжает совсем по-другому - горячо, не выбирая слов, не задумываясь:
- И считаю себя виноватым в том, что давно не сказал вам: нельзя так преподавать историю, как вы. Это клевета на людей! Вы клевещете на людей, которые даже заступиться за себя не могут! Я вот могу отвести от себя напраслину, и Семен Афанасьевич может, а Невский или Петр - они безмолвны и беззащитны перед вами. Нельзя преподносить ребятам мертвые, абстрактные определения вместо живой истории народа!
До чего хорошо, что Владимир Михайлович умеет сердиться вот так, по-настоящему, от души, без оглядки! Впрочем, это для меня не новость - я ведь не забыл встречу с педологами.
Они стоят друг против друга, и Владимир Михайлович, как видно, даже не думает извиняться в том, что вмешался не в свое дело (а я, признаться, ждал, что он все-таки извинится - возьмет верх привычка: он так изысканно, безупречно вежлив всегда и со всеми).
- Вы читали учебник? Вы видели методические разработки? - сухо, отрывисто спрашивает Елена Григорьевна.
Чтобы смотреть прямо ему в лицо, она вынуждена закинуть голову, и вид у нее, может быть поневоле, особенно вызывающий.
А Владимиру Михайловичу волей-неволей приходится смотреть на нее сверху вниз.
- Но, Елена Григорьевна, разве у нас нет своей головы на плечах? Разве мы сами не должны думать? Вы говорите: идеализм. Но ведь историю вершит народ, и он рождает героев, а вы... Неужели вы полагаете, что исторические личности - просто марионетки без сердца и разума? Куклы какие-то, механически выполняющие волю истории? Напрасно вы так полагаете!
- Не согласна! И буду говорить об этом в гороно!
- А я согласна с Владимиром Михайловичем, - отчетливо произносит Софья Михайловна, которая до сих пор молча, сдвинув брови, слушала их спор. - Я тоже буду говорить об этом, и не только в гороно. По-моему, наша обязанность - написать в Москву все, что мы думаем об учебниках и программах по истории, литературе, географии.
Владимир Михайлович садится, проводит платком по лбу.
- Я покажу вам то, что я писал в минувшем году, - говорит он. - У меня осталась копия...
59. ВСТРЕЧА
С лета на берегу нашей речки лежало несколько больших, толстых бревен. Ребята ходили вокруг, облизывались, но взять не решались. Однако хозяин не объявлялся, всю осень бревна поливал дождь, потом присыпал снег, а они всё лежали и лежали - отличное дерево, которое могло стать и лодкой, и столом, и книжной полкой.
- Дураки будем, если не возьмем. Чего тут глядеть, в самом-то деле! говорил Король.
- Бревна эти без хозяина, это уж верно, - вторил Суржик.
- А если есть хозяин, так плохой: зачем бросает добро без призору? поддерживал и Подсолнушкин.
У каждого находилось что сказать по этому поводу. Наконец мы решили: бревна перетащить к себе. Объявится хозяин - отдадим. А не объявится... ну, тогда видно будет.
В один из ближайших выходных дней мы взялись за бревна. Надо было перекатить их через шоссе. Подсолнушкина с красным флажком поставили на дороге на случай, если пойдет машина. И действительно, как раз в ту минуту, когда поперек дороги легло огромное, толстое бревно, из-за поворота вылетел легковой автомобиль, и Подсолнушкин, размахивая над головой красным флажком, побежал ему навстречу. Он подскочил к притормозившему водителю и стал объяснять причину задержки. И тут из машины вышел невысокий, широкоплечий человек в кожанке.
- Здравствуйте, ребята, - сказал он, оглядывая согнувшихся над бревном мальчишек. - Кто у вас старший?
- Я... - в испуге отозвался Коробочкин. Ему вдруг пришло в голову, что это и есть хозяин бревен, подоспевший в самую что ни на есть неудобную минуту. - Я командир ударного отряда. На берегу, знаете, бревна без присмотру... Вот мы и... мало ли что в хозяйстве надо... - Он окончательно запутался и умолк.
- А кто вы такие?
- Воспитанники детдома номер шестьдесят, - пришел на выручку Король.
- Мне раньше говорили, что в вашем доме творятся безобразия. Было это?
- Вон - вспомнили! Так ведь это когда было!
- А теперь, я слышал, у вас порядок?
- Теперь-то порядок. Приходите - увидите!
Незнакомец засмеялся:
- Жаль, что спешу, а то заехал бы, поглядел. Привет от меня всем ребятам и вашим руководителям. - Он уже открыл дверцу машины, но снова обернулся: - А бревна, вы сказали, зачем?
- Распилим... если, конечно, хозяин не найдется. Распилим - и лодки к лету!
- Ну-ну! Желаю вам, чтоб хозяин не нашелся! - Незнакомец помахал ребятам, захлопнул дверцу, и машина умчалась.
И тут Разумов вдруг закричал:
- Киров! Ребята, да ведь это Киров!
Оставив Лиру сторожить сваленные у обочины бревна - он не смел возражать, хотя чуть не плакал, - все побежали в клуб, где висел большой портрет Кирова, и той же толпой ринулись ко мне:
- Киров! Семен Афанасьевич, с нами Киров говорил! Он вам привет передает!
Они были совершенно убеждены, что это был именно Киров, да и по описанию выходило похоже.
- Эх, меня там не было! Я ведь знаю его в лицо! - казнился Николай Иванович, который в это утро задержался дома и потому не был с ребятами на шоссе.
- Да чего сомневаться? Ясно, Киров! - уверил Король и вдруг спохватился:- А Толька-то там мерзнет. Давайте назад!
