Витковский Алексей. Земля святого Витта

бродить вопреки исторической необходимости. И в Москве, и в стае полагали,
что искать его специально не надо: так и так попадется во время
патрулирования. А дальше предполагался следующий сценарий: пусть подонок
убирается куда хочет, но чтоб в Европу больше не совался. Наелась Европа
призрачной каши до отвала, аж рыгать сил нет.
Однако пока что Призрак не попадался. Возможно, что развалился на
отдельные кости и зря на него охота идет, но еще возможней, что сидит он
где-нибудь в болоте по макушку и новые козни выдумывает: замышляет стачку,
стычку или стучалку всенародную. Между тем никто Призрака (в отличие от
стимфалид) в штат не оформлял. Рано или поздно вылезет он из болот под
Ханты-Мансийском, и обычным своим путем, через Уральское Междозубье в районе
истоков Печоры попытается пройти в Европу. Тут его и взять за тазовую кость.
В скалах над пропастью Междозубья имелись у стимфалид кое-какие неприметные
ни сверху, ни снизу "гнезда" с некоторым запасом сладкой сырой нефти. Отсюда
открывался широкий обзор троп из Европы в Азию; следуя привычке, Старшая
Стимфалида улеглась на сторожевое место. Поскольку облюбованная пещера
находилась в южном обрыве, лечь пришлось по-особому, переплетя шеи, ибо
азиатской голове совершенно не хотелось смотреть в Европу, и наоборот.
Настроение у птицы было ниже среднего; из-за сырости в воздухе перья быстро
покрывались зеленью и крошились, оба железных клюва нуждались в заточке.
Пользуясь случаем, птица положила обе головы на приготовленные московской
прислугой бруски, вздохнула, ругнулась на ею же самой позабытом языке и
стала елозить клювами по влажному от тающего снега камню.
Несмотря на сытный запах нефти из глубины пещеры, аппетит у птицы так и
не проснулся. Последнее время это случалось так часто, что поневоле в обе
головы к ней закрадывалась мысль - уж не старость ли это? Она вылупилась из
пернатого яйца в южной Греции в те годы, о которых можно сказать лишь то,
что медный век был тогда на исходе и начинался железный, оттого и клюв ее
был иным, чем оперение. Не очень прочно, зато легко затачивается. Точильного
камня здесь, на Урале, вдоволь. Однако - холодно.
Откуда взялось само слово Урал? Лет всего пятьсот прошло, как стали его
употреблять. А до того говорили просто Камень. И все вокруг называлось
похожими словами, включая тот кусок земли, где не утихала вулканическая
деятельность, который обхватил мертвой хваткой Великий Змей: когда-то
назывался он Кеми, теперь на греко-славянский манер - Киммерия. Стимфалида
иной раз хотела бы нырнуть под ту скалу, с которой прыгал вниз граф
Палинский, и поглядеть - что там творится. Тем более, что располагался замок
совершенно незаконно, большая часть его находилась в Азии, но десять аршин
главной, "ломберной" гостиной размещалось в Европе, ибо замок висел над
обрывом. Змей в этом месте разместил свое тело в дыре, проходящей
непосредственно под горой, и получалось, что в его владения вход сверху
все-таки есть. Стимфалида знала, что есть в эти владения и подземный,
подречный вход из Европы. Так что не очень-то строго оберегал Змей свои
владения. Но снизу входили на эту территорию лишь коробейники, сверху -
вовсе никто не входил, только граф здоровье закаливал и два-три раза в
неделю туда упрыгивал. Любопытно, конечно, - но на всякий случай стимфалида
убедила себя в том, что ничего интересного там, внизу, нет.
