Страница:
всторчнулся.
Хозяин кола был давно известен, да и принесло кол на этот раз почти
прямо к его дому. Однако же Роман Подселенцев, очень недовольный тем, что
его послеобеденный сон прервали таким грубым толчком, выхода из дома свою
собственность не удостоил, а только передал через Нину-пророчицу, чтоб кол
отвезли назад и воткнули обратно. В архонтсовете про землетрясение знали, и
стражники городские, конечно, должны были принять меры по водворению кола на
его изначальное местопребывание; никто посему не удивился, когда на
Саксонскую вырулил и резко остановился полицейской "воронок", судя по номеру
- из отделения с улицы Сорок первого комиссара.
- Обер-капитан ее архонтского превосходительства Варух Анастасиевич
Матерев! - громко бухнул в дверь коротышка-адъютант, давая дорогу начальнику
отделения, вот уже почти декаду лет как ни сном ни духом не появлявшемуся в
нашем повествовании. - Открыть дверь и не супротивиться!
Железный жезл районно-архонтской власти грохнул в дверь дома Астерия.
Толпа, отвлекшись от довольно скучного разглядывания Конанова кола,
перестроилась так, чтобы наилучшим образом видеть новое представление.
- Открывай, Коровин, покуда миром прошу! - добавил Матерев, ждать
ничего не стал и подал знак своим ребяткам: высадить дверь силой. Что они в
доли секунды и сделали, образовав в прихожей кучу малу. Из глубин дома с
трудом выволокли сильно постаревшего за эти годы, не продравшего глаз с
пьяного просыпу Астерия и с размаху вбросили в "воронок". После чего
представители закона отбыли куда хотели - совершенно не поинтересовавшись
при этом чудом воздухолетного передвижения родонитового кола.
Ибо арестован был Астерий, как и следовало ожидать, по обвинению со
стороны бобриной общины: и Мак-Грегоры, и Кармоди, и даже совершенно
беспристрастные озерные О'Брайены утверждали, что имело место у них на
Мебиях большое кровопролитие, в котором наиболее пострадавшей стороной опять
оказалась старая перечница, вдова Мебия-зубопротезиста, известная владелица
фирмы "Мебий и мать", вредная старуха Кармоди. Та самая старуха, которую вот
уж полторы с гаком декады лет тому назад огрел по затылку
неквалифицированный паромщик на двуснастной реке Селезни! Бобры требовали
разобраться. Бобры призывали взять паромщика, так сказать, на цугундер. А уж
на том цугундере вынести ему справедливый приговор за все выбитые бобрам
зубы, за все порванные шкуры. Старуха была доставлена в бобрий госпиталь на
Бобровом Дерговище, и каждый, кто желал, мог пересвистнуться с ней.
Александра Грек, озабоченная предстоящими ремонтными работами на
мемориальном кладбище, велела пока что все насчет цугундера сделать так, как
просят бобры, а разберется она сама, ближе к ночи - раз уж та все равно
белая и сна от нее ни в одном глазу. А покамест в выходной свой день
выпивший законную бутылку Астерий был грубо выдернут из блаженного отдыха -
и ввержен в ПУ, "предварительное узилище", притом в общую камеру. И это в
блаженные упорядоченностью времена архонта Александры Грек!..
Впрочем, пьяный в общей камере оказался не один Астерий. Там уже
несколько часов пребывал совершенно окосевший от дорогого миусского пива
бобер Фи Равид-и-Мутон, застигнутый патрулем Караморовой Стороны на мостках
возле часовни Артемия и Уара, свистящим песни совершенно неприличного
свистосодержания. Бобер вовсю прогуливал ломбардные деньги, полученные на
Срамной набережной, пил то темное пиво, то светлое, заедал их хмельными для
его племени ивовыми прутьями - зная, что плыть на Мyрло ему еще только через
четыре дня, а тогда он будет трезвей Рифея-батюшки. На регулярной зарплате
Фи растолстел, и побои, коим подверг его еще более пьяный лодочник (дабы
отомстить всем бобрам на свете) своего действия не возымели, даже синяка на
трудяге не осталось. В итоге к одиннадцати вечера по киммерионскому времени
бобер и лодочник захрапели пьяным сном друг у друга в объятиях, а в
одиннадцать сорок пять по вышеназванному времени в ПУ припожаловала
собственной персоной госпожа архонт Александра Грек.
Не то, чтобы ей все стало понятно с первого взгляда, личность Фи была
ей незнакома, хотя все на одно лицо бобры ей казаться давно перестали. Зато
сам факт, что в ПУ ввержен без суда и следствия, по очередной бессмысленной
жалобе все же лучший из лучших лодочников Киммериона, многажды оклеветанный
и ни за что ни про что опозоренный Астерий Миноевич Коровин - это было
как-то уж чересчур. И личным своим устным архонтским приказом освободила она
Коровина - вплоть до выяснения сути его провинности.
Покуда Астерия будили и твердили ему, что ни в чем он пока что не
виноват, Александра Грек приняла к рассмотрению и бобриную жалобу на него,
выгрызенную на куске кедрового бревна. Архонт на бобрином читать не умела
вовсе, но ее еврейский секретарь-толмач жалобу перевел бегло, прямо с коры.
Архонт попросила прочесть еще раз. И еще раз выслушала. А когда поняла, что
к поминальному побоищу на Мебиях Астерий даже с превеличайшей натяжкой
отношения иметь не может, единолично - архонтским кинжалом - на чистом
русском языке начертала на коре кедрово-бобрьей жалобы: "Отказать;
рассмотреть вопрос о привлечении всей общины бобров и отдельно клана Кармоди
к судебной ответственности по делу об оговоре члена гильдии лодочников
А.М.Коровина - согласно статье 285 Минойского Кодекса. Архонт Александра
Грек".
По статье двести восемьдесят пятой дело оборачивалось нехорошо:
уличенному предполагалась смертная казнь - либо же по очень долгому
размышлению - прощение, но при повторном привлечении по этой статье никакого
прощения не предвиделось. Дело пахло тем, что в близкой перспективе Римедиум
Прекрасный мог оказаться заселен всецело кланом Кармоди. Обвинители, белой
ночью получившие ответ на свою жалобу, со всех лап помчались к старейшинам
на Мебии; Коровин же - а с ним заодно и Фи, в обнимку - были отвезены на
Саксонскую набережную и там у дверей дома Астерия оставлены.
