Витковский Алексей. Земля святого Витта

выкликнул:
- За что единичку? Сыгранный! Мизер без прикупа!
- Точно, - вмешался Вечный Чиновник, - десять в пулю тебе за сыгранный,
в пулю, а единичку наверх за то, что игру портишь. Так что все по закону,
Сувор Васильевич, мы ж еще и половину котла не расписали. То есть не
котла... Как теперь?
- Теперь говорят "с горы". Лети, Стимушка, не будет его в Европе,
обещаю, прослежу, слово мое крепкое, сама знаешь. Лети, Стима, там в
Заполярье без тебя, того гляди, побиение какое... Лутче лети, Стима!
Пособляй и совершай!
- Ты смотри! Расклюем к ядрени!.. - впрочем, фраза эта донеслась уже
из-за окна, стимфалиды отбыли на пути обычного патрулирования. Граф утер лоб
кружевным платком, уселся за стол, взял свои карты (сдавал Чиновник), и
только хотел сказать "Помилуй Бог!", как увидел в приоткрытую дверь Павлика.
- А это еще кто? Почему не спишь?
Павлик ударил пятками в тапочках, как положено по уставу, и как ни в
чем не бывало доложил:
- Осмелюсь доложить: шум! По тревоге солдат встает!
Граф уронил карты на стол.
- Помилуй Бох-х-х, да это что ж такое? Шагом марш спать, пока...
пока... Пока к присяге не приведен!
Павлик послушно повернулся на тапочковом заднике и пошел к себе.
Карточные игры и призраки не интересовали его совершенно. А вот почему змеи
по восьмому этажу ползают? Это те самые, которые... оборачиваются. Кем и чем
не просят перекидываются. Непорядок. Нанесут всякие чужие... всякого чужого.
Нагадят малахитом, - что, Прохору подметать?
Павлик скосился на свою голую грудь: там пока что никаких орденов не
было. Но он знал - это временно. Временно. Народ еще увидит, какой должен
быть - и будет - порядок.
Никакого малахита.

22

...он потом объехал Европу на своих орловских лошадях в богатом дормезе
- цель его путешествия была изучение гастрономии.
М.Пыляев. Замечательные чудаки и оригиналы

Переплет у книги был черный, кожаный, некрашеная кожа сохраняла все
свои природные разводы, и потому сразу было видно, что кожа - змеиная. Под
обложкой обнаруживалось множество страниц чертежного ватмана (из лавки
Дурисяко на Елисеевом Поле), исписанных круглым, легко читаемым почерком, но
едва ли при помощи чернил; скорее всего, перо обмакивали в желчь змеи
амфисбены, популярную в городе сектантов тем паче, что ни на что иное, кроме
как на чернила, желчь не годилась. Предисловия написать никто не озаботился,
не было ни алфавитного порядка, ни деления блюд хотя бы на горячие и
холодные: просто некогда некто завел книгу для рецептов - и вписывал их туда
по мере вдохновения. Начиналась она старинным полууставом, потом переходила
на простое, хотя старое правописание, дальше исчезали и ять с фитой, но на
содержании все это сказывалось мало: девять десятых рецептов были посвящены
змеиному мясу и наилучшему его употреблению в пищу с приправами и без
таковых; лишь оставшаяся десятая часть описывала способы употребления ящериц
и разнообразных лягв: первых сочинители книги на протяжении многих поколений
полагали легкой закуской, детским баловством, едой несерьезной и несытной,
вторых - едой, съедобной лишь в холода, но именно оттого достаточно важной,
к тому же, в отличие от змей, негодной к употреблению в сыром виде. Лягв ели
в зимнее время, чаще сушеными, реже тушеными с морской капустой, и был слух,
что именно у триедцев обучились потреблению лягв какие-то древние французы,
унесшие любовь к ним на свою историческую родину в свите Анны Ярославны,
будущей королевы Франции; чего ради их прежде того занесло в Киммерию - было
известно лишь по сгоревшему в московском пожаре 1812 года без единой копии
"Слову о дружине Жидославлевой". Постороннему человеку нужно было иметь либо
крепкие нервы, либо слабое кулинарное воображение, иначе читать книгу без
позывов к рвоте было невозможно.