Мог, конечно, там прятаться известный Призрак, тем более что Киммерия
вся целиком располагалась в Европе. Но тогда было бы всем плевать на него в
Москве - в высшей степени. Киммерия - место закрытое, бродить туда-сюда по
нему, из него и вокруг него дано лишь Змееблюстителю. Он первый Призрака бы
и прищучил. Раскрыл бы пасть Змею, Призрака туда бросил - броди, милый, по
кругу. Но у Вечного Странника в Москве начальства не было. Нет пока на него,
видать, штатной единицы. Где же Призрак-то? Может, переломал где в тайге
кости, да гниет, бедолага, под корягой, болезный, гнида подколодная... Или
вовсе угулял во льды? Ищи его теперь от Колгуева до Чугуева... Сволочь.
Птица кончила точить клювы, сполоснула их свежим снегом и придвинулась
к обрыву. Зрение у нее было всякое, любую движущуюся в Междозубье букашку
она бы отследила... и вот только что отследила. Что-то. Где-то за версту под
стимфалидой одинокая фигура топталась, словно исполняла ритуальный танец,
или же вино из невидимых гроздьев клюквы выжимала. Это был никак не человек,
не Вечный странник, не зверь, не птица, не рыба, не... Не мясо? Да нет,
вроде бы мясо. С запахом рыбы. Притом - на такие вещи у стимфалиды нюх был
настоящий - очень древнее это было мясо. Тысячи лет было этому мясу. И пахло
оно совершенно неприлично. Такой запах стоит в комнате
бардака, где много дней идет непрекращающийся трах, а белье не меняют,
к этому надо прибавить запах еще другого чего-то подобного, но людей
поменять на лошадей - словом, воняло на дне пещеры живое олицетворение
случки.
Стимфалида рывком упала с обрыва, более безопасная левая пасть
перехватила вонючку поперек того, что с натяжкой могло у вонючки сойти за
талию, и вернулась на карниз возле пещеры. Тварь почти не сопротивлялась и
шлепнулась на условную задницу там, где была поставлена. За спиной
стимфалиды послышалось шевеление: стая заинтересовалась. Но стаю немедленно
отослали подальше, добыча никак не могла быть Призраком, ибо ни один призрак
так не воняет. Впрочем, на очень глубокое знание всех мировых мифологий
птица не претендовала, - а вдруг все-таки вонючие призраки бывают? - поэтому
отпускать чудище без выяснения обстоятельств она не собиралась.
Не принадлежи стимфалида к биомифологическому роду, от которого на
всей-то Земле осталось тридцать девять особей, она решила бы, что таких
существ не может быть. Верхняя половина тела у существа была с одной стороны
человеческой, но с другой - это было тело крокодила, из-за такой розни с
одной стороны у существа была человеческая рука, с другой - крокодилья лапа,
а лицо и вовсе сочетало в себе черты человека и крокодила, и оттого было
перекошено. Пасть была скорей человеческой, зубы - определенно крокодильими.
Нижняя часть тела представляла собой уж и вовсе издевательство над
эстетическими канонами: одна нога была петушиной, другая была... рукой,
настоящей волосатой нижней рукой гориллы. У развилки этих конечностей
находилось нечто вроде слоновьего хобота, приглядевшись, стимфалида поняла,
что размеры роли не играют, но пойманное существо - это самец. Даже
наверняка самец. Словом, изловлено: черт знает что. Особые приметы: самец и
воняет. Попыток бегству не делает. Ну, и дальше что? Впрочем, четверть
натуры у существа была птичьей, стимфалида прококотала на курином обычный
вопрос: мол, сразу вижу молодца, да из какого ты яйца? Чудище пошевелило...
ну, тем, что было у него вроде хобота, а потом скрипло ответило на
современном русском:
- Никогда!
"Тоже мне ворон..." - зло подумала стимфалида. Но русский она знала
получше, чем курий.
- Даку-у-у-менты!
Чудище пошевелило тем, чем, видимо, шевелило всегда, откашлялось (очень
простужено) и изрекло:
- Токолош. К вашим услугам.
- Чего тут делаешь? Здесь закрытая для полетов зона!
Токолош изумленно вскинул хобот.
- Когда это я летал? Где?