Была ночь, хоть и белая, но глубокая. Облака потемнели, впервые за
несколько месяцев над Киммерионом пошел дождь, - не иначе как в результате
землетрясения. Мигом протрезвевший бобер перевалился через парапет и вдоль
берега поплыл к себе, под мост, к друзьям-колошарям; Астерий же на
четвереньках полез к себе в берлогу, все-таки надеясь, что в заначке у него
должна оставаться хотя бы чекушка бокряниковой.
Нашлась не чекушка, а два мерзавчика, что в России составило бы
примерно обычных полбутылки, да только тут была Киммерия, и киммерийский
мерзавчик спокон веков был больше русского вдвое - из-за длинных
киммерийских пальцев - ну, и чекушка соответственно. Обиженный на весь мир,
на полицию и особенно на бобров, Астерий выжрал первый мерзавчик одним
глотком, даже не выпил, а вылил в горло. Стал ждать, чтоб полегчало, но
почему-то не дождался. Выглянул на улицу, но на там шел дождь, и устроиться
любимым способом на крыльце, чтобы распить второй мерзавчик медленно и со
вкусом, возможности не было никакой. Взгляд лодочника медленно блуждал по
прихожей, отмечая намертво замурованную дверь в подвал, рабочие весла у
входа, ветхий табурет, другой ветхий табурет и еще третий табурет - не такой
уж ветхий, но с отломленной ногой. В углу темнела куча: сюда бросал Астерий
свою рабочую одежку. Завтра был к тому же и выходной! Ведь по велению еще
древних архонтов тому, кого неправедно задержала стража, полагается отнюдь
бы на следующий день в присутствие не идти, а лежать, отдыхать и принимать
укрепляющие лекарства!
Астерий вспомнил про второй бокряниковый мерзавчик и немедленно принял
из него половину - в качестве укрепляющего. Сел возле порога у открытой
двери и стал смотреть, как полыхают сквозь дождь бледные зарницы немного
потемневшего к середине ночи неба над Землей Святого Витта. Лютая злоба не
успокаивалась и душила, пока из глаз не хлынули остервенелые слезы. Астерий
поискал под рабочей одеждой и вытащил старинный тесак почти в аршин длиной,
- на Руси такие когда-то именовались полусаблями. Тесак был ржавый,
обоюдоострый, точней, обоюдотупой; он валялся тут со времен прежнего хозяина
дома, лодочника Дой Доича, а в какое дело его Дой Доич употреблял, чтобы так
затупить, даже и представить нельзя. Но для отмщения, которого алкала душа
Коровина, нож годился. Ибо для успокоения сердца требовалось ему зарезать
бобров. Желательно всех, или уж много, сколько силушки хватит, потом вяжите
меня, люди добрые, сам во всем сознаюсь, но так, как теперь - жить больше не
хочу и не могу, заели меня окаянные бобры. Не бобр человек человеку, никак
не бобр!
Точило! Полмира за точило! Впрочем, даже обозленный и очень пьяный
Астерий помнил, что парапет у набережной - как и вся Саксонская набережная -
было сложен из точильного камня. Вода падала с небес. Даже не напяливая
спецодежку, в чем был (а был почти ни в чем, в одних только черных трусах
дореставрационной эпохи), Астерий вылетел из дома и стал править тесак о
парапет, обильно поливая его слезами. Вскоре ржавчина поддалась, из-под нее
проступил благородный блеск, в блеске отразились дальние зарницы, мерцавшие
на другом конце города, над Землей Святого Эльма. Ярость Астерия росла с
каждым "вжжик!", и уже не просто бобриной крови жаждал он, а всей, всей,
всей бобриной крови! Наконец, на взгляд Астерия клинок превратился в грозное
оружие.
Лодочник вскочил на парапет, крест-накрест взмахнул над головой
тесаком, рассекая струи ливня - и бросился в Рифей.
Полчища бобров ему там, понятно, почетной встречи не организовали, даже
наоборот, из-за дневного толчка на Земле Святого Витта из Саксонской протоки
все бобры нынче убрались, разве что сидели две-три старухи из числа
безродных под навесом у бань. Так что никаких врагов разъяренный Коровин в
Рифее не обнаружил, а если учесть, что набережная уходила в воду вертикально
до самого рифейского дна, то есть почти на полверсты - отягченный старинным
тесаком Астерий попросту стал тонуть. Захлебываясь, он рубил воду, пока не
потерял сознания, и лишь после этого чьи-то могучие руки потянули заранее
заготовленный в доме Романа Подселенцева канат.
- Тяжел, тяжел, - говорил Варфоломей, отдуваясь: даже для него общий
вес длинного каната, широкой сети и попавшего в нее Астерия был великоват.
Но что поделаешь: Нина Зияевна специально по телефону вызвала с Витковских
Выселок и предупредила, что сегодня сосед-лодочник топиться будет. А он для
поездок к Павлику пока еще необходимый. Лодочник с большим ножом топиться
будет, поэтому пусть немножко сперва утонет и нож выронит - тогда его и
тащить можно будет.
Ножа вынутый из сети Астерий из руки так и не выпустил, Варфоломею
пришлось разгибать пальцы боброненавистника по одному. Потом богатырь поднял
его за ноги и долго так держал - покуда из пьяного пострадавшего не вылилась
много рифейской воды и некоторое количество крепчайшей бокряниковой
настойки, запах которой заглушил все прочие, после чего Астерий был уложен
на дерюгу просыхать, и сразу захрапел, - видимо, остаток спирта в его
организме пришел в гармонию с остатками воды.
И снилась ему сначала буква "А", с которой начиналось его имя, но
маленькая "а", сильно перекатывавшаяся с боку на бок и норовившая потерять
хвостик, чем-то похожий на кол, - потом хвостик отвалился и сгинул, и от
буквы осталось обыкновенное "о". Вглядевшись в самую глубину этого "о",
Астерий вдруг увидел внутри набегающие волны, и море хлынуло ему навстречу.
"Таласса", - попытался сказать он, растягивая губы в пьяной улыбке.
Пророчица покачала головой, потому что ей, как и ее далеким предкам с
волжских берегов, чужой сон обычно бывал виден. Она давно отпустила
торопившегося к жене Варфоломея (у него намечался с ней очередной медовый
месяц после очередного развода), и сидела возле лодочника, чтоб тот опять
чего, очнувшись, не натворил.
Белая ночь постепенно переходила в белый день, который - как знала
Нинель - начнется специальным утренним выпуском "Вечернего Киммериона", с
первой до последней строчки забитого событиями Караморовой Стороны и
Саксонской набережной, а также посвященного возбуждению архонтом Александрой
Грек уголовного дела против клана Кармоди. Как и все киммерийские процессы,
этот будет тянуться два столетия - и ничем не кончится. Но событий-то будет,
событий вокруг этого дела!
