Витковский Алексей. Земля святого Витта

пошел махать рябиновым бревном во все стороны.
Потянуло имеющей вот-вот пролиться кровью. Раздался дикий вой: так
бобры не орут, так орут бобрихи. Немногие уползшие к стенам участники
фин-ахана могли наблюдать, как древняя седая бобриха, невесть откуда
появившись, пробралась на то место, где только что лежал покойник, и с
гордостью продемонстрировала оторванный от ее черепа шкуряной лоскут; лоскут
тянулся через череп к уху и там, кажется, все-таки прикреплялся ко всему
остальному; из-под лоскута, однако, кровь хлестала на стружки, и на
покойника, из-под которого наконец-то выбрался Икт, тут же бросившись бить
старуху, чьей кровью был заляпан от носа до хвоста.
В это время из кладовки вылезла новая морда; Дуайрес Кармоди, родной по
сестре племянник покойного и главный наследник его небогатого имущества, с
утра обожрался ивы и на первую половину фин-ахана лег поспать. Поняв, что
дошло до драки и его собственные, кровные стружки осквернены, он деловито
подпрыгнул и горизонтально влетел в центр побоища, свистя при этом на
совершенно ультразвуковых частотах. Как на грех, старуха, известная больше
как "распроклятая вдова Мебия", все еще не закончила демонстрировать свою
боевую травму (лоскут шкуры, отодранный от черепа). Дуайрес не видел, что за
углом стола, возле штабеля с непочатыми стружечными лотками, страшной силищи
бобер Пэнн Мак-Грегор смертным боем бьет почетного гостя Харка, и того гляди
приготовит гостя к новому фин-ахану; Дуайрес не видел рыдающих жен у стен,
не вполне уверенных - жены они еще или уже вдовы, он видел лишь наглого
Икта, грозящего кровавыми зубами, да торжествующую старуху, которую с
похмельных глаз не признал вовсе - и бросился на обоих сразу, приняв за
виновных.
Между тем в числе виновных мог быть кто угодно, но не они: Икт по сей
день носил свои собственные, не вставные зубы, а вдова Мебия Кармоди,
единовластная владычица фирмы "Мебий и мать", с тех времен, как зубная
монополия перешла к ее семье от свергнутого Дунстана, ходила на бобровых
променадах вовсе без зубов, демонстрируя, что у нее, с одной стороны, нищета
в доме, с другой - что неблагодарные сыновья не имеют ни совести, ни времени
сделать протез родной матери. Чего ради она заявилась на фин-ахан к
малоуважаемому покойнику - она бы и сама не объяснила, но, похоже, ее
заранее притягивал дух скандала. На всяком скандале она была первой. Ее
всегда били - но при этом даже тот, кто сам бил, вплоть до следующей драки,
непременно трогательно за ней ухаживал и приносил извинительные подарки, уж
если не каштаны и бананы, то хоть коробочку начищенных заранее кедровых
орешков - уж по самой малости. Может быть, именно поэтому Дуайрес бросился
сперва бить ее, а не Икта; с другой стороны, Икт решил придти на помощь
наследнику покойного, и бросился лупить старуху с не меньшей силой, - будучи
авансом уже залит ее же кровью.
Чудовищной силы свист сотряс трапезную хатки, и все как-то замерли. На
пороге стоял начальник сил бобриного самоуправства Финн Кармоди, держа в
отставленной лапе символ своей власти - ультразвуковой свисток, когда-то
оброненный камердинером Палинского в озеро. Издавал свисток звук-команду
"Товсь!". Ну, и кто этот свисток слышал - готовился. Ни к чему хорошему.
Увы, почти любой фин-ахан так и заканчивался, менялись только
действующие лица и, так сказать, исполнители, - хотя пострадавшие почему-то
были чаще всего одни и те же.. Но в этот раз как-то драка превзошла обычные
масштабы. Матриархов даже на пьяных посиделках все-таки редко бьют. А
побитой оказалась сама госпожа вдова Мебия! А ее и так уже который раз...