- Ты... четвертьпетух! Значит, покушаешься летать.
Морда Токолоша приобрела очень человеческое выражение.
- Совсем обалдела, да?
Стимфалида смутилась.
- А ты откуда знаешь, что я женщина?
Хобот победно взлетел вверх.
- Это-это-это... я чую! На то и Токолош! Занесен в ярко-красную
книгу!.. В спецгруппу...
- Кончай махать... аппаратурой. Приступим к допросу. Какого хрена
ошиваешься в закрытом для ошивания районе? Сюда вход разрешен только
древним, либо с разрешения Москвы.
- Я? Я-таки древний! Человечество в Африке на свет вылупилось, а я
тамошний. Я даже человек на четверть. Бабушка у меня была человечиха.
Дедушка крокодил ее догнал. И получилась моя матушка. А дедушка-петух догнал
бабушку-гориллу. Получился мой батюшка. А потом батюшка догнал матушку. Ну,
и получился Токолош. Мне теперь все равно кого догонять - лишь бы
шевелилось. Но в Африке стреляют... и жарко. Теперь все сюда ползут. Мы по
дедушке-крокодилу с Великим Змеем пресмыкающиеся родственники. Хочу к нему
проситься. Сексуального убежища прошу.
Стимфалида задумалась. Токолош забыл, что по дедушке-петуху он
приходится родней и ей, вольной стимфалиде. Получалось, что через этого
вонючего она, да и вся ее стая, приходились свойственницами Великому Змею.
Интересная новость. Вообще-то и Палинский что-то дольше живет, чем простые
люди, со скалы на две версты не прыгающие. И Кракен, древний десятиногий,
говорят, где-то в Карском море лежит, в речку Кару втискивается.
Притягательны здешние места для древних. И ведь это только те, кого Змей
внутрь захапанной им территории явно пускать не хочет! Бродил тут где-то
последний Василиск, змееподобный гад, от взгляда которого должны бы все
каменеть, но уже давно вот не каменеют: Вечный Странник, говорят, поймал его
и неделю держал в зеркальной комнате, тот на себя нагляделся, не то, чтоб
околел или там окаменел, но подагру теперь имеет страшную. Австралийский
чудо-юдий Баньйип, громадина полупрозрачная, тоже сюда приперся, но этот как
холодно - так впадает в спячку, лежит небось в луже где-нибудь и ждет
Великого Парникового эффекта, - а дождется, того гляди, Ледникового периода.
Словом, все древние тут, некуда им податься, кроме как под бок к Змею.
Призрак (тот, что по Европе раньше ходил, воздух портил), значит, тоже тут.
Не зря Москва предупреждала, чтобы не путали с Призраком ходячего языческого
идола Посвиста (безвредного, кажется), и еще кто-то, вроде на "Э" его
фамилия - ну да, Франкенштейн...
- Ты чего делаешь!.. - взвизгнула стимфалида на вонючего, но он свое
дело знал туго и убирать хобот оттуда, куда единожды влез, не был намерен.
- Я делаю... природе соответственно. Я... ы... я... ы... о!.. Ну, летай
дальше...
Возмущенная стимфалида резким движением азиатской головы скинула
Токолоша с карниза: внизу больше версты, по другому разу нагличать не будет.
Стимфалида не заметила, как ловко развернул он за спиной одинокое петушиное
крыло, как изящно спланировал на противоположный карниз, совершенно
неприлично облизнулся - и стал спускаться. А стимфалиду обуяла обида. И
жажда. Она протянула обе шеи в пещеру и поискала бочку. Сунула обе головы в
нее и хорошо отхлебнула.
И тут же обе головы вытащила назад. В бочке был чистый мазут. Опять,
черт возьми, придется размножаться. Опять пойдут Хозяйки медной горы
плодиться с писателями Бажовыми... Яйца пернатые тоже класть больно... Это
только Дириозавр мог позволить себе яйцами-болтунами города бомбить. А тут -
вишь, Токолоша подослали, мазут подсунули. А Призрака кто ловить будет?