Вон, лежит событие, только что чуть не утопшее. Но рано ему пока
тонуть. Потому как угодна царю его служба.
И нынешнему угодна, и грядущему.
Ну, а у нас <...> с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все
казалось обновление, как будто и весь род русский только вчера наседка под
крапивой вывела.
Николай Лесков. Воительница
Голос Либермана, с паузами после каждого слова зачитавший вступление к
народовоспитательной лекции, сменился в наушниках хорошо знакомым всей
России старческим тенором академика Андрея Чихорича. Старику давно стукнуло
девяносто, награды для него оставалось только придумывать, ибо все мыслимые
он уже получил, но это его совершенно не волновало, он, видимо, вообще решил
не умирать и, - несмотря на годы, не по своей воле проведенные в юности на
Шантарских островах в Охотском море, - чувствовал себя прекрасно. Обретя в
лице государя верного союзника в области русской истории, академик добился и
того, чтобы курс его лекций (известный под сокращенным названием "Защита
истинной подлинности") стал обязателен для всех государственных служащих.
Ивнинг вздохнул. Нужно слушать. Ладно, в дороге заняться и так нечем, в
танке тесно, а наушники отгораживают еще и от грохота.
"Сведения о том, что первый список "Слова" сгорел в пожаре
Александрийской библиотеки в 641 год по Рождеству Христову, или даже в 391
году, как утверждает азербайджанский академик-панисламист Хабиб
Эль-Наршараб, следует признать если не ложными, то едва ли достоверными.
Первый достаточно исправный список "Слова" сгорел в Смоленске летом 1340
года, в начале августа - впрочем, вместе со списком сгорел и весь город.
Другой список, не столь чисто переписанный, изобилующий тюркизмами и
подозрительно поздними титлами, сгорел в Новгороде весной 1368 года,
накануне известной засухи. Пятью годами позже, после того, как Волхов на
протяжении семи дней тек в обратном направлении, пожар в городском кремле
Новгорода уничтожил также и копию этого списка. Из достоверно известных
копий "Слова" еще одна сгорела во Пскове в середине июня 1385 года, на чем
ужасные события четырнадцатого века окончились, однако в пятнадцатом веке
систематическое сожжение списков "Слова" продолжилось.
В 1413 году, во время пожара, целиком уничтожившего Тверь, погиб
знаменитый "Арясинский список", украшенный шестьюдесятью миниатюрами, среди
которых имелись истинные шедевры русской рукописной графики - в частности,
"Князь Игорь в заточении", "Ярославна на стене Путивля", "Обретение списка
боярином Миколой" и целый ряд других..."
Лекция была не из самых скучных, в прошлый раз пришлось слушать насчет
того, что Добрыня Никитич - это прообраз воспитателя древнегреческого бога
медицины Асклепия, мудрого кентавра Хирона; ну, а поскольку древней Греции
не было вовсе, поэтому... Ивнинг что-то проспал дальше, но, помнится, именно
благодаря гению Добрыни выходец из рязанского села архитектор Ленька Нутро,
взявший при дворе Людовика Четырнадцатого псевдоним Ленотр, сумел измыслить
такое прехитрое дело, как парк Версаль. Впрочем, это вполне могли быть две
разных лекции: с Ивнинга, как с ведающего делами личной канцелярии
императора, экзамен едва ли кто мог стребовать. А если стребует император -
ну, что тогда, значит, придется все эти лекции выучить. Не первый раз уже.
Анатолий Маркович Ивнинг давно привык, что царь его регулярно карает,
но от дел не отстраняет, ибо не любит новых лиц. А кто, как не Ивнинг, подал
царю идею сделать обязательным для православных подданных империи соблюдение
русских народных обычаев на праздники? Скажем, теперь в обязательном порядке
под Крещение нужно собирать снег со стогов, дабы не абы как, а истинно
благолепно отбеливать холсты. И никого не касается, что ближайший стог от
тебя за сорок верст, и что холстов ты сроду не отбеливал, да и не собирался.
А вот не ленись, доберись до стога, снегу собери - да когда будешь
отбеливать холсты, его непременно используй. Когда ты их будешь отбеливать -
твое дело. Но под Крещение - уж будь добр, найди стог да собери снег, и не
забудь зарегистрировать его у крещенского инспектора Державствующей церкви.
Не сделал - плати епитимью. Всего-то два империала в год, есть о чем
разговаривать. Для казны идея оказалась золотая, а царь именно такие выше
всего и ценил. И всегда помнил - чья идея.
Танковая колонна уверенно шла по лесотундре Великого Герцогства Коми,
где невидимо для посторонних людей пролегала так называемая "Камаринская
дорога". Чуть не год ушел у Ивнинга, чтобы разузнать ее и нанести, хотя бы
приблизительно, на карту: сперва была путаница из-за того, что вообще-то на
Руси "Камаринской дорогой" именовался путь на Золотую Орду, по-нынешнему -
на Астраханскую губернию. Но подлинная "Камаринская", как установил еще в
тридцатые годы все тот же Андрей Чихорич, существовала задолго до того, как
появились на Руси первые татары, "прототатары" по-славянски. Нынешней
осенью, во время празднования стопятидесятилетия изобретения папирос,
Чихорич прямым текстом сказал о "тысячелетней камаринской", а если
тысячелетняя, то какая же на Астрахань может быть Камаринская? Новгородские
архивы, конечно, сильно погорели во время испанской оккупации сороковых
годов (за что император все собирался стребовать долг с Испании, только вот
все руки не доходили), однако не настолько, чтобы агенты Ивнинга,
оформленные официально как "аспирантская рота" действительного тайного
советника (то есть статского генерала!) академика Андрея Чихорича, вовсе на
нашли следов. Россия - страна древняя, не Америка чай какая-нибудь: сколько
доносов аспирантики нашли, тем доносам тысяча лет, на бересте написаны - а
мер по ним все еще никаких не принято. Но в России меры свои, и время тоже
свое, нельзя его мерить иначе, как только по-российски, пусть это и не самый
простой на свете способ.
Так вот: Марфа-Посадница, в припадках ярости проклиная то Москву, то ее
поганого союзника, крымского хана, забыла отдать приказ о сожжении списков
"печорской дани", которой Новгород в свое время мирно откупался от Киева. В
списках же этих ясно стояло, что печорская меховая и рыбно-деликатесная дань
складывалась исключительно из камаринских товаров, шедших с камаринской же
дороги, пролегавшей южнее, от Волги мимо Новгорода на восток, к Чердыни -
направляясь несколько северней оной, то есть, проще говоря, к Уральскому
Междозубью, к единственному проходу через горы Северного Урала в Сибирь, не
считая ледяного заполярного обходного пути, которым даже и теперь едва ли
кто пользовался. Камаринская дорога упиралась куда-то в верховья Печоры, где
- теоретически - процветал Императорский Печорский Заповедник, в давние годы
облюбованный царем на будущее для большой псовой охоты. Но поскольку
государственных дел всегда особенно много бывает у делового государя, то на
охоту царь не поехал ни тогда, ни позже, и не только на Печору, а вообще
никуда и никогда.
