Витковский Алексей. Земля святого Витта

привилегий. Взять, к примеру, киммерийских оружейников, вместе с лодочниками
населяющих на северо-востоке города три острова - Выпью Хоть, Самопальный и
Пищальный; вместе же эти три острова чаще именуют Майорскими, или
Отставными. Гильдия оттого малочисленна, что работают оружейники лишь на
внутренний рынок Киммерии, потому что местного оружия, даже столового ножа,
офеня с собой во Внешнюю Русь не возьмет из чистого суеверия. Впрочем, по
специальным заказам занимаются оружейники еще и сборкой автомобилей;
"Волга", к примеру, собирается из деталей, которые офеня за три ходки по
винтику да по железке приносит из Внешней Руси через Яшмовую Нору; в
Киммерии такой автомобиль получает название "Рифей" и ездит при помощи
древесного спирта - бензин в Киммерию никто таскать не стал бы, - так что
автомобилей в городе немного. Вообще киммерийцы такого транспорта не любят,
то ли дело трамвай, велосипед, плоскодонка, рикша, самокат. Однако и
оружейники - хоть их и немного совсем - имеют своего представителя в
архонтсовете, и пенсии своим старикам и инвалидам платят исправно, и
свадьбы-похороны обеспечивают - не бедней, скажем, чем богатейшие гильдии
камнерезов, гранильщиков, рыбных солельщиков, ледовщиков, стражников,
мытарей, - да мало ли в Киммерии богатых гильдий.
Бедными называют в Киммерии не те гильдии, что бедны деньгами (эту беду
архонтсовет всегда решит и по потребностям недостающие начеканит), а те, что
малочислены. К примеру, гильдию коннозаводчиков, труженников Конного Завода,
уместившегося на крохотном острове Волотов Пыжик. На весь Киммерион - две
сотни лошадей, да столько же в остальной Киммерии, и все одной породы -
рифейской. Больше ее нигде в мире нет, и хорошо, что нет: растащили бы
местных каурок по зоопаркам. Вид у них больно уж необычный, молодые офени
порой даже не сразу понимают, что за животное такое. Но словами рифейскую
каурку не опишешь - видеть надо. Говорят, что прилита в них кровь
стеллеровой коровы (не то быка), но это, всего вероятней, досужие бабьи
россказни.
А меновая торговля у Обрата кипит вовсю пять дней в неделю, ее
активность немного спадает лишь в субботу, потому что менялы, киммерийские
евреи, о работе слышать не хотят и уходят в синагогу, - да еще по
воскресеньям, потому что киммерийцы почти все люди православные, хотя блюдут
обе недели, и обычную в семь дней, и киммерийскую в двенадцать. Бобры
никаких выходных не признают и считают, что бездельники-люди выходные от
природной своей лени напридумывали.
От бобров пользы в городе много, но из-за них же много и воспрещений.
Все каналы и протоки юго-восточного Киммериона, набережные островов
Касторового, Горностопуло и Неближнего (последний чаще именуют по-народному
- Полный Песец) плотно заселены бобрами. Но главное их пристанище, конечно,
длинный остров Бобровое Дерговище, лежащий к северо-востоку от Лисьего
Хвоста. Все набережные тут оборудованы под бобриные нужды, здесь бобры
покупают, продают и меняются, здесь они почти полные хозяева. Искусством
сплавлять из верховий Рифея тяжелые, тонущие в воде стволы железного кедра,
кроме бобров, не владеет никто. Бобры, поддерживая ствол, подгоняют его к
Обрату, а там меняют на мятную жвачку, на вьетнамские вяленые бананы,
картофельные и манговые чипсы, на переплеты классиков марксизма-ленинизма и
другую вкусную целлюлозу, на закуску же всегда просят дать хоть немного
засахаренных каштанов, - на этом лакомстве в бобровых хатках у малышни давно
крыша поехала.
