Витковский Алексей. Земля святого Витта

вежеством отказалась от обеда за барским столом, согласилась пройти к
Прохору на кухню, но (к счастью для Прохора - камердинера очень
чистоплотного, но все же не настолько, насколько этого требовала повариха)
протиснуться туда не смогла, хотя откушала котелок Прохоровых солдатских щей
и сдержанно похвалила, узнав, что щи как раз те, которыми нынче их
сиятельство трапезовать изволят, любимые, третьедневошные.
- Ну, а главная весть, Павлушенька, такая для тебя, - продолжила
Василиса, как только Прохор унес миску, - Новость неслыханная,
тайная-претайная, оттого весь город только о ней гудит. Из Арясина, где для
наших свадеб кружева плетут, новость. Истребовал государь от нашего человека
жалобы на высочайшее имя, да по всем решения и вынес. Что дивно - все
решения по всем жалобам - разные! Кому велит малое дитя грудью кормить без
сопротивления, кому помилование от навета с выплатами натурой, кому кандалы
да вечный Римедиум, кому камень точильный добывать десять лет, а кому того
добытчика сторожить. Опричь тех решений прислал государь письмо - в личные
руке твоей матушке. Затворилась матушка в своей горнице и до вечера голоса
не подавала, уж бояться за нее стали. Ну, Доня ваша не из дурной дюжины, как
села под дверью голосить, так и голосила, покуда матушка твоя носа не
высунула, а нос у нее, надо тебе, как большому мальчику, знать - зареванный
оказался. Ничего никому твоя матушка не сказала, только известно теперь
всем, что предстоит тебе осенью вместе с матушкой дальняя дорога - зовет
батюшка твой матушку твою венчаться, и хрустальный звон, сказывают, будет по
такому случаю звонить по всей великой Руси и по Киммерии тоже - чай,
телевизоров к нам офени понатаскали от пуза, даже грыжу иные натаскали. Так
что предстоит тебе, сыночек, дорога дальняя, - Василиса засопела в платочек,
- и встреча с батюшкой. Я уж Нинку-то осадила: что ж, и не вспомнит теперь
Павлик свой родной дом? Нинка, ехидина, говорит, что не только вспомнит, а
будет сюда каждый год... с охотой. С которой охотой, спрашиваю, подступаю к
ней эдак, знаешь, как я умею. А она, ехидина косоглазая, только и твердит
мне - с великой, мол, охотой, а больше ничего говорить не хочет.
Поболтав еще час-другой, Василиса облобызала крестника, в пояс
поклонилась в сторону кабинета, графа к ней пообщаться так и не вышедшего,
потрепала по бороде Прохора, еще разок угостила пирогом с мышатиной Гармодия
и под ручку с дядей Гаспаром отбыла вниз, в лодку, где ждали ее бобер Фи и
лодочник Астерий. Графу ее новости, видимо, были известны куда раньше, чем
Павлику, и он, как обычно, высказал недовольство длинным языком поварихи,
впрочем, не забыв -сказать и того, что, конечно, не ему судить крестную мать
будущего русского царя. С такими новостями наедине и прожил последние дни
Павлик, читая "Дочь каховского раввина" и прислушиваясь к ветрам за окном.
Точно, был это не один ветер, а два, один дул с юга на север, и был это
ветер мужской, ровный и долгий, как Рифей-батюшка, - а другой, с севера на
юг, тяжелый, большой, напоминавший матушку Василису, поэтому Павлик
безошибочно опознал, что он - женский. А кто умеет слышать в одном ветре
два, тот уже стал взрослым, тот уже годится и в ямщики, и в цари.
Зимние сквозняки хозяйничали в замке на Палинском Камне, по плевать
Павлик хотел на все сквозняки на свете - благодаря графскому воспитанию, он
вообще не знал, что такое простуда, а птицы, змеи и лошади только придавали
сквознякам неповторимую смесь запахов, не существующую, наверное, больше
нигде на свете. Граф снова собирал карточную партию с призраками, причем
опять в этот раз приползал с азиатского склона убогий - тот, что в драном
саване - и жаловался, что его на Каре железноклювые птицы вдребезги
расклевали. Однако на этот раз призрака играть не пустили: из стены вышел
симпатичный Дикий Оскар, говоривший на забавном английском языке, и даже
призрак адмирала с ним не ругаться не стал: сели, расписали партию, что-то
друг другу проиграли, прежние долги списали, потом граф обыграл обоих и
оставил в длинных долгах под мелок до следующего роббера, - из-за этого
слова Павлик сообразил, что игра шла не в преферанс, однако во что именно -
так и не понял, хотя в картах разбирался уже настолько прилично, что видел
некоторые скромные уловки графа, позволявшие ему играть с небольшим
преимуществом, простительным потому, что играть с призраками можно,
разумеется, только на интерес, а никак не на деньги. Стимфалиды дважды
пролетали мимо замка, и Павлик заметил: их стало гораздо больше, - видимо,
стая как-то увеличилась за счет молодых особей, вылупившихся из пернатых
яиц; про пернатые яйца откуда-то знал Прохор, и тайн от молодого барина из
этого не делал. Ну, замужем главная стимфалида, Стима, вот и кладет яйца. За
кем она замужем - не знал даже Прохор. Но почему-то очень мужу этой Стимы
сочувствовал. Это Павлик неожиданно понимал: он бы тоже не хотел быть мужем
двуглавой птицы с медными перьями и железными клювами. Но помнил также и то,
что не всякий и не всегда - хозяин своей судьбы.
