Вигдорова Фрида Абрамовна. Дорога в жизнь (Дорога в жизнь - 1)

   Мы вместе вышли из гороно. Николай Иванович на ходу заметно волочил левую ногу. Перехватив мой взгляд и не дожидаясь вопроса, пояснил: он инженер, на Днепрострое сломал ногу, она неправильно срослась, пришлось ломать заново, но вот опять что-то не так: болит, будь она неладна, а если много двигаться, так вдвое мучает. Нерв задет или что другое, врачи пока объяснить не могут. А на стройке разве посидишь? Вот и попробовал себя в школе.
   "Не годится, - думаю я. - Если ты пошел в школу поневоле, этого нам не надо". Смотрю на него сбоку - нет, не похоже, чтоб такой взялся за дело против сердца. Значит, школа ему по нраву, раз пошел учительствовать, а тогда из него и воспитатель получится. Ладно, поглядим.
   Николай Иванович обещал приехать к нам в конце недели, а пока я попросил Антонину Григорьевну присмотреть две комнаты получше, у хороших хозяев и поближе к нашему дому.
   Софья Михайловна составляла расписание, а я до поздней ночи сидел над учебными программами. Я хотел представить себе отчетливо, чем и как будет заниматься каждая группа, потому что до этой поры мне никогда не доводилось руководить школой.
   Одно я знал: мне повезло. Мне не придется, как в свое время Антону Семеновичу, доказывать, что дважды два - четыре, не придется отбиваться от Дальтон-плана, комплексной системы, метода проектов, лабораторно-бригадного метода.
   В двадцатых годах выступать против педологии или комплексной системы значило ставить себя "вне педагогической науки" - так сильны, так живучи были старые и новые предрассудки. В нашем деле борьба была особенно острой и напряженной - ведь тут надо было создавать внутренний мир человека, его характер. И Антону Семеновичу приходилось очень трудно.
   В 1933 году, когда я начал свою самостоятельную работу, все уже было по-другому. Школу уже не лихорадило от ежечасной смены учебных планов, программ и расписаний. Правда, до последнего времени не было в школе постоянных учебников, и руководящие круги Наркомпроса считали это признаком своих "революционных достижений". Но не так давно появилось постановление ЦК ВКП(б), в котором было ясно сказано, черным по белому: "Признать линию Наркомпроса... по созданию учебников неправильной". Никаких рассыпных учебников! Создать учебники постоянные, общепринятые и удовлетворяющие требованиям науки. И ввести их в дело с начала учебного года - 1 сентября 1933 года.
   - Словно специально для нас! - говорила Софья Михайловна.
   Она понимала во всем этом куда больше меня, и без нее я, конечно, многое упустил бы. Она по-товарищески, умно и ненавязчиво помогала мне разбираться в сложных и новых для меня в ту пору вопросах.
   - Я думаю, школьные программы еще будут всерьез пересматриваться, говорила она. - И доработать в них многое надо. Посудите сами, Семен Афанасьевич, вот я - словесник. Что же я по программе должна рассказать ребятам о Пушкине? Слушайте: "Пушкин как идеолог передового, капитализирующегося дворянства 20-х и 30-х годов, переживавшего политические колебания под давлением николаевской реакции". А где-то в примечаниях "художественная значимость произведений Пушкина"! Как будто "художественные достоинства" лежат в каком-то особом ящичке, отдельно от всего облика поэта, от его творчества! Но где же тот единственный, живой Пушкин, которого мы любим, - великий поэт, великий народный певец? И ведь так получается с каждым писателем! А история? Если ее преподавать в точности так, как требует программа, ребята не будут знать ни важнейших событий и фактов, ни хронологии. Они только и затвердят, что "Екатерина - это продукт" и "Петр это продукт", а охарактеризовать толком ни Петра, ни Екатерину не смогут. Понимаете, тут есть большая опасность: станешь точно следовать программе - и начнешь вместо живой, интересной исторической науки излагать ребятам отвлеченную схему. Нет, Семен Афанасьевич, помяните мое слово - дойдут до этого руки, и все изменится. Только мы не имеем права сидеть и ждать, мы должны, что возможно, исправлять и дополнять сами.
