Витковский Алексей. Земля святого Витта

"трется", - пирог с рифейской зубаткой у хозяюшки прямо как вербный базар,
отменный, а каша прямо как пирог, - а еще выпьем в память того, как несли
древние киммерийцы на Урал со своей древнейшей родины вербные семена и
саженцы, потому как без воды киммериец - никуда, а где верба, там вода, - а
когда роняли они семена на дорогу, то вербы вымахивали, к примеру, как у
евреев на реках Вавилонских, на такую вербу, она же ива и прочее, не только
разные смычковые и щипковые инструменты повесить бы можно, а и рояль ничего
себе; вот и продают на Петрове Доме все вербное, кроме засахаренных
каштанов, потому что каштаны, сколькое их ни тащат офени на Лисий Хвост, все
идут бобрам в обмен на железное дерево кедр...
Постояльцы и хозяева согласно кивали и неторопливо ели, - нашел на
Веденея стих безостановочного говорения, ну и пусть говорит: под такие речи
и пьется легко, и закусывается душевно. А Веденея тем временем несло дальше,
он отчего-то пустился рассказывать о чудесах островка Прыжок Лосося,
расположенного в сотне верст к северу от Мебиусов, бобриных дач, по пути к
Миусам, рачьим пастбищам. На острове этом вечно идут дожди, но непростые, а
неприятные, хотя пречудные: выпадают там дожди не из воды, а из всего, даже
из каменных статyй, - а вот недавно шел дождь из самых разнообразных
российских удостоверений личности, с грамот времен Петра Великого начиная и
до билетов покойной Коммунистической Партии Советского Союза, но об этом
дожде узнали случайно, потому что ближе всех к Прыжку Лосося обитают бобры,
они про дождь проведали и всю выпавшую целлюлозу погрызли, одно осталось
временное водительское удостоверение Хохрякова Геннадия Павловича...
Гипофет окончательно заговорился, каша у него в тарелке стыла и
огорчала Доню. Настойка меняла в стопке цвет, сгущаясь оттенком к донцу.
Веденей закашлялся, взял рюмку, а покуда он ее пил, глава дома со значением
произнес:
- Да, важная ягода - хохряника.
По-киммерийски Роман опрокинул стопку дном вверх, поставил на тарелку и
поднялся: пейте-ешьте, гости, без меня, ваше дело молодое, а я отдыхать
пошел, мое дело стариковское. Болтливую эстафету у Веденея перехватили
женщины: все они как одна позавчера видели - напился сосед Коровин в
стельку, небогоугодно это, нет, - весло в Рифей упустил, бобры на Мебиях
поймали, городовому отвезли и жалобу архонту подали, городовой к Коровину
пришел, а тот в сенях без порток лежит и "Сме-ело мы в бой пошли" орет, но
тут из гильдии лодочников пришли и с городовым сцепились, увезли Коровина на
экспертизу и доказали, что он трезвый, это ж каким маслом и какое колесо
надо мазать, чтоб такую справку сделать?.. Нить разговора уплыла от Веденея,
да и Господь с ней, с нитью.
Он попил и поел, бобренятами одарил малыша, некоренного киммерийца
Пашу, и брата тоже проведал. С черноволосой девушкой за столом он тоже
наперемигивался, да вот ушла она куда-то. Он не хотел больше слушать нытье
Варфоломея, требующего "себе в рюмку". Его раздражали глухие стуки в подполе
подселенцевского дома, - видать, местный барабашка расходился, - и жутко
хотелось домой, на Витковские Выселки. Гипофет встал, откланялся, татарка
проводила его до дверей, которыми он вошел в кухню.
- Повидаешь ты мир, парень, повидаешь. Ни во что верить не будешь, в
том сила твоя главная скажется. Три дочки у тебя вырастут, хорошие девки
будут, и племянниц две, тоже хорошие будут, ох, жизнь тебе парень такое
покажет... - бормотала Нинель, слушая удаляющиеся шаги Веденея.
