Витковский Алексей. Земля святого Витта

доволен был, не волновался лишний раз. Женскую нежность женская душа Ивнинга
изливала на царя в виде материнской заботливости. Не случайно же из всех
слов именно слово "мать" наиболее любезно сердцу истинно русского человека!
- Ваше превосходительство! - Ивнинга звал по внутренней связи
немолодой, несимпатичный и совсем неголубой адъютант, в этом походе
размещенный в передовом танке и на всякий случай наделенный даже правом
принимать кое-какие решения самостоятельно - Осмелюсь доложить: человек с
двумя мешками слева параллельным курсом!
- Взять. Доставить ко мне. - коротко ответил Ивнинг.Приказ выполнили с
немыслимой скоростью. Голубой генерал-майор с ногами различной длины только
и успел выбраться из танка, а задержанного уже поставили пред светлые очи,
предварительно отобрав заплечные мешки и застегнув руки наручниками: причем
по-хамски, за спиной. Ивнинг поморщился: ну, однако, жлобы! Может, это
местный обыватель.
- Наручники снять. - скомандовал он, и приказ был мигом выполнен.
Арестованный поднял голову. Очень немолодое, совершенно иконописное лицо
офени несколько потрясло действительного статского советника. Обывателей с
таким лицом не существует. Разве что на загадочном русском севере, где по
собственной инициативе (да и вообще) Ивнинг оказался впервые. Тут с одной
стороны - тундра и скалы, а с другой - скрытые подземные города. Ивнинг
всегда знал, с чего начать разговор.
- Почтенный, куришь? - и протянул золотой портсигар. Сам он никогда не
курил.
- Грех великий. Не курю.
- Ну, ладно. А служишь кому?
- Господу Богу, да еще царю-батюшке!
У Ивнинга отлегло от сердца: случай послал одного из тех, кто ходил по
Камаринской дороге, кого только и нужно было - отпустить. И поглядеть, куда
пойдет. С помощью спутникового луча. Готовый маршрут.
- Вот что, почтенный, - закончил беседу Ивнинг, едва начав, - ты на
моих ребят зла не держи. Тут ведь края глухие, а у нас обычное дело -
патруль. Бери свои мешки и ступай с Богом. Может, в чем нужда есть, хлеба
тебе дать, вина, одежки? Или с батюшкой нашим хочешь поговорить, коли давно
у исповеди не был? Словом, говори, если нужда есть.
Офеня на глазах светлел лицом, а в конце и вовсе успокоился. Царские
люди не изверги, он это и от других офеней слыхал. Ну, служба у них своя. А
при нем два пятипудовых мешка муки, только и всего. До Лисьей Норы верста с
киммерийским гаком, оставалось лишь дойти и шагнуть в ее долгие потемки. Но
и отказываться от предложенных - видать, от всей души, - даров не позволяло
воспитание.
- Мне бы... Мне бы свеч сальных, иль стеариновых... Если нет, так и не
обижусь... А так - век благодарен буду.
Ивнинг подал знак. Денщик извлек из его личного багажа денщик извлек с
десяток толстых церковных свечей, подлинно восковых, кремлевского литья.
Перекрестившись, Ивнинг поцеловал свечи и протянул офене. Тот
прослезился.
- За кого Бога молить, батюшка?..
- Анатолий я... и в крещении, и так...
Офеня поклонился в пояс, принял свечи, поцеловал их - и тоже
перекрестился - двойным офенским крестом: сверху вниз, снизу вверх, слева
направо, справа налево. У Ивнинга глаза на лоб полезли, такого креста он за
всю жизнь не видел. Но виду не показал.
- Третьего декабря к вашему ангелу в соборе непременно поставлю...
Премного благодарим, выше высокоблагородие.
Ивнинг мысленно улыбнулся по поводу народного, не существующего в
табели о рангах титулования. И окончательно решил до последней возможности
попытаться сохранить офеню живым - уж за одно то, что он правильно назвал
день его ангела, - что было в общем-то случайностью, ибо Анатолиев в году
много. Но ни в какие случайности Ивнинг не верил.
