Витковский Алексей. Земля святого Витта

сваливать. Хоть в Вологду. Начальный капитал есть, а там трава не расти.
Впрочем, это только одно желание. А должна Щука больше. Думать надо, думать,
не может быть, чтоб рыба да офеню перехитрила.
Где-то вверху послышался сложный, из нескольких нот, свист. Борис знал,
что так разговаривают castor sapiens, рифейские бобры, но языка этого не
понимал. Илиан еле ворочал языком и ответить, видимо, не мог. Впрочем,
бормотать он продолжал.
- Говоришь, Дунстан? Затылок твой помню, бритый...
Свист понизился тоном.
- Кончай материться, я по вашему понимаю... Ты мне докладывай - можно
тут жить... или... или... харизма.
Бобер, по-прежнему невидимый, перешел на сложный, двойной свист в
неопределимой гамме, явно что-то подробно рассказывал. Борис маялся
неведением и ждал хоть какого-нибудь перевода, разглядывая голый потолок и
голые стены; вскоре он смог повернуть шею в ту сторону, где свистел бобер.
Зрелище оказалось неважным: бобер стоял за железной решетчатой дверью,
сквозь которую, наверное, мог бы легко пролезть, но человек для таких ячеек
великоват. Экс-палач и экс-офеня сидели за решеткой.
- То есть как это с одна тысяча девятьсот шестьдесят?.. - потрясенно
выговорил Илиан разбитым ртом. - А деньги тогда откуда? Делает их кто,
спрашиваю?
- Илиан Магистрианыч, что он говорит? - взмолился Борис.
Бобер продолжал свои фиоритуры, в которых, прислушавшись, можно было
уловить повторение некоей если не мелодической, то ритмической схемы, -
кажется, sapiens что-то перечислял. Илиан от вопроса только отмахнулся, мол,
"дай дослушать". Но и ему в конце концов надоело, видимо, бобер пошел
жаловаться на жизнь. Говорить палачу было больно и трудно, он лег на спину,
выдохнул, помянул мать в женском роде и харизму в мужском, помолчал, потом
сделал подельнику одолжение - заговорил.
- Вот оно, бля, харизма, то самое главное. Выходит, харизма, ни хрена
здесь никто с одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года ни единой монеты
не начеканил. Нет специалистов, вообще тут почти никого нет - с нами вместе
и с бобром населения шестнадцать рыл. Как помер какой-то с непонятным
именем, который один сорок лет серебро и плавил, и чеканил - все прессы
стоят ржавые. Деньги, что отсюда привозят - все из старых запасов. Серебро
пока есть, а медь уже кончилась. То-то вся мелочь у нас истертая какая-то...
Серебра тоже не очень. Здешний главный нынешний, не понял, харизма, как его
по эдакой матери, требует с Киммериона мастеров, а получает... нас с тобой.
Едят тут, что в теплице вырастет и что с козы возьмешь. Бобер сваи грызет.
Кинофильмы смотрят трофейные, киномеханику седьмая дюжина идет, кина,
свистит, тоже скоро не будет. Да и кино без перевода непонятным языком идет,
главный все требует бормотателя, чтоб переводил, а присылают... нас с тобой.
Баб он требует, последняя померла три зимы тому назад, а присылают... нас с
тобой. Словом, не жизнь тут, а харизма необитаемая...За нас с тобой два
фунта серебра здешний главный инкассатору насыпал и сказал, не даст больше,
пока самое малое трех баб насмерть не засудят и сюда не пришлют...
- Трофейные? - не нашел Борис ничего умней.
- Трофейные... Это, небось, как на змееедов ходили войной, так с тех
пор трофеи. Давно было, тогда еще с Мангазеи офени приходили, куда-то делись
теперь. Ты, офеня, не знаешь, на Мангазею бомбу сбросили, или она теперь
режимная?.. Словом, не знаю. Знаю, что влетели мы с тобой по самую маковку
в... харизму. Я думал, тут цеха, чеканка, серебро с медью да свой брат палач
непременно, а тут одна коза сплошная и безбабство.
