Витковский Алексей. Земля святого Витта

Бабы переглянулись. Никакой головы они не заказывали, на продажу
никаких голов в доме не было. Однако взгляд Гликерии упал на каменный таран,
которым стражники только что стучали в дверь. Видеть она в последнее время
стала лучше, природная близорукость немного компенсировалась возрастной
дальнозоркостью; присмотрелась Гликерия к дубине, качнулась и схватилась за
косяк. Работу своего деда-камнереза она признала сразу.
- Романа Миныча Подселенцева работа? - осведомился старший страж,
кособородый и косоглазый мужик, на котором форма сидела как на корове
придворный мундир.
- Романа Миныча, давняя, для Святого Витта погоста... признала
Гликерия, - А что? Роман Миныч с двупозапрошлого лета из дому не выходит,
почто резное с погоста уволокли?..
- Это ему теперь отвечать, за что и почто! - грозно бухнул косой
стражник, - Постановлением архонтсовета Киммериона выдаем головою сего
колокрада, сквернителя и прочая - истинному владельцу имущества.
- Какой дедушка владелец? Это он в подарок городу на могилу Конана
Варвара, помяни его Святая Варвара в своих молитвах, так что не собственник
дедушка, он только чешуйки резал... Он, Господи прости, уж декаду как ваяло
в руки не берет, старый стал. Какой он владелец?
- Декаду? - деловито ответил косой, доставая блокнот. - Вот и вора вам
на декаду сдаем в услужение. - Так что распишитесь. Вот, вот: "Сим
расписываюсь в получении головы гробокрада Варфоломея, злостно скравшего кол
и семь жертвенных мочал с погоста на Земле Святого Витта. Быв сей
Варфоломей, постоянно прописанный на Витковских выселках, дом гипофета
Хладимира Иммера, пойман при Офенском Доме на Лисьем Хвосте, за попыткою
сбыть честным офеням тот кол и те мочала по дем...
дем...дем-пи-говово...дем-пин-говой и святотатной цене, но сдан теми
честными офенями стражам Яшмовой Норы, а те препроводили его в ближайшее
вязилище, где тот Варфоломей, быв соленою ивою бит по ляжкам, сознался, что
ради личного обогащения упер кол с могилы Конана Варвара и вплавь переправил
на Лисий Хвост, и Минойского кодекса согласно ответствен по статье сто
тридцать пятой как гробокрад, по сто сорок пятой - как спекулянт
отечественными ценными художественностями в особо крупных масштабах, ибо не
один кол скрал, но и люфу, к могиле туристами возложенную, - а потому
подлежит суду архонтсовета. Архонтсовет же постановил, что как в бесплатной
рабочей силе у города потребности нет, то выдать Варфоломея-вора головою на
декаду в услужение работами самыми что ни на есть черными странноприимцу
Роману Минычу Подселенцеву, камнерезу, тот краденый кол изваявшему. Буде ни
сам Подселенцев, ни его родня, ни его постояльцы того Варфоломея-вора в
услужение не примут, бить вора супротив Римедиума на Земле Святого Эльма
дюжинами дюжин кнутов..."
- Нет-нет-нет! - запричитала сердобольная Гликерия, знавшая, что такое
"эльмов кнут", что его и дюжины ударов человеку не вынести, калекой на
полудюжине станешь и сам в Римедиум захочешь, - Нет-нет-нет! Самый раз нам в
дому черноработник, у нас дрова неколотые, коза недоенная...
- Как недоенная? - всколыхнулась Нинель. - Сама ты недоенная! Я с утра,
по-твоему, чем Тоньку поила? - Нинель осеклась, сообразив, что, кажется,
потащила из избы лишний сор, и присоединилась к Гликерии, - Охти, охти! Коза
нынче доенная, а позавчера, и вчера, и завтра наоборот! И дрова неколотые! И
вьюшку некому открывать-закрывать, а с тяжелым ухватом у горячей печи и
вовсе не управисси!