Дальше черепаший темп развития событий продолжался еще около часа, а
потом со спутника пришла картинка: отпущенный офеня уходит в гору, под скалу
диковатой конфигурации: словно кто-то растил-растил сталагмит из теста, а
потом со зла по нему сверху хлопнул. Таких скал в окрестностях стояли многие
тысячи, но компьютеры считают быстро, и готовый маршрут для танковой колонны
был готов в доли секунды. Еще через полчаса передовой танк стоял перед
овальным отверстием в горе, в котором темно было, как... Ивнингу не хотелось
вызывать ассоциации из прежней жизни, но там, пожалуй, именно так и темно.
Хотя негров он вообще-то не любил. Не из расизма, а просто не любил. За
сексуальный расизм даже налога нет и, Бог даст, покуда он, Ивнинг, близко от
власти - не будет такого налога.
Уже сейчас на дисплей вышла мультипликация: приблизительно так
выглядело место, в которое ушел помилованный Ивнингом офеня. Вернее - так
должно было выглядеть. Прямое наблюдение давало лишь картину нагромождения
скал, поросших гнилыми елками, уходящий вверх склон, а над ним диковатые
приплюснутые сталагмиты-скалы - в количестве, явно превышающем необходимое
для Урала, где древние горы чаще выветрены и изъедены эрозией ветра и воды.
Чем-то были похожи эти скалы на уличных разносчиков, вознесших над головами
лотки с пирожками.
"Ничего себе пироги..." - подумал Ивнинг. Первый танк, согласно
предварительно отданной инструкции, вошел во тьму пещеры, и связь с ним
прервалась: видимо, из-за толщи камня. Следом вошел второй. Третий.
Десятый...
Сорок первый. Снаружи оставался лишь танк самого Ивнинга, полностью
потерявший связь с кем бы то ни было, кроме спутника и аэродрома в
Карпогорах. Ивнинг сделал знак "пилоту", чтобы заглушил мотор. Потом
поднялся и выглянул из открытой башни.
Дыра, саженей в двадцать шириной и вдвое ниже по высоте, была налицо. И
дыра эта на глазах затягивалась. Через две-три минуты черные, похожие на
кладбищенский лабрадор, стенки дыры, словно диафрагма, собирались сойтись и
проглотить сорок один танк - все, шедшие в авангарде. Ивнинг был не робкого
десятка, но такое видал только в фильмах ужасов - а их он смотреть не любил,
и потому видел совсем немного.
Черт возьми, князь Гораций, кажется, знал, чтo говорит, когда советовал
генерал-майору статской службы садиться в последний танк!
И тут случилось такое, чего даже в фильмах ужасов Ивнинг не видал. В
десяти шагах от первой дыры надулся в каменной стене пузырь, лопнул, - из
него, пятясь задом, выехал танк. Выехал, но не весь: пушку, как
киплинговского слоненка, стена держала за конец. Рядом с первым пузырем
надулся второй. Третий. Уже понимая, что пузырей этих сейчас будет ровно
сорок один, Ивнинг почувствовал но своих ногах влажное тепло. И осознал, что
перед его танком - единственным, сохранившим пушку, никакого отверстия в
стене нет. Из открытой башни первого танка вылез немолодой-несимпатичный
адъютант Ивнинга, орущий в микрофон не своим голосом.
- Ноль-ноль-ноль! Мать вашу, три нуля! Три! Три! Три...
Ивнинг узнал код "Колонна подверглась нападению" и двинул ногой своего
пилота:
- Взять этого сумасшедшего и заткнуть ему хайло! Он сейчас всех нас
угробит, он вызывает огонь на поражение!