Книгу у сектантов выменял на четыре плотно закрытых и тяжелых ведра
Гаспар Шерош: лишь с ним, свободно говорившим на их диалекте, змеееды
соглашались вести переговоры по такому сложному и отчасти сакральному
вопросу, как продажа копии знаменитых "Приспешничьих советов", - так
называли они свой старинный рецептурно-кулинарный справочник, даром, что
имелся он в каждом триедском доме, свой собственный рецептурник никто ни на
что не сменял бы, но за последние полвека население Триеда заметно
сократилось, и образовались лишние экземпляры, выморочные, увы. С разрешения
Тараха Осьмого одна из бедных семей отдала лишний экземпляр Гаспару для
ученых целей, уплатив половину выручки в качестве налога самому ересиарху.
Два ведра белых, полярных речных гадюк из Миусов, жирных, как вымирающая
рыба сиг, были истреблены за столом Тараха в один присест, после чего
ересиарх сам предложил Гаспару еще один экземпляр на прежних условиях.
С первым Гаспар не расстался бы никогда, да и не принадлежал он ему:
собственными руками президент Академии оттиснул на странице семнадцатой
штамп библиотеки Академии киммерийских наук, - но второй экземпляр тоже
выменял. И очень этот экземпляр теперь пригодился - когда через архонта
пришел к нему офенский клич: "Новых кулинарных книг императору!". Чего
другого. Это у Гаспара было приготовлено заранее, он предвидел подобную
потребность. Экземпляры отличались только цветом кожи на обложке, да тем,
что на запасном никакого штампа не было.
Возможность регулярно бывать в Триеде Гаспар получил благодаря хорошим
отношениям с жителями Саксонской Набережной, которым оказал однажды ценные
услуги. Но однажды или тысячу раз - там счета не вели, там были благодарны
раз и навсегда, а Гаспар, дальше Триеда из лодки Астерия никогда не
просившийся, был к тому же удобен как переводчик. Впрочем, сектанты давно
уже привыкли к тому, что по воскресеньям ни свет, ни заря к причалу
подваливает лодка, - на носу бобер, на корме Астерий, выходят из лодки два
или три пассажира и по крутой тропинке устремляются вверх. Четвертым (или
третьим) пассажиром иногда оказывался Гаспар, знавший, что в горы ему лучше
не ходить, и пользовавшийся уникальной возможностью - занимался изучением
Триеда и триедцев. Как-никак это была часть Киммерии, и хотя в Киммерионе
сектантов понимали примерно как в Москве чукчей, но это был не повод
отказаться от их научного изучения. Гаспар даже научился переваривать жирное
мясо сырого кенхра - всего-то нужно было хорошо закусить морской капустой.
Триедцы были не то, чтобы хлебосольны (ни хлеба, ни соли тут не ели), но
капустно-змейны, и ел Гаспар в каждый приезд не более одной змеи или двух.
Впрочем, чистя по утрам зубы, Гаспар обнаружил, что от регулярного
потребления чуждой пищи начало у него чернеть небо. Пугать людей ученый не
хотел, и решил в дальнейшем ограничиться одним кенхром за поездку. Или
половинкой амфисбены. Но с капустой непременно.
Как доносили Гаспару верные люди, кулинарная книга требовалась не для
дела, а для коллекции, и не самому императору, а кому-то в подарок - не
иначе как заморскому гостю. Гаспар уплатил офене твердую цену четырех ведер
заполярных гадюк, восемь империалов, и вписал их в академические расходы. Не
разорится Киммерия, если за счет архонта будет отправлено императору столь
оригинальное подношение. Притом не напрямую, а через консула в Арясине -
офени своих слов не нарушают. Кроме одного случая, но про тот случай уже
забыть успели... хотя нет, ничего подобного - не успели, конечно. Кризис
тогда случился в Киммерии, притом финансовый. С княжеских времен такого не
случалось. Это значит - самое малое семь столетий.