Николай Иванович и я пошли с ребятами, и всю дорогу нам снова и снова пересказывали: "Вот тут он стоял и говорит... помахал рукой и засмеялся... Привет, говорит, передайте..."
- Вот сделаем лодку и назовем: "Киров"! - сказал Король.
Петька посмотрел на него почтительно: всегда, всегда что-нибудь придумает такое, что другому и в голову не придет!
60. "ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ И ЖИТЬ!"
Когда открылся XVII партийный съезд, Николай Иванович к каждому докладу, к каждому выступлению относился так, точно это было слово, обращенное непосредственно к нему. Инженер, он хорошо знал страну, знал, как она изменилась в последние четыре года, и знал не по книгам: он сам был участником гигантских работ на Днепре, бывал в Магнитогорске и на Уралмаше.
Мы не изучали с ребятами решения XVII партсъезда на специальных занятиях, но получилось хорошо: Николай Иванович рассказывал им, и из его рассказов вставало главное - как отсталая, неграмотная страна за короткий срок сбросила с себя ярмо отсталости.
По вечерам в клубе Николай Иванович делился с ребятами зсем, что заполняло его и наши мысли.
- Владимир Михайлович, вы бывали когда-нибудь на Урале, в районе нынешней Магнитки? - спрашивал он.
- Как же, бывал. Году, кажется, в девяностом. Голая степь.
- Ну конечно! А рядом - гора, в которой неподвижно лежали несметные богатства!.. А Днепр! Вот, ребята, станем богаче - непременно съездим на Днепрогэс. Покорить Днепр пытались еще во-он когда, почти полтораста лет назад. Даже каналы построили и шлюзы, но неудачно. До революции было, наверно, десятка два проектов, как взнуздать Днепр, да не взнуздали. А в двадцатом году, по мысли Владимира Ильича, был создан план электрификации России. И тогда решили построить на Днепре гидроэлектростанцию.
- Знаете ли, Николай Иванович, боюсь, наши слушатели не вполне представляют себе, что это означало - задумать электрификацию нашей страны, хотя бы только заговорить об этом в тысяча девятьсот двадцатом году, - снова вступает в разговор Владимир Михайлович. - А вы представьте себе, друзья мои: только что кончилась война, в стране голод, разруха. В тяжелую пору в Кремль к Владимиру Ильичу приезжает один английский писатель. Он написал много книг о необыкновенных вещах: о путешествии на машине времени в будущее, о том, какова станет наша Земля через тысячи и миллионы лет, о жизни на других планетах... И вот этот писатель, прославившийся силою своего воображения, своей фантазии, услышал от Владимира Ильича, что наша Россия скоро будет электрифицирована. Он подошел к окну, посмотрел на темную Москву - и пожал плечами. И в книге, которую он после этого написал, он назвал Ленина мечтателем, фантазером. Понимаете, ему, автору многих фантастических романов, фантазии хватило только на то, чтобы представить себе, что электрический свет в России будет этак лет через сто!
Ребята смеются. Лира весело щурит черные глаза на электрическую лампу в матово-белом колпаке, которая заливает комнату ровным, ярким светом. И снова нить беседы перехватывает Николай Иванович.
- Вот видите, как они рассуждали: через сто лет, не раньше! А мы через семь лет, в двадцать седьмом, начали строить Днепрогэс. Эх, поглядели бы вы, ребята! Со всех концов съезжались люди - мастера-строители, бетонщики, каменщики, бывалый народ и совсем зеленая молодежь, чуть постарше вас. Вот, помню, был там один парнишка из Сибири - лет пятнадцати, не больше, и горячий... вроде Короля (это замечание развеселило ребят, а Король только головой покрутил, притворяясь смущенным, но, уж конечно, был очень доволен). Так вот, сибиряк этот - звали его Степа Белов, - он про Днепр говорил: бешеный. Он с этой бешеной рекой воевал, как с живым человеком. И верно, тут нельзя было зазеваться ни на секунду. Днепр... он, понимаете, с норовом. Он хоть и без слов, но очень даже понятно говорил: "А вот я не покорюсь! А вот я вам покажу, как со мной тягаться!" Он выжидал, притворялся смирным. А потом вдруг в минуту все уничтожал - всю работу. И пожалуйста - делай все заново. Нос вешать не приходилось. Вот я вам расскажу. Чтоб строить плотину, отгородили часть Днепра деревянными перемычками, выкачали воду. Начали строить. Степа-сибиряк все приговаривал: "Вот и подавись, и подавись перемычкой!" А Днепру и правда эта перемычка - кость в горле, и решил он от нее избавиться. И вот раз, дело было летом, вода промыла под перемычкой дыру и хлынула в котлован - неистово, со злостью. Люди едва спаслись. С великим трудом заложили эту дыру мешками со щебнем, а потом почти месяц откачивали воду. Почти месяц - а Днепру, чтоб устроить нам этакую пакость, понадобился час какой-нибудь! Вот какой это серьезный противник - природа, пока вы ее не одолели. А в другой раз...
- Николай Иванович, - перебивает Лира, - вам, верно, обидно, что вы не там?
Николай Иванович отвечает не сразу.
- Обидно, - говорит он наконец. - Еще как обидно!..
Вот теперь я знаю, кого напоминает мне сейчас Николай Иванович - эта мысль маячила в моем сознании все время, пока я его слушал: на солдата он похож - на солдата, которому пришлось покинуть поле боя накануне победы. Он рассказывал с завистью к оставшимся, с невольной обидой, что вот он - не довоевал.
Речь Кирова мы читали вслух, и ребята слушали ее, не упуская ни слова: ведь они теперь с Сергеем Мироновичем знакомые, они говорили с ним, у них будет лодка, названная его именем (нет, почему одна лодка? Много лодок! Целая такая флотилия: "Киров"!).