Пилот и двое телохранителей Ивнинга бросились выполнять приказ, и
выполнили с похвальной поспешностью, но отменить команду, данную группе из
шести самонаводящихся ракет в Карпогорах не мог теперь даже царь. Все сорок
один влипший носом в каменную стену танк раскрылись как один, и танкисты
посыпались из них горошинами из стручков. ОЧПОНовцы бежали прочь от каменной
стены "за ближайшее укрытие", до которого - как прикинул Ивнинг - бежать им
день или два. Ракеты же поразят самую середку каменных зарослей через
считанные минуты. Ивнинг рухнул в танк, никаких приказов отдать не успев,
потому что все возможное успели без него: люк задраен, курс изменен на сто
восемьдесят градусов, скорость взята максимальная. Больше никто ничего и
сделать не мог, а вот запах в кабине стоял неприятный. Ивнинг похвалил себя:
он-то как-никак всего лишь обмочился.
За безопасное расстояние от этой проклятой стены Ивнинг считал бы
сейчас не меньше, чем тысячу, а лучше две, верст, но убраться он - хотя не
бежал ногами, а ехал гусеничным ходом - успел только на версту с небольшим.
Дисплей передал со спутника картинку, которую затем изучали во всех
секретных институтах Российской Империи, так и не придя, однако единому
мнению. Над грядой скал вознеслась какая-то длинная хреновина, то ли шея
динозавра, то ли туловище змеи, увенчанная колоссальных размеров лицом -
человеческим лицом, идеально красивым, каким-то даже "древнегреческим"; под
подбородком меж тем извивалось что-то небольшое, отдельное, ни на что не
похожее. Идеальное лицо раскрыло рот, словно хотело сказать "О-о!", рот
растянулся, и именно в него, а не куда-нибудь еще, одна за другой влетели
все шесть крылатых ракет. Лицо умильно улыбнулось, сомкнуло губы, улыбнулось
умильной и отстраненной улыбкой - и погрузилось за скалы вместе с шеей.
Но все эти детали Ивнинг рассмотрел позже, а сейчас его интересовал
визор прямого наблюдения, там видна была скальная стена с позорно взятыми за
носы танками, а справа... Справа от сиротливых танковых слонят нагло и
спокойно разворачивалась диафрагма той самой дыры, в которую ушел
помилованный офеня, и в которую он, Ивнинг, слава Богу, не полез. Во
внезапном озарении, ведать не ведая, что творит, управляющий делами личной
канцелярии императора перекрестился правильным, двойным офенским крестом.
Потом упал на подушки и замер, задев по дороге наушники.
"Систематическое сожжение списков "Слова" продолжилось и после войны
двенадцатого года." - тут же включился Чихорич, -"Пятого июня - но новому
стилю - тысяча девятьсот шестого года во время пожара, целиком уничтожившего
Сызрань, в собрании местного собирателя старины Терентия Сударева погиб так
называемый "сударевский" список; наконец, в начале тридцатых годов, в
Москве, на Большой Садовой улице, в доме за номером триста..."
Ивнинг дотянулся и отключил лекцию. Сюда бы сейчас Чихорича лично.
Какие бы он, интересно, порекомендовал противопожарные методы? И только
обмочился бы, или еще что?
Оклемался Ивнинг только в Усть-Сысольске, куда въехал скромно, на
реквизированном ЗИПе, оставив танк в подарок расквартированной поблизости
части. Он наглотался транквилизаторов и сел изучать донесения из Карпогор,
где половина персонала от ужаса пока что говорить не могла, а вторая
половина дружно несла чушь совершенно несуразную, - мол, появился возле
аэродрома престарелый, хромой и горбатый Змей-Горыныч, ростом с приличный
кедр, на одном костыле и с одной головой; предъявлял всем и каждому две
культи, оставшиеся от отрубленных неизвестным богатырем голов, а также почти
целиком разорванное по сухожилию крыло, другим же крылом при этом опираясь
на костыль, и слезно просил подать ему Христа ради, изъясняясь старинно и
былинно, с зачинами и рокотаниями, как профессиональный сказитель. Не обретя
среди слушателей ни ценителей, ни подаяния, Змей-Горыныч сменил репертуар и
запел, как поездной слепец: "Когда-а я на по-очте служил я-амщико-ом..."