- Ну ладно, "охти управисси" теперь, получи головою вора, да смотри,
чтоб он у тебя на Витковские Выселки деру не дал! - косому стражу, видать,
надоело слушать бабью болтовню и теперь не терпелось сбыть арестованного.
Что палач на Святом Эльме без работы нынче останется, то даже хорошо: косой
стражник часто играл с ним в домино и, несмотря на умелое косоглазие, всегда
проигрывал. Не иначе как палачу помогал какой-то демон, покровитель заик (а
палач стал заикой после того, как по приговору суда стал пороть стеллерова
быка Лаврентия, а тот, хотя и собирался подчиниться воле суда, рефлекторно
дал палачу сдачи). Знаменит палач был не только зверскими повадками, но и
тепличным хозяйством: в свете огней Святого Эльма он по десять-двенадцать
раз снимал у себя на огороде урожай настурций и тюльпанов и торговал ими у
всех трех городских кладбищ, плюнув на издевательства соседей по цветочному
ряду: "Опять Магистрианыч кнутовища не прополол, вот и перебивается с
незабудки на ландыш". Словом, оставить заику без работы косому было приятно
- а вот не играй в домино слишком хорошо. Рукоприкладство косоглазый считал
собственной работой.
- А установка памятника в таком разе назад - за ваш счет! - рявкнул
косой, впихнул в парадный подъезд подселенцевского дома и кол, и битого
Варфоломея, дождался, чтобы двери затворились, отдал своей команде приказ на
киммерийском, используя "совершенно ультимативный императив", и удалился
прочь на юг по Саксонской, к лодочной переправе, - прикарманив, между
прочим, украденные преступником мочала: он их сейчас намеревался
использовать в славных банях на Земле Святого Витта. Весна, а по весне краж
мало, а люфа как раз дорогая, не накуписси! Гликерия в приемке головы
преступника расписалась - все, дело закрыто. Айда, говоря по-киммерийски, по
баням.
Гликерия наскоро объяснила жиличкам, что парень этот в хозяйстве лишним
не будет, она его немного, ну совсем чуть-чуть, знала: приходился Варфоломей
младшим братом гипофету Веденею. Гипофет - должность наследная, передается
по прямой мужской линии, так что, не ровен час, валяется сейчас у их ног в
крови и соплях возможный будущий толкователь пророчеств Киммерийской
сивиллы. Лет ему - Гликерия заглянула в полученную бумагу - пятнадцать
годов. Украл - Гликерия еще раз глянула в бумагу - надгробие с могилы Конана
Варвара Основателя, а еще - семь люф.
- Ну, и где люфы? - грозно спросила Нинель. Увы, ни одной люфы вместе с
Варфоломеем и колом стражники не оставили.
- Ук...гали... - пролепетал разбитыми губами Варфоломей. - Я ук'г...ал
а они пг'и...сво...хи'и.
- Ну вот что, - собралась с мыслями Нинель, - как ты теперь в этом доме
прислуга до первой жалобы - читал указ? - и не хочешь в Римедиум, то прими
участь как есть. Дело твое молодое. Задница твоя заживет, харя тоже. А ну
подай, Доня, квасу горячего, да позови Федора Кузьмича - тут, кажись,
шов-другой наложить надо, рассадили парню щеку от макушки до пасти, клок из
брови выдрали, не знаю чего еще переломали.
Шестипудового мальчонку с трудом перенесли в гостиную, где быстро
собравшийся с кипячеными инструментами Федор Кузьмич оборудовал
операционную; щадя стародевичество Гликерии, велел ей сидеть к столу спиной,
а телевизор включить на полную мощность: больной, глядишь, орать начнет, и в
таком положении вряд ли это будут молитвы телемученице, святой Варваре,
такие будут слова, каких незамужней Гликерии слушать не положено.
Гликерия подчинилась, но воплей от парня не дождались, терпеливый
оказался ворюга. Сжав зубы, вытерпел он и прилаживание лубка на обе
сломанные руки, и бинт на все три сломанных ребра, и почти без наркоза
наложенные ему два десятка швов - и все остальное, не самое приятное.