А железный кедр идет у киммерийских резчиков и на экспорт - на
молясины, и для себя - на дорогую мебель, на игрушки; режут из него и
народный музыкальный инструмент, киммерийскую лиру, на ней в зимние вечера
местные мастера и мастерицы бряцать любят. Ну, а бобры на древесине
железного кедра пребольшие бабки лихо заколачивают. Держат в лапах
торговлишку этим товаром два семейства: Мак-Грегоры, побогаче, и Кармоди,
победней, потому что помногочисленней. У обоих семейств есть конторы в
деловой части острова Миноева Земля, есть виллы к северу от города, на
Мебиусах, куда люди не ездят, потому как бобры в Киммерии, как и все прочие
граждане, имеют право на частную жизнь.
С Миноевой Земли - пешком на Лососиное Сосье, оттуда тем же транспортом
к сердцу Киммерии, острову Архонтова София, туда, где Архонтсовет и все
городское выборное начальство прозябает. Потом - к северу на остров с
загадочным названием Важнейшее Место, а потом к востоку, на Замочную
Насквозь, где раньше делали знаменитые на всю Внешнюю Русь амбарные замки;
промысел этот нынче зачах, почти весь остров засадили торчковыми туями, в
теплое время тут, как и в Роще Марьи, детишек выгуливают. Прямо из парка -
горбатый пешеходный мостик на остров Безвыходный, тот самый, на котором вот
уж сколько столетий прорицают на базарном киммерийском наречии местные
сивиллы. Раньше тут был еще и малый собор Святого Витта, но его по ветхости
еще при Евпатии Оксиринхе разобрали: негоже при языческой курильне церковь
содержать, но и древний жертвенник гасить тоже негоже, вот и осталась на
память от собора единственная улица острова - Витковские Выселки, одним лишь
общим названием да святым покровителем связанная с банно-кладбищенским
островом Земля Святого Витта. Испокон веков на Витковских Выселках живут и
сами сивиллы, и гипофеты, прорицательского бреда толкователи; есть тут и
лавки, торгующие сопутствующими товарами, от курений и цветочков рифейской
ели, их приносят в жертву сивиллам, до спутниковых телефонов, их киммерийцы
покупают как сувениры. Великий Змей, позволяя киммерийцам смотреть чуть ли
не все мировое телевидение, к мировой телефонной сети их не допускает. А
может, и допускает, но из Киммерии все равно звонить во Внешнюю Русь некому:
офени брезгают, а единственный киммериец во Внешней Руси, консул Спиридон
Комарзин, аккредитованный в городе Арясине на углу улиц 25 октября и 7
ноября, имеет на телефоны аллергию. Ну, а все новости можно найти и в
телевизоре, и в городской вечерней газете.
Совсем ни для кого не новость, что уже много последних месяцев чаще
других ходил к сивилле просить прорицаний городской палач, цветовод Илиан
Магистрианыч, уже упоминавшийся выше заика. Ох, и трясло же его, когда в
первый раз пришел он к молодому гипофету Веденею заказывать оракульскую речь
после того, как ускользнул из его палачьих рук младший брат гипофета,
пойманный на мелком воровстве Варфоломей! Дернул же Илиана черт за язык -
при народе брякнуть насчет того, как славно поработает он над шкурой пащенка
из гипофетовой семьи! Но внес палач в кассу положенные три империала, еще
гипофету два (это ж тридцать целковых!) на чай оставил. Веденей ухом не
повел, деньги взял, серу и кориандр под треножником возжег, помог
старухе-сивилле на него взобраться, стал дожидаться прорицания. Старуха
синела и задыхалась, но молчала, молчала. Лишь когда дым загустел настолько,
что и сам Илиан побоялся, что рухнет, - или же запрорицает на неведомом
наречии вместо сивиллы, - старуха выкрикнула:
- С миром иди, костолом! Зародятся тебе кнутовища!..
Веденей плеснул на огонь ягодного квасу, предложил начать толкование.