Милостыни ему и теперь не подали, уже от оцепенения, и тогда отчаявшийся
персонаж русского фольклора сунул уцелевшую левую крайнюю голову в клуб,
прихватил зубами видеомагнитофон с монитором - и тем утешился. Переложив
добычу под крыло, опиравшееся на костыль и, удовлетворенно пуская из ноздрей
слабый дымок, Змей-Горыныч удалился якобы засим в направлении неизвестном.
Все свидетели единодушно утверждали, что в магнитофоне находилась
видеокассета с записью знаменитого кинофильма семьдесят третьего года
"Большая нужда".
В другое время Ивнинг объявил бы свидетелей психами и отправил на
экспертизу в институт имени Канатчикова, а тут всему поверил и приказал
считать инцидент исчерпанным. Усть-Сысольское градоначальство почтительно
вручило Ивнингу конверт, опечатанный личным перстнем императора: утром его
доставил прямой курьер из Москвы. Ивнинг понимал, что сейчас будет ему на
орехи.
И - ошибся. Высочайшим повелением за операцию, отлично проведенную в
условиях, максимально приближенных к боевым, он, Анатолий Маркович Ивнинг,
возводился в чин тайного советника, что соответствовало воинскому званию
генерал-лейтенанта, военно-морскому званию вице-адмирала и придворному -
обер-шталмейстера, а если б он, Ивнинг, оказался казачьего роду-племени - то
чину войскового атамана. Короче говоря, отныне Ивнинг был уравнен в правах и
званиях, к примеру, со знаменитым академиком русской исторической
словесности, Андреем Иродионовичем Чихоричем. Вторым указом государь
приказывал немедленно забрать в каком-то небольшом городке Тверской губернии
все жалобы и прошения, скопившиеся от жителей Киммерийской волости - с
точным указанием, где, у кого и как следует таковые жалобы получить.
Наконец, Ивнингу отдавалось приказание в скорейшем времени разработать
проект торжественного въезда в столицу - его, государя, негласной невесты
княгини Антонины вместе с будущим наследником престола Павлом: приезда
княгини и наследника следовало ждать к следующей годовщине коронации, в
ноябре будущего года. А последним приказом государь направлял Ивнинга из
Усть-Сысольска на остров Валаам, где должна была состояться церковная и
гражданская панихида по внезапно скончавшемуся в местной больнице всемирно
известному мореплавателю Хуру Сигурдссону. О смерти последнего Ивнинг еще не
знал, но в самое краткое время установил, что убила славного покорителя
морей и древних цивилизаций мысль о том, что именно на Валааме находятся
руины самой наидревнейшей из всех известных человечеству цивилизаций -
такой, древнее которой человечество никогда не создавало, да и не создаст.
Дождавшись удобного момента, уединившись в кабинете местного
губернатора, Ивнинг подсчитал, с какой стороны от Усть-Сысольска находится
Москва, и перекрестился на нее правильным двойным офенским крестом,
перенятым от помилованного офени, затем отвесил низкий поясной поклон. И
снова ошибся, как может ошибиться любой, оказавшись в незнакомом дотоле
помещении. Сам того не ведая, крестился и кланялся Ивнинг никак не в сторону
столицы, а прямо в сторону Киммерии.

30

Вот так же и мне следует ждать небесного знамения, хотя совершенно
ясно, что высоким суждением великого божества я давно уже призван и
предназначен к блаженному служению.
Апулей. Метаморфозы

Павлик проснулся очень рано. За окном была темень, но он слышал: дует
не один, а сразу два ветра. И понял, что стал взрослым. Впрочем,
по-киммерийски взрослым он был с того дня, как стукнула ему киммерийская
декада лет: с этого возраста с разрешения главы гильдии могут даже принять в
нее полноправным членом. Но пока что гильдии царевичей в Киммерионе не было.