Видавший многие виды Федор Кузьмич что-то бормотал сквозь зубы,
ассистировавшая Доня только охала.
- Вот что, бабы, - сказал Федор Кузьмич, сворачивая с рук резину, -
может и будет парень дрова колоть, козу доить, но это еще не скоро. А пока
что имеем, бабоньки, пациента с множественными переломами, рваными ранами и
повреждениями. На дыбу не поднимали, спасибо Минойскому кодексу, - значит,
могилу он не раскапывал. Сидеть при нем несколько дней придется
круглосуточно. Я спать пошел, я больше года таких операций не делал. Все.
Нинель убрала звук у телевизора, подошла к заштопанному парню и ласково
потыкала в единственную неразбитую щеку.
- Так тебе, падла вороватая, и надо... Но так-то зачем? Так ведь и
вовсе порешить можно. Ох, даже побить в России не умеют.
- Как раз умеют, - ответила Гликерия, - это здесь, в Киммерии, не
умеют. Здесь редко бьют. У нас преступлений мало. И зачем он дедушкин-то кол
украл? Кол - семь пуд, а парнишка сам столько, поди, не весит.
Пациент попробовал что-то сказать, но Нинель властно закрыла ему
ладонью заштопанный рот.
- Взя-ли!
На простынях новопобитый Варфоломей перенесен был в пыльноватую спальню
и уложен на кровать, на которой две с половиной киммерийских декады лет
отдал Богу душу отец Гликерии, Касиян Романыч, хвативший с похмелья стакан
нашатырного спирта. Кроме кровати, в комнате стояли высокие напольные часы с
маятником, а еще было много пыли, которую аккуратная Доня за полчаса
истребила метлой и влажной тряпкой.
Есть Варфоломей не мог, дышал тоже с трудом. Шаркающей походкой посетил
недобровольного гостя и обворованный - не Конан-Варвар, конечно, а сам
камнерез Роман. Увидев многочисленные синяки и швы на лице парня, старец
позеленел и спешно вышел. Гликерия объяснила, что дед у нее закоренелый
противленец непротивлению; насилия, пусть полученного по Минойскому кодексу,
никак одобрять не станет. "Но козу он доить уже скоро сможет", - добавила
Гликерия; из дел, которые хочешь не хочешь нужно делать в доме, именно дойка
козы, кривой на один глаз, хромой на левую заднюю ногу Охромеишны, почему-то
была всем решительно не по сердцу. Да и вправду Охромеишна характером была
не подарок, кусать любила представителей человеческого рода за ухо,
явственно блея при этом: "Мммщууу!"
Ночью у парня был дикий жар. Федор Кузьмич смерил ему температуру,
градусник сразу встряхнул, никому ничего не сказавши. Однако шесть пудов не
по-мальчишески мускулистого тела Варфоломея сдаваться не желали, к утру
парень весь лежал в холодном поту, бредил и норовил сорвать повязки. Обе
руки его, сломанные выше запястий, Федор Кузьмич зафиксировал в отщепленные
от кухонной скамьи лубки, из антисептиков в доме Романа имелся только круто
заваренный шалфей. Федор Кузьмич уселся за обеденный стол, достал пачку
рецептурных бланков допотопного вида, но с печатями "Доктор Феодоръ Кузьмичъ
Чулвинъ" - и бисерным почерком заполнил десяток. В аптеку велел собираться
Гликерии, идти-то было три дома по Скрытопереломному и Каменной-Точильной на
угол Аптечной и Фонарной, но, чтоб лишних вопросов не задавали, он посылал
туда коренную уроженку Киммериона. Та отсутствовала полчаса, пришла с
полными руками и без единого рецепта, чем старик был недоволен, но на
ворчание времени не имелось, у парня снова начинался жар, раны требовали
вторичной обработки. "Сквозь строй они его прогнали, что ли?.. Ироды..."