Речь была простая, и каждое слово в ней было понятно, каждое слово исполнено надежды:
"Мы нашли в нашей области на севере громаднейшие залежи железной руды... Железо там очень подходящее... Это такое железо, которое по своему качеству (я никого не хочу здесь обидеть) с любым районом может поспорить и потягаться".
- Видно, что рад! - говорит Лира.
- Еще бы не рад! - отвечает Николай Иванович и читает дальше: - "Успехи действительно у нас громадны. черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить. На самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт!"
61. ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ
"Если по-человечески сказать, так хочется жить и жить" - это вслед за Сергеем Мироновичем мог сказать каждый из нас. Росла, становилась полнее и глубже наша сегодняшняя и завтрашняя радость.
Я слышал, как Лира кричал на Коробочки-на, ведавшего нашей библиотекой:
- Ну тебя к чертям, пятый день прошу - дай про Седова! Долго еще тебя просить?
- Да я же тебе сказал русским языком: про Седова книжка у Репина.
- А ты отбери! Скажи, чтоб вернул. Мне она нужнее!
Когда я слышал такое, мне даже не хотелось делать Лире замечание за излишнее количество чертей в его речи. Все-таки это было здорово, что он забыл о существовании Нарышкина и помнил о путешествиях на Северный полюс.
А потом настал памятный день: я повез Короля и Репина на соревнования по пинг-понгу.
В вагоне оба они говорили мало, и оба маялись. По всему видно было: их одолевает страх, самый обыкновенный страх.
- Если видишь - я кидаюсь, дорогу неперебивай, - почти не разжимая губ, говорил Король.
- Ладно. Но если мяч резаный, так не бей, - отвечал Репин.
И опять оба умолкали надолго. Я пытался шутить, что-то рассказывал, но всякий раз натыкался на стену, которую они воздвигли между собою и всем миром.
К школе, где происходили соревнования, мы подъехали минута в минуту - к самому началу. Гриша Лучинкин сам встретил нас, показал, где раздеться, потрепал обоих игроков по плечу, сказал какие-то ободряющие слова, и ребята почти тотчас стали к столу. Их противниками были два подростка, крепко сбитые, хорошо натренированные: один чуть постарше и повыше, другой на вид более ловкий и подвижной, чем мои. На обоих были белые майки и синие трусы, на моих - голубые майки и черные трусы.
Сейчас, по сравнению с теми двумя, и Король и Репин показались мне какими-то потерянными и напуганными. Вокруг были школьники и школьницы. Это была та самая школа, где учились Таня и Женя.
Женя пожала мальчикам руки и ободряюще сказала:
- Вы не бойтесь!
Таня, у которой, после того как она попала к нам в плен, еще прибавилось высокомерия, сказала:
- У вас сильный противник.
- Время! Время! - покрикивали белые майки.
Им, видно, не терпелось. И, видно, они-то не думали, что у них сильный противник.
Судил высокий юноша с такими густыми, сросшимися бровями и таким бесстрастным, неулыбчивым ртом, что мне вчуже стало страшновато: очень уж грозно-судейский был у него вид. И мои ребята, поглядев на него, опасливо поежились.
С первой секунды белые майки ринулись в атаку. Мальчик постарше сильно ударил справа - мяч пролетел низко и коснулся самого края стола. Король был верен своему обещанию играть аккуратно и чудом вытащил этот мяч. Противник от удивления дал высокий мяч, и Репин спокойно погасил его "мертвым" ударом.
- Браво! Молодец! - крикнул Лучинкин. Судья строго взглянул на него. А белый звонкий мячик без отдыха летал над столом туда - назад, и - вот беда! - это был бы аут, но Король не рассчитал, хотел взять, вот мы уже и в проигрыше!
Первую партию выиграли белые майки. Правда, счет был 7 : 5, но все-таки мы проиграли.
Красные, вспотевшие мальчишки стояли передо мною, вытирая рукавами мокрые лбы.
- Возьми платок, - сказала Женя Королю. - Вы оба очень хорошо играли. А глазное, дружно. Ты заметил, что защита у них хромает? - обернулась она к Репину.
Репин молча кивнул.
Вторую партию мои ребята играли с энергией отчаяния. Оба честолюбивы, и вернуться в Березовую с проигрышем - выше их сил. Да и мне хотелось - еще как хотелось! - чтобы они выиграли.
Вторую партию выиграли мы, тоже с очень небольшим перевесом в счете. Белые майки сделали из этого правильный вывод и третью - решающую - партию начали осторожно, с оглядкой. Они не рисковали и, выжидая, не давали сильных мячей. Первые минуты обе стороны перекидывались, словно заново примеряясь и оценивая друг друга.
И вдруг Король дал сильный мяч на самый угол стола - противник не взял. Король, видно, учел замечание Жени о том, что у белых маек защита слаба, он сильно бил мяч за мячом на угол. Великолепные и неотразимые удары. Потом подача перешла к противнику, и старший паренек дал трудный высокий мяч. Репин подпрыгнул, как кошка, и отбил его. Противники играли коротко, быстро, не давая Королю бить. Игра разгоралась, она шла уже в каком-то неистовом темпе. Никто из зрителей больше не обращал внимания на второй стол, все столпились вокруг нас. Судья с грозными бровями невозмутимо вел счет.
- Счет игр - по четыре! Счет игр - по пяти!
Все висит на волоске! Пускай проигрыш почетный, но как не хочется вернуться с проигрышем! Репин подготавливает Королю удар. Король бьет!
- Ур-ра! - кричат в один голос Женя и Таня.