- Вам-то жаловаться грех, - Тюриков попытался перехватить инициативу -
Вас тут к оранжерее приставят, а вам это дело привычное.
- Мне? Кто мне тут цветы даст выращивать? Козе, что ль, на восьмое
марта тюльпаны дарить? Гиацинты?
- А что, не будет коза гиацинтов? Ты, харизма, кончай издеваться! Тут
коза для другого...
Палач перешел на невнятное бормотание. Борису по щучьему велению
требовалось теперь немного: сесть на кучу оставшегося в Римедиуме серебра и
переправиться под Вологду, там переплавить мебии с лепетами, перевести в
золото и жить на проценты тихо где-нибудь в таком месте, где тихо притаиться
можно. И никакой больше Камаринской дороги, сколько бы раз и какой зов его
не зазывал. А палач пусть сам выпутывается, на пару с бобром... сельдерей
для местных выращивает. Или мочала эти ихние, люфы, тоже себе, нашли предмет
поклонения... Борис чувствовал, как вскипает в нем накопившаяся за тридцать
лет ненависть к Киммерии, к окопавшимся в ней угнетателям и дармоедам,
эксплуатирующим труд простого русского офени и только нагуливающим на этом
жиры... и углеводы, нет? Борис вспомнил, что рафинада в Киммерии не любят,
обходятся медом. Ну, значит, просто жиры.
Торчать тут до тех пор, когда местное начальство соизволит вытащить
благороднорожденного Бориса Тюрикова из-за решетки и приставит к такой,
скажем, ответственной работе, как доить козу, бывшему офене как-то не
улыбалось. Да и вообще - он просил отдать ему самые большие киммерийские
деньги, а тут их и нет вовсе! Или как?
- Илиан Магистрианыч, - спросил он скучающим тоном, - а серебра-то
надолго хватит у них? Кончится серебро, нас тут запросто ликвидируют: уронят
на Римедиум что-нибудь сверху и раскапывать не станут?
Бобер возмущенно засвистел. Илиан, с трудом ворочая языком,
соблаговолил перевести.
- Слышь, ты, если чего хочешь узнать, его спрашивай, бобра Дунстана, а
не меня. Это во-первых. Во-вторых, учи свист бобровый, если жить хочешь:
бобер тут заместитель ихнего главного, тот - землей повелевает, а этот -
водой и прочим, он у них... тьфу, деньги перетирает, чтоб все как новые
казались. А в третьих, серебра тут еще полная шаланда. На наш век хватит.
Серебром тут хоть... Ну, он хочет сказать, что серебром тут хоть подотрись.
Ни Борис, ни Илиан, ни тем более бобер великую книгу Рабле не читали,
но общий смысл метафоры - что много еще в Римедиуме серебра - был ясен.
Однако подтираться шаландой серебряных монет Борис не имел планов. Он
прикинул, что "шаландой" здесь называют киммерийскую лодку для перевозки
тяжестей с красивым названием "катoрга", перевел в слитки, оценил, разделил
на число тройских унций - и получил вполне достойный брусок золота, эдак в
двадцать пять - двадцать семь пудов. Пуда три у Бориса было собственного
золота, так что - если не будет больше никаких подлянок - Щука не так уж
мало и выкладывает. Однако нужны подробности. А ну как шаланда неполная, или
серебро с мышьяковой примесью? Мало ли гадостей можно устроить, ежели ты -
Щука-на-Яйцах, Щучий Потрох, говно такое.
"Шаланду серебра со мной вместе без свидетелей - на скотный двор к
мещанину Черепегину, моему вологодскому банкиру!" - сформулировал Тюриков
остаток своих желаний. Но орать это при двух свидетелях как-то не хотелось,
хотя по самому честному подсчету здесь было только два желания: серебро и
доставка. Впрочем, отчего бы третье желание (если оно есть) не истратить на
потерю памяти у свидетелей? А четвертое, если оно есть - на долгую,
здоровую, спокойную, богатую, уютную, семейную, комфортабельную... и так
далее, жизнь? А если еще одно желание есть, то не провалилась бы в тартарары
вся Киммерия со Щуками... Нет, такое желание загадывать нельзя: Сука-Шука
утащит с собой и его, как слишком Киммерии принадлежного, слишком много про
нее знающего.