Варфоломей во время вторичной обработки орал так, что если б от его
воплей Конан-Варвар проснулся и встал из оскверненной могилы, никто бы не
удивился. Кожи на спине у парня в общем-то не было, не говоря о коже,
расположенной по туловищу ниже - от той осталось одно воспоминание. Но Федор
Кузьмич, приговаривая - "А челюсть не поломали? Ну и радуйся... А яйца не
оттоптали? Скажи спасибо... А ноги целы?.. Помолись святым заступникам..." -
знай себе поливал Варфоломеевы раны какой-то невероятно зловонной жидкостью,
- от такого запаха даже Охромеишна во дворе недовольно заблеяла.
Назначенный подсобной прислугой парень превратился в доме в центр
внимания. Однажды дежурным при нем добровольно просидел маявшийся
бессонницей старец Роман. "Знал бы, что тебе такое сотворят, я б заявил, что
кол-то тебе в подарок отдал..." - Тогда б меня, дедушка, за люфу били..." -
"За люфу-у-у?.." Под утро старец, от ярости мотая головой, пошел писать
жалобу архонту и приказал внучке сразу же ее отнести по адресу. Через
несколько часов в доме раздался телефонный звонок, секретарша, кирия
Валентина, предупредила, что с мастером Романом будет говорить лично архонт
Иаков Логофор. Резчик прошаркал к телефону и, не дав архонту произнести даже
вступительной фразы, обложил его тридцатиэтажным загибом на
старокиммерийском, использовав и "только что прошедшее, весьма совершенное и
окончательное" наклонение глагола, и "родительское-задушевное", и
"дубильно-вяжущее", благо есть в базарном наречии и такое, когда же
киммерийских слов старцу не хватило, он перешел на богатейший запас русских
выражений, используя такие, что даже Тонька прыснула в кулак и своему
маленькому сыну закрыла ушки: научится, конечно, но лучше попозже. Потом
старик слушал архонта, потом дополнил свое мнение, потом снова, потом опять.
"Вот хотя бы!" - рявкнул Роман напоследок и швырнул трубку.
Не прошло и двух часов, как к подъезду со стороны Саксонской прибыли
три "черных ворона" киммерийской сборки, из каждого дюжие молодцы Архонтовой
Гвардии выбросили по паре давешних блюстителей порядка, однако уже без
кирас, без ментиков, а клешни киммерийских раков были оторваны с отворотов
вместе с мясом.
- Осуждены трибуналом, выдаются головой сроком на декаду лично в
распоряжение его высокородия Романа Подселенцева! - гаркнул опрятный капитан
с тремя рачьими клешнями на отворотах. Роман, тяжко опираясь на костяную
трость, стоял на крыльце с непокрытой головой, свой чин обер-бергауптмана,
дававший право на "высокородие", он и сам почти уже забыл. Арестованных,
словно тюки, свалили к его ногам.
- Жить в подполе будут, - хрипло сказал камнерез. - Первый год - и в
ручных кандалах, и в ножных. Потом оставим ножные, ручные снимем по
поведению. А Яшке передайте, что в следующий раз я его самого в подпол на
цепь посажу! Пороты, кстати?
- Никак нет, ваше высокородие... не успели! Если позволите, мы сейчас,
прямо здесь... Или во дворике? - Не надо здесь. Во дворик их - и там по сто
соленых, чтоб кожа сошла. Будут орать - добавить. Справятся твои?
- Служу Киммерии! - весело кликнул капитан, приказав нести бывших
стражей на экзекуцию: за злоупотребление служебным положением Минойский
кодекс карал нещадно, до смертной казни вплоть.
- Упреются! Шестерым сто соленых - не комар гикнул! - подал с крыльца
по соседству сосед-лодочник, у которого сегодня, видимо, был выходной.
Капитан только что зубами на него не щелкнул - не любил лишних свидетелей.
Но Саксонская набережная - что деревня: все знают всех.