По набережной прошел наряд стражников, задержался у крыльца
соседа-лодочника, что-то спросил. Тот вяло ответил. Стражники повторили
вопрос. Лодочник, кажется, вконец дошел.
- Да не болен я! Не пьян! Что пристаете - ясно сказано в справке -
периблеспис у меня... Что? Да, да, это грусть, которая с человеком бывает
при виде помешанных... Никого я из вас не обзываю! Кроме вас помешанных за
день насмотрелся, возил до обеда, потом лодку сменщику оставил... А куда
хотите, туда звоните. На экспертизу? Везите сию минуту...
На этой фразе стражники оставили лодочника в покое и пошли дальше -
сшибать калым с менее защищенных бедолаг. Нинели было жаль соседа-лодочника.
Она-то знала, какие беды ему еще предстоят. Но, как всегда, молчала;
бесполезно людям про их будущее рассказывать. Оно и так наступит, а если
рассказать - то либо не поверят, расстроятся, - либо поверят, тогда
расстроятся еще больше. Ни к чему людям знать будущее. Находилась она уже по
дорогам России, наговорила людям, чего с ними будет - нешто кто слушал?
Хватит с них ненужного знания. Им бы с обыкновенным-то управиться, что в
Киммерии, что на Руси.
А сосед остался на крыльце, долго-долго сидел он, глядя через протоку
на немногочисленные ночные огни Земли Святого Витта. Потом удостоверился,
что бояться больше нечего, выудил из сеней заранее припрятанную бутылку и
сделал из горлышка длинный глоток. С начальством в лодочной гильдии у него
был уговор: как уйдет стража - досчитай до десяти тысяч, медленно. Если
никто не вернулся - делай до утра что хочешь. Отчего до десяти тысяч, а не
до шести или до двенадцати - сосед не спрашивал. Он уже давно ни с кем не
спорил. Ибо кроме гильдии, профсоюза по-старинному если, его, Астерия
Миноевича Коровина, защищать было некому. Даже в праздники.
В угловой комнате многолюдного подселенцевского дома зажегся свет. В
соседней, у Нинели, погас. Она знала, что нынче пасьянс у Федора Кузьмича
сойдется, а потому настроение завтра с утра будет лучше обычного.

6

Сделаем худо, а поправим еще хуже.
Николай Лесков. Некуда.

Темна древность киммерийская, но не древнее Киммерия, но не древней и
не темней она, нежели ее древняя столица - воздвигнутый на сорока островах
град Киммерион. Среди же иных, младших городов Киммерии самым славным, -
хотя и нельзя констатировать, что слава эта такая добрая, - уже который век
числится еретический город Триед, стоящий близ двупроточного озера Мyрло.
Двупроточным озеро считается потому, что впадает в него небольшая, но бурная
речка Селезень, - слово это, надо заметить, женского рода, - она же из озера
неведомым образом и вытекает. По левой стороне, вдоль каменистого берега,
текут воды Рифея из великой реки в озеро, а по правой стороне текут воды
Мурла обратно в Рифей. При впадении Селезни в Рифей - оно же и выпадение -
стоит малая, уютная деревенька Нежность-на-Селезни.
Переправа через Селезень, чтоб из Левой Нежности в Правую добираться,
была, понятное дело, лодочная. Место селезенского переправщика требовало
немалого искусства: река со старинным левосторонним течением никакого
"островка безопасности" на своей середине для удобства людей не
образовывала, в этом месте переправляющаяся лодка сперва на мгновение
застывала, а потом приходила в безостановочное вращение. В Рифей лодку не
сносило: левая сторона Селезни влекла посудину в озеро. А в озеро посудина
уплыть опять же не могла, правое течение реки неудержимо подталкивало лодку
в Рифей. Лишь самые умелые из лодочников могли обойтись одним элегантным
оборотом и доставить пассажиров из Левой Нежности в Правую. Таких лодочников
ценили, зарабатывали они что твой мастер-чертожильник. Особенно потому, что
была Селезень в высшей степени бобрифицирована.