Палач, однако, буркнул, что и так все ясно, поднялся и побрел прочь через
Каменную Корму, Напамять и Говядин к себе, на Землю Святого Эльма, где
располагался застенок, единственный в Киммерионе, а также цветочные теплицы
Илиана, основной источник его дохода. "Кнутовище тебе зародись!" - так
кричали на базаре палачу острые на язык киммерийцы, когда казалась им
непомерной его цена на тюльпаны или настурции. Гипофет после ухода Илиана
вписал чаевые в налоговую декларацию, прочие деньги сунул в сейф до приезда
инкассатора с Миноевой Земли.
Веденей сам не знал - любит он младшего брата или нет. Симптомы
клептомании проявлялись у Варфоломея с детства, его лечили, но на
психованный учет не ставили: болезнь была какая-то для Киммериона не
местная, не своя. Поставили бы на учет - оказался бы парень на весь город
единственным легальным клептоманом, а ко всему единственному в городе
относились ревностно: единственные - это Великий Змей, Вечный Странник Мирон
Вергизов, ну, еще архонт, епископ, да, еще граф Сувор Палинский, вот,
пожалуй и все, что может быть в Киммерии единственное. Сивиллы - и те не
единственные, сменяются по старости, да и у гипофета всегда сменщик есть.
Веденей сам лишь недавно вышел из учеников, когда отец его преставился в
очень преклонных годах. Забот о младшем брате легло на плечи Веденея немало,
поэтому он был только рад, что после неудачной кражи непутевый парень на
несколько лет оказался приписан к хорошему дому, к многолюдной семье некогда
знаменитого в городе старика-камнереза. Ну, а что стражники-таможенники,
чуть брата не убившие, попали в подпол того же дома, в традиционное
киммерийское рабство с ограниченной ответственностью, так это уже и вовсе
настоящая удача. Брат проучен - может, за ум возьмется. А кто
переусердствовал, проучая - тот тоже бобром-кандибобером на рынок не
вылезет. По умному вышло, хотя и случайно. Словом, по-киммерийски.
По-русски, словом.
Впрочем, визит Роману Минычу Подселенцеву в Вербное Воскресенье Веденей
решил нанести. Зная, что в доме прописан знаменитый младенец, зашел гипофет
на тот рынок, что на острове Петров Дом, и купил три десятка киммерийских
игрушек - вырезанных из железного кедра бобров, бобрих и бобренят. Как раз
уложился в Илиановы чаевые - неприятные деньги, а ребенку - утеха. Весили
игрушки, правда, не меньше чугунных, но такие в городе общеприняты. Веденей
шел сквозь базар, стряхивая с широких плеч руки многочисленных вербовщиков.
По традиции, на Вербу в Киммерионе происходит вербовка наемных рабочих,
поварих, кухарок и всех других, кто работает без защиты гильдии, сам на
себя, - в этот же день происходит и годовой расчет, а отсюда происходит
(хоть и конец Великого Поста, и все люди православные, и так далее)
неизбежная пьянка. Так что с веселого базара хотелось поскорей уйти; Веденей
и на работе ежедневно нюхал многое неприятное, перегар в том числе. Такая
вот слабость у сивилл с годами из-за вредного их производства вырабатывется,
ничего не поделаешь. Однако большой пук вербных веточек с сережками гипофет
с базара унес.
К дому камнереза он подошел вежливо, не с парадного крыльца, а со
Скрытопереломного переулка. Длинным, в полтора раза длинней
московского-питерского, киммерийским пальцем нажал на звонок. Дверь отворила
широкая в кости, восточного происхождения женщина в засыпанном мукой
переднике. Веденей угодил на кухню, где жар и пар висели чуть ли не такие
же, как на работе, возле сивилл, - но пахло не серой, а чем-то печеным и
весьма дорогим, ибо Киммерия спокон веков вынуждена ввозить пшеницу - берега
Рифея теплые, но вызревает на них только ячмень, да и того немного. Веденей
унюхал, что пекутся обычные для вербного дня пироги ни с чем. Отчетливо
пахло тут и рыбой; пост в доме, конечно, соблюдали, но плоть свою не
слишком-то морили. Если уж позволено в этот день потребление растительного
масла и рыбы, чего б не потребить? Веденей протянул женщине вербу, даже не
подумав, что есть на свете иные вероисповедания, кроме православного.