Остался тогда Киммерион без тюрьмы, без монетного двора и, как говорят
китайцы, "без лица". Многие годы чеканил Римедиум лепеты и мебии, оболы и
осьмушки таковых, грузил на инкассаторскую лодку и отправлял их на Архонтову
Софию - а в обмен получал приговоренных к смерти, но помилованных (в пользу
Римедиума Прекрасного) извергов-преступников. Правда, из-за каких-то неясных
причин Римедиум давно не давал Киммериону медных денег - хотя слитки меди
Инкассатор на монетный двор по-прежнему завозил. Аккуратные киммерийцы
замечали, что осьмушки обола, которыми сдачу на рынке дают либо в гостиных
рядах, что-то уж очень истерты, новеньких нет, но списывали это дело на
инфляцию, ведь серебро в обращении попадалось совсем новенькое. Киммерион не
дулся и преступников Римедиуму сдавал исправно, - не особо много, но откуда
же возьмется в Киммерии много преступников?
И однажды, вернувшись на Землю Святого Эльма, больше четырех
киммерийских декад - по-европейски почти полвека! - проработавший в
должности Инкассатора кир Манфред Хроник, сошел со своей лодки, и
бездыханным пал к ногам главы архонтовой инкассаторской службы, кира Азоха
Мак-Грегора, известного и почитаемого всем городом бобра. Покуда подчиненные
Мак-Грегора (все как один люди - для мордобоя пальцы супротив лап
преимущество имеют) совали нашатырь под нос живому все-таки Манфреду, другие
подчиненные кира Азоха, тоже люди, спустились в лодку - принять
новоначеканенное серебро, или, если чудо случится, мелкую медь тоже, городу
она уже очень и очень была потребна. Ни серебра, ни меди они в лодке не
нашли, зато связанный по рукам и ногам, с заткнутым ртом, с вытаращенными
глазами, лежал под банкой на корме не кто иной, как бывший городской
палач-цветовод Илиан Магистрианович Гусято. Вынесли его на берег и
откупорили (тряпку вынули из пасти), получили для начала долгий, почти
волчий вой, а следом поток разнообразнейших и даже отчасти на городских
рынках подзабытых киммерийских ругательств. К ужасу инкассаторов, кир
Манфред продолжал находиться в чем-то вроде глубокого обморока (вскоре
перешедшего в правосторонний инсульт), а презренный преступник Илиан, как
выяснилось впоследствии, лишившись рассудка, напрочь позабыл русский язык,
сохранив только минимальное, "рыночное" знание старокиммерийского. "Скорую
помощь" вызвали немедленно, тут же поставили в известность архонта Иакова
Логофора, а тот приказал немедля допросить Илиана: чтоб ясно и четко
изложил, по какому-такому поводу и праву он, помилованный на каторжные
работы Илианка, посмел сойти с ума.
Внятно говорить по-киммерийски могли на весь Киммерион лишь три
человека, из них один в данное время отбывал срок домашнего рабства, а двое
прочих, гипофет Веденей Иммер и Президент академии киммерийских наук Гаспар
Шерош, были немедленно вызваны в районную больницу имени Святого Эльма на
одноименной Земле. Веденею идти было довольно близко, однако уйти с работы,
не закончив толкования для Василисы Ябедовой, он не имел права, два часа
извлекал из бреда Сивиллы что-то путное, так и не извлек, и лишь тогда
явился на Землю Святого Эльма, когда и Гаспар - а тому, рванувшему по
первому зову, идти было через весь город - с Петрова Дома на Медвежий,
оттуда через Насквозь на Обрат Верхний, потом через Напамять на Говядин,
чтобы лишь в конце Пути достичь Земли Святого Эльма и вступить там в
собеседование не столько с сумасшедшим бывшим палачом, сколько с гипофетом.