Токолошу между тем было плохо. Если после этого дела нет возможности
сразу в теплый ил зарыться - лихорадка начинается. Простуда. Пневмония может
начаться. Простатит. Стимфалидит инфекционный подхватить можно, а эта
болезнь не зря называется еще по-другому- железный триппер. Чем лечить его?
Кто лечить будет? Кому на Урале есть дело до старого, доброго, ласкового,
африканского Токолоша?..
Токолош плакал крокодильим глазом. Человечий его глаз горел ненавистью.
Обезьянья нога-рука дрожала. Лишь петушиная лапа держала Токолоша как надо.
Надо искать общий язык с Великим змеем. Иначе - писец Токолошу. Голубой,
последний. Где ты, где ты, где ты, Великий Змей?..

15

Проклятая немогузнайка! Намека, загадка, лживка, лукавка, краснословка,
краткомолвка, двуличка, вежливка, безтолковка.<...>От немогузнайки много
беды!
А.В.Суворов. Три воинские искусства

Азбуку мальчик выучил сам - по географическому атласу киммерийского
издания, по размещенной на первых четырех страницах подробной карте
Киммерии, а также по занимавшему весь следующий разворот плану города
Киммериона. Буквы ему все сказала мать, души в нем не чаявшая, а на
бесконечные вопросы о родном городе (на них Антонина ответов не знала) самым
подробным образом отвечал дядя Варя, из всех Павликовых дядь самый
наилюбимейший дядя.
Другие дяди были тоже любимые: дядя Поля и дядя Ведя, последний
отличался тем, что приносил больше всех подарков. Тети у Павлика были тоже
ничего: тетя Глаша, тетя Доня и тетя Нина. Были еще дедушки: дедушка Ромаша
и дедушка Федя. И все они в маленьком мире Павлика образовывали (с мамой,
конечно) девять планет, крутившихся вокруг него, солнышка ненаглядного по
имени Павел Павлович, пяти лет от роду. Все, кроме дяди Веди, жили в одном
доме с Павликом, и было у них в жизни одно-единственное важное дело: вокруг
Павлика танцевать с утра до ночи. Павлик их всех ужасно любил, потому что
все они были очень послушные и вели себя почти всегда хорошо. Павлик за это
водил их гулять: и по набережной, и в Рощу Марьи, и на бульвар через мост, и
в разные другие места, которых они еще не видели и которые нужно было им
непременно показать - а то сидят весь день дома, ничего на свете не видят
кроме телевизора да кухни. А воздухом дышать надо, а то не вырастешь такой
большой и умный, как дядя Варя.
Павлику шел шестой годик, он уже умел не только читать, но и считать до
сорока восьми. Мама пыталась его учить считать как-то иначе, по пальцам, но
этому Павлик обучиться пока не мог. Он даже умножать умел: если трех теть
умножить на двух дедушек, получалась половина дюжины. А если прибавить еще
трех дядь, маму и два телевизора, день и ночь не выключавшихся в доме - то
как раз выходила целая дюжина. И при чем тут пальцы? Да и другие считают
только на дюжины. Это Павлик точно знал, всегда и все считали на дюжины и на
рынке Петрова Дома, и на маленьком рынке на Пыжике, - на другие рынки
старшим было гулять еще рано. И плавать на лодке Павлик им еще тоже не
разрешал: рано. На трамвае, когда лето - это пожалуйста. С наступлением
теплого времени трамвай превращался для подопечных взрослых, да и для самого
Павлика, в развлечение. Целых два часа ехал трамвай на север, на Рифейскую
стрелку - и обратно, до остановки "Гостиный двор" на Елисеевом поле. В
другую сторону, на юг, Павлик ездить не хотел. Толкотня там, бобров слишком
много. А их с любого места на Саксонской и так видать. Ну, рыжие. Зубы у них
красные. Каштаны любят и бананы. Так их только дурак не любит. Хотя
как-нибудь на досуге Павлик туда, на юг, этим летом собирался наведаться. И
к дяде Веде на работу тоже: у него там, правда, дыма много, но все равно
маме нужно показать, как правильно отвечать, если спрашиваешь про что завтра
будет. А то она все "не знаю" да "не знаю"! Откуда у нее такие привычки
взялись? Вот тетю Нину спросишь - она всегда все точно знает. Только тетя
Нина косоглазая. Павлик еще не решил, любит он косоглазых или нет. Не решил,
любит он, когда холодная вода за шиворот льется - или наоборот, не любит. Не
решил, какими дровами он больше любит когда печку топят: кедровыми или
березовыми. Но точно решил, что карту Киммерии из всех карт в атласе он
любит больше других. Куда до нее встралии, например! Там и рек-то нет
настоящих. А чтоб город стоял на одних только островах - совсем такого в
атласе нигде Павлик не нашел. И дедушка Федя подтвердил, что нигде в мире
нет такого замечательного города, как Киммерион.