- Ты к Роману Минычу. И к брату.
- Я ко всем. Братец мой, недоумок, на кладбище напрокудил. Так что
простите, всех зашел поздравить, да маленькому вербный гостинец вот принес!
- Женщина приняла мешок с деревянными бобрами, но сразу согнулась под его
тяжестью: во Внешней Руси игрушки весят меньше. Веденей извинился, но
татарка помочь ей не позволила.
- Это ты меня извини, - опережая реплику гипофета, сказала она. -
Замечательные ваши бобры, они Павлику понравятся. Он скоро играть в них
будет, сильный он будет, скоро... И соловей запоет... Ой, да что это я тут
болтаю, проходи. Варфоломей твой выздоравливает, срослись кости уже. Следов
не будет, только шрамы на спине останутся...
Веденей приобалдел: он-то знал, как разговаривают люди, умеющие видеть
будущее. Эта женщина умела лучше всех, кого он в жизни знал. Но зато
совершенно не умела этого скрывать. Поднял гипофет голову, осмотрелся и
произнес неожиданно для себя самого:
- Эхо у вас тут красивое - потолки высокие!
Татарка усмехнулась, будущее предсказывать перестала. Веденей,
порываясь помочь нести мешок с бобрами, пошел за ней в глубь дома, -
Варфоломей лежал в северном крыле. В каждой комнате стояли связки вербы,
пахло пирогами и жженой туевой смолой.
- Русский праздник, но хороший праздник, - сказала татарка, - иди, иди,
он уже скоро вставать сможет.
- Красивое у вас эхо, - невпопад повторил Веденей, вступая в комнату
брата. Тот лежал, укрытый до подбородка, силился сделать вид, что спит. Этой
встречи он боялся смертельно - с тех самых пор, как попался на неумелой
краже Конанова кола.
- Эй, колокрад, просыпайся, брат пришел, сейчас пить-есть пора! -
сказала татарка и оставила братьев наедине. Варфоломей робко открыл
полглаза.
- Бить не буду, - сказал Веденей, - тебе твое уже выдали. Что теперь с
тобой делать? Илиан перед всем городом в дурни записался - раскатал губу
гипофетово семя в батоги... Только ты не радуйся, хвалить тебя не за что. В
общем, буду просить, чтоб держали тебя здесь кухонным мужиком и на улицу не
выпускали. Как можно дольше.
- Мне вставать еще нельзя, - промычал Варфоломей.
- Скоро будет можно. Вставать. Но больше ничего. Найди на себя управу,
мне ж стыд за тебя на весь рынок! Твое счастье, что хозяин тебя головой
принял, не то быть бы тебе в Римедиуме! А это, знаешь ли, не Ялта, даже не
Миусы... Дурак ты, Варя, и шутки твои дурацкие. Нашел что воровать. Ты б еще
Венеру из Рощи украл!
- Я пробовал - не дотащил...
Веденей расхохотался.
- Так это ты ее поворотил? А в "сплетнице" умники - "Новый подземный
толчок на Земле Святого Витта! Повернулась статуя Венеры Киммерийской!"
Видал?
- Мне с глаза только вчера повязку сняли, газет тут не читают...
Телевизор одна хозяйка смотрит, ничего больше...
Варфоломей врал: повязку с пришибленного глаза у него Федор Кузьмич вот
уже неделю как снял. И газету-сплетницу, "Вечерний Киммерион" с упомянутым
заголовком он тоже видел. И Венеру в садике - еще до визита на могилу
Конана-Варвара - не один час ворочал, даже с места сдвинул, но понял, что
тащить ее через полгорода к офенской гостинице сил ему никак не хватит. Ну,
а Римедиумом в Киммерионе пугали и детей, и взрослых. И даже, говорят,
бобров - но на этот счет, во избежание межрасовой розни, киммерийская пресса
ничего официально не сообщала.