Ну, и чего после этого стоила хваленая советская картография? Все
секретные аэрофотосъемки? Получалось так, что шпионская связь у предков с
потомками на Руси как функционировала в прежние века хреново, так и теперь
потомки предкам могут сказать свое низкое спасибо.
Спутниковое слежение подтвердило существование незримой дороги. Беря и
название, и начало от старинного города Кимры, вела эта дорога, ни на каких
планах не обозначенная, через Вологодскую и Пермскую губернии в Великое
Герцогство Коми, и длиною была в тысячи верст, да и путников, притом
исключительно пеших, с мешками, по ней передвигались тоже тысячи. Путники
эти вели торговлю кое-какими культовыми мелочами, что Ивнинга совершенно не
волновало - и благодаря этому, сам того не ведая, он оставался жив по сей
день. Сунься он бороться с упомянутыми путниками, возьмись он выкорчевывать
из русской земли "Кавелево семя", как попробовал в свое время митрополит
Фотий - расцвели бы огненными шарами и его самолет, и поезд, и автомобиль,
и, в конце концов, аквариум в его кабинете. Но Ивнинга интересовали не
религиозные побрякушки, - потому как по вероисповеданию был он простой
православный "голубой" с письменно отпущенным грехом голубизны, - а только
царь, только недовенчанная царица, куда-то девшаяся, только недопривенчанный
царевич, девшийся туда же, куда царица. Сектанты Российской Империи уважали
чужие заскоки, если человек не лез в их дела, то и его не трогали. В чем и
была неожиданная, никакими предикторами не предвещанная, сила Ивнинга.
Почему же князь Гораций не дал прямого, благополучного прогноза на
нынешний поход? Он, впрочем, согласился, что идти в этот поход Анатолию
Марковичу необходимо. И даже посоветовал тихо сидеть в самом последнем
танке, замыкающем колонну. И пообещал, что голова его, Анатолия Марковича,
останется после этого похода у него на плечах. А больше ничего не пообещал -
сказал, что играть хочет. Парню давно за двадцать пять, вон, его коллега в
штате Орегон пятикратный папаша, а этот не только никак не женится, а все
играть не перестанет. И не голубой даже, а то Ивнинг уж знал бы! Интересно,
чем он с компьютером занимается, виртуальным сексом, или как?
Долготерпение царя тоже могло иссякнуть. Царевичу, если он жив-здоров,
а это с гарантией так, не то предикторы дали бы знать, шел тринадцатый год,
будь царевич евреем - стоял бы на пороге совершеннолетия, и даже не будучи
евреем , тоже едва ли мог считаться недорослем. В пятнадцать лет царевича
должно показать народу. Точка. Значит, времени больше нет, значит, нужно
идти и брать штурмом... подземный город Киммерион? Ни наблюдения со
спутников, ни прямые допросы егерей заповедника существования в этом месте
какой-либо цивилизованной деревни, даже в одну улицу, не подтверждали. Была,
впрочем, гряда каменных столбов на склоне Уральского хребта, куда и
альпинисты не совались - натуральный каменный лес. И получалось, что именно
там, под лесом этим, скрыт подземный город, где издается газета "Вечерний
Киммерион", идет веселая трудовая жизнь, признается верховная власть
российского императора, а население ни в каких гражданских реестрах не
числится. Натуральный Китеж, да и только. И есть туда лишь одна дорога, и
ходит этой дорогой несколько тысяч человек. А где пройдут несколько тысяч
человек - там, надо полагать, пройдут и несколько десятков танков.
По наушнику Ивнинга постучали: колонна, как и было уговорено,
остановилась и сейчас глушила моторы, оказавшись на расстоянии десяти верст,
замеренных заранее до предполагаемого входа в подземный город. По случаю
осени в этих краях стояла уже самая настоящая зима, и танки шли если не как
по плацу, то и не вязли. Плоские, обтекаемые машины класса "Т-172" вообще
мало что могло остановить, кроме озер кипящей магмы или прямого попадания
крылатой самонаводящейся ракеты класса "Первомученник Стефан" с оч-чень,
оч-чень солидной боеголовкой. Да и то потерял бы танк всего лишь часть
подвижности и долю боеспособности. Серьезные машины производил Императорский
тракторный завод тяжелого танкостроения имени Суворова-Рымникского в родном
царю Екатеринбурге. Таких машин в поход на Киммерион Ивнинг одолжил на
Валдае сорок две, предполагая, что этого хватит. Четыре тяжелых
бомбардировщика поддержки стояли готовыми к взлету на аэродроме в
Карпогорах. Не совсем законно перемещенный геостационарный спутник над
головой передавал нужную информацию во все стороны.
Ивнинг, наученный горьким опытом двенадцатилетнего служения царю,
отнюдь не предполагал въехать в подземный Китеж за здорово живешь. Прежде
всего, он был уверен, что вход окажется замаскирован - и, быть может, не
один день искать придется его. Да и в пещерах от геостационарного спутника,
равно как и от самолетов, толку мало. Он вообще-то хотел бы договориться с
этим городом мирно. Чтобы его никто не трогал, тогда и он ничего тут не
хочет. Пусть выйдут наружу будущая императрица и наследник престола,
разъяснят ему, почему они тут прячутся, - а потом, если император разрешит,
даже возвращаются назад и никуда не едут. Может, тут безопаснее.
Отец-император это понять может. Но пусть скажут, когда все ж таки в Москву
явятся. Государь не бронзовый, у него терпение на исходе.
Не будь Ивнинг столь мирно настроен, повесть о нем кончалась бы на
следующем абзаце. Передовой танк колонны, о чем сам Ивнинг ведать не мог,
стоял в полусажени от головы Великого Змея.
"Наибольшую известность получил список "Слова", сгоревший при пожаре
Москвы во время французской оккупации одна тысяча восемьсот..." На этой
фразе Чихорича Ивнинг кассету отключил и наушники снял. Сколько "Слово" ни
гори, все одно нетленно. Ни к какому другому выводу Чихорич придти не мог.