А сегодня он проснулся рано и слушал два ветра за окнами, долго слушал
- однако не пробило еще и семи утра, как раздался в коридоре грохот копыт
графского жеребца. Лошадей в замке было немало, но ездил на них почти один
Павлик, сам граф - только в исключительных случаях, если торопился. Граф,
ругаясь по-немецки, мчался к балкону, с которого прыгал не реже двух раз в
общерусскую неделю в озеро. На такой случай действовало строгое правило:
Павлик не имел права выходить из комнаты или подходить к окнам, а при
малейшей тревоге - лечь на пол под окно, выходящее на Демонов Зороастра.
Почему-то это окно граф считал более безопасным.
"Странно как все устроено! - думал Павлик, переворачиваясь в постели на
спину, - Если ты будущий царь, так непременно спи на дереве и без подушки.
Если ты граф Палинский, так непременно ради своего здоровья прыгай два раза
в неделю без парашюта. Если ты денщик графа, так скрывай свое имя, хотя весь
мир знает, что зовут тебя Прохор. Если..."
Додумать ему не дал характерный толчок: граф прямо с лошади ухнул в
озеро. Что-то там внизу приключилось. И глядя на потолок собственной комнаты
понял по разноцветным разводам, что вызван был граф с помощью гелиографа:
густой лиловый цвет, излучаемый Тарахом Осьмым, заливал комнату. Этого цвета
Павлик не видел с тех пор, как поднялся на Палинский Камень и попал в
воспитание к графу. А значить это могло только одно: там, внизу - дедушка
Федор Кузьмич. И с ним, скорей всего, академик Гаспар Шерош. Никто на свете,
кроме законного, хоть и ушедшего на покой русского царя, не выманил бы
владыку сектантов на крышу собственного дома, не заставил бы переливаться
всеми цветами радуги в фокусе гелиографа, подавая графу лиловый сигнал:
"Граф, пожалуйте к докладу".
Довольно долго свет на потолке угасал, выцветая и скрадываясь, пока не
исчез вовсе. Павлик успел задремать под совместные пульсирующие вздохи двух
ветров за окном: покуда граф не взбежит обратно в замок, не разотрется
мохнатым полотенцем да не закричит петухом, утро в замке не наступит. За
годы отрочества привыкший смотреть на мир с высоты птичьего полета, Павлик,
никогда не летал во сне, напротив, сны его всегда были снами пешехода, он
бродил по улицам неведомых городов, один из которых был очень похож на
родной Киммерион, только не весь раскинулся на островах, застроен был куда
плотней и куда разнородней, больших церквей и башней со шпилями в нем было
гораздо больше, река была почти пустой, свободной от бобровых запруд, а
улицы, наоборот, были забиты народом. В городе этом стоял дворец, возле
дворца - площадь с колонной в честь дедушки Федора Кузьмича, а за колонной к
дворцу было пристроено что-то вроде киоска, хилую крышу которого
поддерживали четыре голых мужских фигуры, был этот киоск тут ни к селу, ни к
городу, Павлик приказывал фигурам дружно шагать отсюда прочь и не портить
прекрасного города; фигуры повиновались, Павлик оборачивался в сторону
колонны - и сон на этом всегда кончался. Но сегодня ему приснился другой
город, куда больше первого, совершенно не похожий на первый.
В этом городе не было реки, вместо нее извивался широкий ручей, через
который, впрочем, во многих местах были переброшены несуразно огромные
каменные мосты, а еще на холме возле ручья стояла большая крепость вроде
монастыря Давида Рифейского, только сложены стены крепости не из точильного
камня были, а из кирпича, зачем-то покрашенного в красный цвет; с одной
стороны от крепости высился огромный собор с колоннами, с другой - еще одна
церковь поменьше, с множеством витых куполов, и все купола были покрашены
разными красками, словно главный кулич, который каждую Пасху присылала
матушка Василиса. В крепости жил отец Павлика, но мальчик его не видел: за
стены крепости никого не пускали. Город этот, в отличие от первого, не
слушался никаких приказов и жил так, будто нигде на свете, кроме как в нем
самом, ничего не происходит, и это было совершенно неправильно, и Павлик
всегда принимал решение, что возле этого города надо поставить большие горы
- чтобы город понял, какой он маленький и низкий в сравнении с ними, с
горами, а еще тут нужно поселить змей, лошадей и белохвостых орланов,
скитала Гармодия и дядю Веденея, который один может объяснить жителям, что
русский язык, на котором они тут разговаривают, годится для чтения книжек, а
для разговора по душам говорить надо по-киммерийски, тогда только и сможет
выразить русский человек всю полноту чувств, не ругаясь бессильно и попусту,
- Павлик приказывал жителям этого города говорить по-киммерийски, и они,
странное дело, повиновались...