Спешно требовалось уединиться: требуя законного исполнения желаний,
Борис совершенно не хотел оставлять свидетелей. А тратить желание на то,
чтоб от свидетелей избавиться - еще чего. Карцер, на худой конец. Лучше -
отдельная палата. Больничная. Заодно и подлечиться... Тьфу, так и рехнуться
недолго, какое сейчас лечение... О! То самое! Борис решил рехнуться и
погрузился в размышления.
Будучи человеком какого-никакого, а торгового все ж таки сословия, он
привык радеть о пользе дела, выгоде, накоплении и новом обороте средств, в
конечном счете предназначенных быть преумноженными, дабы вновь и вновь
преумножаться, доставляя преумножителю, помимо скромных мирских радостей,
еще и высоко духовную радость самим фактом своего преумножения.
Следовательно, Борис имел полное право считать себя истинным человеком
древнерусских духовных качеств - ибо кто же, как не титан духа, способен
духовно радоваться материальному благосостоянию! Именно условная, ничем не
доказуемая ценность таких вещей, как золото, серебро, швейцарские франки,
американские доллары, сальварсанские кортадо и российские империалы служила
для Бориса высшим доказательством того, что он - человек глубоко духовный.
Человек богатый есть человек духовно богатый! Эта мысль, в сочетании с
перспективой удесятерения своего капитала, привела Бориса в необычайно
возбужденное состояние, каковое он и поспешил выплеснуть наружу.
- Человек духовный... есть человек духовный богато! - выпалил Борис.
Илиан приоткрыл заплывший глаз.
- Ась?
Бобер тоже тихо присвистнул. Но Бориса уже несло.
- А ты, значит, Дунстан тот самый? Дунька по-нашему... Свисти не
свисти, а ты не человек, не богатый, и не духовно! - невероятным усилием он
сбросил ноги с топчана, на который был кинут, и сел. - Ты - Дунька, никаким
образом не богатая! Духовно не богатая! Цель человека - духовность!
Пятикратная духовность есть наша цель и мечта! Духовность победит на земле!
Да здравствует победная духовность светлого будущего духовности
человечества! Есть такое слово - духовность! Плюс...плюс... духовнизация
сельского хозяйства! - заорал Борис совсем уж дурным голосом и повалился на
пол. Он хорошо знал, как падать наименее болезненным образом.
- Поехал... - упавшим голосом сказал Илиан. - Если насчет духовности -
все, можно было и в Римедиум не возить. К Святому Пантелеймону таких
сразу...
Бобер что-то свистнул, совсем тихо. А Борис катался по полу и гнусно
вопил:
- Духовность!.. Ховность ду... ду-дуду-духа! Ховная! Верховная!
Вердухная! Хов-хов-хав-хов-хов! Ду-ду-ду-ду-ду!.. - Борис перешел на лай.
- Слышь, Дунстан, зови главного... Дело ясное, это уже, видать, все,
так что давай, стало быть, что у вас на такие случаи заведено...
Бобер исчез и больше не вернулся. Вместо него, матерясь и утирая рты, -
только что обедали, надо полагать, - появились двое местных с белой рубахой,
глянув на бесконечно длинные рукава которой можно было не сомневаться, что
рубаха эта очень прочная и пошита как раз на такой случай. Один из пришедших
всей тушей упал на Бориса и начал выламывать руки, но Борис вывернулся.
Ребром ладони рубанул он тощего-длинного сельдерея по шее, двумя коленями
заехал в живот второму, похожему на изможденного зубра, забился в угол и
принял, насколько силы позволяли, оборонительную стойку древнерусской борьбы
"мордобой", позиция "щакакдам", сделав, впрочем, вид, что только на это его
и хватило. Борис свалился на пол. Отощавший зубр пришел в себя, потер пузо,
и стал вправлять почти голого Бориса в принесенную рубашку. Борис попробовал
кусаться, но крепко, без всяких ученых правил получил по зубам.