под укоризну подводят!.. Она ведь и от людей... страдание приняла! Финн был
настроен серьезно - и не собирался спускать никому и ничего. Разве что
шкуру. Хотя бы фигурально.
Из-под стола высунул голову вдребезги пьяный Мнух.
"А ишшо свисс-тят... что на постоянный выезд в место жительство старик
Израиль с Лисьего хвоста издаст большое запрещение..."
"Этого - сразу в вытрезвитель", - скомандовал Финн, и обстановка сильно
разрядилась. Дюжие силы самоуправства быстро раскидали кучи побитых на тех,
которых в больницу, на тех, которых в КПЗ и на тех, которых на кладбище.
Даже как-то странно, что в эту последнюю категорию попал один-единственный
покойный Кармоди, на чей фин-ахан перепившиеся и передравшиеся гости
изначально собрались. Финн велел собрать традиционных двенадцать свидетелей
того, что покойный был вполне покоен еще до драки, проследил, чтобы старуху
вдову направили в больницу первой, первым же в КПЗ был отправлен, как
обычно, Икт - выпустят через двое суток, ну и смеху будет в репортажах...
Несостоявшиеся вдовы сквозь слезы, сортируя мужей, заранее хихикали над
любимым чтивом. Только покойника никто трогать не торопился.
У дальнего конца стола, не причисленный ни к одной из трех печальных
категорий, сидел весь избитый и ничего не понимающий Дуайрес. Передний зуб,
свой, природный, красный, ему в драке кто-то высадил-таки. Держа этот
несчастный зуб в одной лапе, Дуайрес бессмысленно переводил глаза с него на
половинку драгоценного протеза работы мастера Дунстана - из-за которого вся
драка и случилась. Протез был поломан только что, но принадлежал - горе ты,
горе! - покойному Кармоди, чей фин-ахан так похабно осквернило обнаружение
этой полудрагоценной вещи в лотке с ясеневой стружкой.
Полудрагоценной потому, что протез был разломлен точно пополам. Тут
горестные размышления Дуайреса были прерваны: кто-то дергал его под столом
за шерсть на ноге. Дуайрес, которому внезапно все стало как-то безразлично,
помог вылезти оттуда чудом уцелевшему в драке господину Харку О'Брайену. Тот
отряхнулся, забрал у Дуайреса обе половинки протеза, покачал ими в воздухе,
ударил друг о друга. В глазах старика зажглись огоньки, он пошел крутить
половинками протеза в воздухе. Тихое присвистывание его раздавалось на всю
опустевшую хатку:
- Боббер, Боббер, где ж ты был? Боббер Боббера... добыл!
Отчего-то Дуайресу показалось, что покойник в такт О'Брайенову радению
шевельнул хвостом и тоже что-то забормотал. И лишь тогда низошло на него
блаженное забвение, и он рухнул под стол, откуда только что вытащил дважды
тестя покойного Кармоди. А господина Харка от радения, впервые, быть может,
осуществляемого с помощью расколотого пополам зубного протеза, - оторвать
уже ничто не могло.
Он-то знал, что именно Боббер - Боббера.
И в рожу плюнуть тому, кто скажет, что наоборот.

28

И он понял, что это был сон пальмы, о которую он опирался. Она видела
во сне воду.
Милорад Павич.
Хазарский словарь. Зеленая книга.