Разговор их велся, против обычного, по-русски, чтобы сумасшедший Илиан, если
что из русской речи и помнит, то понял бы поменьше.
- Он все время повторяет - "Все погибли! Все погибли!" и еще ругается.
Насколько я могу судить, в Римедиуме приключилась не то катастрофа, не то
моровое поветрие, и больше ни одного живого человека там нет. - Гаспар
откинулся на спинку кресла и сложил руки на коленях. Придя всего на пять
минут раньше гипофета, он уже извлек из Илиана весь его скудный запас
киммерийских слов.
- Если позволите, я попробую... - Веденей перешел на базарный, отнюдь
не литературный вариант киммерийского, от которого Гаспара несколько
перекосило, но средство подействовало: таких слов Илиан, полжизни проведший
на рынках, знал все-таки больше.
- Мы приплыли, а он всех проклял... Он всех проклял, все умерли, а он
на черной лодке... Он уплыл, и с ним все деньги наши...
Илиан перешел на бормотание. Веденей долго прислушивался.
- Коллега, что может значить слог "щу" в аффиксальной позиции?
Гаспар задумался.
- Может быть, "щуппалетсе"? Так называется не то третья, не то
четвертая летняя жатва корня "моли" на острове Эритей, в хозяйстве
известного Гериона, и, кажется, конечность, которой он этот корень собирает.
"Моли" действительно отбивает память. Но Герион - в компетенции Мирона
Павловича, Герион с Эритея выйти не может. Неужто какие-то неизвестные
контрабандисты? За торговлю "моли" - двести шестая статья Минойского
кодекса, а это верный Римедиум; только не было на нашем веку дел по этой
статье!
- Ну да, а если "щупальце" по-русски, то еще непонятней. Но позиция
аффиксальная, этот слог входит внутрь корня. Перед ним что-то вроде... Да
нет, и строить предположений не буду. Одни согласные...
Разговор длился несколько часов, казенные стенографистки, да и
магнитофоны тоже, фиксировали каждое слово малоплодотворного допроса, и
начальные предположения Гаспара подтвердились наихудшим образом. Снаряженная
брыкающейся гильдией лодочников экспедиция на следующий день доложила: все
так... и даже много хуже. Трехнедельные трупы смердели так, что гвардейцам
архонтовой стражи пришлось пропитать мочой фуфайки и дышать через них.
Похоже было, что все обитатели Римедиума умерли давно и мгновенно, причем -
о, Конан-варвар и все отцы-основатели! - перед этим похитили все запасы
начеканенной для нужд Киммерии звонкой монеты! Но логика вещей подсказывала,
что умерли-то они сами, а стало быть, похитили серебряно-медную казну
Киммерии все-таки не сами. И в таком случае есть вопрос: куда она делась?
Хуже того. Простая экспертиза, присланная со второй лодкой (точней, с
двумя: на второй привезли команду из гильдии могильщиков) установила, что
никакая монета, ни серебряная, ни медная, в Римедиуме уже давным-давно не
чеканится. Горны, тигли и прессы проржавели, производственные цеха и
помещения полны мерзостью запустения, а те немногие, притом только
серебряные монеты, которые удалось набрать по углам казнохранилища,
отчеканены три архонта тому назад. Нетронутые бруски серебра, меди, никеля и
прочих совсем не дешевых металлов, которые в последние декады привозил кир
Манфред, оказались сложены в подсобном помещении, и успели покрыться патиной
времени. Выходило, что на протяжении почти всего служения кира Манфреда
Киммерион поставлял Римедиуму полноценных преступников, а взамен получал
лишь немногие фунты серебряных мебиев, полумебиев и третьмебиев, и ни одного
медного лепета!
