Витковский Алексей. Земля святого Витта

Реклама по РДТ была строго запрещена, и в девятнадцать без всяких минут
зазвучал Царь-колокол. Перед новостями промелькнула двуглавая заставка. Царь
опять издал какой-то указ. Обычно никакого отношения к богозаводским делам
указы не имели, но иди знай - возьмет да и прикажет городу быть деревней.
Такое уже случалось, да и хуже - тоже.
Указ медленно проплывал по экрану золотыми церковнославянскими
литерами, а голос знаменитого народного дьяка Либермана столь же медленно
его зачитывал. Указ был важный: несмотря на давность лет, несмотря на
смягчающие обстоятельства, внук Ивана Великого, царь Иван Васильевич,
прозванный неизвестно по какому счету четвертым, вовеки веков лишался
почетного звания "Грозный", и дальнейшее упоминание о нем совокупно с этим
незаконно самозахваченным титулом, будет караемо по всей строгости имеющего
быть в ближайшие дни изданным закона. Ибо титулы - как и любая другая
естественная монополия - находились в Российской империи в личном ведении
императора. Само собой, ограничения в титулах, наложенные незаконной,
младшей ветвью Романовых, силы не имели: скажем, введенное так называемым
Николаем Вторым ограничение на титул великого князя как могущий быть
переданным не далее второго колена, даже не нужно было упразднять: в силах
оставалось основное уложение государя Павла Первого с поправками, внесенными
его законным прямым и притом старшим потомком - императором Павлом Вторым.
Либерман закончил чтение указа. Его лицо на экране никогда не
появлялось, он был памятью об эпохе радиоточек и черных радиотарелок, когда
ни синагогальный его нос, ни лысина, переходящая в пейсы, раздражения у
высших лиц в армии, или, скажем, у иерархов Державствующей церкви, вызвать
не могли. После нового удара Царь-колокола на экране появился любимый диктор
царя, по ряду примет ехидно прозванный в народе "Царь-пушка". И определенное
выражение на лице "Царь-пушки" сразу сообщило человечеству: кто-то дал дуба.
Иначе брови диктора не были бы скорбно сведены к яфетической переносице, а
были бы раскинуты в стороны, словно крылья некоей давно запрещенной в
Российской империи птицы.
- Российскую Империю постигла тяжелая утрата. В результате воздушной
катастрофы, произошедшей сегодня в десять сорок пять по московскому времени,
взорвался при снижении к Южно-Сейшельску самолет "Ермак-144", на борту
которого находился Его Благолепие митрополит Котлинский и Опоньский Фотий,
направлявшийся в Сейшельскую епархию с пасторским визитом. Никто из
пребывавших на борту самолета не спасся. Ведется расследование причин
авиакатастрофы. Вместе с преподобным Фотием на борту самолета находились:
епископ Змеиноостровский и Шикотанский Кукша, епископ Карпогорский и
Холмогорский Галатиан...
Слушая этот перечень, Борис уже дочитал молитвы, благословил трапезу,
налил отцу и себе по стакану домашнего очищенного и выпил, мысленно прося
Дулю Колобка и всех праведников Колобкового Упования простить
новопреставленным служителям культа их умственное непросвещение, и уж
как-нибудь, на любых посмертных условиях, принять их души на Лоно Колобково.
Потом Борис выпил свой стакан на треть, оставшиеся две трети вылил в щи,
размешал и принялся хлебать. Ложка в его руке была деревянной, круглой - как
бы в память о Колобке. И миска была такой же. И щи в миске тоже были
круглыми.
Дунстан, он же для людей Дунька, тоже закусывал: кто-то верховный
послал ему нынче на обед корней молодой липы и миску прошлогодней - еще,
впрочем, крепкой - морковки. Дунька грыз и гадал, отчего ему все время дают
заячью еду. Не то, чтоб невкусно, но странно. Наверное, человек бы тоже
удивился, если бы бобры у себя на Мебиях кормили его исключительно капустным
листом. Мяса бобер не ел от природы; по его наблюдениям, именно
вегетерианская сущность сделала его рифейских сородичей столь кровожадными,
когда дело доходило до судебного разбирательства. Сам Дунстан этого
пристрастия киммерийских бобров не одобрял (видимо, потому, что с детства
любил лососину), отчего и попал в козлы, как говорят люди, отпущения, когда
общине бобров потребовалось по делу ненавистного (плевать, что невиновного)
Астерия Коровина выдать киммерийским властям какого-нибудь, все равно
какого, бобра-преступника. Ведь те, кто выдавал его на неизбежное побитие и
побритие, все как один сверкали именно его зубами: им, Дунстаном, вручную
выгрызенными... то есть взубную вырезанными... ну, в общем, ясно...