   Признаюсь, сам я до этого не скоро бы додумался. Я был очень далек от того, чтобы критиковать наркомпросовские программы. Я просто хотел усвоить их, хотел знать, в какой группе что проходят. Софья Михайловна заставила меня посмотреть на дело серьезней, и я только потом оценил по-настоящему, как это важно. Был у нее этот дар - видеть вещи и в глубину и со всех сторон.
   Незадолго до начала занятий совет детского дома решил, что каждая группа должна принять-свою классную комнату под полную ответственность, содержать все в целости и чистоте.
   Во второй группе старостой выбрали Васю Лобова, в третьей - Петю Кизимова: обоим впервые поручали такое ответственное дело ("Пора за ум взяться", - сказал Жуков); старостой четвертой группы был Любимов, пятой... Репин. На этом настоял Алексей Саввич.
   - Не поладит он с ребятами... - начал было Жуков.
   - Вот так мы до скончания века и будем говорить "не поладит, не выйдет"? Я не согласен! - возразил Алексей Саввич.
   Он провел в каждой группе собрание.
   - Сдаем вам новые парты, стол, стул, доску, окрашенные стены и натертые полы без единой щербинки, - говорил он. - Смотрите, чтоб к концу года все было так же.
   - А у нас щербинка! Вон, глядите, у двери! - закричал Петька.
   - Хвалю! Хозяйственно! - серьезно сказал Алексей Саввич.- Осмотрите всё до тонкости, и точно всё запишем, чтоб в конце года зря не цепляться.
   Каждый староста придирчиво осмотрел в своем классе каждый угол и каждую половицу. Недочетов почти не было, разве что какая-нибудь щербинка в двери, едва заметная неровность на доске, но и это бралось на заметку. И Алексей Саввич повторял:
   - Смотрите, чтоб весной все было в точности так же!
   В последних числах августа мы простились с Гансом и Эрвином. За ними приехал пожилой человек, на котором мешковато сидел полувоенный, защитного цвета костюм - юнгштурм. Лицо у него было умное, строгое, но усталое. Разговаривая, он часто прикрывал глаза, словно на минуту уходя куда-то и отдыхая от всего, что шумело вокруг. Это был Ленцер, один из воспитателей интернационального детского дома в Ленинграде, - там теперь должны были жить наши друзья.
   И Ганс и Эрвин хотели остаться у нас, и это казалось мне разумным. Но Ленцер объяснил, что там мальчикам легче будет учиться: здесь незнание языка окажется слишком большим препятствием. Мы проводили их до станции. Ганс долго жал руку Репину и повторял, мешая русские слова с немецкими:
   - Пиши! Не забудь!
   - Как же забыть? Я приеду! - волнуясь, ответил Андрей.
   - Вы к нам приезжайте! - наперебой говорили ребята.
   Мы долго смотрели вслед уходящему поезду. А Петя Кизимов, всегда мысливший конкретно, сказал:
   - Теперь мы знаем, для чего собирать интернациональные пятачки...
   Накануне 1 сентября мы снова обошли все классы, заглянули в комнатку, отведенную для учительской. Только завтра это все вместе взятое станет школой. Только завтра оживут эти стены, по-настоящему заглянет сюда дневной свет.
   Сейчас ему не на что смотреть, нечему радоваться, а вот завтра...
   - Завтра начинается учебный год, - сказал я после ужина. - Завтра откроется новая страница в нашей жизни. Мы многое узнаем в эту зиму, многому научимся. Все зависит от вас. Мы неплохо работали, неплохо отдыхали летом. Зимой работы будет вдвое. Так давайте возьмемся за нее дружно! Возьмемся?
   - Возьмемся! - вразброд ответили ребята.
   И в этом нестройном и даже не очень громком ответе (а всегда ведь рады крикнуть во весь голос!) не было ни увлечения, ни уверенности, - услышал я в нем нечто другое: "Как-то еще оно получится?.."