Над Землей Святого Эльма полыхали такие огни всенародного гнева, каких
Киммерия не знавала со времен Зои Твердиславишны, последней Киммерийской
княгини, отошедшей во сне бездетной и оставившей страну в республиканском
разброде целых семьсот европейских лет тому назад. Иаков Логофор в приступе
гипертонии лежал с особо злыми пиявками, по-киммерийски "гирудами", за
ушами. На площади перед архонтсоветом на острове Архонтова София круглые
сутки (с шести утра до двенадцати вечера) стояли пикеты наиболее
пострадавших от финансового кризиса гильдий, прежде всего вывалили туда чуть
ли не в полном составе вдовы со Срамной Набережной, отныне и до установления
нормальной чеканки денег отказывавшиеся принимать в качестве оплаты что бы
то ни было, кроме российских золотых империалов.
Лично Харита Щуко, глава гильдии, протиснулась в широченные двери
архонтсовета, и требовала Иакова к ответу. Она ли его не привечала? Она ли
чаем с куздряниковым вареньем на пудостевском меду не потчевала? Она ли свет
в гостиной не гасила, чтобы наиболее скромным вдовушкам на праздник
"троецыплятницы" (это когда несушку, выведшую три выводка цыплят, особо
честные вдовушки вкушают), чтобы им очи поганые Яшкины, вечно норовящие куда
не надо зыркнуть, не созерцать? Она ли его гвардейцам услуги в долг не
отпускала, а если уж совсем гвардейцу плохо, то не она ли соседей-колошарей
просила за ним до утра присмотреть? Не от собственных ли курочек дерьмо
колошарям для проблевательских нужд уделяла? А ей, пречестной вдове Щуко,
такое унижение, что дает ей гость империал, на сдачу шесть оболов просит, а
нет у нее, у честной вдовы, ни обола, даже осьмушки обола нет, чтоб на Землю
Святого Витта сплавать, на полкe попариться!
По поводу оболов за спиной вдов выросла едва ли не вся гильдия
лодочников (кроме Астерия, который придти побоялся, памятуя, что во главе
инкассаторов архонтсовета стоит Азох Мак-Грегор, хоть инкассатор, но все же
природный бобер, а этого племени он боялся пуще любого финансового кризиса).
Однако же и бобры, особенно из клана Кармоди, выставили на площади
Архонтовой Софии пикет. Они денег не любили, но не превращать же экономику в
дикий бартер? Не за одни же засахаренные каштаны таскают они стволы
железного кедра из верховий Рифея, где и вода-то горячая, а это шкуре
вредно, седина появляется раньше времени, а молодые бобрихи седых не любят -
словом, даешь Киммерии нормальную медную и серебряную монету, золото пусть
за щекой полежит!
Приплыли, сговорившись с лодочниками, и банщики с Земли Святого Витта -
не только рядовые брюхоправы, костомялы, шайколеи, сухопарники до ядрогреи,
а бери выше - полотенщики да буфетчики, пенщики да челомои, угрятники,
мозолятники да кровобросы; с ними приползли и те, кто с Земли Святого Витта
не выбирался многими годами - истопники и смотрители кладбища: все они
привыкли получать за свой труд медными, или уж по крайней мере сдачу ими
отсчитывать - а теперь что же, отдавай за империал все уменье, а сдачи вовсе
не будет?...
Явление пикета с Земли Святого Витта, особенно пришествие
профессиональных кровобросов, у которых заушные гируды Якова Логофора
отнимали трудовой ячменный хлеб, перешибло всякое терпение архонтовой
гвардии. Переговорив с самыми могучими из банщиков, с костомялами, они
отрядили по совету знающей женщины, некоей Василисы Ябедовой, поварихи
гостиницы "Офенский Двор", что на Лисьем Хвосте, депутацию к старейшинам
города, которые одни только и могли призвать Иакова миром отказаться от
полномочий. Но старейшины должны были быть старше Иакова, а ему шла девятая
декада лет, то есть было ровно девяносто семь годов, четыре месяца и один с
четвертью день. Поэтому отправились гвардейцы прямиком на Саксонскую
набережную, где проживал старейший камнерез города Роман Подселенцев, годы
которого были старше Логофоровых на три месяца, семь дней и еще полчаса.