Странная погода стояла нынешним летом в Киммерии: ни жарко, ни холодно,
ни дождя, ни сухости, ни ветра, ни безветрия, - и так уже четвертый месяц. А
между тем и телевидение, и захожие офени единым гласом повествовали, что на
Внешней Руси во всех ее нынешних несусветных границах стоит свирепая жара,
засуха угрожает лесам и полям, народ даже ропщет: отчего государь такую
погоду вообще допустил. Лишь над Киммерией - вероятно, обычными стараниями
Великого Змея - лежал плотный, хоть и нетолстый облачный слой. Посевы ячменя
вроде вымахали как обычно. Бокряника на левом берегу Рифея налилась соками и
почти уже готова была к сбору: тоже как обычно. Да и раки на Миусах - хотя
месяц все еще был с буквой "ю" - выглядели соблазнительно, - по крайней мере
так сообщал "Вечерний Киммерион", под страхом превращения в еженедельник
дутых сенсаций со времен водворения в архонты Александры Грек более не
устраивавший.
Говорили, что жара даже на Аляске, а хорошая погода - кроме Киммерии -
только и есть, что в одном каком-то отдельно взятом латиноамериканском
государстве, название которого произносить - язык сломаешь, не то
Кетцалькоатль, не то Сальварсан, в общем - в одном только. В государстве
этом с помощью патагонских гастарбайтеров спешно выжигали тамошнюю колючую
степь, что называется каатинга, и засевали гречихой - чтобы было что послать
в виде безвозмездного дара гражданам Российской империи. Гречку (и ядрицу, и
продел), да и мед, и воск, и прополис: все это нынешним годом в России не
уродилось, - а в Киммерии не росло отроду, да и пчел в заводе мало было.
Офени очень дешево таскали в город не только особо необходимую в иные
праздники гречку, но и зело потребный сахар-песок, а где они его брали - кто
ж спросит. Известно, впрочем, что пользователи молясин во Внешней Руси - все
до единого сладкоежки. Ну, видать, избытки у них, либо еще что: словом,
какая разница, лишь бы сахар не пропадал, шоколад тоже, а всего важней -
вяленые бананы да засахаренные каштаны.
Гликерия, превратившаяся в очень уважаемую городом даму с тех пор, как
дедушка Роман прежнего архонта поверг - а это уж когда-а-а было! - "Вечерний
Киммерион", как и раньше, читала от строчки до строчки, надеясь найти хоть
какие-нибудь сообщения о Саксонской набережной, глядишь, и про их дом
напишут что-нибудь, а ведь возможно и такое, что напишут даже лично про нее,
- ну, хотя бы упомянут, например, так: "...и другие уважаемые граждане".
Ясно же, что это про нее, про Гликерию Касьяновну Подселенцеву.
Деда Романа, благополучно доживавшего девятую киммерийскую декаду,
поминали в газете часто. Преимущественно как образец гражданского мужества,
- но иной раз и как выдающегося мастера, резчика-родонитчика, равных
которому не рождается и в декаду декад: ежели по заумному говорить, то в
гросс лет, а ежели по-древлесоветски, то в двенадцатью двенадцать, стало
быть, в сто сорок четыре года. Царь в нынешнем году, от коронации начисляя,
правил тоже ровно киммерийскую декаду лет, - но это еще до ноября дожить
надо, тогда и отпразднуем. Другого деда, Федора Кузьмича, не поминали вовсе
(иначе как в форме "другие уважаемые лица") - он специально с новым архонтом
договорился, чтоб не было этого баловства. Других жильцов - кого как. Да
что-то и мало их нынче стало, не считая почти уж досидевших свой срок в
подвале рабов. Три некиммерийских женщины, регулярно заходивший в дом
академик, гипофет Веденей, да все время сбегавший от сбежавшей жены его
младший брат, первый по силе на весь Киммерион молодой богатырь Варфоломей,
еще соседи-художники - вот и все, кого могли в "Вечернем Киммерионе"
поименовать "другими уважаемыми лицами", сообщая что-нибудь о том, например,
какая великая новость случилась на Саксонской: старец Роман Подселенцев,
много лет раскладывавший в четыре руки пасьянсы со своим старинным другом
(никогда не называемым по имени), сменил, оказывается жанр: теперь они с
другом день и ночь режутся в "гусарика", в преферанс на двоих - и не только
очень этим своим занятием довольны, но и другим весьма это самое занятие в
ветхие годы рекомендуют. "Другие уважаемые лица", проживающие в доме на
Саксонской, ничего не имеют против. Ну ясно же, что речь идет в первую
очередь о Гликерии Касьяновне!