Брата своего Веденей пугал Римедиумом с детства, но не особенно
помогало. Варфоломея утешало, что еще ранее первой кражи, на которой он
попался, десятка три прошли безнаказанно. Мешок жертвенной серы, упертый у
брата, до сих пор был надежно спрятан на Выселках. Одна беда, что никому,
кроме сивилл и гипофетов, такая сера задаром не нужна, а старший брат
украденное вряд ли стал бы выкупать - скорей отвесил бы затрещину, наплевав,
что младший силою давно его превзошел.
- А мешок серы мог бы у меня и не воровать. Все одно никому больше не
нужна. Даже на порох не годится. Интересно, Варька, тебе что, все на свете
украсть хочется?
- Не все, - оживился и мечтательно сощурился выздоравливающий, - но
иногда очень хочется. Чтобы большое. Колокол с Кроличьего острова, к
примеру. Или камин у архонта. Или русскую печь. Или железное бревно...
Особенно бревно, только чтобы очень большое. Большое, оно... крупное. А
крупное... крупное всегда спереть хочется, потому что оно большое.
Весь этот монолог Веденей слышал не раз и не два, но покушение на
многотонную Венеру его слегка поразило. Эту бы силищу - да к чему путному!
- Что ж ты у меня ни одной сивиллы не упер? Бывают крупные, жертвенник
гнется...
- А на фига, - скучно спросил Варфоломей, - тебе новую определят, а
куда я ее, старую бабу, дену? Была б она каменная. Или чугунная!
- Ты его не слушай, - сказала возникшая в комнате татарка, - возрастное
это у него. Как заматереет и женится, то есть женится он уже потом, а сперва
у него дочка уже будет... Он, в общем, не будет воровать, перестанет, я тебе
точно говорю. Ты ему тогда верь. А сейчас ты мне верь, я точно говорю.
Веденей не сомневался, что точно, - он знал, эта женщина действительно
видит будущее. Значит, все дело в подростковом, так сказать, созревании, и
пора парню, говоря со всей киммерийской стыдливостью, становиться мужчиной.
- Уже скоро, - сказала Нинель в ответ на мысли Веденея, - а вот насчет
чтобы с хозяевами и с нами откушать? Хозяйка Гликерия приглашает. Стол
постный, но рыбку припасли. Пирог с рыбой даже домовой любит. Особенный
пирог. Не отказывайся, все равно не откажешься.
- А мне пирог? - оживился Варфоломей.
- И тебе пирог. Тебе два пирога. Оба с розгами. Да лежи ты, недоросток!
Федор Кузьмич тебе горчичник тогда знаешь куда?
Варфоломей знал и не бунтовал.
Вербная трапеза в доме Подселенцева удалась по первому разряду, даже
старик-хозяин не удержался и прежде гостей выполз в столовую на запахи.
Политый кедровым маслом пирог с рифейской зубаткой занимал всю середину
стола. Мочености, солености, квашености стояли вперемешку с припущенным,
припеченным и потомленным. Женщины вели себя за столом строго,
старики-мужчины еще строже. Тоня кормила кроху-Павлика чем-то особенным,
наверняка тоже праздничным. Красивая Доня постреливала глазами на видного
собой гипофета. Гликерия терпела и не включала телевизор, хотя сегодня опять
крутили про Святую Варвару. Все восьмеро, считая малыша, наконец, устроились
за киммерийским столом - квадратным, со скругленными углами.
- Эта моя речь, - сказал старик-хозяин, поднимая стопку, - наверное,
эта моя речь будет историческая. Я сегодня хочу выпить исторически.