   44. ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ
   Мы встали по горну, позавтракали, а ровно в восемь раздался звонок. Да, не горн, а звонок, как в любой ленинградской школе, и в любой московской, и где-нибудь на далеком Севере, и на жарком Юге - по всей нашей большой земле. Есть что-то прекрасное и торжественное в том, что повсюду в один и тот же день и час ребята садятся за парту. Это особенное ощущение - чувство первого сентября - я узнал поздно, в семнадцать лет, но с тех пор всегда встречаю этот день как праздник, как начало нового пути.
   Нет, не усидеть мне сегодня в кабинете! Мне нужно быть в классе и слушать вместе с ребятами.
   - Можно к вам? - приоткрыв дверь, спрашиваю я Николая Ивановича.
   Он кивает в ответ. Вхожу. Сажусь за парту в дальнем углу, у стены, - за мной уже никого нет. Кое-кого из ребят я вижу сбоку, большинство сидит ко мне спиной, но я и по спинам вижу, кто как настроен. И они, верно, ощущают на себе мой взгляд, хотя и смотрят в лицо Николаю Ивановичу.
   А Николай Иванович чувствует себя, как рыба в воде. Он начинает с переклички. Называет фамилию и какую-то долю секунды смотрит в глаза мальчишке пытливым, изучающим взглядом.
   - Володин!
   Володин сегодня спокоен. Вся его квадратная крепкая фигура, лобастое лицо, руки, прочно положенные на крышку парты, словно говорят: "Ну что ж, если и не сразу пойму? Поднажму, посижу - и пойдет дело!"
   - Жуков!
   Саня вскакивает, чуть не опрокидывая парту. Я вижу его в профиль: он немного наклонил голову и смотрит исподлобья, черные брови сдвинуты, и даже нос картошкой, кажется, потерял добродушное выражение. Саня уперся в крышку парты стиснутыми кулаками. Я еще никогда не видел его таким испуганным.
   - Коробочкин!.. Королев!.. Разумов!.. Репин!.. Стеклов!.. - вызывает Николай Иванович одного за другим.
   Коробочкин, как всегда, серьезен и словно обдумывает не торопясь что-то свое. Король весь как сжатая пружина; под смуглой кожей вздрагивают желваки, и скулы обозначились резче: волнуется. Неспокоен и Разумов - у этого густо порозовели щеки, и под взглядом Николая Ивановича он, словно робея, опускает глаза. Репин - тот, конечно, невозмутим. На лице его ясно написано: что ж, посмотрим, чем это кончится...
   - Ну, вот мы и познакомились, - говорит Николай Иванович. - А сейчас я хочу рассказать вам о том, что очень скоро в Ленинград придет больше двух миллионов новых работников. А несколько месяцев спустя - еще столько же. Они будут работать на фабриках, на заводах, они пустят новые станки, осветят новые дома, благодаря им трамваи побегут быстрее, чем прежде. Но знаете, что самое замечательное? Этой новой рабочей армии ие понадобятся дома, чтобы жить, и трамваи, чтобы ездить на работу. Работники эти будут аккуратно являться в цех, но никто их не увидит. Они будут работать круглые сутки, а зарплату станут получать - две копейки.
   Николай Иванович проходит по классу и вглядывается в ребят смеющимися и тоже мальчишескими глазами. Ребята немного озадачены, но зато нет ни одного, который бы не прислушался, не ждал - а что дальше?
   - Ну, вы, конечно, поняли: эта рабочая сила - ток. И пошлет ее Свирьская электростанция. Свирь течет из Онежского озера в Ладожское. Где тут у вас карта? Вот, видите - вот она, Свирь. От нее до Ленинграда, двести сорок километров, но она мигом домчит своих работников и насытит фабрики и заводы электрическим током.
   Лицо Николая Ивановича становится озабоченным. Я еще тогда, в гороно, заметил, какое оно подвижное - тотчас отвечает на каждую новую мысль, на каждый взгляд.