Ивнинг был согласен и на такой вывод, и на любой другой. Лишь бы государь
Хозяин кола был давно известен, да и принесло кол на этот раз почти
прямо к его дому. Однако же Роман Подселенцев, очень недовольный тем, что
его послеобеденный сон прервали таким грубым толчком, выхода из дома свою
собственность не удостоил, а только передал через Нину-пророчицу, чтоб кол
отвезли назад и воткнули обратно. В архонтсовете про землетрясение знали, и
стражники городские, конечно, должны были принять меры по водворению кола на
его изначальное местопребывание; никто посему не удивился, когда на
Саксонскую вырулил и резко остановился полицейской "воронок", судя по номеру
- из отделения с улицы Сорок первого комиссара.
- Обер-капитан ее архонтского превосходительства Варух Анастасиевич
Матерев! - громко бухнул в дверь коротышка-адъютант, давая дорогу начальнику
отделения, вот уже почти декаду лет как ни сном ни духом не появлявшемуся в
нашем повествовании. - Открыть дверь и не супротивиться!
Железный жезл районно-архонтской власти грохнул в дверь дома Астерия.
Толпа, отвлекшись от довольно скучного разглядывания Конанова кола,
перестроилась так, чтобы наилучшим образом видеть новое представление.
- Открывай, Коровин, покуда миром прошу! - добавил Матерев, ждать
ничего не стал и подал знак своим ребяткам: высадить дверь силой. Что они в
доли секунды и сделали, образовав в прихожей кучу малу. Из глубин дома с
трудом выволокли сильно постаревшего за эти годы, не продравшего глаз с
пьяного просыпу Астерия и с размаху вбросили в "воронок". После чего
представители закона отбыли куда хотели - совершенно не поинтересовавшись
при этом чудом воздухолетного передвижения родонитового кола.
Ибо арестован был Астерий, как и следовало ожидать, по обвинению со
стороны бобриной общины: и Мак-Грегоры, и Кармоди, и даже совершенно
беспристрастные озерные О'Брайены утверждали, что имело место у них на
Мебиях большое кровопролитие, в котором наиболее пострадавшей стороной опять
оказалась старая перечница, вдова Мебия-зубопротезиста, известная владелица
фирмы "Мебий и мать", вредная старуха Кармоди. Та самая старуха, которую вот
уж полторы с гаком декады лет тому назад огрел по затылку
неквалифицированный паромщик на двуснастной реке Селезни! Бобры требовали
разобраться. Бобры призывали взять паромщика, так сказать, на цугундер. А уж
на том цугундере вынести ему справедливый приговор за все выбитые бобрам
зубы, за все порванные шкуры. Старуха была доставлена в бобрий госпиталь на
Бобровом Дерговище, и каждый, кто желал, мог пересвистнуться с ней.
Александра Грек, озабоченная предстоящими ремонтными работами на
мемориальном кладбище, велела пока что все насчет цугундера сделать так, как
просят бобры, а разберется она сама, ближе к ночи - раз уж та все равно
белая и сна от нее ни в одном глазу. А покамест в выходной свой день
выпивший законную бутылку Астерий был грубо выдернут из блаженного отдыха -
и ввержен в ПУ, "предварительное узилище", притом в общую камеру. И это в
блаженные упорядоченностью времена архонта Александры Грек!..
Впрочем, пьяный в общей камере оказался не один Астерий. Там уже
несколько часов пребывал совершенно окосевший от дорогого миусского пива
бобер Фи Равид-и-Мутон, застигнутый патрулем Караморовой Стороны на мостках
возле часовни Артемия и Уара, свистящим песни совершенно неприличного
свистосодержания. Бобер вовсю прогуливал ломбардные деньги, полученные на
Срамной набережной, пил то темное пиво, то светлое, заедал их хмельными для
его племени ивовыми прутьями - зная, что плыть на Мyрло ему еще только через
четыре дня, а тогда он будет трезвей Рифея-батюшки. На регулярной зарплате
Фи растолстел, и побои, коим подверг его еще более пьяный лодочник (дабы
отомстить всем бобрам на свете) своего действия не возымели, даже синяка на
трудяге не осталось. В итоге к одиннадцати вечера по киммерионскому времени
бобер и лодочник захрапели пьяным сном друг у друга в объятиях, а в
одиннадцать сорок пять по вышеназванному времени в ПУ припожаловала
собственной персоной госпожа архонт Александра Грек.
Не то, чтобы ей все стало понятно с первого взгляда, личность Фи была
ей незнакома, хотя все на одно лицо бобры ей казаться давно перестали. Зато
сам факт, что в ПУ ввержен без суда и следствия, по очередной бессмысленной
жалобе все же лучший из лучших лодочников Киммериона, многажды оклеветанный
и ни за что ни про что опозоренный Астерий Миноевич Коровин - это было
как-то уж чересчур. И личным своим устным архонтским приказом освободила она
Коровина - вплоть до выяснения сути его провинности.
Покуда Астерия будили и твердили ему, что ни в чем он пока что не
виноват, Александра Грек приняла к рассмотрению и бобриную жалобу на него,
выгрызенную на куске кедрового бревна. Архонт на бобрином читать не умела
вовсе, но ее еврейский секретарь-толмач жалобу перевел бегло, прямо с коры.
Архонт попросила прочесть еще раз. И еще раз выслушала. А когда поняла, что
к поминальному побоищу на Мебиях Астерий даже с превеличайшей натяжкой
отношения иметь не может, единолично - архонтским кинжалом - на чистом
русском языке начертала на коре кедрово-бобрьей жалобы: "Отказать;
рассмотреть вопрос о привлечении всей общины бобров и отдельно клана Кармоди
к судебной ответственности по делу об оговоре члена гильдии лодочников
А.М.Коровина - согласно статье 285 Минойского Кодекса. Архонт Александра
Грек".
По статье двести восемьдесят пятой дело оборачивалось нехорошо:
уличенному предполагалась смертная казнь - либо же по очень долгому
размышлению - прощение, но при повторном привлечении по этой статье никакого
прощения не предвиделось. Дело пахло тем, что в близкой перспективе Римедиум
Прекрасный мог оказаться заселен всецело кланом Кармоди. Обвинители, белой
ночью получившие ответ на свою жалобу, со всех лап помчались к старейшинам
на Мебии; Коровин же - а с ним заодно и Фи, в обнимку - были отвезены на
Саксонскую набережную и там у дверей дома Астерия оставлены.