- Молодцы! - кричит Лучинкин.
Мы выиграли! Ребята стоят, опустив руки, еще не привыкнув к неподвижности, и Король озирается - куда бы скрыться?
- Восемь - шесть! Игра и встреча в пользу детского дома номер шестьдесят! - провозглашает судья.
Он еще что-то говорит ребятам. Я не слышу слов, но мои обмениваются рукопожатиями с противником. Потом белые майки пожимают руки друг другу. Король и Репин смотрят на них, секунду стоят в нерешительности...
- Что же вы? - говорит судья.
Репин протягивает Королю руку, Король пожимает ее.
Едем домой. Плотина прорвалась - они болтают без умолку, вспоминают все подробности игры, счастливо смеются, перебивают друг друга.
Подъезжаем к своей станции - и они еще из окошка кричат:
- Выиграли! Выиграли!
- Ур-ра! - раздается в ответ. Десятки рук тянутся к нам. И едва поезд останавливается, встречающие хватают моих победителей прямо со ступенек вагона и подбрасывают высоко вверх:
- Качать! Качать!
62. ВЕРНЫМ ПУТЯМ
- Погодите. Но самый страшный человеческий порок - жадность. Жадность порождает все остальное. Богачи ни за что не хотели расстаться со своими богатствами. Не хотели отдать ни клочка земли, ничем не хотели поступиться. Однако они боялись завязать открытый бой с Тиберием, которого народ глубоко любил и уважал. И они уговорили Октавия выступить против Тиберия и отклонить предложенный им закон. А если в коллегии трибунов хоть один человек высказывался против какого-нибудь предложения, это значило, что оно отклонено, хотя бы все остальные и соглашались с ним. Но Тиберий не отступал. Он предложил новый закон, по которому богачи должны были немедленно освободить общественные земли. Вы, Королев, говорите, что Тиберий был корыстным. А вот послушайте, что он сделал...
Я не раз наблюдал за ребятами во время уроков Елены Григорьевны. Они сидели тихо, потому что таков был порядок, который они сами установили: на уроках сидеть тихо. Но я наверняка знал: Король, глядя в окно, думает сейчас о чем-то своем, а Володин хоть и смотрит на Елену Григорьевну, вовсе не помышляет о Пергамском царстве или братьях Гракхах. Вид у него отсутствующий и самоуглубленный, от Рима он далек, как от звезды небесной.
А вот сейчас я мог бы голову прозакладывать, что они - в древнем Риме и собственными глазами видят, как выходит Тиберий на вторые трибунские выборы, видят, как собирается к Капитолию несметная толпа, как устремляются сюда враги Гракха, вооруженные камнями и дубинами, и вот двинулись на Тиберия, избивая и сметая с пути всех, кто его защищает...
...Стук в дверь, меня вызывают: телеграмма из гороно. Приняв телеграмму, возвращаюсь наверх. Очень хочется вернуться в класс и дослушать, но боюсь помешать. Останавливаюсь на минуту у двери. Владимир Михайлович рассказывает уже о Гае:
- "Где искать мне, несчастному, убежища? - говорил младший брат Тиберия. - Куда мне обратиться? На Капитолий? Но он еще не просох от крови брата. Домой? Чтобы видеть в горе и отчаянии мою мать?"
...Пятая группа в этот день все делала с опозданием - и чай пила и уроки готовила, а отдохнуть, наверно, и вовсе не успела. Но я не видел на лицах ребят усталости. А Король, уходя спать, сказал мне как нечто глубоко продуманное:
- Братья Гракхи - вот это были люди!
58. ЕЩЕ ОДИН УРОК ИСТОРИИ
Через день я пошел на урок истории в пятую группу. Я не думал найти там какие-то перемены. Просто не было дня, чтобы мы с Софьей Михайловной не бывали на уроках: она контролировала и учила, я - учился. Учился не математике, не русскому языку и не физике, а искусству учить и воспитывать. А к Елене Григорьевне я ходил в надежде что-то придумать. Надо же нам что-то делать, как-то вразумить ее, должна же она понять, что ее уроки душат, убивают интересный и важный предмет.
Как всегда, я сел на заднюю парту и приготовился слушать.
За широким, не перечеркнутым рамой окном сверкало до блеска вымытое небо - такое синее, что казалось, будто и весна не за горами. Ребята еще шуршали тетрадями и учебниками. Володин ныриул зачем-то в парту и, кажется, так и решил там остаться. Но вот его голова снова появилась над партой - и в эту самую минуту раздалось сухое, повелительное:
- Володин, к доске!
Шумно вздохнув, Володин встал, одернул рубашку и прошел между рядами. Стал у доски, как всегда не зная, куда девать руки, и терпеливо ждал вопроса.
- Расскажи о земельном законе Тиберия Гракха, - так же отрывисто и сухо потребовала Елена Григорьевна и, не дожидаясь, пока Володин заговорит, отвернулась к окну.
Меня всегда возмущала эта ее манера скучливо смотреть в окошко, пока ребята отвечали. Вот и сейчас: она смотрит на небо, на березы, да и их, кажется, не видит - такое уж у нее выражение лица.
- Тиберий хотел, чтоб у простого народа была земля. Но самое плохое в человеке - это жадность...