- Ну и что у вас с такими делают? - подал голос Илиан.
- Квалификацию, что ли, потерял, пока судили? - ответил зубр. - Топор у
нас хороший, козу можно с двух
замахов разделать. Рукава я ему завязал, не рыпнется. Положим на мясную
колоду, голову срубишь, ну, все тогда. У нас для психов больницы нет.
- Ребятки, да не встану я! Били меня и прутом и кнутом! Слабый я!
Топора не подниму!
- Спеху нет, полежит в кладовке, бобер его постережет. Как силы
наберешь, так голову ему срубишь. Нам духовность ни к чему. Орет - он пусть
орет, из этой рубашки никто не вылез еще. Особый узел на спине из рукавов
вяжу, "двойной римедий" называется. Если хочешь, рот ему тоже заткну -
особый кляп у нас есть, "карамель" называется.
Тощий сельдерей, потирая шею, загоготал, не ведая, что творит,
попробовал пальцем - есть ли у Бориса зубы. Зубы у Бориса не только имелись,
он от рождения не знал, что такое зубная боль, и даже четыре зуба мудрости
были как новенькие. Тюриков лишь слегка тяпнул Тощего за пальцы - но кровь
хлынула немалая. Густо матерясь, длинный оставил извращенские планы до поры
до времени, нашел половину грязной рубахи Бориса, разорвал ее пополам еще
раз, одной половиной замотал руку, другую запихнул Борису в глотку. В ужасе
экс-офеня даже и не смог толком противиться.
- Хватит, - сказал зубр, - В казначейню его кинь, под столик. Обушком
по башке, только не руби, а мяконько так - обушком. Зальешь мне кровью
деньги, кишки выпущу, козе отдам и тебя же смотреть приставлю, чтоб все
схавала.
Матерясь, длинный за ноги выволок Бориса в коридор и куда-то потащил;
Борис пытался уберечь затылок от слишком резких ударов, но получалось плохо.
Одна была радость: кляп поддался почти сразу. Наконец, длинный по ступенькам
доволок Борисово тело на место и бросил через порог в темноту.
- Где же тут обушок? Мать-перемать в нутро засусоленной дырки напополам
в три погибели, где обушок? Обушок, он где? А?
Борис лежал в темноте на ровном, чуть ли не паркетном полу, ноздри его
безошибочно слышали запах металлических денег. Ждать, покуда этот ублюдок
отыщет обушок, оглушит его, а потом еще свой же подельник ни за понюх
отрубит ему, глядишь, бесчувственному, голову - все это было выше сил
Бориса. Он осторожно выпихнул кляп языком, отвернулся от матерящегося в
потемках долговязого, и зашептал, стараясь произносить каждое слово
отчетливо:
- Щука! Желание мое первое: лодку серебряных денег, доверху полную,
большую-большую лодку, чтоб в ней все поместились здешние деньги, какие
поместятся, вместе со мной! И второе мое желание! Пусть меня эта... катoрга
доставит на скотный двор к мещанину Вологодской губернии Черепегину,
банкиру! И третье желание, если осталось оно у меня - пусть все чертовы
римедиумские людишки, какие в Римедиуме есть, сей же момент сдохнут вовсе,
как обушком по макушке! И четвертое мое желание...
Видимо, щучий лимит никакого четвертого желания не предусматривал, то
ли щука по-своему считала. Через мгновение Борис оказался по горло зарыт в
холодные, как лед, деньги; еще через совсем короткий миг экс-офеня ощутил
себя так, словно сидел в трамвае, а трамвай рванул с места со всей возможной
скоростью - верст, наверное, тысячу в час, или две. В краткий миг угасания
сознания зазвучала в его памяти старинная песня легендарного офени Дули
Колобка, петая на Камаринской еще в те времена, когда Кирилл с Мефодием,
возвратившись из поездки в Киммерию, сели сочинять для славян три азбуки:
глаголицу, кириллицу и тайную мефодьицу, секретную азбуку офеней. "Я от
бабушки трах-бах, я от дедушки трах-бах...", - потом все провалилось во
тьму.