Была ночь, хоть и белая, но глубокая. Облака потемнели, впервые за
несколько месяцев над Киммерионом пошел дождь, - не иначе как в результате
землетрясения. Мигом протрезвевший бобер перевалился через парапет и вдоль
берега поплыл к себе, под мост, к друзьям-колошарям; Астерий же на
четвереньках полез к себе в берлогу, все-таки надеясь, что в заначке у него
должна оставаться хотя бы чекушка бокряниковой.
Нашлась не чекушка, а два мерзавчика, что в России составило бы
примерно обычных полбутылки, да только тут была Киммерия, и киммерийский
мерзавчик спокон веков был больше русского вдвое - из-за длинных
киммерийских пальцев - ну, и чекушка соответственно. Обиженный на весь мир,
на полицию и особенно на бобров, Астерий выжрал первый мерзавчик одним
глотком, даже не выпил, а вылил в горло. Стал ждать, чтоб полегчало, но
почему-то не дождался. Выглянул на улицу, но на там шел дождь, и устроиться
любимым способом на крыльце, чтобы распить второй мерзавчик медленно и со
вкусом, возможности не было никакой. Взгляд лодочника медленно блуждал по
прихожей, отмечая намертво замурованную дверь в подвал, рабочие весла у
входа, ветхий табурет, другой ветхий табурет и еще третий табурет - не такой
уж ветхий, но с отломленной ногой. В углу темнела куча: сюда бросал Астерий
свою рабочую одежку. Завтра был к тому же и выходной! Ведь по велению еще
древних архонтов тому, кого неправедно задержала стража, полагается отнюдь
бы на следующий день в присутствие не идти, а лежать, отдыхать и принимать
укрепляющие лекарства!
Астерий вспомнил про второй бокряниковый мерзавчик и немедленно принял
из него половину - в качестве укрепляющего. Сел возле порога у открытой
двери и стал смотреть, как полыхают сквозь дождь бледные зарницы немного
потемневшего к середине ночи неба над Землей Святого Витта. Лютая злоба не
успокаивалась и душила, пока из глаз не хлынули остервенелые слезы. Астерий
поискал под рабочей одеждой и вытащил старинный тесак почти в аршин длиной,
- на Руси такие когда-то именовались полусаблями. Тесак был ржавый,
обоюдоострый, точней, обоюдотупой; он валялся тут со времен прежнего хозяина
дома, лодочника Дой Доича, а в какое дело его Дой Доич употреблял, чтобы так
затупить, даже и представить нельзя. Но для отмщения, которого алкала душа
Коровина, нож годился. Ибо для успокоения сердца требовалось ему зарезать
бобров. Желательно всех, или уж много, сколько силушки хватит, потом вяжите
меня, люди добрые, сам во всем сознаюсь, но так, как теперь - жить больше не
хочу и не могу, заели меня окаянные бобры. Не бобр человек человеку, никак
не бобр!
Точило! Полмира за точило! Впрочем, даже обозленный и очень пьяный
Астерий помнил, что парапет у набережной - как и вся Саксонская набережная -
было сложен из точильного камня. Вода падала с небес. Даже не напяливая
спецодежку, в чем был (а был почти ни в чем, в одних только черных трусах
дореставрационной эпохи), Астерий вылетел из дома и стал править тесак о
парапет, обильно поливая его слезами. Вскоре ржавчина поддалась, из-под нее
проступил благородный блеск, в блеске отразились дальние зарницы, мерцавшие
на другом конце города, над Землей Святого Эльма. Ярость Астерия росла с
каждым "вжжик!", и уже не просто бобриной крови жаждал он, а всей, всей,
всей бобриной крови! Наконец, на взгляд Астерия клинок превратился в грозное
оружие.
Лодочник вскочил на парапет, крест-накрест взмахнул над головой
тесаком, рассекая струи ливня - и бросился в Рифей.
Полчища бобров ему там, понятно, почетной встречи не организовали, даже
наоборот, из-за дневного толчка на Земле Святого Витта из Саксонской протоки
все бобры нынче убрались, разве что сидели две-три старухи из числа
безродных под навесом у бань. Так что никаких врагов разъяренный Коровин в
Рифее не обнаружил, а если учесть, что набережная уходила в воду вертикально
до самого рифейского дна, то есть почти на полверсты - отягченный старинным
тесаком Астерий попросту стал тонуть. Захлебываясь, он рубил воду, пока не
потерял сознания, и лишь после этого чьи-то могучие руки потянули заранее
заготовленный в доме Романа Подселенцева канат.
- Тяжел, тяжел, - говорил Варфоломей, отдуваясь: даже для него общий
вес длинного каната, широкой сети и попавшего в нее Астерия был великоват.
Но что поделаешь: Нина Зияевна специально по телефону вызвала с Витковских
Выселок и предупредила, что сегодня сосед-лодочник топиться будет. А он для
поездок к Павлику пока еще необходимый. Лодочник с большим ножом топиться
будет, поэтому пусть немножко сперва утонет и нож выронит - тогда его и
тащить можно будет.
Ножа вынутый из сети Астерий из руки так и не выпустил, Варфоломею
пришлось разгибать пальцы боброненавистника по одному. Потом богатырь поднял
его за ноги и долго так держал - покуда из пьяного пострадавшего не вылилась
много рифейской воды и некоторое количество крепчайшей бокряниковой
настойки, запах которой заглушил все прочие, после чего Астерий был уложен
на дерюгу просыхать, и сразу захрапел, - видимо, остаток спирта в его
организме пришел в гармонию с остатками воды.
И снилась ему сначала буква "А", с которой начиналось его имя, но
маленькая "а", сильно перекатывавшаяся с боку на бок и норовившая потерять
хвостик, чем-то похожий на кол, - потом хвостик отвалился и сгинул, и от
буквы осталось обыкновенное "о". Вглядевшись в самую глубину этого "о",
Астерий вдруг увидел внутри набегающие волны, и море хлынуло ему навстречу.
"Таласса", - попытался сказать он, растягивая губы в пьяной улыбке.
Пророчица покачала головой, потому что ей, как и ее далеким предкам с
волжских берегов, чужой сон обычно бывал виден. Она давно отпустила
торопившегося к жене Варфоломея (у него намечался с ней очередной медовый
месяц после очередного развода), и сидела возле лодочника, чтоб тот опять
чего, очнувшись, не натворил.
Белая ночь постепенно переходила в белый день, который - как знала
Нинель - начнется специальным утренним выпуском "Вечернего Киммериона", с
первой до последней строчки забитого событиями Караморовой Стороны и
Саксонской набережной, а также посвященного возбуждению архонтом Александрой
Грек уголовного дела против клана Кармоди. Как и все киммерийские процессы,
этот будет тянуться два столетия - и ничем не кончится. Но событий-то будет,
событий вокруг этого дела!