   - Река Свирь издавна была большой торговой дорогой. Но опасной. Корабли, лодки, пароходы боятся порогов. И выходило несуразно. Представьте себе, перед вами большая, широкая дорога, а вы должны пробираться узкой тропинкой. Лежит перед пароходом широкая, многоводная река, а он должен двигаться осторожно, ощупью, не то оступится, на порог наткнется. И ходили корабли по широкой реке медленно, с оглядкой, дожидаясь, пока пройдет встречный - дорогу освободит. Так было десятки и сотни лет. А мы решили всё изменить!
   Он сказал это так, словно и мы, сидящие перед ним в классе, тоже причастны к этому решению.
   - Свирь - река полноводная и порожистая. Только пруди ее плотиной, строй станцию. Но сказать - просто, сделать - трудно. Дно у Свири глинистое. Как на глине строить плотину? Глина расползется, не выдержит тяжести, плотина уйдет на дно. Как перехитрить глину? Решили сложить на дне реки бетонную плиту и уже на нее ставить плотину.
   - А вода сдвинет плиту? - не то спрашивает, не то утверждает Володин.
   Николай Иванович смотрит на него одобрительно и с интересом.
   - Верно. Если ставить плашмя - сдвинет. Потому и решили: чтоб вода не сдвинула плиты, отрастить плите зубья - они намертво вцепятся в дно. А уж тогда на бетонной плите прочно станет плотина.
   Николай Иванович ходит по классу и, рассказывая, доверительно обращается то к одному, то к другому.
   - Понимаешь? - спрашивает он Разумова.
   И тот кивает в ответ.
   - Понимаешь, как получается? - обращается он к Жукову.
   И Саня отвечает негромко:
   - Понятно!
   Звонок застает нас врасплох. Мы не ждали его, не думали о нем. А это что-нибудь да значит, когда на уроке не томишься, не ждешь конца, даже и не помнишь, что будет конец.
   Вот она, задача: чтоб ученье стало для ребят радостью, чтоб шли они в школу не по обязанности, а с охотой, с нетерпеливым желанием узнавать день ото дня все больше.
   45. ПЕДОЛОГИ
   Вскоре после начала занятий к нам приехала Татьяна Васильевна Ракова, педолог. Бывала она у нас и прежде, и я только потому мирился с ее присутствием, что она не проводила никаких обследований. Она ходила, смотрела, записывала, а с ребятами почти не разговаривала. Но на этот раз ее сопровождал еще один педолог. Они приехали без меня и собирались произвести обследование ребят. Об этом наспех сообщила вышедшая мне навстречу Софья Михайловна, как только я вернулся.
   - Зачем вы их пустили? - с досадой спросил я.
   - Семен Афанасьевич, это лица официальные, как же не пустить? Где у нас такое право?
   - У нас только одно право и одна обязанность - думать о ребятах! - Я впервые сердился на нее и не мог, да и не хотел этого скрывать.
   Продолжать разговор мы не могли - к нам шли по двору Татьяна Васильевна и высокий, сухощавый человек, очень тщательно и аккуратно одетый, в пенсне из узких прямоугольных стеклышек.
   - Познакомьтесь, пожалуйста, - представила Ракова. - Это Петр Андреевич Грачевский. Он пишет большую работу, посвященную исследованию эмоциональной сферы несовершеннолетних, отклоняющихся от нормы в своем поведении. Сегодня мы побываем на уроках, а завтра начнем обследование.
   - Местом обследования, - сказал Грачевский бесцветным, шелестящим, как бумага, голосом, - должна служить комната, по возможности имеющая характер семейной обстановки, настраивающая тем самым на интимный лад.
   - Мы предоставим вам учительскую, - сказала Софья Михайловна. - Дети знают эту комнату и привыкли к ней.
   Она уже хорошо изучила меня и, как всегда, осторожно и незаметно пришла мне на помощь. Все переговоры с педологами она взяла на себя. Разговаривала сдержанно, суховато - я бы так не мог. Это бумажное шелестение, длинные, гладкие фразы, до смысла которых надо было продираться сквозь дебри мудреных, неживых слов, сперва доводили меня до отупения, а потом я начинал ощущать, как в груди глухо накипает нечто другое, уже совсем непозволительное.