"На сладкое" Гликерия оставляла себе разделы городской хроники - и
объявления.
"Закончился двухмесячный конкурс на соискание почетного звания
мастера-гирудопастуха, Как и в прошлом квартале, все соискатели потерпели
сокрушительное фиаско".
"Справажен на почетный покой еще один заслуженный офеня. Известный в
нашем городе и по всей Камаринской до Кимр и Арясина офеня Алешка
Беспамятный в присутствии Малого Офенского Схода поставил по данному обету
пудовые свечи ко всем семи киммерийским церквям Параскевы-Пятницы, после
чего упомянутый Алешка навеки удалился в монастырь Святого Давида
Рифейского".
"Еженедельная драка, имевшая место на Петров Доме в минувшую субботу
между мастером-банщиком, мозолистом высшей квалификации Филимоном Шкандыбой
и небезызвестной вдовой Перепетуей Землянико при участии небезызвестной
вдовы Анастасии Артезианской, также действительной членшей гильдии вдов, в
очередной раз завершилась бегством мастера Шкандыбы на Витковские Выселки.
По ходу погони на этот раз А.Артезианской, впрочем, удалось срезать
мозолисту обе подметки. П.Землянико лишила мастера некоторой части его
выходной прически. Мастер - в свою очередь - достиг Витковских Выселок с
тремя рукавами в рюшах и одною серебряною серьгою, каковые и возложил в
воскресенье на Земле Святого Витта к могиле своего пращура, известного
Шкандыбы Препотешного".
Эту новость Гликерия читала уже в тысячный, наверное, раз. Бежал с поля
боя каждый раз именно Шкандыба, но предметы обдирались друг с друга разные -
и потому было интересно. Хроника кончалась, и со вздохом Гликерия начинала
читать объявления.
"Позавчера в девятнадцать часов двадцать три минуты в районе
Открытопереломного проезда утеряна шляпа: женская, в мелкую зеленую и желтую
клетку с двумя белыми перьями и белою же подкладкой. Нашедшего убедительная
просьба сообщить за вознаграждение местонахождение перьев."
Гликерия задумалась, потому как до Открытопереломного от Саксонской -
ста аршин не будет. Уж не съела ли эта шляпу коза Охромеишна Младшая,
сменившая на дворе Подселенцева Охромеишну Старшую, Пророчицу? Долго прожила
старуха, однако, и день смерти своей точно предблеяла. Жаль, по-козьи никто,
даже Нинель, не понимал ни бе ни ме. А то бы знал про все заранее. Даже про
перья.
А нынешняя Охромеишна дурой была. И хотя росла у нее борода, как у
козла, жесткая и противная, хотя пахло от нее именно козлом, хотя один ее
рог завивался направо, а другой налево, и даже Нинель, присмотревшись,
увидела, что три копыта у этой Охромеишны женские, а четвертое - мужское,
хотя питалась она одною лишь рифейскою чечевицей с югославской приправой
"вегета", и больше есть ничего не могла, - все равно будущего предсказывать
не умела.