Киммерийские учителя арифметики никогда для учеников даже задач не
сочиняли - таких, чтоб "в бассейн по одной трубе", "из бассейна по другой
трубе", - перед ними всегда был образец нелогичного озера, из которого
вытекает - и в которое притом и втекает тоже. Простая киммерийская задача
такого рода должна была начинаться следующими словами: "А что, ребятки,
будет, ежели вдруг прогневается старший наш Рифей-батюшка, да и матушка наша
младшая Селезень тоже прогневается, и потечет по левой стороне матушки в
прелюбезное наше Мyрло да в пять раз более водицы, нежели из него следом по
правой стороне вытечет?" Составлять такие задачи тоже полагалось с
превеликой смекалкой, помня многие факторы: в частности, восточный берег
Мyрла почти весь упирался в вертикальный обрыв Уральского хребта, да так,
что кой-какая часть озерных вод вообще находилась в Азии, - а в двух верстах
над озером в виде то ли ласточкиного, то ли орлиного гнезда нависал
прославленный замок графа Сувора Васильевича Палинского, где оный с
незапамятных времен изволил проживать с единственным камердинером, и откуда
нередко для закаливания здоровья совершал прыжки в середку озера, неизменно
"солдатиком", выделывая при этом различные фигуры артикула и восхищенно вопя
во время полета: "Помилуй Бог! Помилуй Бог!" Потом граф выныривал,
по-собачьи выгребал на берег, по-собачьи же отряхивался, быстро-быстро к
себе в замок по спиралью вьющейся тропочке возбегал, насухо растирался
грубым полотенцем, а в завершение всего еще непременно кричал петухом. Две
версты, конечно, высота немалая, но неумелый учитель - бывали такие случаи -
мог сочинить и такую задачу, в которой Мyрло, раздобрев от разгневанных вод
Рифея, поднялось бы до самого замка - а там, глядишь, переплеснулось бы и
через замок, облизало бы брюхо самого Великого Змея, ну, а там...
Неизвестно, что было бы "а там", потому что за подобную задачку незадачливый
задачедатель скоренько отправился бы на Миусы, раков пасти, если не прямо в
Римедиум - чеканить осьмушки и другие мелкие лепты для нужд
внутрикиммерийского рынка. Словом, несмотря на соблазнительный сюжет,
подаваемый существованием реки, текущей как "туда", так и "сюда", в школах
он любовью не пользовался, - притом как раз со стороны учителей. Ученикам же
было куда интересней травить друг другу байки про то, как вот устроил бы
такой-то вот разнелюбимый Харлампий Тезеич неправильную контрольную про
озеро, тамошние бобры на него бы настучали - и двинул бы Тезеич... Ну, туда
бы, куда ни один киммериец в здравом уме двигать не намерен.
А Селезень была ко всему тому еще и бобриной вотчиной. Плотину на ней,
понятно, ни один сумасшедший бобер заложить не пробовал, разнесло бы плотину
слева налево, на берег да в озеро, а справа направо, на берег да в
Рифей-батюшку, - но служила Селезень бобриным семьям - и Кармоди, и
Мак-Грегорам, и даже захудалым озерным О'Брайенам - излюбленной променадой:
особенно любили толкаться в двутечной реке бобриные старушенции, как всех
трех основных родов, так и вовсе безродные. И хотя переправа у Нежности была
единственным местом, где плоскодонным лодкам дозволялось нарушать
спокойствие бобриной першпективы, старушенции взять этого в толк не могли, -
а что более вероятно - не хотели. Оттого, бывало, доходило и до беды.