Очень длинная, давно не спускавшаяся на воду черная лодка, задрав нос,
проломила стену римедиумской казначейни, в считанные секунды доползла до
Рифея, спрыгнула в него, миновала, резко свернув на юг, речной отрезок пути,
выбросилась на берег Лисьего Острова, раскидав стражников Лисьей Норы,
нырнула в нее, а еще через миг выскочила в Большую Русь и помчалась по
Великому Герцогству Коми в нужную Борису сторону, в сторону Вологодской
губернии. Лодка мчалась по прямой, не разбирая дороги, со скоростью
артиллерийского снаряда, однако в воздух не поднималась: ехала посуху.
Помимо бобра по имени Фи, и второго бобра, который попал в это дело как
кур в ощип, о чем будет рассказано ниже, никто перемещения черной лодки не
заметил. Стражникам у Лисьей Норы она показалась рванувшейся в темноту
тенью, ибо набрала к этому времени солидную скорость. В Герцогстве было, как
всегда, безвидно и пусто, и лодка неслась по стране, озаренной и воспетой
Хрустальным Звоном, вполне безнаказанно.
Теперь уж можно открыть читателю страшный секрет: Щука-на-Яйцах считать
умела только до трех, а слово "девять" было для нее синонимом понятия
"много", вот она и исполняла желания Бориса, покуда ей не показалось, что
уже вроде бы достаточно. Так что еще одно желание у Бориса Тюрикова все-таки
было - то, что успел он выкликнуть на десерт, на "третье". Поэтому в
Римедиуме случилось сразу многое. Сельдерееобразный римедиумец так и не
нашел обушка в казначейне, простая болезнь, паралич сердца, от этих поисков
его избавила. Отощавший зубр так и не опустил поднятую для шага к Илиану
ногу, хотя он собирался дать тому в морду за отказ выполнить некое - все
равно теперь какое - заветное зуброво хотение, - после паралича сердца
хотений уже не бывает. Тогда же еще двое римедиумских преступников, оба в
прошлом убийцы жен, которых сами же избрали себе на Куньей набережной,
рухнули среди огурцов на оранжерейные грядки. Еще один,
растлитель-геронтофил, осужденный по трехсотой минойской статье, колол у
причала щепу для растопки, но уронил сразу и топор, и щепу, и полено, и
самого себя прямо в воды Рифея, и все по той же причине. В одно мгновение в
Римедиуме рухнули все. Кроме бобра, приставленного к начищению денег,
который тоже рухнул, но всего лишь в деньги, что его и спасло. На некоторое
время.
И кроме Илиана Магистрианыча, который официально не был еще жителем
Римедиума, и потому остался жив. Его постигла особая судьба, но произошло
это целой неделей позже, а в тот день имели место события далеко за
пределами Римедиума, и без внимания оставить их никак нельзя. Не каждый
день, надо признаться, страшная черная тень врывается в пещеру на Лисьем
Хвосте и уносится прочь, оставляя ушибленными обоих старцев, мирно
стерегущих оную, перепугав всех оказавшихся поблизости до утраты, скажем
мягко, контроля над круглой мускулатурой.