Под подушкой лежала книга, из числа принесенных в замок последними
гостями. Черногорский писатель Момчило Милорадович написал роман "Дочь
каховского раввина" - который стал мировым бестселлером и в первый же год
был переведен с черногорского на сто сорок языков. Роман повествовал о
неведомой стране Киммерии и жителях ее, киммерийцах, не оставивших после
себя на земле ничего, кроме имени. Кто-то из офеней прихватил эту книгу в
Киммерион, видать, от изумления: он-то знал, что Киммерия не только была, но
и есть, и ежели какое-то испытание "левиафантом да елефантом", согласно
легенде, благополучно вытерпит, то будет стоять еще до остервенения. В
Киммерионе книга никому не понадобилась, - Гаспар, должно быть, сидел в
типографии за корректурами, - и попала в графский замок. Узнал Павлик из
книги, что увидит Киммерию лишь тот, кто отведает хлеба, испеченного
кентаврами. Словом, занятная была книга, но Киммерия в ней была не родная, а
какая-то другая.
А здесь, в родной Киммерии, стояла зима, - тем более в замке графа
Палинского, на высоте двух верст по прямой от озера Мyрло, в которое граф,
впрочем, и сейчас прыгал не реже двух раз в общерусскую неделю. Время здесь,
похоже, шлотолько для Павлика, из маленького мальчика превратившегося в
юношу: курносого в отца, крепкокостного в мать. Ему шел тринадцатый год, он
бегло говорил на четырех языках не считая родного русского, знал выездку и
вообще был с лошадьми накоротке не хуже графа, а управлялся с ними почище
графского камердинера Прохора. Его слушались птицы и змеи, ему - и только
ему - принадлежала картинная галерея, где супруги Коварди понавесили великое
количество картин, изображающих его любимых зверей, мамонтов: идущих на
водопой, вступающих в битву друг с другом и с большими кошками, - притом из
пасти кошек торчали бивни лишь немногим меньше, чем у мамонтов; тут были
мамонты отдыхающие, мамонты, взбирающиеся на гору для поклонения его
сиятельству графу Сувору Палинскому и для встречи с его высочеством Павлом
Павловичем, - тут были мамонты в окружении мамонтят и мамонты в окружении
бобров, тут были все на свете мамонты, каких мог затребовать мальчик Павлик:
супруги Коварди держали слово и рисовали их в любом количестве, притом -
только для Павлика. А Павлик, соблюдая слово, данное самому себе, мог
подарить кому угодно и что угодно, но никогда не должен был отдать никому ни
единого мамонта. И крестная его матушка, Василиса Ябедова, очень была
довольна, что у мальчика такой твердый характер.
По специальному разрешению, выданному графом в ответ на письменную
просьбу, Василиса посетила крестника на Палинском Камне. Ее совершенно не
испугал подъем по лестнице в две версты высотой, хотя за крепость самой
лестницы она и опасалась, зная свои немалые габариты: в офенской гостинице,
где она состояла шеф-поваром, уже давно расширили все двери, которые могли
ей понадобиться, - в обычную дверь Василиса не проходила даже боком. Но и
силушки в крестной матушке царевича было заложено не меньше: в каждый
двунадесятый праздник она, возвратясь от вечерни, завязывала бантиком
кочергу. Эта кочерга, напоминая обо всех делах, намеченных на ближайшие дни,
лежала под окном в кухне до следующего праздника, а потом Василиса
завязывала новую. Прежние кочерги раз в год забирала оружейная гильдия и
отвозила к себе на Самопальный остров в переплавку. На такую женщину
нержавеющих кочерег гильдии было не жалко. Не каждая женщина в Киммерии
способна вот уже почти пять декад лет вязать ежегодно по двунадесять
кочерег. Как-то раз подсунули ей кочергу из метеоритного железа. Забраковала
ее Василиса, изорвала на клочки и выбросила. Для памяти нержавеющая сталь
нужна! Самопальной выплавки! Гильдия гордилась, хотя никто ей за такую
гордость не доплачивал. Зато был повод языки почесать.