Павлик вырастал законченным киммерийским патриотом - чтоб не сказать
хуже. Рука у него была обыкновенная, русская - ничего страшного. У
киммерийцев тоже не у всех пальцы длинные. Смотря какую работу делаешь. Тетя
Нина сказала как-то, что Павлику, когда он вырастет, пальцы сгодятся любые.
А тетя Нина знает, что говорит. С этим даже мама согласна, а она такая
упрямая: почти никогда и почти ни с чем не согласна. Вон, рабы живут в
подполе, а рабам полагается раз в неделю баня и порка. Всегда так было
заведено, дядя Ведя сказал, дедушка Роман тоже сказал. Почему их не порют?
Надо их пороть. Приглашать порольщика и пороть. Интересно же! Сами бы
посмотрели, другим бы рассказали. Когда он, Павлик, большой вырастет, и у
него рабы будут, - много рабов! - то он еще других рабов заведет,
специальных, чтобы первых пороли. Много и часто. И больно. И долго.
Никакой жестокости между тем в характере Павлика не было, основной
чертой его, очень радовавшей Федора Кузьмича, была гипертрофированная
хозяйственность. Только-только научившись класть нос на парапет Саксонской
набережной, он высказал неудовольствие: вон сколько всего по реке плавает, а
где регулировщик, почему светофор не висит? Почему бобры и лодки плавают
вдоль и поперек, а не как на улице, держась правой стороны? Почему дядя
Астерий - лодочник, и еще другие дяди есть, которые лодочники, а одеты все
по-разному? Надо их в одну форму одеть. Гликерия умилилась, и - как всегда -
сдуру проболталась об таком трогательном высказывании киммерийца Павлика
кому-то из соседей. Уже через неделю пара гнедых кляч доставила на дом
Астерию новую униформу, сшитую из прорезиненной мешковины - и клеенчатую
фуражку с острым верхом. На спине лодочника теперь красовалось что-то,
похожее на пронзенную стрелой грушу, - это было стилизованное изображение
знаменитой статуи "Дедушка с веслом", - статую гильдия лодочников присвоить
не могла, но никто не мог ей запретить пользоваться "Дедушкой" как эмблемой.
Разговоров об униформе для лодочников "Вечернему Киммериону" хватило на три
воскресных номера. Другие гильдии не захотели отставать, появились сперва
формы у камнерезов, затем у евреев - и пошло-поехало. Гильдия портных,
понятно, очень сильно разбогатела, но в уважаемые все равно не вышла. Потому
как не имела собственной униформы, не было у нее времени (да и ткани), чтобы
себя обслуживать.