Последнее, что успел нынешним утром увидеть в этом городе Павлик, была
нелепая карета, без единой лошади медленно ехавшая с севера на юг по большой
улице; в карете стояла мама в странной шляпе, на полях которой лежали
бананы, вишни и, кажется, ананас, а рядом с мамой он сам, Павлик, в лазурном
мундирчике и со шпагой на боку, в машину со всех сторон бросали цветы, но ни
один не долетал, а на правом радиаторе кареты сидела птица, которую он
раньше видел только на картинках - ярко-синий попугай с желтыми пятнышками
возле клюва, - попугай одной лапой цеплялся за радиатор а другой деловито
держал яблоко, которое совсем по-человечески надкусывал и глотал, ни на что
вокруг не обращая внимания. Глаза у попугая были красивые и умные, как у
дяди Гаспара.Проснулся мальчик - впрочем, уже не мальчик, а юноша - от того,
что дядя Гаспар прикоснулся к его плечу. И в следующий миг до слуха Павлика
долетел голос графа, на первом этаже замка заоравшего сиплым петухом.
Значит, покуда граф растирался полотенцем, дядя Гаспар прошел прямо к нему -
он-то в озере не плавал и согреваться после купания было ему ни к чему.
- Вставайте, Павел Павлович, одевайтесь. Новости важные и нам надо
поговорить. Я подожду в зале.
Павлик сперва почувствовал себя дурак дураком: с чего это дядя Гаспар
заговорил с ним на "вы"? Потом вспомнил, что он - царевич, будущий царь, а
дядя Гаспар всего только президент, и стал быстро влезать в одежку, потом не
без труда натянул новые сапоги. Подумал - и шпоры пристегивать не стал. Едва
ли в такую рань пришел еще кто-нибудь. Федор Кузьмич поднимался в замок на
его памяти очень редко, три, кажется, раза, и занимало это полдня. А за
окном сейчас было все еще утро.
В коридоре Павлику попался камердинер Прохор. Глаза его были полны
слез. Увидев Павлика, он отвернулся и со всех ног бросился прочь по
коридору.
Академик стоял в игорной зале у окна с видом на европейский уступ; за
окном все не рассветало - выходило оно как-никак на запад. Последнее время
Гаспар Шерош стал глуховат и Павлика услышал лишь тогда, когда тот подошел и
встал рядом, отдав честь по-военному, как приказывал себя вести в таких
случаях граф. На Гаспаре были необычайно высокие сапоги с отворотами, из-за
правого отворота торчал ярко-красный мобильный телефон.
- Доброе утро, Павел Павлович, - мягко сказал академик, - у нас с вами
дела. Прежде всего прочтите вот это. - академик протянул ему сложенную
корочку документа с русским двуглавым орлом на лицевой стороне и надписью
"Свидетельство о рождении".
- Тут ошибка, господин Шерош, - Павлик решил, что надо себя тоже вести
по-взрослому, - он прочел свое свидетельство о рождении и ошибку увидел
сразу, - Я не девятого июня родился, я девятого сентября.
Академик только усмехнулся и протянул еще несколько бумажек - это были
ксерокопии выписок из церковной книги - за подписью нынешнего епископа, отца
Аполлоса. По ним получалось, что он и вправду родился в том же году, в каком
думал, в семьсот девяностом по-киммерийски, но в сентябре же! И по знаку
зодиака Павлик всегда считал, что он - Дева. А теперь выходило, что
Близнецы. Вообще-то было даже приятно, что он, оказывается, на три месяца
старше, чем думал. Ну, а как же с днем рождения быть?
- У вас, Павел Павлович, теперь два дня рождения. Русский в июне,
киммерийский в сентябре. Пусть в России думают, что мама, Федор Кузьмич и
Авдотья Артемьевна в Киммерион в июне пришли. В известном смысле так оно и
было, для новых людей время в Лисьей Норе искажается на три месяца... Из-за
этого через нее ни один киммериец не может выйти: время назад идти не может.