- А ты, Коровин, помалкивай! Опять на тебя бобры жалобу нагрызли -
веслом колышешь без плавности! Опять, небось, старухе Кармоди прицеливаешься
по хвосту заехать! Ты гляди, а то живо тебя с лицензии... - капитан еще
поразорялся немного, потом пошел присматривать за экзекуцией. А сосед
остался молчать на своем крыльце. Его прошлое было запятнано, бобры его
невзлюбили сильно, но и он бобрам отвечал тем же.
- Я и помалкиваю, - произнес сосед тогда, когда капитан уже наверняка
не мог слышать ответа, - я помолчу-помолчу, да и перестану. Как решу
перестать, так и перестану. - Сосед с удовольствием слушал вопли,
разносившиеся с подселенцевского двора до самой Земли Святого Витта. Не
каждый день увидишь, как полудюжину недавних блюстителей порядка впихивают в
ворота, при этом быстро сдирая с них штаны для грядущей порки. Не каждый
день! А дни у лодочника проходили однообразно, и об этом еще предстоит
поведать в должное время.
Вой злоупотребителей растянулся надолго: шесть сотен соленых в один час
не влупишь. Женщины с малышом на коляске-каталке, покуда все это кончится,
удалились в сторону Кроличьего острова. Еще одна женщина, ставшая в доме
Подселенцева кем-то вроде экономки (не покушаясь ни в коей мере на
старшинство хозяйской внучки), подсчитывала на пальцах:
- Варфоломей в проходную... В подполе шестеро, это ясно... Да я, да
хозяин, да Федор Кузьмич... Доня да Тоня, Павлик с ними... Касьяновна
особливо... Семеро выданных, подселенных еще пятеро, да хозяев двое -
четырнадцать, а комнат шестнадцать всего - где поместимся? Хотя нет, эти
шестеро в подполе и в кандалах, так что им особливые покои выделять пока не
надо... Хозяин об одному углу, как всегда, Федор Кузьмич об другому... я с
Доней, да Тоня с Павликом, еще две в прихожей, ну, Варфоломейку в катух при
кухне... Нет, есть еще пока место, если новых выданных головой не скоро
завезут... Только следить, чтобы поротых в подвале как надо приковали,
прочно да уютно, отопление там центральное... Телефон? Не дозволит хозяин
телефон убивцам ставить, надо ж такое над парнишкой учинить... Ну, кормить
их, ясное дело, нужно: собольи тушки на рынке давеча видала, империал шесть
пудов, местные брезгают, а убивцев самое то что надо соболятиной кормить
помалу с клюквою, с куздряникою, с бокряникою моченою... На курбан-байрам...
Тьфу, на Ису-пророка им елку, поди, прикажут, а я б им не елку, я б им шкуру
с задов спустила, да что это я, шкуру-то им с задов уж почитай седьмую
спустили - пора их целебностями пользовать... Федор Кузьмич!
Покуда Тоня с Доней полторы версты до Кроличьего, да столько же
обратно, не торопясь, прогуляли, все злоупотребители были благополучно
выпороты, в подпол отнесены бесчувственно, целебными отварами обработаны -
но так, чтобы - как попросил хозяин дома - зажить-то зажило, да никаких им
обезболиваний, Варфоломейке они кости тоже не под наркозом ломали. Наутро
капитан из районного отделения, что на улице Сорока Одного Комиссара, угол
Кислотравленного, пришел с инспекцией, долго шуршал и матерился в погребе,
где вповалку лежали на дерюгах шестеро коррумпированных, потом устало вылез
по стремянке и присел на кухне с хозяйкой-Гликерьей, с
домоправительницей-Нинкой да с лекарем Федором Кузьмичом по стопочке выпить,
потому как глава дома соснуть прилег.
- Истинные бугаи! - одобрительно говорил капитан, натирая солью краешек
стопки, - его по мясaм, по мясaм, по фунту с половинки, извините, с каждой
сняли, а он в упрямстве сугубствует! Говорит, чтоб тебе, Варух, в Едикуль
сесть! Это меня - в Едикуль? К змееедам?.. Да я за такое от себя добавлю! Я
ему еще пять горячих, объясняю, что я не сам в капитаны себя произвел, а я
по Дарвину в них произошел - за выживание, значит, боролся, вот и выжил, а
он, бугай, только воровать умеет, да и то плохо, а капитан я в полном
соответствии, - захотел бы в архимагиры произойти, и в них бы произошел!..