"Вечерний Киммерион" между тем приметил, что идея внедрения униформ для
гильдий, в одночасье прижившаяся в Киммерии, принадлежит довольно
знаменитому мальчику с Саксонской набережной. Газета выступила с
инициативой: присудить мальчику за эту идею Минойскую премию. Идея
понравилась, ибо за всю последнюю декаду премию присуждать было решительно
некому и не за что; в прошлый раз (ровно декаду назад) ее получил Гаспар
Шерош за первое издание своей "Занимательной Киммерии" - первой книгой,
которую вундеркинд с Саксонской набережной прочел самостоятельно, была как
раз эта, - что, конечно, символично. В архонтсовете закипели дебаты, как
всегда, глава гильдии сборщиков Назар Эрекци и глава гильдии мытарей Давид
Лажава вцепились друг другу в горло, хотя - когда дело дошло до голосования
- каждый из них назло другому проголосовал ЗА присуждение Минойской премии
юному Павлу Чулвину, будучи уверен, что противник на то и противник, чтобы
голосовать ПРОТИВ. В итоге лауреатом Минойской премии за год от основания
Киммериона три тысячи семьсот девяносто пятый стал именно юный Павлик.
Тут возникла некоторая неувязка. Обычная сумма минойской премии
составляла семьдесят два мамонтовых бивня. Декаду лет назад Гаспар Шерош эти
бивни как принял, так и сложил у себя на дворе в подобие башни-беседки,
иногда летом надевал старый красный халат и уходил туда занимательные мысли
записывать. Промысловики-бивеньщики, с риском для жизни добывавшие
драгоценную кость на неистощимом кладбище мамонтов, отысканном в
незапамятные времена в северо-восточной Киммерии, Гаспара за это не уважали:
резчикам молясин нужна была кость для резьбы, иногда на рынке цена товара
взлетала под небеса, когда очередной раз проносился грозный слух, что
"мамонты кончаются" - а Гаспар свою башню продавать не хотел ни в какую, ему
в ней хорошо думалось и работалось. А ведь премия складывалась из тех шести
бивней в год, что платила гильдия в казну за право пользования кладбищем!
Теперь такая же башня должна была воздвигнуться во дворе дома на Саксонской
набережной, рядом с поленницей.
Семьдесят два термоса! Сырье для шести сотен молясин! Косторезы, хоть и
состояли в одной гильдии со старцем Романом, камнерезом, но в пределах
подгильдии не могли даже просить о продаже столь драгоценного материала
именно им, а не термосникам, чья главная контора на острове Банная Земля
обслуживала преимущественно Землю Святого Витта да лавки свадебных подарков
в Гостином Ряду на Елисеевом Поле. Однако решение мог принять лишь опекун
мальчика, известный Федор Кузьмич Чулвин, - а тот сказал, что у Павлика своя
голова есть. Павлик посоветовался с мамой (которая советовала свалившееся
богатство приберечь на черный день) и, не особенно размышляя, дал поручение
тете Нине: все бивни продать по одному, тому, кто больше даст. И не
продавать больше одного в день. "Вечерний Киммерион", узнав о такой новости,
истек типографской краской необычайно яркого, синего, как волны Рифея,
цвета: "Истинный киммериец! Простое - всегда гениально!" Ошибку заметили, и
на следующие день поместили вариант заголовка: "Истинная коммерция:
гениальное - всегда просто!" На Саксонской разницы, напротив, не заметили:
там теперь утро начиналось как обычно, а в полдень Павлик объявлял аукцион.
Время было летнее, в школу мальчику предстояло идти лишь на будущий год,
толкотня приказчиков у парадного подъезда быстро вошла в привычку, и
немедленно родился слух, что мамонтовой костью теперь будут торговать только
на Саксонской, что будет там особый рынок... Сплетни доносились до редакции
газеты, потом разносились по всей Киммерии, потом, как и положено сплетням,
гасли, уступая место новым слухам. А ими Киммерион всегда полнился.