Елена Григорьевна, словно просыпаясь, шевельнула бровями. А Володин продолжал как ни в чем не бывало:
- ...и богачи нипочем ее хотели отдавать землю. А Тиберий говорит: "Ах, вы так - вас просят по-доброму, а вы не хотите! Тогда отдавайте землю сейчас же". А Октавию говорит: "Ты от этого не обеднеешь, я тебе отдам свою землю". А Октавий уперся на своем - и ни в какую. Тиберию он был друг, и Тиберий его очень жалел. Но все-таки сказал: "Если ты о народе не думаешь, то какой же ты трибун? Сейчас будем голосовать, чтоб снять тебя из трибунов". Голосуют и все против Октавия. Тут Тиберий говорит: "В последний раз тебя прошу, одумайся". Но Октавий поглядел на богачей - и опять за свое. "Тогда голосуем дальше", - это Тиберий говорит. Почти все были против Октавия, и Тиберий силком свел его с трибуны...
Елена Григорьевна давно уже не смотрит в окно. Удивленно, кажется даже растерянно смотрит она на Володина.
- Скажи, а почему Тиберий обращался к Октавию? - спрашивает она.
- Ну как же, - доверчиво отвечает Володин: - там у них было такое правило: если хоть один трибун говорит против, то уж кто согласен, в расчет не принимается.
- Так, так...
Елена Григорьевна долго молчит, и все очень хорошо понимают ее молчание и сами помалкивают, сохраняя чинное выражение лица. Но Володин - не дипломат. Он видит, что учительница удивлена, и в простоте душевной хочет объяснить ей, что к чему:
- Это нам Владимир Михайлович рассказывал... третьего дня. Король говорит: "Братья Гракхи - вот скука-то", - а Владимир Михайлович...
- Садись, - обрывает его на полуслове Елена Григорьевна.
И удивленный Володин идет на место.
Андрей щурит глаза и улыбается. На откровенной физиономии Короля крупно написано некое торжествующее "Ага!" Сергей соболезнующе смотрит на Володина: "Эх, брат, прост же ты..."
- Разумов, к доске! Продолжай.
У Разумова хорошая память и хорошая, складная речь:
- Тиберий Гракх добился своего, но самое трудное было впереди: надо было провести закон в жизнь. А уже очень трудно было понять, где собственные земли, а где арендованные: на арендованных были разные постройки, осушались болота, разводились виноградники. И, конечно, богачи сопротивлялись. А Тиберий не отступал. Он сказал, что надо выдать крестьянам денег из государственной казны на обзаведение. И еще он предлагал сократить срок военной службы. А тут беда: надо выбирать новых трибунов. И все очень плохо сошлось, потому что выборы были летом, когда крестьяне в поле. Тиберий понимал, что они не смогут прийти за него голосовать...
Володин отвечал толково, но не очень складно, не сразу находя нужное слово. Разумов говорит легко, и с первых слов ясно, что источник его знаний тот же, что и у Володина.
Елена Григорьевна вызывает еще Жукова. Саня рассказывает о Гае Гракхе, и мы снова слышим: "Где искать мне, несчастному, убежища? Капитолий еще не высох от крови брата, а дома плачет мать..."
...В учительской Елена Григорьевна подходит к Владимиру Михайловичу, который уже сидит у стола над стопкой контрольных работ.
- Владимир Михайлович, - говорит она, и ее красивое, правильное лицо внезапно заливает краска - даже лоб краснеет, даже уши, - сегодня я спрашивала пятую группу о Гракхах...
Она умолкает. Владимир Михайлович поднимает голову и испытующе смотрит на нее.
- Они отвечали не по учебнику... - Елена Григорьевна снова молчит.
"Смотри-ка! - думаю я. - Может быть, она и способна услышать то, что ей говорят?"
Исподтишка поглядываю на них и тешу себя несмелой надеждой. Может быть, дойдет до нее? Хоть бы она поняла, как многому можно научиться у Владимира Михайловича, стоит только захотеть. Вот если бы...
И вдруг, словно собравшись с силами, Елена Григорьевна заявляет своим обычным голосом:
- То, что вы рассказали ученикам, никакого отношения к истории не имеет. Это все беллетристика. Если хотите знать, это просто идеализм - такое отношение к истории. Как будто что-нибудь зависит от личных качеств отдельных людей - добрые они там были или злые. Это идеализм! И потом, что это такое: почему вы вмешиваетесь в мою работу? Я ведь не даю за вас уроков арифметики? Я не прихожу к вам и не указываю...
Как она смеет так говорить с Владимиром Михайловичем? С грохотом отодвинув стул, я встаю, но старик делает едва заметное движение рукой в мою сторону. Он давно уже стоит во весь свой немалый рост перед Еленой Григорьевной и не сводит с нее холодных, внимательных глаз.
- Милости прошу на мои уроки, Елена Григорьевна. Буду благодарен за каждое разумное слово. Привык выслушивать замечания товарищей.
Он говорит медленно, словно сдерживая себя. И вдруг, оборвав, продолжает совсем по-другому - горячо, не выбирая слов, не задумываясь:
- И считаю себя виноватым в том, что давно не сказал вам: нельзя так преподавать историю, как вы. Это клевета на людей! Вы клевещете на людей, которые даже заступиться за себя не могут! Я вот могу отвести от себя напраслину, и Семен Афанасьевич может, а Невский или Петр - они безмолвны и беззащитны перед вами. Нельзя преподносить ребятам мертвые, абстрактные определения вместо живой истории народа!
До чего хорошо, что Владимир Михайлович умеет сердиться вот так, по-настоящему, от души, без оглядки! Впрочем, это для меня не новость - я ведь не забыл встречу с педологами.
Они стоят друг против друга, и Владимир Михайлович, как видно, даже не думает извиняться в том, что вмешался не в свое дело (а я, признаться, ждал, что он все-таки извинится - возьмет верх привычка: он так изысканно, безупречно вежлив всегда и со всеми).
- Вы читали учебник? Вы видели методические разработки? - сухо, отрывисто спрашивает Елена Григорьевна.