Зябко ты, Гликерья, настойку щучишь! Небось, клюкву из-под мамонтова зуба
кладешь?
- Бокрянику... - зарделась Гликерья, - у Свилеватой Тропки знатная, а
мне для жильцов с рынка все фунт-другой в подарок да передадут. Бокряника -
ягода злая, докуда ее морозом не будланет, никак в перегонное класть нельзя.
Ну, я уж соблюдаю...
- Знатно соблюдаешь! - крякнул капитан, масляно глянул на Гликерью
(которой был моложе самое малое лет на пятнадцать), и надолго вышел вон из
нашего повествования.
- Все учтено могучим ураганом, - подытожил Федор Кузьмич, печально,
хотя без сочувствия поглядывая на люк, ведущий в подпол с шестью выданными
головой рабами. - Архимагир - это, надо думать, по-здешнему - шеф-повар.
Кажется, здешние шеф-повара любят готовить отбивные.
- Дедушка осудил! - строго отрезала Гликерья.
- А я не возражаю. Только лечить этих... дубоедов, что ли? - лечить их
все едино мне... - Федор Кузьмич вздохнул и пошел собирать мази. Тоня и
младшая компаньонка привезли с прогулки юного Павлика. Гликерия Касьяновна
включила телевизор.
- Хорошо, хоть не по пятому разряду осудили, - буркнул Федор Кузьмич,
берясь за скобу люка. Гликерия заинтересовалась, про Святую Варвару нынче
было еще не скоро.
- А по пятому вовсе бы шкуру сняли. Пятый разряд государственных
преступлений - составление тайных обществ. После такого приговора, хозяюшка,
моя помощь не требуется. - Лекарь со вздохом открыл люк, зажег свечу и
удалился в подпол, из которого доносились воющие и хнычущие звуки вперемешку
с российскими и киммерийскими матюгами в "убедительном, отнюдь не
сослагательном" наклонении со всеми бесконечными оттенками императивов,
какие только в силах измыслить мозги бывших стражей закона, только что
получивших в общей сумме шесть сотен соленых плетей и на ближайшие
двенадцать лет обреченных славными статьями Минойского кодекса быть
домашними рабами далеко не самого доброго в Киммерионе камнереза.
Год на дворе стоял разнообразный, - точней, на разных дворах стояли
разные годы. А поскольку с набережной стороны со времен государя Петра
Великого дом Романа Подселенцева был оборонен доской "Свободен от постоя" -
то и год в этом доме тоже не стоял никакой. Был не год, а время. Время
Святой Варвары - для Гликерии. Время сына Павлика - для Тони. Время Нинели -
для Дони. Время юности - для Варфоломея. Время старости - для Романа. Время
скорби - для шестерых выпоротых. Время ожидания будущего - для Павлика.
А для Федора Кузьмича времени не было. Его время давно утекло в
северный океан вместе с водами сибирской реки Чулвин, по которой он взял
себе фамилию. Но одного Федор Кузьмич отрицать бы не стал: хотя время нынче
и отсутствует, но делает оно это как-то очень необычно. Не так, как всегда и
раньше. А так, как теперь и потом. Иносказательно, недостоверно и весьма
сомнительно. Киммерийское время, никак иначе.

5

Я думаю так, владыко, что мы все на один пир едем.