Впрочем, деды, оклемавшись, помывшись и уняв дрожание вставных
челюстей, вызвали с Архонтовой Софии наряд гвардейцев. Гвардейцы в ряд по
четыре вошли в Нору. Прошли традиционные сто саженей киммерийской земли,
ничего не обнаружили и вернулись на Лисий Хвост, а позже на Архонтовой Софии
доложили, что, по показаниям более чем двух дюжин людей, из Киммерии в Нору
вырвалось Нечто Черное. Поскольку примет это Нечто из-за высокой скорости
движения не имело, было решено сие событие событием не считать и в городскую
летопись не вносить. Появившееся на следующий день в "Вечернем Киммерионе"
сообщение о том, что Нечто имело очертания черной лодки, мчащейся посуху, на
носу которой золотыми буквами пылало название "Кандибобер" сочли не особо
удачной шуткой журналистов, окончательно измотанных поисками городских
новостей. Журналисты ссылались на зоркую повариху "Офенского двора" Трифеню
Дребездищеву, но весь город знал, что в те дни, когда по кухне дежурит
Трифеня, можно, не ровен час, соль в сахарнице обнаружить. Вот если б
Василиса Ябедова! Но у той был в этот день отгул и какие-то дела на
Волотовом Пыжике - по слухам, заказывала она там, на конском заводе, коня в
подарок крестнику - и подтвердить слова Трифени не могла никак. А Василисе
бы город поверил, - впрочем, это мало что изменило бы, разве что ускорило
грядущие события, вспомнил бы кто-нибудь из стариков с Земли Святого Эльма,
что "Кандибобером" называлась лодка прежнего инкассатора. Так оно, конечно,
и случилось - но гораздо позже.
В полночь, как обычно, раскатился над водой незамерзшего в тот год
Рифея удар колокола с Кроличьего острова, и властная рука отворила
незапертую дверь в доме Астерия. Хозяин, умотанный долгим плаванием на Мyрло
и обратно, принял у нанимателей подарок (четверть бокряниковой), подарком
уже злоупотребил и контактам с окружающим миром был недоступен. Гость,
впрочем, мнением хозяина не интересовался, он открыл и вторую дверь, ведущую
в Лабиринт и, не обращая внимания на колючую проволоку, пошел по темным
коридорам как по собственной квартире. Свет ему не требовался, да он и
капюшона с глаз не откидывал: Мирон Вергизов пришел сюда в силу печальной
обязанности.
Трехаршинный рост заставлял Вечного Странника кое-где пригибаться, но
он точно знал - где именно, так что потолка не задел ни разу. Шаги его были
бесшумны, тишина воцарилась истинно мертвая, только коза Охромеишна бекнула
было, но осеклась; исчез и единственный звук, вечно портивший тишину
Лабиринта - Золотая Щука-на-Яйцах перестала жевать свою вечную жвачку и
поэтому знаменитое красивое эхо Лабиринта на некоторое время осталось
безработным. Ненадолго, ибо Мирон шел к Щуке не просто так. Разговор их
происходил в полной темноте, и начался с того, что Вечный Странник,
достигнув берега щучьего озерца, остановился и скрестил на груди руки, а
Щука заголосила:
- Я вдова честная!.. Как посадили меня на яйца, так и сижу...
Мирон долгих ламентаций слушать не стал.
- Ты что наворотила? Ты чьи желания тут исполняешь, дура
нефаршированная?
- Я в своих правах и обязанностях! Кто придет, тому желаний девять,
чтоб отвалил и с яиц не сгонял!
- Киммерийцу, дура, киммерийцу, и не все желания, а по особому списку.
Что в списке сказано?
- Я вдова честная!.. Я счету и грамоте неученая, да оттого других хуже
не сделалась! Не написано у него на лбу: киммериец он или нет. Кто людей в
Киммерию впускает? Змей. Кто Змея соблюдает? Ты, Мирон! Стало-то, ты
виноватый, не я! Ты кого допустил - того я обслужила! Все! Не вали вину свою
на мою на чешую!..
- Я свое получил, я свое получаю, я свое получу. Вот, приговор над
тобой исполнить должен. И исполню.
- Кто судил, кто? - заверещала Щука совершенно канареичьим голосом. - Я
тебе что, вяленая-мороженая? Подавись ты моей вязигой!..