   На первой же перемене в учительскую заглянул Сергей Стеклов и поманил меня. Я вышел в коридор.
   - Семен Афанасьевич, - сказал Сергей, отводя меня к окну, - если опять Павлушку признают каким-нибудь не таким и скажут отослать...
   Я привык видеть его всегда спокойным. Он был одним из надежнейших моих помощников, а сейчас голос его срывался. Он тревожно заглядывал мне в глаза.
   - Не выдумывай, Сергей. Каким бы Павлушку ни признали, никому я его не отдам.
   - А вдруг, Семен Афанасьевич...
   - Говорю тебе, никуда вы не поедете.
   - Семен Афанасьевич, уж один раз... - Он не договорил, еще раз пытливо посмотрел мне в глаза. - Ну ладно, - сказал он со вздохом. - Боюсь я...
   Среди ребят не было ни одного, который не проходил бы по нескольку раз педологического обследования. "Ушлют", "переведут", "скажут - дефективный" то и дело слышал я в течение дня. А вечером ко мне пришел Жуков:
   - Семен Афанасьевич, нельзя ли меня освободить? Не могу я...
   И этот, как Стеклов, удивил меня. Если есть натуры открытые, если есть люди легкие, простые и доброжелательные, то таким был Жуков. К нему каждый поворачивался своей доброй стороной, его у нас любили все. Его уважал Король, с ним считался Репин, перед ним преклонялись малыши. Он был неизменно справедлив и немалые свои обязанности нес легко. Никогда он не кричал, не горячился, только черные глаза его становились особенно серьезными, на некрасивое скуластое и губастое лицо словно тень находила, и мы уже знали: Саня чем-то недоволен или озабочен.
   Вот он сидит передо мной, на себя не похожий: зубы стиснуты, брови свело к переносице, и говорит он, не поднимая глаз. В нем даже появилось какое-то сходство с Колышкиным и Коробочкиным - самыми хмурыми людьми в нашем доме.
   - Освободить от чего? От обследования?
   - Да. Семен Афанасьевич, я вам никогда про это не говорил... Не почему-нибудь, просто не люблю вспоминать...
   Глухо, медленно он стал рассказывать, как жил два года назад в подмосковном детдоме.
   - Мучили нас там этими обследованиями с утра до ночи. Мы входить боялись в этот кабинет. С полу до потолка диаграммы какие-то, круги, стрелки, ничего не понять. Девочки почти все плакали. Да и нам тошно. Правда, как будто мы лягушки, а не люди! Сперва всякие задачки, загадки ну, я с этим справлялся. Картинки показывали уродские: "Какая тебе нравится?" - "Никакая не нравится". - "А почему?" А чего там может нравиться - всякое безобразие нарисовано, и рожи у всех безобразные. А один раз педолог мне говорит: "Я прочитаю тебе рассказ, а ты мне скажи, правильно или нет поступил тот, о ком говорится". И прочитал про парня, который украл у матери кошелек с деньгами. Я говорю: "Неправильно поступил". Тогда он говорит: "Почему?" - "Ну, потому, что украл". - "Ну, и что же, почему неправильно сделал, что украл?" - "Да он же, - говорю, - взял чужое, да еще у матери". - "А почему неправильно брать чужое?" Сто раз я ему говорю: нехорошо, нечестно, а он все свое: почему? Ну, и вот... уж сам не знаю как... - Жуков глотнул, взялся рукой за ворот и с отчаянием договорил: Схватил я чернильницу да как запущу ему в голову! Тут все к нему кинулись, а про меня забыли. Я - из комнаты и на улицу. Сбежал... Семен Афанасьевич! Жуков тряхнул головой и посмотрел на меня расширенными глазами: - Семен Афанасьевич, освободите меня! Не могу я!
   Назавтра с утра я отослал его в Ленинград, объяснив Софье Михайловне, в чем дело. Она согласилась и велела ему возвращаться последним поездом, хотя обычно у нас не было причин, по которым мы разрешали бы отлучаться с уроков.