Лет более десяти тому назад процветал на переправе молодой, весьма
искусный лодочник, уроженец Лисьего Хвоста - Астерий Миноевич Коровин, в
молодости красавец и выпивоха, в зрелые же годы превратившийся в
"аведькогдатобылкрасавца", да еще из-за приключившейся с ним однажды беды
прозванный недругами "Гондол Гондолыч". Случилась с ним такая незадача по
делу житейскому, хотя, что для Киммерии большая редкость, очень пьяному. А
уж что всего обидней - сам-то Астерий был трезвей миусского рака на выпасе.
Получилось так: женился какой-то корзинщик из Левой Нежности на корзинщице
из Правой, то ли наоборот, но это не важно; свадьба была широкая,
киммерийская, с двумя пудами арясинских кружев, через обручальные кольца
пропущенных, с венчанием в Киммерионе, на острове Великий Поклеп, катанием
на трамвае с Лисьего хвоста до Рифейской Стрелки и обратно, - а это все ж
таки тридцать пять верст в один конец, в другой конец, в обратный, конечно,
меньше, ибо, Хвоста не доезжая, сошли нежностевские поезжане с трамвая у
Миноевой Земли, добрались до переправы на Земле Святого Эльма, и поехали на
лодках пропивать жениха невесте сразу и в Правую, и в Левую Нежность.
Традиция пропивания именно жениха была не киммерийской, завели ее триедские
сектанты без году неделя (киммерийская, впрочем, неделя, в которой
двенадцать дней), но в Нежностях она прижилась: до Триеда можно было из
Левой посуху за день дойти, а до Киммериона - хоть и меньше часа - нужно
было плыть по реке, набитой красной рыбой, сплавным железным кедром и вечно
качающими права бобрами - по Рифею-батюшке.
Свадьба гудела и гремела, вот уж невеста побежала сквозь кусты от
жениха, вот уж и догнать бы ему ее, да увернуться, да побежать бы от нее
самому, чтоб догнала и всякое положенное матриархатными обычаями Триеда над
ним бы учинила, - но тут жених по тому самому очень уж пьяному делу все
перепутал, да и полез не в очередь на колокольню рифейским соловьем
свистать, не подумав, что никакой колокольни ни в Правой, ни в Левой
Нежностях отродясь не бывало.
Прочие гости на свадьбе оказались не трезвей жениха и все как один на
колокольню за ним полезли - то ли свистать возжелали единым соловьиным
бульканьем, клыканьем и пленканьем, то ли просто хотели жениха с колокольни
снимать, то ли еще чего другого хотели, а то и всего сразу. Некоторые
приезжие киммерионцы с Эльма, Хвоста и Дерговища в ужасе протрезвели и
заголосили, глядя на то, как мужская половина Нежностей с малой примесью
женской половины лезет прямо под облака по никогда и никем не построенной
колокольне, да к тому ж еще цокает, присвистывает, дудки разные изображает -
словом, пробует свою соловьиную силу. Лезли они так, лезли, но поскольку
путь их нигде окончиться не мог (ну, отродясь не было там колокольни, хоть
убей!), то в конце концов одной кучей на голосящих эльмовцев и хвостян так и
осыпались; поверх же кучи уселся мягким на мягкое никак не пострадавший
жених, уже вовсю рассвиставшийся и расщелкавшийся.
Понять произошедшее взялся бы не всякий киммериец, внешний русич и
вовсе бы голову сломал: как это вот можно взять да и навернуться с
колокольни, которой никогда не было, - да глядишь и не будет никогда. Но на
западном берегу Рифея, выше Римедиума, еще не к такому нежностевские
поселяне привыкли, - да и нам бы, читатель, привыкнуть пора, наглядевшись на
речку Селезень, где вода течет сразу и туда, и обратно. Потому нечего
осуждать Астерия Коровина, жившего той порой в Нежности-на-Селезни
исключительно ради крепкого и немалого заработка, - повел Астерий себя в тот
раз неправильно. Только-только расползлась куча мала гостей, ставших жертвой
любви к народным обычаям соловьиных свистаний, как решил перевозчик наиболее
побитым гостям из Левой Нежности (а беда приключилась в Правой) помочь,
отвезти через речку домой, чтоб вправили то, что вывихнуто, наложили гипс
или что другое на все, что поломано, а кому совсем плохо - везли бы того
прямо к дежурному батюшке на Святого Эльма (чтобы, не приведи Господи...).