Обязанностей по дому, кроме добровольных, у Гликерии давно никаких не
было. Доня с Нинухой управлялись и с бабьими делами, и за стариками
присматривали, а что из мужских дел - так то либо рабы в подполе делали,
либо Басилей-художник заходил и помогал. Дела у супругов давно и очень резко
пошли в гору; на очереди за "обманками" хоть кисти Басилея, хоть кисти Веры
стоял весь состоятельный Киммерион; в гостиных теперь непременно висела хоть
одна, хоть маленькая их картинка: лимон, к примеру, на початой колоде
игральных карт, притом и лимон тоже початый, чистить его начали, и на краю
корочки - муха небольшая. Или же портрет хозяина в древнекиммерийском
костюме, у которого воротник эдакими зубчиками. Или пейзаж с Земли Святого
Витта. Все, конечно, недешево - но и никак не дорого, потому что дорого
супруги брать не соглашались. Оттого к ним очередь и стояла. А еще часть
картин откупала Киммерийская государственная картинная галерея имени
царствующего государя. Галерея была при Киммерийской академии наук, на
острове Петров Дом, и пожизненным ее директором состоял президент Академии,
академик Гаспар Шерош.
День был июльский и при этом пасмурный. Мельком глянув в окно на
набережную, Гликерия заметила, что у парапета стоит и смотрит на Землю
Святого Витта человек, которого вся Киммерия узнавала за версту: вот именно
этот самый единственный на всю Киммерию академик. Человек хороший, пусть
себе стоит, чистым речным воздухом дышит. Хотя с Земли, бывает, и
банно-прачечные запахи долетают, но чаще пахнет просто речной водой.
Поглядела Гликерия на спину академика и пошла к телевизору. Каналов нынче
вон сколько, можно выбрать себе для созерцания.
Гаспар стоял, положив на парапет пачку авторских экземпляров,
полученных в типографии на острове Зачинная Кемь, в сотне саженей от
епископального собора Лукерьи Киммерийской. "Занимательная Киммерия" вышла
на этот раз седьмым, очень сильно расширенным изданием, с цветными вклейками
и в твердом переплете, что, конечно, весьма замедлило ее выпуск: типография,
согласно решению кого-то из архонтов конца девятнадцатого века, работала без
помощи электричества, как мельница - на лошадиной тяге. Два пары угрюмых
меринов киммерийской породы безнадежно ходили по кругу, круг вращался - и
через привод давал силу допотопным печатным станкам, типографию оснащавшим.
Если не считать типографской краски и кое-каких переплетных материалов,
книги в Киммерии печатались совершенно чистые экологически. Слава Лукерье,
чей собор был в двух шагах от типографии, что епископ Аполлос хотя бы
освещение разрешил печатникам провести электрическое, хотя нынешними белыми
ночами было это не столь и важно. А все-таки грело сердце Гаспара, что в
традиционной двенадцатой корректуре книги не смог он найти не единой
опечатки, - не считая того, что его имя на титульном листе было написано
через "о". Забавно: в Киммерии слова растягивают, говорят напевно и долго -
а тут присадили ему в имя говор "володимирский".
В позапрошлом году Гаспар отпраздновал свои пять декад - с этого дня,
по общероссийским законам, пошла ему какая-то пенсия, вне зависимости от
того, работал он или нет. Пенсию забирала жена, и дальнейшая судьба этих
небольших денег была Гаспару совершенно неизвестна и неинтересна. Он как был
Президентом Академии Киммерийских наук - так и остался, и жалованье при нем
прежнее. Впрочем, жалованье забирала жена, и дальнейшая судьба этих довольно
больших денег тоже находилась целиком под ее контролем. Гаспару нужны были
только карманные деньги на трамвай и случайные расходы. За наличием в его
карманах этих весьма и весьма небольших денег строго следила жена - и
Гаспара совершенно не интересовало, откуда эти деньги берутся. Гаспар был
всецело человеком науки и только науки - хотя и киммерийцем до мозга костей.