   А в доме началось обследование.
   Ракова и Грачевский отобрали десять ребят разных возрастов и по очереди беседовали с ними у меня в кабинете, который они сочли более подходящим для этой цели, чем учительская.
   Грачевский сидел в стороне и вел протокол - считалось, что испытуемый не видит его, не обращает на него внимания. Татьяна Васильевна устроилась на диване, а напротив нее сидел первый из испытуемых - Петя Ки-зимов.
   - Вот я покажу тебе картинки, посмотри их, - слышу я из своей комнаты (акустика у нас отличная, тем более что Гали с малышами нет дома и в моей комнате тихо), - и скажи мне, какая картинка тебе больше всего запомнилась. Какую картинку ты хотел бы взять себе?
   Тишина. Я представляю себе, как Петька сосредоточенно рассматривает картинки. Потом он говорит убежденно:
   - Никакую не хочу.
   Тут же даю себе слово посмотреть эти картинки, из которых Петька не выбрал себе ни одной.
   - Никакую? - удивленно переспрашивает Ракова. - Подумай хорошенько! Вот, взгляни: тут дети сидят за столом и пьют чай. А тут что?
   - Тут в карты играют, - пренебрежительно отвечает Петька.
   Понятно, такая картинка его не соблазняет. Что вспоминать времена, когда грязный заморыш сидел на грязной койке в одном башмаке, мечтая отыграть второй! Давным-давно это ушло и забыто и никогда не повторится.
   - А здесь что? - спрашивает Ракова.
   - Здесь окошко разбили. Что ж хорошего?
   - Так, значит, ты никакую не хочешь?
   - Нет, - решительно отвечает Петька.
   - Ну хорошо. Теперь послушай, я прочитаю тебе начало рассказа, а ты закончишь его. Слушай внимательно: "Как только в руках Володи появятся спички, так и подожжет что-нибудь: то стог соломы, то сено. Около дома Ивана лежит куча сухих сучьев. "А чем зажечь?" - думает Володя. Забрел к Ивану, а там на столе зажигалка лежит. Увидел ее Володя и..." Ну, как ты думаешь, что он сделал?
   - Ясно: поджег.
   Я чуть не охнул вслух. Мне тоже ясно: ответ Петьки непоправимо компрометирует его, и, наверно, ему уже приписали какой-нибудь "поджигательский комплекс", хотя я и сам ответил бы так же. Решаюсь на неэтический поступок: тихо, незаметно приоткрываю дверь. К счастью, она открывается в мою сторону и, к счастью, не скрипит.
   - Разве поджигать хорошо? - спрашивает Ракова, наклоняясь к Петьке.
   - Плохо.
   - Почему же ты думаешь, что Володя поджег?
   - О! - удивляется Петька. - Так не про меня же рассказ? А про этого... Володю. Сказано: "как увидит спички, так и подожжет". А тут зажигалку нашел. Ясное дело, поджег.
   - Но ты считаешь, что поджигать плохо?
   - Ясно, плохо. - А почему?
   Петька пожимает плечами и молчит. И правда, что тут скажешь?
   - Ну, послушай еще один рассказ: "Павел часто ходил в кинематограф. Однажды шла особенно интересная картина, но как раз у мальчика денег не было. Толкался Павел у кассы и заметил, как одна женщина уронила на пол сумку. Павел поднял ее, подумал и..." Как ты думаешь, что он сделал?
   - А кто его знает.
   Лицо у Петьки скучающее. Видно, ему уже изрядно надоели эти пустопорожние разговоры.
   - Ну, а ты как поступил бы? - допытывается Ракова.
   - Я бы сказал: "Гражданка, чего вы смотрите? Вот она, ваша сумка!"
   Я вздыхаю с облегчением. Кажется, несколько смягчилась и Ракова.
   - Скажи, Петя, любишь ты кого-нибудь из родных? - спрашивает она.
   - А у меня их нет.
   - Где же они?