Но, как случается и на Руси, и в Киммерии, проявил избыточное рвение,
отягченное отсутствием умения. Впрочем, у кого нашлось бы умение не только
загрузить лодку двумя дюжинами частью орущих от боли, частью и вовсе
сомлевших от побитости, да и от перепитости левых нежностян, не только потом
доставить их к противоположной пристани, - но как во время переправы не
въехать рулевым веслом по затылку никакой прогуливающейся вдоль речной
першпективы бобриной старушенции?
Через полчаса после описанных событий к бобриному травмопункту между
островами Горностопуло и Касторовым приплыла толпа старух-бобрих, под все
подмышки поддерживавшая одну, самую, кажется, древнюю из всех бобриху: на
темени ее красовалась изрядная рваная рана. Старухи грозно щерили от природы
красные зубищи и всем своим видом говорили: "Отстоим наших лучших, наших
драгоценнейших и возлюбленнейших матриархов! Даешь эмбарго на поставку
железного кедра в Киммерион! Долой угнетателей, развративших бобровую
молодежь сладенькими каштанами!" Пострадавшая, как назло, оказалась из
богатых Мак-Грегоров, к тому же такая стервища, что гнев прочих бобров
проистекал, похоже, не из того события, что лодочник ее веслом угостил, а из
того, что не прибил ее сразу и вчистую, - тогда, быть может, сошла бы эта
беда за несчастный случай. Но - увы! - крепкая оказалась перечница. Старуху
обслужили, вынули из ее раны две киммерийских пяди Астериева весла, отвезли
домой и принесли извинения от имени архонта. Ну, а карьере Коровина вместе с
длинным заработком на перевозе через двуснастную Селезень пришел конец.

7

Другая нелепость - будто я, Астерий, узник.
Х.Л. Борхес. Дом Астерия

Киммериец без работы не останется - такая традиция за тридцать восемь
столетий сложилась сама по себе. Киммериец-лодочник не останется без работы
тем более, мостов в Киммерионе много, но не чересчур, некоторые острова
иначе как вплавь недостижимы вовсе: Высоковье, к примеру, где монастырь
Святого Давида Рифейского, покровителя офеней, - или остров Ничье Урочище,
или еще некоторые, к которым мосты строить или ни к чему, или дорого, или
вовсе невозможно. Никогда и никто не пробовал строить мост к Земле Святого
Витта, хотя добираться туда нужно часто и многим: банные дела у одних,
исторически-почитательные для визита на знаменитое кладбище - у других, а
очень часто у одного итого же посетителя Земли Святого Витта оба этих дела
сочетаются, - ежедневно ездит на остров еще и три десятка торговцев мылом,
другие три десятка торговцев мочалом-люфой да и много еще кто, - а
собственной лодкой для переправы городская гильдия лодочников никому здесь
пользоваться не позволит: с монопольными делами в Киммерионе издревле
строго. На своей лодке хочешь плавать - катайся на топкий западный берег
Рифея по ягоды: по клюкву там, по бруснику, по бокрянику. Это - пожалуйста,
там на переправах постоянные лодки держать нет выгоды, хотя гильдия
квасоваров, бывает, за ягодой спецрейсы фрахтует. Гильдия лодочников в
Киммерионе хоть и не из самых богатых, не из самых прославленных, да только
поди обойдись без нее на сорока островах, - так что она своих членов бережет
и трудоустраивает. А Коровин был самым что ни на есть облажавшимся членом.