И офени поэтому стареют раньше других, - хотя им при выходе обратно ничего
не делается, но и время вспять не течет. Лисья Нора только Змею подчиняется,
да и то, кажется, не всегда. А киммериец может выйти из Киммерии только если
Змей разомкнется. Так, кстати, сегодня ночью и ушел Варфоломей Хладимирович.
- Как это ушел? Кто разрешил?.. - очень удивился Павлик.
- Не разрешил, Павел Павлович. - слабо усмехнулся академик. - По
приказу архонта. Кирия Александра Грек приняла решение и отправила гипофета
во Внешнюю Русь. Обязанности его пока что будет исполнять младший брат.
Варфоломей Хладимирович уже неделю как свободный человек и вполне может
работать гипофетом. Тесть его, Махнудов, первым на прорицание записался
Сивилла покряхтела ему и вдруг говорит: "Все дороги ведут в Тверь".
Варфоломей теперь над этим голову ломает. А Веденей Хладимирович пошел
пешком, его Астерий Миноевич отвез вчера вечером вон туда, - академик указал
в окно, - а рано утром нас с Федором Кузьмичом сюда привез. Федор Кузьмич...
отдал графу приказ: осенью вы с мамой уезжаете в Москву.
Павлик мигом расстроился. Он знал, что рано или поздно ему такая дорога
предстоит, но слишком сильно засело в нем киммерийское отсутствие охоты к
перемене мест. Академик накрыл его руку своей. Вся кисть руки Павлика была
короче одних только пальцев Гаспара. Лучшего напоминания о том, что он,
Павлик, все-таки должен жить в Москве, придумать было нельзя и Павлик взял
себя в руки.
Царевич отвернулся к окну. Воздух был на редкость прозрачным, в дымке
вдали даже виднелись крыши Киммериона. А по Селезни, направляясь в Рифей,
кто-то плыл. Павлик удивился.
- Это стеллеров бык, Астерий Миноевич его вперед нас в озеро пропустил,
- Лаврентий, ты же знаешь. Вот, посмотри. - Гаспар протянул царевичу сильный
бинокль графа, обычно стоявший у того в кабинете, но сегодня, видать, взятый
взаймы.
- А на спине у него кто?
На спине у быка сидело что-то маленькое, вроде лягушки, поджавшее ноги,
и держало перед собой красный телефон. Существо явно говорило, но другой
телефон, засунутый за обшлаг Гаспарова сапога, молчал. Павлик удивился:
телефоны эти наверняка больше ни с кем не соединялись. Свой академик обычно
держал включенным и все глупости, которые набалтывала ему старуха Европа,
заносил в записную книжку.
- Куда же ее теперь?
- Назад, на Кипр. Зря ее вообще сюда прихватили. А теперь ее хатка
понадобилась. Призрак этот, что к Сувор Васильичу на преферанс приходил,
теперь в ее хатке жить будет. Впрочем, какая теперь у него жизнь. Там, в
хатке, вовсе умрет. Европе-то все равно. Хатка у нее под скалой была, а
значит - в Азии. В Европе такого второго места нет, чтобы призрак этот
больше по ней бродить не мог, но... твой папа приказал, чтобы он и Азию тоже
не поганил. Пришлось выселять Европу... по прежнему месту прописки, на Кипр,
а Лаврентий смирный - приказали, он и поплыл. Ничего, к середине лета
вернется к своим коровам, они без него нам весь Рифей... обмычат.
- А кто ж с ним справился, дядя Гаспар? - Павлик временно забыл, что он
уже взрослый, да и академик ничего не имел против такого обращения.
- Нина Зияевна подсказала. Помнишь, к вам другой призрак играть в вист
приходил, Дикий Оскар? Вот он и управился, он этого призрака сперва раздел,
- костлявое, я тебе скажу, зрелище, - потом в хатку сунул и дверь запечатал.
Вечным проклятием. А потом еще дикий мужик приплыл, знаешь, Ильин, и свое
добавил, ну, не проклятие, но то самое добавил, что дикие мужики обычно
только и говорят. Вот и конец призраку.
- А не жалко его?
Лицо академика окаменело.
- Нет, Павел Павлович. Хватит этого призрака и с нас, и с вас, и вообще
хватит. Лишний он. Пусть лежит под Рифейским хребтом, и никакие хозяйки
медной горы к нему не ползают. Тарах праздник сегодня по этому случаю
устраивает - говорит, от этого призрака у него даже посевы морской капусты с
тоски кисли сколько лет. Надоел, словом.
Бык выруливал из Селезни в Рифей. Европу у него спине уженельзя было
разглядеть, да и сам он даже в бинокль виделся светлым пятнышком на темных
водах реки. А что же Европа?
Академик вдруг засмеялся - наверное, от облегчения.
- Я вот тоже задумался - а что Европа? Я, Павел Павлович, так думаю:
дура она старая, эта Европа - вот и весь сказ.


1994-1999
Москва
Библиотека веселой фантастики