Николай Лесков. Соборяне

Если выйти с крыльца дома Романа Подселенцева на Саксонскую набережную,
и пойти на юг, вверх по течению Рифея, то можно время от времени касаться
пальцами парапета, сложенного из точильного камня, можно трогать мягкие
веточки вечнозеленой киммерийской туи, которой набережная обсажена. Мостов
тут нет, одни лишь переправы устроены для тех, кто хочет на Земле Святого
Витта помыться да поклониться важным могилам. Слева останутся переулки
Скрытопереломный, Четыре Ступеньки и Давешний, а в конце набережной
откроется квартал зелени, огороженный прекрасной кованой решеткой: Роща
Марьи. Посреди рощи - пруд, облицованный все тем же точильным камнем, - в
том пруду, говорят, лет тому назад сотни с две какая-то Марья, очень бедная,
от возвышенных чувств утопилась. Насчет этой Марьи в Киммерионе собран,
издан и рекомендован для изучения в пятом классе гимназии целый сборник
легенд.
На берегу пруда - городская достопримечательность: палеолитная статуя
Венеры Киммерийской. Статуей ее считают только уроженцы Киммериона, на
сторонний взгляд это булыжник булыжником, слегка сужающийся кверху, - в
полтора человеческих роста. Саксонская Набережная за Рощей заворачивает к
востоку и приобретает название Скоттской; возле Венеры стоят скамеечки и
песочницы, досужие киммерийцы, отпустив деток играться, могут через протоку
созерцать на юге, на Кроличьем острове, дивную шатровую часовню Артемия и
Уара, где в полночь раздается удар колокола. Вот по этой набережной, в этот
садик и водили женщины гулять самого младшего жильца подселенцевского дома -
некоренного киммерийца Павла.
Киммерион - большой город: если сесть в трамвай, заворачивающий кольцо
на самом севере города, в сотне сажен от Рифейской стрелки на острове
Полночный Перст, и ехать на юг, через Моржовый остров, через Медвежий, по
набережной Банной Земли и в центр, на Елисеево Поле, и дальше, дальше на юг,
тем путем, что уже был описан выше - то всего полверсты не доедешь до самой
южной точки Киммериона, до выложенной точильным камнем набережной со
старинным, никому не понятным названием Обрат. Длина такого пути с севера на
юг - тридцать пять верст с киммерийским гаком. Гак в Киммерии из-за
ворочаний Великого Змея - величина переменная, поэтому европейскими
единицами измерения Киммерион не обчислишь, удобен для его обмера только
киммерийский салтык, а в нем даже количество аршин в разные дни - разное.
Для простых же киммерийцев Гак - имя собственное, так называется площадь
перед Обратом, на которой складывают выменянные у бобров бревна железного
кедра и других дорогих деревьев; Обрат - то самое место, где наваливается
всеми своими громадными водами на Киммерион Рифей-батюшка, именно сюда
приводят на обмен и на продажу бревна бобры, существа по киммерийским
законам полногражданственные и, хотя молчаливые, но любители склок и
сутяжничества редкостные. На их салтык Гак чересчур велик. На простой
салтык, на человечий - на нем повернуться негде.
Настоящих чудес в городе немного, но - есть. К примеру, главная улица
города, вдоль которой проложена единственная трамвайная линия, зачарована.
Хоть с юга на север по ней иди, хоть с севера на юг, а все время будешь
подниматься в гору. Даже если через улицу по подземному переходу пойдешь (а
их на одном Елисеевом Поле с десяток, и чем только в этих переходах не
торгуют!) - все равно будешь не идти, а взбираться. Оттого именуется эта
улица с древнейших времен Подъемный Спуск, говорят, зачарование случилось с
ней еще в те времена, когда никаких киммерийцев в Киммерии не было. Жил,
сказывают, тут какой-то Ель Лизей Полеватель, не то Полисей, не то Поросей,
словом, темного леса ягода, "стоял пастухом уховским, по горе хождаше, главу
свою ниже плеч ношаше, да прииде некто, его заклаше, власы на огне сожже, а
тело на древе повеси" - словом, тот еще гусь был, ничего про него не
известно толком, но вечное заклятие на Подъемный Спуск легло - это точно
известно - из-за него.
Другое чудо Киммерии вполне мирское: это сила, которую имеют здесь
гильдии, или, по-старинному, профсоюзы. Даже самая и малая и самая слабая из
киммерийских гильдий защищена тысячью законов, пользуется тысячью