При его-то мастерстве! С хлебной Селезни!..
Так вот и попал Астерий Миноевич на Саксонскую набережную. Место здесь
было тоже хлебное, но, стыдливо говоря, средней хлебности. Переправ с
Караморовой стороны на Землю Святого Витта существовало три, да еще была
четвертая, со стороны острова с непонятным даже для киммерийского слуха
названием Мох-Лох, но та не очень регулярно работала. Астерий временно
подменил знаменитого алкаша Доя Доича, управлявшегося на средней из трех
переправ (называлась она "линия Саксонская-Баннопокойная"), но уже через три
киммерийские недели временная прихворнутость Доя Доича сменилась вечным
здравием на Сверхновом Кладбище северней Римедиума; и то правда, что нельзя
катар нижних и верхних дыхательных путей лечить кедровым скипидаром
внутрижелудочно. Вечная память Дою Доичу, холостому алкашу. Гильдия
добилась, что и переправа его, и даже большой, старый дом на Саксонской
перешли к Астерию.
Жизнь Астерия стала весьма монотонной, отчего он страдал. Никому не
требовалось его виртуозное мастерство, Рифей-батюшка тек себе да тек, очень
притом неторопливо, на север, к далеким Миусам, - для Астерия, когда он в
пятом часу утра выходил на Саксонскую, тек великий Рифей слева направо. К
шестому часу приходили первые пассажиры - костоправы, брюхоправы, шайкодары,
полотенщики, сухопарники, спиномои, ядрогреи и самые разные другие люди,
кому собственно при банях на Земле Святого Витта, вечно сотрясаяемой,
селиться было не с руки, - там жили только истопники да смотрители кладбища,
поголовно бобыли да бобылки, с тем различием, что при банях - помоложе, а
при кладбище - постарше, к тяжелому банному труду уже непригодные. За
четверть часа в лодку Астерия набивались положенные две дюжины пассажиров, и
лодка торопливо отчаливала. За перевоз своих членов гильдия киммерионских
баньщиков платила гильдии киммерионских лодочников; именно эти деньги,
существовавшие исключительно в безналичном виде (а бухгалтерские дела в
Киммерии стали вполне современными лет эдак за тысячу до того, как
озабоченный фактом открытия Америки Леонардо да Винчи поручил своему
приятелю Луке Паччиоли изобрести "двойную бухгалтерию"), оплачивали Астерию
аренду дома на Саксонской, коммунальные услуги и даже - буде Коровин
внезапно бы сдурел и решил жениться - 50% стоимости устройства свадьбы;
остаток шел в пенсионный фонд и еще в другой фонд со страшненьким названием
"Предусмотренные ритуальные расходы".
До половины восьмого, по праздникам до восьми, Астерий возил с
Караморовой стороны на Святого Витта рабочий люд, обратно шел порожняком. С
полвосьмого, по праздникам с восьми, начиналась у него работа на свой
карман. Из-за сложения общерусской недели, в которой семь дней, и которая
важна для Киммериона лишь потому, что блюсти ее велят и Державствующая
Православная Церковь, и московское телевидение, без которого сериалов про
житие Святой Варвары не увидишь, с киммерийской неделей, которую киммерийцы
блюдут так же, как дышат воздухом, день на день у Астерия не приходился, то
больше было у него пассажиров, то меньше, постоянными клиентами числил он
лишь немногих, кто привык мыться по старинке, "по-древнему" - через два дня
на третий. Платили пассажиры все одинаково - киммерийский пятак, он же обол,
он же три с тремя четвертями копейки на московские деньги.