   - Померли.
   - Все умерли? А отчего?
   О, черт! Петька ерзает на стуле. Вздыхает. Рукавом утирает лоб:
   - Я маленький был. Не знаю.
   - Ну, а как ты думаешь, Петя, надо слушаться отца, матери?
   - Ясно, надо.
   - А почему?
   Снова молчание. Петька шумно вздыхает.
   - Скажи, Петя, кого ты называешь своим товарищем?
   - Павлушу Стеклова. И Леньку.
   - Нет, не то. Какие качества ты ценишь в товарище?
   - Качества? - с недоумением переспрашивает Петька.
   Я тихо прикрываю дверь.
   Учитель, воспитатель думает над каждым из ребят дни напролет, ищет ключ к каждому, ищет иной раз долго, мучительно. Настоящий воспитатель долгие месяцы, иной раз годы смотрит, наблюдает, думает, сомневается. А тут приходят люди в полной уверенности, что вот так, с ходу, залезая ребятам в душу, все раскроют и выяснят. Мы берегли наших мальчишек, боялись неосторожным словом разворошить в их сердце больное воспоминание, а тут человек, воображающий себя знатоком детской психологии и детской души, бесцеремонно выспрашивает: "Родители умерли? А отчего они умерли?"
   Что они знают о детях? Что в них понимают?
   Среди дня снова заглядываю к себе. На этот раз без всяких угрызений совести и морального посасывания под ложечкой бесшумно занимаю наблюдательный пост - должен я все-таки знать, что там вытворяют с ребятами! Сейчас обследованию подвергается Репин.
   - Воровать нельзя, - неторопливо, вразумительно объясняет он. - Не следует брать то, что принадлежит другому. Это чужая собственность.
   Он сидит перед Раковой - миловидный, аккуратно причесанный, спокойно глядя на нее большими голубыми глазами. Правильный профиль, на щеке ямочка. Она, наверно, заметила ямочку. Но где ей разглядеть в глубине этих глаз хорошо знакомую мне усмешку, умело скрытую издевку, которую я прекрасно различаю сейчас в мягком, размеренном тоне его вежливых ответов.
   - Если бы ты нашел кошелек с деньгами, что бы ты сделал?
   - Постарался бы найти хозяина и отдал бы ему деньги. А если бы не нашел, отнес бы в милицию.
   Знала бы она, что перед ней вчерашний вор, и не просто мелкий воришка, укравший с голодухи булку, а вор квалифицированный, смелый, любитель, лишь недавно и с трудом отставший от этой привычки! Да и отставший ли? Она и не поверила бы: такой хороший, вежливый мальчик, так разумно отвечает на вопросы...
   - Вот тебе, Андрюша, карандаш и бумага, напиши на этом листке сочинение на тему: "Чем ночь темней, тем ярче звезды".
   - А можно стихами? - спрашивает Андрей.
   - Ты можешь стихами? - почти подобострастно произносит Ракова.
   - Могу. Погодите минуточку.
   - Да, да, я жду!
   Я тоже жду. Минут через пять Андрей с чувством декламирует:
   И чем слышнее крик глупцов,
   Чем злоба их пылает жарче.
   Тем громче голос мудрецов:
   Чем ночь темней, тем звезды ярче!
   46. ЧТО ОНИ ЗНАЮТ О ДЕТЯХ?
   - Очень, очень интересные результаты! - говорит вечером Ракова. - Но не слишком утешительные. Почти у всех ваших детей эмоциональная сфера развита гораздо, гораздо ниже нормы. Кроме Репина, конечно.
   - Мотивы большинства поступков очень далеки от нормальных принципиальных суждений, - добавляет Грачевский. - Такие их суждения, как "воровать нельзя - сажают в тюрьму", показывают, что они являются полными утилитаристами. Мои наблюдения над несовершеннолетними, шаблоны поведения которых упорно и длительно отклоняются от требований, предъявляемых им обществом и государством, показывают, что из вкусо-обонятельных гиперэмоций наиболее часто встречается страсть к лакомствам, вину, курению...