Впрочем, среди киммерийских мастеров насчет язык почесать и сама
Василиса была в числе первых. Выдюжив переезд с Лисьего Хвоста к Триеду на
знаменитой лодке (рулевым - Астерий, впередсмотрящим - старый бобер-колошарь
Фи, а в лодке - Гаспар да Василиса), не очень запыхавшись при подъеме на
Палинский Камень, Василиса начала сплетничать еще у входа в замок,
только-только поздоровавшись с камердинером.
- Ас-се, ас-се, ты какой милашечка! - заявила она скиталу Гармодию, как
обычно, погруженному в зимнюю спячку под лестницей, ведущей к верхним
этажам. - Мышку хочешь? На тебе мышку! - и огромный скитал, приоткрыв
краешек губ, не просыпаясь, заглотал пирог с мышатиной, которыми Василиса,
едучи в змеиный край, обильно запаслась с разрешения батюшки Аполлоса,
который хоть и был в полном епископском облачении, а чуть не подавился со
смеху, такое разрешение давая. Однако же и богобоязненный народ киммерийцы:
пирога с мышом без позволения духовника не испекут! - Ас-се, вот и умница!
Назад буду идти - еще мышку дам! Ячменную! - Василиса важно вступила на
лестницу замка, - эта, в отличие от горных ступенек, была деревянная и под
весом поварихи гнулась. Однако же плохого ничего не случилось, и Василиса с
трудом протиснулась в комнату крестника, неся с собой запахи сдобы и
мышатины. Тут, на большой высоте, воздух был разрежен, и дышала повариха с
громкостью хорошего паровоза.
- Новостей-то у меня, новостей! - выпалила повариха, немного
отдышавшись и крестника обцеловав, что выдержал он с солдатской стойкостью,
памятуя, что после родителей крестные мать с отцом человеку - самые близкие
родственники - Батюшка Кириакий тебе во первых строках кланяется и тебя
целует, чтобы рос ты большим и здоровым, и служил царю и отечеству верой и
правдой! Сам батюшка не совсем в полном здравии, в четверток на сырной
неделе штоф бокряниковой под сорок блинов откушал да полез на шест живого
петуха доставать. Ну, вверх-то он молодцом, и петуха достал, а вниз... Сидит
на шесте, петуха держит, кричит, что на кулачки сейчас пойдет биться, а
петух сильный оказался да и выпорхнул, а крестный-то твой за петухом... Ну,
лежит у Святого Пантелеймона, ничего, говорят, к Великдню уже своими
ноженьками ходить будет, костыли ему вовек больше не понадобятся.
К манере Василисы изъясняться монологами Павлик привык с раннего
детства и встревать с вопросами давно отучился: знал, что самое интересное
тогда матушка Василиса рассказать забудет. У Святого Пантелеймона батюшка
Кириакий, городской стражник на пенсии, лежал регулярно, различались лишь
церковные праздники, к которым он собирался быть совсем, ну совсем здоров. А
Василиса тем временем продолжала.
- Как есть сейчас Пост, гостинцы нынче, вишь, постные. Но какая клюква
в этом году, Святая Лукерья да Николай Угодник только знают, какая клюква!