Чтобы смотреть прямо ему в лицо, она вынуждена закинуть голову, и вид у нее, может быть поневоле, особенно вызывающий.
А Владимиру Михайловичу волей-неволей приходится смотреть на нее сверху вниз.
- Но, Елена Григорьевна, разве у нас нет своей головы на плечах? Разве мы сами не должны думать? Вы говорите: идеализм. Но ведь историю вершит народ, и он рождает героев, а вы... Неужели вы полагаете, что исторические личности - просто марионетки без сердца и разума? Куклы какие-то, механически выполняющие волю истории? Напрасно вы так полагаете!
- Не согласна! И буду говорить об этом в гороно!
- А я согласна с Владимиром Михайловичем, - отчетливо произносит Софья Михайловна, которая до сих пор молча, сдвинув брови, слушала их спор. - Я тоже буду говорить об этом, и не только в гороно. По-моему, наша обязанность - написать в Москву все, что мы думаем об учебниках и программах по истории, литературе, географии.
Владимир Михайлович садится, проводит платком по лбу.
- Я покажу вам то, что я писал в минувшем году, - говорит он. - У меня осталась копия...
59. ВСТРЕЧА
С лета на берегу нашей речки лежало несколько больших, толстых бревен. Ребята ходили вокруг, облизывались, но взять не решались. Однако хозяин не объявлялся, всю осень бревна поливал дождь, потом присыпал снег, а они всё лежали и лежали - отличное дерево, которое могло стать и лодкой, и столом, и книжной полкой.
- Дураки будем, если не возьмем. Чего тут глядеть, в самом-то деле! говорил Король.
- Бревна эти без хозяина, это уж верно, - вторил Суржик.
- А если есть хозяин, так плохой: зачем бросает добро без призору? поддерживал и Подсолнушкин.
У каждого находилось что сказать по этому поводу. Наконец мы решили: бревна перетащить к себе. Объявится хозяин - отдадим. А не объявится... ну, тогда видно будет.
В один из ближайших выходных дней мы взялись за бревна. Надо было перекатить их через шоссе. Подсолнушкина с красным флажком поставили на дороге на случай, если пойдет машина. И действительно, как раз в ту минуту, когда поперек дороги легло огромное, толстое бревно, из-за поворота вылетел легковой автомобиль, и Подсолнушкин, размахивая над головой красным флажком, побежал ему навстречу. Он подскочил к притормозившему водителю и стал объяснять причину задержки. И тут из машины вышел невысокий, широкоплечий человек в кожанке.
- Здравствуйте, ребята, - сказал он, оглядывая согнувшихся над бревном мальчишек. - Кто у вас старший?
- Я... - в испуге отозвался Коробочкин. Ему вдруг пришло в голову, что это и есть хозяин бревен, подоспевший в самую что ни на есть неудобную минуту. - Я командир ударного отряда. На берегу, знаете, бревна без присмотру... Вот мы и... мало ли что в хозяйстве надо... - Он окончательно запутался и умолк.
- А кто вы такие?
- Воспитанники детдома номер шестьдесят, - пришел на выручку Король.
- Мне раньше говорили, что в вашем доме творятся безобразия. Было это?
- Вон - вспомнили! Так ведь это когда было!
- А теперь, я слышал, у вас порядок?
- Теперь-то порядок. Приходите - увидите!
Незнакомец засмеялся:
- Жаль, что спешу, а то заехал бы, поглядел. Привет от меня всем ребятам и вашим руководителям. - Он уже открыл дверцу машины, но снова обернулся: - А бревна, вы сказали, зачем?
- Распилим... если, конечно, хозяин не найдется. Распилим - и лодки к лету!
- Ну-ну! Желаю вам, чтоб хозяин не нашелся! - Незнакомец помахал ребятам, захлопнул дверцу, и машина умчалась.
И тут Разумов вдруг закричал:
- Киров! Ребята, да ведь это Киров!
Оставив Лиру сторожить сваленные у обочины бревна - он не смел возражать, хотя чуть не плакал, - все побежали в клуб, где висел большой портрет Кирова, и той же толпой ринулись ко мне:
- Киров! Семен Афанасьевич, с нами Киров говорил! Он вам привет передает!
Они были совершенно убеждены, что это был именно Киров, да и по описанию выходило похоже.
- Эх, меня там не было! Я ведь знаю его в лицо! - казнился Николай Иванович, который в это утро задержался дома и потому не был с ребятами на шоссе.
- Да чего сомневаться? Ясно, Киров! - уверил Король и вдруг спохватился:- А Толька-то там мерзнет. Давайте назад!
Николай Иванович и я пошли с ребятами, и всю дорогу нам снова и снова пересказывали: "Вот тут он стоял и говорит... помахал рукой и засмеялся... Привет, говорит, передайте..."
- Вот сделаем лодку и назовем: "Киров"! - сказал Король.
Петька посмотрел на него почтительно: всегда, всегда что-нибудь придумает такое, что другому и в голову не придет!
60. "ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ И ЖИТЬ!"
Когда открылся XVII партийный съезд, Николай Иванович к каждому докладу, к каждому выступлению относился так, точно это было слово, обращенное непосредственно к нему. Инженер, он хорошо знал страну, знал, как она изменилась в последние четыре года, и знал не по книгам: он сам был участником гигантских работ на Днепре, бывал в Магнитогорске и на Уралмаше.
Мы не изучали с ребятами решения XVII партсъезда на специальных занятиях, но получилось хорошо: Николай Иванович рассказывал им, и из его рассказов вставало главное - как отсталая, неграмотная страна за короткий срок сбросила с себя ярмо отсталости.
По вечерам в клубе Николай Иванович делился с ребятами зсем, что заполняло его и наши мысли.