После обеда, который для Астерия состоял из кедровой галеты под семь
глотков брусничного квасу, помытый народ желал вернуться в город, и оболы
сыпались в карман на фартуке лодочника одинаковыми пригоршнями: двадцать
четыре обола составляли девяносто общероссийских копеек; десять ездок -
девять рублей, ну, а сто ездок - девяносто рублей, или шесть империалов на
московские же. Только никаких ста ездок с восьми утра до восьми вечера с
Караморовой на Святого Витта накатать невозможно, даже если не обедать и
времени на погрузку-выгрузку пассажиров не тратить. На самом деле за это
время получалось у Астерия много если два империала, а по-киммерийски -
сорок восемь лепт, или лепетов, они же - четыре мебия, в просторечии - меба.
Из этих денег три четверти нужно было отдать опять-таки гильдии, в страховой
фонд, в фонд медицинского обслуживания офеней, в фонд сотрудничества гильдий
и еще в какие-то фонды, названиями которых лодочник не загружал свою память.
Он знал, что пол-империала в день худо-бедно останутся в кармане чистыми, -
не чета, конечно, заработкам на Селезни, да и вообще на содержание семьи
кому б таких денег хватило. Но бессемейному Астерию хватало, даже что-то
оставалось порой. Раз в киммерийскую неделю лодочник, уговорившись заранее с
двумя соседними переправами, брал выходной. Отоспавшись, выходил он на
крыльцо, присаживался на ступеньки, откупоривал купленную заранее бутыль
меду двойной сычености, и до самого вечера пил из горлышка, лишь изредка
перебрасываясь парой слов с соседями. Справа, через узкий переулок, стоял
дом лучшего киммерийского резчика по родониту - Романа Подселенцева, очень
оживившийся с тех пор, как появилась в нем дополнительная команда жильцов,
которых Астерий всех в лицо выучил лишь на пятый-шестой месяц их тамошнего
проживания, - к весне, словом. Здоровался Астерий на всякий случай со всеми:
глядишь, будущие клиенты банно-мемориальные, так чтоб ни на какую чужую
переправу не ходили бы.
Слева жила довольно молодая пара, супруги-художники Коварди, Вера и
Басилей, эти вечно пропадали в глубинах дома, рисовали на продажу
картины-обманки, такие, на которых лежит вот кедровая шишка, луковица, либо
же маузер, а потянешь к ним руку, хвать - и не возьмешь ничего, потому как
все нарисованное. Супруги на крыльцо выходили нечасто, но как раз в лодке у
Астерия появлялись регулярно. И в баню их лодочник возил, и на мемориальное
кладбище, там Коварди резьбу всякую для своих картинок срисовывали. А за их
домом, южней, была неширокая улочка, заканчивавшаяся четырьмя ступеньками,
ведшими в глубь Рифея. Это и была пристань, рабочая пристань Астерия. Дальше
нее лодочник отлучался редко, даже мытарь гильдии в половине двенадцатого
ночи приходил к порогу дома Астерия. С восьми до одиннадцати вечера Астерий
тоже работал, но не как утром и не как днем: члены гильдии возвращались
домой по служебному проездному, припозднившиеся посетители бань и кладбища
платили вдвое против дневной таксы. Эти деньги целиком сдавал Астерий в фонд
защиты от возможных стихийных бедствий. И невелика беда, что ни одного
серьезного стихийного бедствия лодочник на своем веку не видал. Жалко, что
ли, заплатить, чтоб и дальше их не видать? Впрочем, лично для Астерия
таковым бедствием вполне могли считаться бобры. Потому что и здесь, на месте
работы, максимально удаленном от прежнего - того, что было когда-то на
Селезни, насколько сумела сделать гильдия, - бобры не оставляли лодочника в
покое: все как один держали они на него длинный красный зуб.
Гласный выборный от бобрового населения в Киммерионе за первый же год
работы Астерия на новом месте передал лично архонту три жалобы на
небрежность лодочника. Первые две были однотипны: оный-де Астерий преступно
(ясно, что в нетрезвом виде) упустил в Рифей рулевое весло, каковым,
свободно (и преступно) неуправляемо поплывшим вниз по течению, был на