Вон, лежит событие, только что чуть не утопшее. Но рано ему пока
тонуть. Потому как угодна царю его служба.
И нынешнему угодна, и грядущему.
Ну, а у нас <...> с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все
казалось обновление, как будто и весь род русский только вчера наседка под
крапивой вывела.
Николай Лесков. Воительница
Голос Либермана, с паузами после каждого слова зачитавший вступление к
народовоспитательной лекции, сменился в наушниках хорошо знакомым всей
России старческим тенором академика Андрея Чихорича. Старику давно стукнуло
девяносто, награды для него оставалось только придумывать, ибо все мыслимые
он уже получил, но это его совершенно не волновало, он, видимо, вообще решил
не умирать и, - несмотря на годы, не по своей воле проведенные в юности на
Шантарских островах в Охотском море, - чувствовал себя прекрасно. Обретя в
лице государя верного союзника в области русской истории, академик добился и
того, чтобы курс его лекций (известный под сокращенным названием "Защита
истинной подлинности") стал обязателен для всех государственных служащих.
Ивнинг вздохнул. Нужно слушать. Ладно, в дороге заняться и так нечем, в
танке тесно, а наушники отгораживают еще и от грохота.
"Сведения о том, что первый список "Слова" сгорел в пожаре
Александрийской библиотеки в 641 год по Рождеству Христову, или даже в 391
году, как утверждает азербайджанский академик-панисламист Хабиб
Эль-Наршараб, следует признать если не ложными, то едва ли достоверными.
Первый достаточно исправный список "Слова" сгорел в Смоленске летом 1340
года, в начале августа - впрочем, вместе со списком сгорел и весь город.
Другой список, не столь чисто переписанный, изобилующий тюркизмами и
подозрительно поздними титлами, сгорел в Новгороде весной 1368 года,
накануне известной засухи. Пятью годами позже, после того, как Волхов на
протяжении семи дней тек в обратном направлении, пожар в городском кремле
Новгорода уничтожил также и копию этого списка. Из достоверно известных
копий "Слова" еще одна сгорела во Пскове в середине июня 1385 года, на чем
ужасные события четырнадцатого века окончились, однако в пятнадцатом веке
систематическое сожжение списков "Слова" продолжилось.
В 1413 году, во время пожара, целиком уничтожившего Тверь, погиб
знаменитый "Арясинский список", украшенный шестьюдесятью миниатюрами, среди
которых имелись истинные шедевры русской рукописной графики - в частности,
"Князь Игорь в заточении", "Ярославна на стене Путивля", "Обретение списка
боярином Миколой" и целый ряд других..."
Лекция была не из самых скучных, в прошлый раз пришлось слушать насчет
того, что Добрыня Никитич - это прообраз воспитателя древнегреческого бога
медицины Асклепия, мудрого кентавра Хирона; ну, а поскольку древней Греции
не было вовсе, поэтому... Ивнинг что-то проспал дальше, но, помнится, именно
благодаря гению Добрыни выходец из рязанского села архитектор Ленька Нутро,
взявший при дворе Людовика Четырнадцатого псевдоним Ленотр, сумел измыслить
такое прехитрое дело, как парк Версаль. Впрочем, это вполне могли быть две
разных лекции: с Ивнинга, как с ведающего делами личной канцелярии
императора, экзамен едва ли кто мог стребовать. А если стребует император -
ну, что тогда, значит, придется все эти лекции выучить. Не первый раз уже.
Анатолий Маркович Ивнинг давно привык, что царь его регулярно карает,
но от дел не отстраняет, ибо не любит новых лиц. А кто, как не Ивнинг, подал
царю идею сделать обязательным для православных подданных империи соблюдение
русских народных обычаев на праздники? Скажем, теперь в обязательном порядке
под Крещение нужно собирать снег со стогов, дабы не абы как, а истинно
благолепно отбеливать холсты. И никого не касается, что ближайший стог от
тебя за сорок верст, и что холстов ты сроду не отбеливал, да и не собирался.
А вот не ленись, доберись до стога, снегу собери - да когда будешь
отбеливать холсты, его непременно используй. Когда ты их будешь отбеливать -
твое дело. Но под Крещение - уж будь добр, найди стог да собери снег, и не
забудь зарегистрировать его у крещенского инспектора Державствующей церкви.
Не сделал - плати епитимью. Всего-то два империала в год, есть о чем
разговаривать. Для казны идея оказалась золотая, а царь именно такие выше
всего и ценил. И всегда помнил - чья идея.
Танковая колонна уверенно шла по лесотундре Великого Герцогства Коми,
где невидимо для посторонних людей пролегала так называемая "Камаринская
дорога". Чуть не год ушел у Ивнинга, чтобы разузнать ее и нанести, хотя бы
приблизительно, на карту: сперва была путаница из-за того, что вообще-то на
Руси "Камаринской дорогой" именовался путь на Золотую Орду, по-нынешнему -
на Астраханскую губернию. Но подлинная "Камаринская", как установил еще в
тридцатые годы все тот же Андрей Чихорич, существовала задолго до того, как
появились на Руси первые татары, "прототатары" по-славянски. Нынешней
осенью, во время празднования стопятидесятилетия изобретения папирос,
Чихорич прямым текстом сказал о "тысячелетней камаринской", а если
тысячелетняя, то какая же на Астрахань может быть Камаринская? Новгородские
архивы, конечно, сильно погорели во время испанской оккупации сороковых
годов (за что император все собирался стребовать долг с Испании, только вот
все руки не доходили), однако не настолько, чтобы агенты Ивнинга,
оформленные официально как "аспирантская рота" действительного тайного
советника (то есть статского генерала!) академика Андрея Чихорича, вовсе на
нашли следов. Россия - страна древняя, не Америка чай какая-нибудь: сколько
доносов аспирантики нашли, тем доносам тысяча лет, на бересте написаны - а
мер по ним все еще никаких не принято. Но в России меры свои, и время тоже
свое, нельзя его мерить иначе, как только по-российски, пусть это и не самый
простой на свете способ.
Так вот: Марфа-Посадница, в припадках ярости проклиная то Москву, то ее
поганого союзника, крымского хана, забыла отдать приказ о сожжении списков
"печорской дани", которой Новгород в свое время мирно откупался от Киева. В
списках же этих ясно стояло, что печорская меховая и рыбно-деликатесная дань
складывалась исключительно из камаринских товаров, шедших с камаринской же
дороги, пролегавшей южнее, от Волги мимо Новгорода на восток, к Чердыни -
направляясь несколько северней оной, то есть, проще говоря, к Уральскому
Междозубью, к единственному проходу через горы Северного Урала в Сибирь, не
считая ледяного заполярного обходного пути, которым даже и теперь едва ли
кто пользовался. Камаринская дорога упиралась куда-то в верховья Печоры, где
- теоретически - процветал Императорский Печорский Заповедник, в давние годы
облюбованный царем на будущее для большой псовой охоты. Но поскольку
государственных дел всегда особенно много бывает у делового государя, то на
охоту царь не поехал ни тогда, ни позже, и не только на Печору, а вообще
никуда и никогда.