Старец не заставил себя долго упрашивать, сел в поданную карету и четверкой
лошадей киммерийской породы был довезен до Архонтовой Софии.
Там камнерез из кареты вылез, раскрутил над головою резной, каменный,
родонитовый посох и с размаху ударил в двери архонтсовета, которые послушно,
как по волшебству, растворились, ибо вовсе были не заперты. Старец доволен
не остался, ему хотелось бы, чтобы двери разлетелись в щепу. Однако по
ступеням прошествовал, бухнул посохом в пол и заорал молодым голосом:
- Яшка! Выходь, бить буду! Плохой ты архонт, гнать тебя в три шеи без
мыла! А ну выходь, покуда сам к тебе не пришел!
- Я... народом... назначен!.. - прогудело с длинного балкона над фойе,
куда выходили покои архонта, - Я... архонт!
- Яшка ты, недоучка, сверло те... вот пусть народ и выберет, куда те
сверло всадить да новую дырку провертеть, прежних, те, видать, мало! Выходь,
грю, с пиявами скопом! Ядрить тя щас всем народом будем, повергнем с
архонтства, раз ты мебий мамане твоей в трубу особенную усунул, страну от
кризиса удержать по могешь! Ты, Яшка, слова на тя приличного нет...
- Закакaнец! - взвизгнул кто-то из толпы "приличное" слово.
- Вот! Народ верно говорит! Закаканец ты, Яшка! Пшел вон из архонтов!
Народ заржал. Роман, поддерживаемый под обе руки, стал подниматься на
антресоли: Яшку он действительно собирался бить. Впрочем, так вот просто
"Яшка" его слушаться не собирался - подумаешь, финансовый кризис... У него,
у Иакова Логофора, гипертония - это вот важно! Серьезно! А кризис - дался им
кризис... Шли бы по домам...
Между тем камнерез шествовал по балкону над фойе, руша
последовательными ударами родонитового посоха перила. Ему было важно совсем
другое: он, как старейшина города, был призван к поверганию недостойного
архонта, и поручение города он собирался полностью исполнить.
"Недостойный", разгневанный шумом за дверью своего покойного кабинета,
- даром что за каждым ухом у него висела дюжина багровых рифейских пиявок,
вылетел в коридор. В двух саженях стоял старый знакомец, Ромка Подселенцев,
с которым они еще в школе дрались, и Ромка, как старший, Яшку всегда
оставлял побитым. Почему-то Логофору казалось, что и на этот раз будет точно
так же, но... очень не хотелось ему, Иакову Логофору, быть первым за много
столетий битым архонтом. Был он старик могутный, кряжистый, на голову ниже
Романа, зато на пядь в плечах шире.
- Хрена те? - выразительно спросил он, стараясь не упасть (пиявки уже
насосались архонтовой крови и готовы были отвалиться).
- Низвергнись! - возорал Подселенцев, и каменный посох просвистел там,
где только что была голова архонта, однако тот вовремя присел.
- Стража! Взять его! Он на архонта... поку... поку... шается... -
внезапно охрипнув, воспищал архонт: сбросивши два фунта крови, не очень-то
поорешь. Ответом ему был смех стражи снизу, из фойе.
Камнерез вновь занес посох. Иаков, пытаясь защитить голову, накрыл
виски ладонями, но в пальцах у него оказалось множество пиявочьих хвостов.