- Не твое щучье дело. Как ты есть Древняя, сдать тебя на господский
стол Евреям, чтоб нафаршировали к субботе, я не могу, а надо бы. И простую
щуку под яйцами из тебя приготовить тоже дать не могу. А вот из Киммериона
выгнать, прописки городской тебя лишить - это в моей власти. Словом, брошу я
тебя в реку! Но ты не радуйся. На яйцах ты сидела, на них и дальше сидеть
будешь. Местом ссылки определен тебе остров Эритей, что между Крилем Кракена
и Рачьим Холуем точно на полдороге. Померзни за Полярным кругом, сука. Я к
тебе заходить буду... и рада ты моим приходам не будешь. Ох, не будешь,
щ-щ-щука!..
Одним движением снял Мирон визжащую рыбу с гнезда, перекинул через
плечо, взял гнездо под мышку и покинул Дом Астерия. Как и всегда, видели его
только те, кому он показаться хотел. Сегодня же он ни являться никому не
хотел, ни сам никого видеть не желал. Хоть и шел привычно, по воде, а дорога
предстояла неблизкая, в обход Мебиусов и Криля Кракена. Эритей был бы
обыкновенным островом, кабы не противный тамошний хозяин. К счастью, хозяин
этот, омерзительный Герион, как и всякий разумный Древний, тоже боялся
Мирона, - Герионовы незаконные плантации корня моли, наркотика, отшибающего
не только память, но и остатки ума, давно пора было извести, да все
получалось недосуг: кто раз нашел дорогу к Гериону, тот уже забыл ее
навсегда, так что торговля с ним не велась, а значит и вреда он большого не
приносил. В отличие от Щуки, которая безответственным своим поведением
изрядно наколбасила в грядущей Киммерийской истории, расхлебывать же кашу,
как всегда, по крайней мере отчасти, предстояло Мирону.
Одни неприятности от этого Лабиринта. Но засыпать его имеет право, по
древнему пророчеству, имеет право только... Эх, да чего торопить события.
Вот, Щука уже поторопила. Наколбасила, гадина. Наколбасила.
Наколбасила.

20

Зделано. Также без докладу никаких канцелярий не заводить.
Петр I. Резолюция

- С каких это пор, отец Василий, вы столь профессионально интересуетесь
народными промыслами? Или у этих поделок есть какое-то значение, на первый
взгляд невидимое? Просветите, отец Василий, я совершенно не в курсе дела,
подобными игрушками не интересовался даже в детстве.
Иеромонах неодобрительно, исподлобья рассматривал собеседника, и с
ответом не торопился. Будучи личным поверенным самого митрополита Фотия в
наиболее деликатных делах, Комитет Охраны Державствующей Церкви он посещал
регулярно, но заявиться посреди рабочего дня с целым чемоданом игрушек,
расставить их по столу заведующего и после этого не говорить ни слова, лишь
закатывая глаза - так, словно заведующий и сам должен понимать, в чем дело -
это как-то уж чересчур даже для личного поверенного.
- Это не игрушки, Иван Николаевич, - после долгой паузы, наконец,
пророкотал гость очень низким, хорошо поставленным голосом. - Отнюдь даже не
игрушки. Заблудшие чада, научаемые... нечистым, именуют предметы сии древним
русским словом - молясины. Называют их еще молитвенными мельницами
кавелитов. К сожалению, чада эти... кавелиты то есть, составляют ныне далеко
не одну секту. Еще при старой советской власти сект, использующих в своих
гнусных ритуалах эти, как вы их, увы, неверно определили, игрушки, было
зарегистрировано более десяти. Сейчас, конечно, Церковь стала Державствующей
и без нашего разрешения никакое новое религиозное объединение свидетельства
о регистрации не получит, но ересь возросла весьма и продолжает расти - без
официального признания. Скажу хуже: все молясины, что видите вы перед собой,
изъяты у прихожан Державствующей церкви. Вы, кстати, никогда не слышали
вопроса: Кавель убил Кавеля, или Кавель Кавеля?
Хозяин кабинета подавил раздражение и покачал головой. Ему выше головы
хватало склок и внутри одной только Благополучно Державствующей; под крылом
у него, правда, находились также староверы, но до тех руки уже не доходили,