Гаспар отдыхал: путь от типографии до академии, да еще с тяжелым
пакетом, был для него нынче не так уж и легок. Он смотрел сквозь тронутые
сединой ресницы на запад, на южную, банную оконечность Земли Святого Витта,
- и дальше в зарифейскую, клюквенную даль, где уже в невидимой дымке
скрывалась непереходимая граница Киммерии, Свилеватая Тропка, спина Великого
Змея. Пейзаж был знаком Гаспару лучше, чем собственные пять загадочно
длинных, киммерийских пальцев. Веки Гаспара постепенно смежались, слипались,
и по привычке немедленно начинали обостряться другие чувства: слух,
осязание, особенно же обоняние. И внезапно, в какой-то миг грань реальности
разорвалась, и Гаспар учуял запахи, которых не чуял никогда - и чуять не
мог; следом послышались столь же неведомые звуки, и незнакомый воздух хлынул
к нему в легкие. Ибо, стоя на берегу великого Рифея, Гаспар Шерош учуял
запахи и услышал звуки моря.
- Таласса... - прошептал он, но волна запахов захватила сознание. Пахло
соленой, синей океанской водой, пахло гниющими на берегу красными
водорослями и всем иным, что оставляет на берегу недавний отлив, -
ракушками, обломками морящегося с незапамятных времен дерева - большей
частью такелажного, пахло другим деревом, окаменевшим в воде за столетия и
больше известным под беломорским названием "адамова кость", пахло обломками
санторинских, крито-микенских трирем и остатками войлока, некогда
оборачивавшего весла; пахло медью и бронзой уключин того века, когда железо
было еще слишком дорого для такого прозаического устройства, - пахло пенькой
и смолой, пахло канатами, сохнущими парусами, дымком костра, на котором
мальчишки - а то и взрослые - запекают мидий и крабов прямо в ракушках и
панцирях; пахло босяцким тряпьем тех, кто чуть ли не круглый год живет на
морском берегу; пахло уж и вовсе невозможными вещами, подгнивающими корнями
мангровых зарослей, пахло просыпанным из плотно набитых тюков пряностями,
черным перцем и гвоздикой, выброшенной кокосовой скорлупой, несусветно
сильно пахло слежавшимся песком и мшистыми прибрежными валунами, что
оголяются лишь при самом низком отливе, и мокрым щитом Ахилла и подгоревшим
панцирем черепахи, и слизью медуз и выделениями клювастых осьминогов, пахло
кистями и перьями рыбы латимерии, пометом альбатроса и слюной буревестника,
пахло даже встающим солнцем (которым пахнуть здесь уж и вовсе не могло -
Гаспар стоял, обратив лицо на запад), - и чем еще только не пахло! Главное,
что Гаспар точно знал происхождение каждого запаха. Родовая память
киммерийцев, минуя тридцать восемь столетий добровольного затворничества,
накрыла академика с головой, и ему не хотелось открывать глаза: он лишь
впитывал в себя море, и одними губами шептал: "Таласса, таласса...", что
продолжалось довольно долго, пока мысль о том, что это, быть может, ничего
особенного, просто смерть пришла - не заставила его усилием воли открыть
глаза. Перед академиком был родной Рифей, кативший воду на север, в нынче
свободную ото льдов Кару, по которой проходит граница Европы и Азии. Перед
ним был самый западный из островов Киммериона, Земля Святого Витта. И еще
перед ним, на парапете набережной, лежала пачка авторских экземпляров
седьмого издания "Занимательной Киммерии". Это ее запах, аромат свежей
бумаги и типографской краски, принял Гаспар за все те запахи, что были
перечислены выше, - и многие другие, промелькнувшие так быстро, что и не
успело найтись им ни ассоциации, на названия. Гаспар с любовью погладил
верхнюю обложку. И с удивлением увидел, что на титульном листе опечатку в
типографии убрали, да, конечно, но... Но золотом было оттиснуто на коленкоре
обложки:

ГОСПАР ШЕРОШ
ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ КИММЕРИЯ

А ведь пачка из всего пятитысячного тиража - академик знал это точно
-была последней. Стало быть, опечатка оттиснулась на всем тираже. Неожиданно
Гаспар засмеялся: он понял, что невероятный обонятельный сон, только что им
унюханный, был не чем иным, как запахом опечатки. Гаспар мысленно плюнул на
эту беду: то-то будет скандала и в архонтсовете, и в типографии, особенно же
- в "Вечернем Киммерионе". На полгода растянется скандал, и сразу зайдет
разговор о втором издании.