Старец-камнерез ненадолго умолк, со значением покачивая во все еще
сильных пальцах стопку настойки на бокрянике, морозом будланутой. Питье было
горьким, мужским, но именно оно посверкивало в стопках у всех собравшихся за
столом, лишь Гликерия по стародевичеству налила себе на донышко морошковой
подслащенной, ярко-желтой. Уровень напитка в стопках, впрочем, был разный -
от налитых всклянь у Романа Миныча и Федора Кузьмича до нескольких
символических капель перед Антониной. Варфоломей лежал в постели, но дверь
из столовой к нему была распахнута, и стопку ему тоже отнесли полную, и
слушал он своего хозяина с величайшим уважением, с таким, какое мог
испытывать лишь к человеку, изготовлявшему всю жизнь большие и тяжелые вещи,
- такие, которые украсть хочется.
- Я поднимаю этот наш первый главный тост, - медленно и веско заговорил
хозяин дома, - за единую справедливость. А в чем заключается единая
справедливость? В том, чтобы исправить все ошибки, допущенные прежде нас. А
какая главная ошибка портит людям жизнь в последние века? Это та ошибка, что
самое главное в нашей жизни, видите ли - свобода, равенство, братство. Вот!
Это целых три ошибки, никаких таких вещей вместе взятых быть не может.
Свобода? Ну, о свободе потом. Равенство? Какое такое равенство? Если я, к
примеру, согласен быть равным, к примеру, с бобром Мак-Грегором или вот к
примеру даже Кармоди, то вовсе не уверен я, что хочу равенства... с миусским
раком, если в нем даже триста пудов! А если я по старости и по глупости даже
вдруг на такое соглашусь, и такого равенства захочу, то захочет ли этого
равенства с ним, с этим раком, бобер Мак-Грегор? Или чего уж, вот к примеру,
даже бобер Кармоди? Никогда он на такое равенство не согласится и не пойдет!
Не поплывет! Мы, конечно, этих раков едим, бобры же в основном нет, но не
нужно такого равенства ни мне, ни вам, гости дорогие, ни стеллерову сильному
быку, ни работящему бобру, ни даже раку его не нужно, - если равенство, то
получается, это я одно лето его на отмели паси, а другое - он меня? Помилуй
Бог, как государь благородный светлейший граф Палинский говаривает! Так что
никакого, разъедрить его в клешню, равенства никому не надобно! Ну, а
свобода...
Роман умолк, мертвая тишина повисла над столом, даже маленький Павлик,
похоже, слушал историческую речь Подселенцева о ложности идей не слишком-то
великой Французской революции, притом именно малыш был с хозяином дома в
главных его антидемократических тезисах особенно согласен.
- Ну, насчет свободы и говорить долго ни к чему. Вон она где, настоящая
свобода! - старец двинул свободным локтем в сторону кухни, где имелся люк в
подпол. - Вот она! Шестеро богатырей, лбов-амбалов, не при дите сказать,
камень долбят за тяжелое преступление. Какая им свобода? А с другое стороны,
не прими я их к себе в подпол, откажись я их туда посадить - им тут же
положен Римедиум, пары свинцовые, ртутные, никаких праздников, даже вода
горячая мерками, потому как топлива мало, а даровая только со Святого Витта
да с Банной Земли, с другого конца света! А ежели, скажем, не в Римедиум,
так куда им на белом свете в Киммерии? К змеекусам, прости Господи, в Триед,
где лба никто не перекрестит? В пустые Миусы? К бобрам на Мебиусы разве...
Киммерийцы за столом грохнули со смеху от этой затертой шутки, пришлые
тоже засмеялись: им картина того, как сдают шестерых преступных таможенников
в услужение на подводные дачи, как поселяют их в бобриные хатки и заставляют
грызть богатым бобрам елки к обеду, тоже показалась забавной. Впрочем, по
случаю Вербного Воскресения женщины в подпол спустили рабам харчи вполне
директорские, не чета бобриной целлюлозе.
- Словом, свобода вещь не совсем плохая, но только тогда, когда она в
дело употребимая. А в жизни нашей свободы нужно... Ну вот столько, и хватит!
- Подселенцев поднял стопку и ногтем показал у донышка, сколько именно. -
Так что правильных слов тут всего только одно: братство! Такое, как у нас
вот за столом сегодня, во славу Вербного воскресения!