Аукцион открывал и проводил всегда Гендер в парадном белом халате с
воротником-жабо: такую униформу утвердила для себя гильдия наймитов. Но
молотком, специально купленным для такого случая, ударял по железному листу
(чтоб громче было) именно Павлик. В иные дни победа бывала за термосниками,
но чаще - за косторезами. Один бивень - темно-розовый - купили часовщики,
переплатили вдвое, но сказали, что им теперь на год материала хватит. Павлик
в честь такого события стукнул по железу целых двенадцать раз. Гильдия
обещала, как только мальчик достигнет совершеннолетия (а это по-киммерийски
две декады лет) - его сразу примут в почетные часовщики. Быть почетным
часовщиком очень почетно. Это Гаспар Шерош сказал. А его умную книгу
"Занимательная Киммерия" Павлик собирался снова прочесть, когда нынешние
книги, в доме Подселенцева найденные, чтением окончит. О, это были
замечательные книги!
Книг была дюжина с четвертью, а если по-маминому считать, то
пятнадцать, впрочем, у одной было оторвано начало, из-за этого на обороте
обложки кто-то написал гусиным пером: "Книга акефалическая", Павлик сперва
думал, что это название, но дедушка Федя объяснил, что это просто значит -
нет у книги начала. По такому случаю книгу эту отложил Павлик до тех пор,
пока это начало не отыщется. А пока читал другие.
Иногда он заявлялся к старшим и требовал разъяснения, что это значит:
"Аще будет Рождество Христово в середу - зима велика и тепла, весна дождева,
жатва добра, пшеници помалу, вина много, женам мор, старым погуба". Это он
вычитал из огромного тома "Записка о днях и часах добрых и злых", и
Варфоломей с грехом пополам растолковывал мальчику, что пшеница в Киммерии -
это ячмень, вино - это красивая бокряниковая настойка, которую тетя Глаша
делает и которую детям пить нельзя, что мор - старинное название рифейского
неперелетного аиста, специалиста по приносу детей, а погуба - старинное
название рифейской зубатки, рыбы для пирога. Павлик с трудом соглашался во
все это верить, но уже через час вылетал в гостиную, требуя телевизор вместе
с неинтересной Варварой выключить, а ему немедленно объяснить, что будет,
"аще бровь ошую потрепещет, да к тому ж во ухо десное пошумит, бысть на
седмый день велику женонеистовству с мужем, муженеиствству со женою" - это
как все понимать? Все это, оказывается, возвещено в толстенной книге
"Трепетник" И были это еще не худшие из вопросов, ибо все почти книги в доме
Романа, по наследству ему от прадедов доставшиеся, имели гадальный характер:
"Громник" давал предзнаменования по месяцам о состоянии погоды, будущих
болезнях, урожаях и ратях; "Молнияник" точно сообщал, что и в какой день
месяца и недели предвещает удар молнии (а главное - какой именно удар!);
имелись также книги "Сносудец", "Зелейник", "Разумник", "Куроглашенник" и
прочие, столь же мудрые. Надо бы их вовремя от отрока спрятать, да вот... не
спрятали, как говорил великий писатель Лесков, "не спопашились".
Павлик любил задавать вопросы и не переносил случаев, когда ответа не
получал. Откуда и куда течет Рифей, где Москва, где Канберра, где
Ново-Архангельск, где Старо-Сейшельск, почему Россия одна, Германий две,
Армений три - это он и по карте разобраться мог. Но вот почему нет живых
мамонтов - даже мама не знала. Даже дедушка Федя! А сколько и чего можно
купить, если все бивни продать? Ну, если не все, то один? Антонину на
большее не хватило, как брякнуть: "Ну, маме - шубу..." Соболья шуба Антонине
была немедленно куплена. Павлик походил по ней босыми ногами и пришел в
восторг. Всем тетям - собольи шубы! Всем дядям! Всем дедушкам! К концу
второй недели собольи шубы стали униформой дома на Саксонской. А потом было
воскресенье, и Коварди стали проситься к Подселенцеву во двор: порисовать
собольи шубы, развешенные на мамонтовых растопыренных бивнях. Когда еще