Сахарная и в кулак больше трех ягод не ухватишь! Ягодная гильдия даже цены
на нее отпустила, весь город клюквой объелся, но я уж тебе особой, почти что
у Миусов такую с левого берега ягодники берут, достала. Ну, брусничнички
тебе тут у меня, бокряничнички, кедровые орешки в мармеладном меду тоже
ничего, изюм у Рыла Кувшинного для тебя в подарок грецкий приняла, простила
его, пропойную морду, даром, что в офенях почти три декады, но кликуха такая
без серьезного повода к человеку не прилипла бы, это я точно знаю, не будь я
Василиса. Ну уж изюм! Со сливу, сам видишь, в кулак больше пяти штук не
ухватишь! Опять же и кателетки грешневые с финиковой подливой тут есть для
тебя, а особливо - с мушмулою, твои любимые. Грузди тоже вот с грушевой
подливкой. Но это только так, сверху, главный короб у меня ниже. Ты погляди
только, чего я тебе тут припасла!
Съесть все, что на масленицу заготавливала любимому крестнику повариха,
обычно не мог и дом на Саксонской, а тут, у графа, потребителями основной
части обречены были оказаться змеи да птицы. Впрочем, не пропадало ничего, в
крайнем случае все можно было заложить в пасть Гармодию, - никогда и ничего
представитель вымершего змеиного рода не выплюнул. Изюм и орехи Павлик
заранее планировал отдать графу: орлан Измаил, любимый графский питомец,
нуждался в угощении не меньше прочих. Ястреб-змееяд Галл, конечно, ничего из
этого угощения не примет, ну, для него из Триеда свои гостинцы на лифте
прибудут, матушке Василисе про них знать не обязательно. Она, поди,
ящеричного хвоста и не ела никогда. А Павлик, угощая этими хвостами то птиц,
то лошадок, и сам как-то приохотился. Пирожок с мышатиной не съел бы, мыши
неизвестно чем питаются, - а ящерица тварь благородная и сахарная. Любимая
лошадь Павлика, длинногривая Артемисия, сама всегда хозяину последний
хвостик отставляла, как тут откажешься? Хотя она, ящерица, не постная, но...
Не обязательно все и всем рассказывать. Впрочем, в том, что сама матушка
Василиса могла бы сохранить какую бы то ни было тайну, Павлик сомневался.
- А еще новую штуку несут офени: снаружи, под Заратустровым Раменьем,
наставят автопарат, и через минутку лезет из него фотография. Наделают таких
фотографий и несут евреям на обмен, мебий две дюжины. Как пойдет еврей за
покупкою на Елисеево поле, так всем эти карточки дарит. Ну, мне офени для
тебя и так карточек надавали - поразглядывай потом, а пока меня слушай, я же
тебе ничего еще и не рассказала.
Позже Павлик принесенную стопку фотографий хорошо рассмотрел, и даже
пересчитал танки, пушками увязнувшие в каменной стене у Лисьей Норы: сорок
один, как один. И все так ровненько, как на параде, стоят, только носами в
стену вросли. Объяснения этой новости в Киммерионе ходили самые невероятные,
как-то связывалось это с тем, что чудо-юдо Герион вставал на своем острове в
полный рост и какие-то летучие перышки глотал, а потом животом мучился, да
так, что ниже по течению Рифея рыба дохла, и посылали к Гериону специального
врача - лечить от металлического несварения. Говорят, еле ноги унес тот врач
от - какого-то Герионова приятеля, но тут подробностей Павлику ни дядя
Гаспар, ни матушка Василиса, ни тем более Прохор или тетушка Нинель - никто
не рассказывал. Впрочем, Павлик с расспросами ни к кому не приставал, твердо
зная, что придет час - и узнает он все на свете, что захочет узнать, потому
как должность у него такая будет.
- А еще тетка твоя Нинка страсти последнее время сказывать стала.
Говорит, дурней наверху много развелось таких, которые географию прежде
истории делают, не разобравшись, который брат которого обидел. И все
повторяет эту страсть да повторяет, сама истолковать не хочет, мы не можем,
люди мы темные, - ну, ходили к батюшке, а он нам поворот дал: не того,
сказывает, исповедания тетка Нинка, чтоб нам ее слова понимать. Ну, мы не
понимаем, но ушей-то смолой не зальешь!..
Матушка Василиса журчала словесным потоком полдня, потом с отменным