Как обычно, Гаспар Шерош путал слова второе и следующее. Следующее
издание обещало быть по номеру - восьмым. И академик уже знал, что оно будет
дополненным, сильно расширенным. В частности, будет там рассказ, чем пахнет
опечатка, если долго смотреть на запад, на Землю Святого Витта. И академик,
настроение которого резко улучшилось, а сила вернулась молодая, легко
подхватил пачку авторских экземпляров и зашагал вдоль Саксонской к себе, на
остров Петров Дом, к рынку и родной Академии.
По иронии судьбы через полсотни шагов встретился Гаспару известный
мастер по ночному ремонту мебели - Фавий Розенталь. Он-то и оказался первым
человеком, презентуя которому свою книгу академик украсил титульный лист
надписью, много раз повторенной впоследствии: "На память о том, как волшебно
пахнет опечатка! Гаспар Шерош..." Ну, а дату академик от волнения поставил
враную, даже годом ошибся. И месяцем тоже. Только число поставил правильное
- двенадцатое - но это число для киммерийца круглое, его не перепутаешь. Как
не будут, наверное, во Внешней Руси ошибаться, ставя под письмом любую дату
двухтысячного года. Короток век человеческий, редко даты бывают такими
круглыми. А Фавий засунул книгу за пояс и пошел по своим делам, по той же
набережной, но на юг, и напевал он в это время знаменитую мелодию "Караван",
что к нашему повествованию не имеет решительно никакого отношения.
Покуда академик удалялся по Саксонской набережной на север, а мебельный
ремонтник - на юг, что-то дурное стало твориться в покинутом ими месте.
Саксонская, словно двухкилометровой длины автомобиль, вдруг зарычала своей
шероховатой точильной поверхностью, встряхнула будто чубчиком, вечнозелеными
ветвями киммерийских туй, потом рванулась куда-то - точь в точь громадный
грузовик на большой скорости - затормозила и остановилась. Немногочисленные
свободные от артельных трудов жители набережной, наученные многостолетним
опытом, высыпали из-под крыш, они хорошо знали, что такое подземный толчок и
как именно толкается Святой Витт. Толчков, однако же, больше не
воспоследовало, лишь с визгом пролетел с востока на запад некий предмет и,
вращаясь, вонзился прямо в мостовую у переулка с названием Четыре Ступеньки.
На этот раз Землю Святого Витта тряхнуло так, как не трясло с одна
тысяча девятьсот сорок девятого года. В банях на острове кусками полетела с
потолков штукатурка; шипя, отворились закрытые краны для холодной воды и
стали извергать горячую, краны же для горячей воды, напротив, вовсе
перестали работать. В парилке возник голый призрак Конана-варвара; потрясая
кулачищами, он бросился из банной части острова на кладбищенскую, но там
произошло то самое, чего призрак опасался - и что регулярно один-два раза в
столетия происходило.
Кол, драгоценный родонитовый кол работы мастера Подселенцева, вырвался
из каменной плиты солнечных часов и, вибрируя, улетел на восток.
Землетрясение было глубинное, толчок шел из центра Земли по направлению,
видимо, к орбите Плутона - и, хотя у поверхности Киммерии порядком ослаб,
силы его хватило на то, чтобы кол с могилы Конана перелетел Саксонскую
протоку Рифея и вонзился в мостовую Караморовой стороны точнехонько напротив
знаменитой палеолитной статуи "Дедушка с веслом". Конана в тот день больше
не видели (хоть и основатель города, хоть и призрак, а зануда все-таки),
зато киммерионцы валом повалили разглядывать: как это кол, да на нем (молва
доложила) семь разноцветных люф, перелетел через протоку и в новом месте