Ну, и чего после этого стоила хваленая советская картография? Все
секретные аэрофотосъемки? Получалось так, что шпионская связь у предков с
потомками на Руси как функционировала в прежние века хреново, так и теперь
потомки предкам могут сказать свое низкое спасибо.
Спутниковое слежение подтвердило существование незримой дороги. Беря и
название, и начало от старинного города Кимры, вела эта дорога, ни на каких
планах не обозначенная, через Вологодскую и Пермскую губернии в Великое
Герцогство Коми, и длиною была в тысячи верст, да и путников, притом
исключительно пеших, с мешками, по ней передвигались тоже тысячи. Путники
эти вели торговлю кое-какими культовыми мелочами, что Ивнинга совершенно не
волновало - и благодаря этому, сам того не ведая, он оставался жив по сей
день. Сунься он бороться с упомянутыми путниками, возьмись он выкорчевывать
из русской земли "Кавелево семя", как попробовал в свое время митрополит
Фотий - расцвели бы огненными шарами и его самолет, и поезд, и автомобиль,
и, в конце концов, аквариум в его кабинете. Но Ивнинга интересовали не
религиозные побрякушки, - потому как по вероисповеданию был он простой
православный "голубой" с письменно отпущенным грехом голубизны, - а только
царь, только недовенчанная царица, куда-то девшаяся, только недопривенчанный
царевич, девшийся туда же, куда царица. Сектанты Российской Империи уважали
чужие заскоки, если человек не лез в их дела, то и его не трогали. В чем и
была неожиданная, никакими предикторами не предвещанная, сила Ивнинга.
Почему же князь Гораций не дал прямого, благополучного прогноза на
нынешний поход? Он, впрочем, согласился, что идти в этот поход Анатолию
Марковичу необходимо. И даже посоветовал тихо сидеть в самом последнем
танке, замыкающем колонну. И пообещал, что голова его, Анатолия Марковича,
останется после этого похода у него на плечах. А больше ничего не пообещал -
сказал, что играть хочет. Парню давно за двадцать пять, вон, его коллега в
штате Орегон пятикратный папаша, а этот не только никак не женится, а все
играть не перестанет. И не голубой даже, а то Ивнинг уж знал бы! Интересно,
чем он с компьютером занимается, виртуальным сексом, или как?
Долготерпение царя тоже могло иссякнуть. Царевичу, если он жив-здоров,
а это с гарантией так, не то предикторы дали бы знать, шел тринадцатый год,
будь царевич евреем - стоял бы на пороге совершеннолетия, и даже не будучи
евреем , тоже едва ли мог считаться недорослем. В пятнадцать лет царевича
должно показать народу. Точка. Значит, времени больше нет, значит, нужно
идти и брать штурмом... подземный город Киммерион? Ни наблюдения со
спутников, ни прямые допросы егерей заповедника существования в этом месте
какой-либо цивилизованной деревни, даже в одну улицу, не подтверждали. Была,
впрочем, гряда каменных столбов на склоне Уральского хребта, куда и
альпинисты не совались - натуральный каменный лес. И получалось, что именно
там, под лесом этим, скрыт подземный город, где издается газета "Вечерний
Киммерион", идет веселая трудовая жизнь, признается верховная власть
российского императора, а население ни в каких гражданских реестрах не
числится. Натуральный Китеж, да и только. И есть туда лишь одна дорога, и
ходит этой дорогой несколько тысяч человек. А где пройдут несколько тысяч
человек - там, надо полагать, пройдут и несколько десятков танков.
По наушнику Ивнинга постучали: колонна, как и было уговорено,
остановилась и сейчас глушила моторы, оказавшись на расстоянии десяти верст,
замеренных заранее до предполагаемого входа в подземный город. По случаю
осени в этих краях стояла уже самая настоящая зима, и танки шли если не как
по плацу, то и не вязли. Плоские, обтекаемые машины класса "Т-172" вообще
мало что могло остановить, кроме озер кипящей магмы или прямого попадания
крылатой самонаводящейся ракеты класса "Первомученник Стефан" с оч-чень,
оч-чень солидной боеголовкой. Да и то потерял бы танк всего лишь часть
подвижности и долю боеспособности. Серьезные машины производил Императорский
тракторный завод тяжелого танкостроения имени Суворова-Рымникского в родном
царю Екатеринбурге. Таких машин в поход на Киммерион Ивнинг одолжил на
Валдае сорок две, предполагая, что этого хватит. Четыре тяжелых
бомбардировщика поддержки стояли готовыми к взлету на аэродроме в
Карпогорах. Не совсем законно перемещенный геостационарный спутник над
головой передавал нужную информацию во все стороны.
Ивнинг, наученный горьким опытом двенадцатилетнего служения царю,
отнюдь не предполагал въехать в подземный Китеж за здорово живешь. Прежде
всего, он был уверен, что вход окажется замаскирован - и, быть может, не
один день искать придется его. Да и в пещерах от геостационарного спутника,
равно как и от самолетов, толку мало. Он вообще-то хотел бы договориться с
этим городом мирно. Чтобы его никто не трогал, тогда и он ничего тут не
хочет. Пусть выйдут наружу будущая императрица и наследник престола,
разъяснят ему, почему они тут прячутся, - а потом, если император разрешит,
даже возвращаются назад и никуда не едут. Может, тут безопаснее.
Отец-император это понять может. Но пусть скажут, когда все ж таки в Москву
явятся. Государь не бронзовый, у него терпение на исходе.
Не будь Ивнинг столь мирно настроен, повесть о нем кончалась бы на
следующем абзаце. Передовой танк колонны, о чем сам Ивнинг ведать не мог,
стоял в полусажени от головы Великого Змея.
"Наибольшую известность получил список "Слова", сгоревший при пожаре
Москвы во время французской оккупации одна тысяча восемьсот..." На этой
фразе Чихорича Ивнинг кассету отключил и наушники снял. Сколько "Слово" ни
гори, все одно нетленно. Ни к какому другому выводу Чихорич придти не мог.
Ивнинг был согласен и на такой вывод, и на любой другой. Лишь бы государь