Порадели, называется... родственнику-свойственнику. Дунстан доел морковку.
Ничего, в Римедиуме и не такое есть приходилось, иной раз ничего, кроме
гнилых свай, неделями не перепадало. А здесь, хоть изверг Борис, и нeбобрь,
даже отчасти и нeлюдь - но хоть не скупердяй. И потому, чуял Дунька, далеко
Борис пойдет.
На глазах у Дунстана происходило зарождение нового кавелитского толка,
как всегда, единственно правильного, как всегда, восходящего началами к
сотворению мира, как всегда, ожидающего Начала Света. Как бобер, Дунстан
понимал в этом много больше людей, живших в Киммерии: те знай себе клепали
молясины на продажу, а чтo за дело творят - никогда ведь и не задумались.
Нет, еще предстоит им эту кашу расхлебывать, хотя защищены они, конечно,
куда сильней, чем думает нынче бывший офеня Борис Тюриков.
Да, не так-то прост оказался офеня Борис Тюриков. Только вот обрел он
веру. Чудеса теперь творит. А что люди, что бобры чудесами давно сыты по
горло. Кто бы сделал так, чтобы чудес поменьше?
Впрочем, такую мечту нельзя мечтать даже мысленно, и не то, что
человеку, не то, что бобру - даже рифейскому раку лучше бы на такие темы не
задумываться. Никогда не зови ветер перемен! Это кто сказал?
Не иначе, как Дуля Колобок.

27

Садится бобр вести свою войну.
Данте. Божественная комедия. Ад, Песнь XVII

Хоронили старого бобра Кармоди.
Покойник был не из богатых, да и не из очень уж почитаемых: не зажился
на свете настолько, чтобы стать архипатриархом, но и не оказался настолько
молод, чтобы посмертно зачислиться в безвременные-несбывшиеся надежды
бобровой общины - даже в собственном клане считали его за семя крапивное.
Так что при жизни он был неведомо кем. Однако на похоронах, чтобы не
заносились всякие Мак-Грегоры и особенно озерные О'Брайены, он оказался,
конечно, самым любимым, самым дражайшим покойником. И место на кладбище
Третий Мебий ему определили достойное: в пятидесяти девяти могилах от
славного Кастора Фибера.
Прежде чем хоронить усопшего бобра, близкие проводят возле тела
покойного ночь: сидят, грызут прутики-стружки, и тихо пересвистываются о
том, каким славным бобром был усопший бобер. И какими нехорошими бобрами
были все недоброжелатели усопшего. Бобров из других кланов ругать на таких
поминках можно, а людей нельзя: тут же начнется стук в архонтсовет. Кстати,
называется весь этот обычай посиделок при покойном, если переводить со
свиста, "фин-ахан". Никто его смысла не понимает, но все соблюдают, потому
как принято. Предки блюли и нам велели, и мы помрем, и над нами тоже будут
пересвистываться, слегка рядышком с нами, бездыханными, закусывать, и
злословить, как мы злословили.
Любимая тема разговора на таких поминках - захиревший, почти вымерший,
но все до конца не исчезающий род Равид-и-Мутон.
"Никогда такого не было, чтобы честный бобер в чужую шубу влезал. А
этот неподобник, Великобобрче прости, получил шубу из белых соболей, сказал
спасибо - и тут же шубу в ломбард на Срамную понес: мол, там в холодильнике
сохраннее будет. Десять империалов огреб! А ведь потом, как срок выйдет, еще
доплату получит..." - мечтательно просвистел Бух Макгрегор. Тут же
вспомнилось ему, что не только сплетничать, но и о покойнике нужно говорить
все время, и добавил: "Никогда бы покойный на такое не пошел! Никогда не
принял бы меховую шубу в подарок: соболя звери неразумные, но как-никак наши
братья по..." - Пэрч замешкался, соображая, по чему же такому могут быть
братьями соболя с бобрами. Ехидный Пэрч, пятиюродный племянник покойного, за
свистом в хатку никогда не лез, и тут же продолжил:
"Наши братья по Рифею. Никогда покойник не принял бы такого дара!