- Владимир Михайлович, вы бывали когда-нибудь на Урале, в районе нынешней Магнитки? - спрашивал он.
- Как же, бывал. Году, кажется, в девяностом. Голая степь.
- Ну конечно! А рядом - гора, в которой неподвижно лежали несметные богатства!.. А Днепр! Вот, ребята, станем богаче - непременно съездим на Днепрогэс. Покорить Днепр пытались еще во-он когда, почти полтораста лет назад. Даже каналы построили и шлюзы, но неудачно. До революции было, наверно, десятка два проектов, как взнуздать Днепр, да не взнуздали. А в двадцатом году, по мысли Владимира Ильича, был создан план электрификации России. И тогда решили построить на Днепре гидроэлектростанцию.
- Знаете ли, Николай Иванович, боюсь, наши слушатели не вполне представляют себе, что это означало - задумать электрификацию нашей страны, хотя бы только заговорить об этом в тысяча девятьсот двадцатом году, - снова вступает в разговор Владимир Михайлович. - А вы представьте себе, друзья мои: только что кончилась война, в стране голод, разруха. В тяжелую пору в Кремль к Владимиру Ильичу приезжает один английский писатель. Он написал много книг о необыкновенных вещах: о путешествии на машине времени в будущее, о том, какова станет наша Земля через тысячи и миллионы лет, о жизни на других планетах... И вот этот писатель, прославившийся силою своего воображения, своей фантазии, услышал от Владимира Ильича, что наша Россия скоро будет электрифицирована. Он подошел к окну, посмотрел на темную Москву - и пожал плечами. И в книге, которую он после этого написал, он назвал Ленина мечтателем, фантазером. Понимаете, ему, автору многих фантастических романов, фантазии хватило только на то, чтобы представить себе, что электрический свет в России будет этак лет через сто!
Ребята смеются. Лира весело щурит черные глаза на электрическую лампу в матово-белом колпаке, которая заливает комнату ровным, ярким светом. И снова нить беседы перехватывает Николай Иванович.
- Вот видите, как они рассуждали: через сто лет, не раньше! А мы через семь лет, в двадцать седьмом, начали строить Днепрогэс. Эх, поглядели бы вы, ребята! Со всех концов съезжались люди - мастера-строители, бетонщики, каменщики, бывалый народ и совсем зеленая молодежь, чуть постарше вас. Вот, помню, был там один парнишка из Сибири - лет пятнадцати, не больше, и горячий... вроде Короля (это замечание развеселило ребят, а Король только головой покрутил, притворяясь смущенным, но, уж конечно, был очень доволен). Так вот, сибиряк этот - звали его Степа Белов, - он про Днепр говорил: бешеный. Он с этой бешеной рекой воевал, как с живым человеком. И верно, тут нельзя было зазеваться ни на секунду. Днепр... он, понимаете, с норовом. Он хоть и без слов, но очень даже понятно говорил: "А вот я не покорюсь! А вот я вам покажу, как со мной тягаться!" Он выжидал, притворялся смирным. А потом вдруг в минуту все уничтожал - всю работу. И пожалуйста - делай все заново. Нос вешать не приходилось. Вот я вам расскажу. Чтоб строить плотину, отгородили часть Днепра деревянными перемычками, выкачали воду. Начали строить. Степа-сибиряк все приговаривал: "Вот и подавись, и подавись перемычкой!" А Днепру и правда эта перемычка - кость в горле, и решил он от нее избавиться. И вот раз, дело было летом, вода промыла под перемычкой дыру и хлынула в котлован - неистово, со злостью. Люди едва спаслись. С великим трудом заложили эту дыру мешками со щебнем, а потом почти месяц откачивали воду. Почти месяц - а Днепру, чтоб устроить нам этакую пакость, понадобился час какой-нибудь! Вот какой это серьезный противник - природа, пока вы ее не одолели. А в другой раз...
- Николай Иванович, - перебивает Лира, - вам, верно, обидно, что вы не там?
Николай Иванович отвечает не сразу.
- Обидно, - говорит он наконец. - Еще как обидно!..
Вот теперь я знаю, кого напоминает мне сейчас Николай Иванович - эта мысль маячила в моем сознании все время, пока я его слушал: на солдата он похож - на солдата, которому пришлось покинуть поле боя накануне победы. Он рассказывал с завистью к оставшимся, с невольной обидой, что вот он - не довоевал.
Речь Кирова мы читали вслух, и ребята слушали ее, не упуская ни слова: ведь они теперь с Сергеем Мироновичем знакомые, они говорили с ним, у них будет лодка, названная его именем (нет, почему одна лодка? Много лодок! Целая такая флотилия: "Киров"!).
Речь была простая, и каждое слово в ней было понятно, каждое слово исполнено надежды:
"Мы нашли в нашей области на севере громаднейшие залежи железной руды... Железо там очень подходящее... Это такое железо, которое по своему качеству (я никого не хочу здесь обидеть) с любым районом может поспорить и потягаться".
- Видно, что рад! - говорит Лира.
- Еще бы не рад! - отвечает Николай Иванович и читает дальше: - "Успехи действительно у нас громадны. черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить. На самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт!"
61. ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ
"Если по-человечески сказать, так хочется жить и жить" - это вслед за Сергеем Мироновичем мог сказать каждый из нас. Росла, становилась полнее и глубже наша сегодняшняя и завтрашняя радость.
Я слышал, как Лира кричал на Коробочки-на, ведавшего нашей библиотекой:
- Ну тебя к чертям, пятый день прошу - дай про Седова! Долго еще тебя просить?
- Да я же тебе сказал русским языком: про Седова книжка у Репина.