Старик еще выше поднял стопку - и опрокинул ее содержимое себе в горло.
Чокаться в Киммерии было со времен Лукерьи не принято. Выпили и прочие. Доня
закашлялась, больно злая бокряника ягода все-таки. Гликерия понимающе
подвинула к ней графин с морошковой, но та во все глаза глядела на гипофета,
не до морошковой ей было.
Дальше зависло молчание, стук ножей и чавканье отмечающих Вербу лишь
усиливали его: все правильно сказал хозяин. Веденей ел огромный кусок пирога
и размышлял, кому придется говорить ответный тост - гостю, то есть ему, или
второму старику, пришлому из Внешней Руси. Выпало второе. Федор Кузьмич
утерся салфеткой и поднял стопку.
- Я тоже поднимаю тост, - начал он, - за то, чтобы все допущенные
прежде ошибки были исправлены. Исправление порчи - главнейшее дело, это
давно сказано у китайцев в "Книге перемен". И, хотя Россия - не Китай, но
Киммерия - это все-таки Россия, и это хорошо. Очень отрадно узнать, что
прапрадедушка Петр Алексеевич сюда приехал, взял на глаз град Киммерион - и
на пустом месте для себя воздвиг похожий. Не его вина, что там город - не
как здесь, его... устеречь некому. И рыба... хуже. Но был тот город
столицей, больше двух столетий был. И можно только завидовать, что Киммерион
беспрерывно был и поныне остался неизменной столицей Киммерии - уже тридцать
восемь столетий. Поэтому смело можно выпить за славное будущее Киммериона,
Киммерии и всей Российской империи!
Старик, еще посредине своего тоста вставший, возвышался над столом с
рюмкой высоко поднятой крепкой руке. Гипофет почувствовал, что ради такого
торжественного тоста и ему тоже встать полагается.
- Этот тост я принимаю, - сказал Подселенцев, медленно поднимаясь, -
этот тост, я считаю, будет исторический.
Встали даже женщины. И выпили с большой торжественностью, хотя от
бокряники сводило скулы - такую водку залпом не пьют, ее только пробуют,
жалко ведь губить красоту хозяйкиной работы одним халком! Но Гликерия, хотя
сама и пила другое, кажется, была довольна, что плоды ее трудов исчезают в
животах гостей, - она только жалела, что никто из многочисленных дядьев,
теток и двоюродных к отцу-деду на Вербу не зашел. На Пасху, конечно, придут,
но вот и на Вербу можно бы. Пользуясь тем, что гости жуют, хозяйка ушла на
кухню и извлекла из печи главное блюдо стола - вербную кашу. С помощью Дони
внесла чугун в столовую и дозволила помощнице разложить по тарелкам нечто:
гречневая каша, перемешанная с немалым количеством вербных почек, была
обильно полита деревянным маслом.
- Разнообразная нынче верба! - изрек захмелевший Веденей, отведав каши.
Вкуса он не чувствовал, все отшибала бокряниковая горечь. От него, от
третьего за столом мужчины, ждали тоста, и он заговорил , используя немалый
ораторский дар, развитый в толкованиях сивиллиного бреда. Он рассказывал,
какой нынче прекрасный на острове Петров Дом вербный базар. Как продают там
и иву, и ветлу, и лозу, и брезину, и молокитник, и шелюгу, и ломашник, и
вязинник, и кузовницу, и краснотал, и белотал, и синетал, и чернотал, и даже
привозимые из далекого Арясина армянские финики, сиречь опять-таки вербу, -
и все это означает древний, любимый киммерийцами праздник, о котором Святая
Лукерья Киммерийская, - по преданию, конечно, - сказала: "Не та вера правее,
которая мучит, а та вера правее, которую мучат!" Славный это праздник
киммерийского плодородия, когда все кипит и трется в Рифее, - сумасшедшая
рыба, случается, даже икру не в сроки мечет, это как раз и называется