Пришлось отступать к перилам, а того, что перил этих уже нет, что минуту
назад Роман снес их посохом, архонт не знал. С диким воплем, заливая
киммерийцев потоками крови из себя и из оторванных пиявок, архонт Иаков
Логофор рухнул с высоты в три сажени на толпу. А с улицы неслось стройное
пение какого-то строевого канта времен Евпатия Оксиринха и Петра Великого,
это гвардейцы временем на руках вносили в архонтсовет нового архонта, уже
избранного ими на всегвардейском (оно же всенародное) собрании.
Вообще-то поначалу встать во архонты предложили премудрой Василисе
Ябедовой, но та, ссылаясь на слишком большую свою толщину и превеликую
любовь к работе на Лисьем Хвосте, указала себе достойную замену. Это была
обер-кастелянша "Офенского двора", она же заместитель директора гостиницы,
дважды военная вдова и тоже очень в теле женщина - Александра Онисимовна
Грек. Знали ее многие, в третейских судах и народных заседателях побывала
она многажды - и выбрали ее, согласившись с мнением премудрой Василисы,
практически единогласно. Не успела и опомниться, как триста гвардейцев
подхватили и бегом доставили ее с юга города на северо-запад, на Архонтову
Софию, и с Кармазиного Крыльца Архонтсовета выкликнули имя нового архонта:
- Александра Грек!..
- Александра Грек! - долгим эхом отозвался народ и, понятное дело,
пошел немедленно такое событие, как провозглашение нового архонта, обширно
отмечать. Запасов бокряниковой хватило Киммериону лишь на полчаса, в
следующий час были дочиста потреблены запасы клюквенной, морошковой,
брусничной и других настоек, оставался еще известный ерофеич "три девятки",
но и его хватило ненадолго. Знающие люди потянулись под мосты к колошарям, к
вдовам на Срамную набережную (с тем намеком, что новый архонт - вдова ж
как-никак), но Харита разъяснила, что дело это двоякое: Александра Грек,
конечно, вдова, но к гильдии вдов не имеет никакого отношения; посему цены
на те напитки, которые подаются при обычных услугах, остаются прежними, цены
же на услуги на вынос на сегодня поднимаются вдвое, на аналогичные напитки -
втрое. Огорченные посетители рванули было к колошарям, но те, что имели,
успели распродать. И остался бы народ глухо роптать, не добравшие свое, но
тут новый архонт, женщина в таких делах, как поиск хмельного весьма
умудренная, распорядилась арестовать имущество медицинской гильдии, главу
таковой посадить под арест, а запасы спирта оной выкатить народу. Народ
возликовал, ибо спирт у медицинской гильдии был удивительно чистым, хоть и
без вкусовых добавок, но, глядишь, так оно и спокойней.
Протрезвел Киммерион, и то лишь отчасти, на третье утро. Запасы кислой
капусты, моченой брусники, разных рассолов и прочего, чем нормальный человек
от похмелья лечится, ближе к середине дня привели народ в себя, а когда
народ, туда (в себя!) приведенный, поинтересовался, что дальше, то, понятно,
первым делом захотелось ему узнать новости. "Вечерний Киммерион" (почему-то
вышедший с утра и пораньше только сегодня) возвещал, что финансовый кризис в
Киммерии объявляется оконченным. Отныне Римедиум Прекрасный, где не осталось
ни единого живого человек, превращается в сорок первый дистрикт Киммериона и
отдается новососоздаваемой гильдии чеканщиков, которые будут в нем жить на
всем готовом - без права, впрочем, выезда. Становиться же чеканщиками будут
не по наследству, а по решению архонтсовета лишь некоторые, особые люди, а в
чем их особость заключена имеет быть - о том будет сообщено... ну, особо.
Кроме того, газета сообщала, что образцово-показательный процесс над бывшим
главой медицинской гильдии Киммериона Антиохом Гендером назначен на двадцать
пятое, притом в силу неоспоримости преступлений Антиоха Гендера ему отказано