- А ты отбери! Скажи, чтоб вернул. Мне она нужнее!
Когда я слышал такое, мне даже не хотелось делать Лире замечание за излишнее количество чертей в его речи. Все-таки это было здорово, что он забыл о существовании Нарышкина и помнил о путешествиях на Северный полюс.
А потом настал памятный день: я повез Короля и Репина на соревнования по пинг-понгу.
В вагоне оба они говорили мало, и оба маялись. По всему видно было: их одолевает страх, самый обыкновенный страх.
- Если видишь - я кидаюсь, дорогу неперебивай, - почти не разжимая губ, говорил Король.
- Ладно. Но если мяч резаный, так не бей, - отвечал Репин.
И опять оба умолкали надолго. Я пытался шутить, что-то рассказывал, но всякий раз натыкался на стену, которую они воздвигли между собою и всем миром.
К школе, где происходили соревнования, мы подъехали минута в минуту - к самому началу. Гриша Лучинкин сам встретил нас, показал, где раздеться, потрепал обоих игроков по плечу, сказал какие-то ободряющие слова, и ребята почти тотчас стали к столу. Их противниками были два подростка, крепко сбитые, хорошо натренированные: один чуть постарше и повыше, другой на вид более ловкий и подвижной, чем мои. На обоих были белые майки и синие трусы, на моих - голубые майки и черные трусы.
Сейчас, по сравнению с теми двумя, и Король и Репин показались мне какими-то потерянными и напуганными. Вокруг были школьники и школьницы. Это была та самая школа, где учились Таня и Женя.
Женя пожала мальчикам руки и ободряюще сказала:
- Вы не бойтесь!
Таня, у которой, после того как она попала к нам в плен, еще прибавилось высокомерия, сказала:
- У вас сильный противник.
- Время! Время! - покрикивали белые майки.
Им, видно, не терпелось. И, видно, они-то не думали, что у них сильный противник.
Судил высокий юноша с такими густыми, сросшимися бровями и таким бесстрастным, неулыбчивым ртом, что мне вчуже стало страшновато: очень уж грозно-судейский был у него вид. И мои ребята, поглядев на него, опасливо поежились.
С первой секунды белые майки ринулись в атаку. Мальчик постарше сильно ударил справа - мяч пролетел низко и коснулся самого края стола. Король был верен своему обещанию играть аккуратно и чудом вытащил этот мяч. Противник от удивления дал высокий мяч, и Репин спокойно погасил его "мертвым" ударом.
- Браво! Молодец! - крикнул Лучинкин. Судья строго взглянул на него. А белый звонкий мячик без отдыха летал над столом туда - назад, и - вот беда! - это был бы аут, но Король не рассчитал, хотел взять, вот мы уже и в проигрыше!
Первую партию выиграли белые майки. Правда, счет был 7 : 5, но все-таки мы проиграли.
Красные, вспотевшие мальчишки стояли передо мною, вытирая рукавами мокрые лбы.
- Возьми платок, - сказала Женя Королю. - Вы оба очень хорошо играли. А глазное, дружно. Ты заметил, что защита у них хромает? - обернулась она к Репину.
Репин молча кивнул.
Вторую партию мои ребята играли с энергией отчаяния. Оба честолюбивы, и вернуться в Березовую с проигрышем - выше их сил. Да и мне хотелось - еще как хотелось! - чтобы они выиграли.
Вторую партию выиграли мы, тоже с очень небольшим перевесом в счете. Белые майки сделали из этого правильный вывод и третью - решающую - партию начали осторожно, с оглядкой. Они не рисковали и, выжидая, не давали сильных мячей. Первые минуты обе стороны перекидывались, словно заново примеряясь и оценивая друг друга.
И вдруг Король дал сильный мяч на самый угол стола - противник не взял. Король, видно, учел замечание Жени о том, что у белых маек защита слаба, он сильно бил мяч за мячом на угол. Великолепные и неотразимые удары. Потом подача перешла к противнику, и старший паренек дал трудный высокий мяч. Репин подпрыгнул, как кошка, и отбил его. Противники играли коротко, быстро, не давая Королю бить. Игра разгоралась, она шла уже в каком-то неистовом темпе. Никто из зрителей больше не обращал внимания на второй стол, все столпились вокруг нас. Судья с грозными бровями невозмутимо вел счет.
- Счет игр - по четыре! Счет игр - по пяти!
Все висит на волоске! Пускай проигрыш почетный, но как не хочется вернуться с проигрышем! Репин подготавливает Королю удар. Король бьет!
- Ур-ра! - кричат в один голос Женя и Таня.
- Молодцы! - кричит Лучинкин.
Мы выиграли! Ребята стоят, опустив руки, еще не привыкнув к неподвижности, и Король озирается - куда бы скрыться?
- Восемь - шесть! Игра и встреча в пользу детского дома номер шестьдесят! - провозглашает судья.
Он еще что-то говорит ребятам. Я не слышу слов, но мои обмениваются рукопожатиями с противником. Потом белые майки пожимают руки друг другу. Король и Репин смотрят на них, секунду стоят в нерешительности...
- Что же вы? - говорит судья.
Репин протягивает Королю руку, Король пожимает ее.
Едем домой. Плотина прорвалась - они болтают без умолку, вспоминают все подробности игры, счастливо смеются, перебивают друг друга.
Подъезжаем к своей станции - и они еще из окошка кричат:
- Выиграли! Выиграли!
- Ур-ра! - раздается в ответ. Десятки рук тянутся к нам. И едва поезд останавливается, встречающие хватают моих победителей прямо со ступенек вагона и подбрасывают высоко вверх:
- Качать! Качать!
62. ВЕРНЫМ ПУТЯМ