Честный бобер вообще ничего у людей не берет в подарок, - только покупает. В
подарок только у своих можно. Вот есть честные бобры - им в подарок, бывало,
друзья даже новые зубы дарили... Эх, не те пошли времена, никто теперь зубов
тебе не подарит!" - Пэрч приметил, что переходит на скользкую и больную для
жителей всех трех дачных Мебиев тему, на отсутствие приличного
зубопротезиста, и быстро засвистел о другом. "А мне на Обрате говорили, что
главный у людей, называется он император, который на империале, новую графу
в паспорт ввел: "подробная национальность". Я не понял ничего сперва, а мне
этот еврей-меняла объясняет, что раньше были люди в Киммерионе русские, а
теперь - киммерийские русские. Он тоже теперь - киммерийский еврей.
Национальность редкая, и он этим горд, как только киммерийскому еврею и
можно гордиться. Так чем плохо, спрашиваю. Потому что если бы он всем
доволен был, то рассказывать бы не стал, характер у него подлючий,
человечий, и наглый тоже весь из себя эдакий. Он мне и говорит: вот был ты,
Пэрчик, по национальности - бобер. А теперь ты - киммерийский бобер. И так
тебе в паспорте и запишут. А откуда у меня паспорт?..."
"Покойный Кармоди не раз мне говорил: не миновать нам паспортизации,
раз мы с людьми на биоценоз пошли..." - тактично свистнул Бух, напоминая,
что никакие рассказы без упоминания положительных качеств покойного во время
фин-ахана неуместны. "Непромокаемые, поди, нам-то дадут, в корочках..."
"Да... паспортные корочки - это ж прелесть..." - не удержался Укс,
родной брат покойного. "Помню, как дождь на Криле был из корочек, я пять
штук съел. Не сытно, но вкусно, вкусно... Хорошо тогда погрыз, пожевал..." -
Укс тут же опомнился; "И покойник, помню, корочки ел и нахваливал очень,
свистел, ароматные корочки, от партбилетов особенно - тайгой пахнут,
лесоповалом, колониальным товаром, бакалеей всяческой, бананами сушеными,
всякой сублимацией, другой вкуснотой... Знатный вкус был у покойного -
первостатейнейший! Одиннадцать жен похоронил, и все как одна такие
превеликие мастерицы были - и нагрызть, и подпилить, и вычистить, и
опохмелить, - и красавицы к тому же, как сезон для красоты придет..."
"Великобобрче, да это я что, с паспортом плавать буду?" - возмутился
Бух, - "А если я лопать захочу, я ж не удержусь, корочку съем и бумагу с ней
- будь она сто раз немокнущая!"
"Бумага, - да чтоб мне Пэрчем никогда не называться! - обещана в новых
паспортах вечная: не горящая, не мокнущая, неугрызимая. Еврей говорил! Да и
не бумага это будет, а вф... вф... фафф... Ваффр... Вольфрамовый сплав
какой-то!" - договорил Пэрч, не обращая внимания на ехидные взгляды и
свистки: сочетание "в" и "ф" всегда плохо высвистывалось, если зубы - не от
мастера Дунстана. А где он, мастер Дунстан? Сами его в Римедиум со зла друг
на друга сдали, сами теперь без зубов и остались; в Римедиуме у людей
какая-то чумка случилась.
Секрет вытачивания запасных, новых, съемных зубов пропал вместе с
Дунстаном Мак-Грегором, и у кого еще сохранился старый протез - тот берег
его пуще родного толстого хвоста. А новые мастера, братья из фирмы "Мебий и
мать", не владея великим искусством загубленного Дунстана, на свою
монопольную до поры до времени продукцию подняли цены втрое. Не по карману
простому бобру протез в четыре железных ствола ценой, а он, протез подлый,
года не пройдет, как об корешок елочный переломится. Впрочем, все трое
братьев на фин-ахан плыть отказались, пожаловавшись на невозможность
оторваться от работы: день и ночь грызут они рыбий зуб, чтоб другие бобры
могли нормально питаться. То ли дело был старик Дунстан! Пэрч вдруг вспомнил
о покойном Кармоди что-то и вправду хорошее, и ринулся свистеть свою мысль
на всех обертонах.
"А помните, бобры добрые, как покойник с Дунстаном Мак-Грегором душа в
душу жили! Как ни хоронит покойник жену - так все хлопоты на себя Дунстан
берет, всех сам на фин-ахан созывает, по хозяйству хлопочет, покуда покойник
плачет-убивается! Всегда угощение мелко-мелко сам нагрызет, по хатке
расставит - любо-дорого, и вкусно так! Грызешь, помню, грызешь на поминках -
не нагрызешься! Стружку ясеневую готовил особенную, так не ясень был у него,
а чистый каштан-банан! Так и ждешь - когда ж покойничек снова женится!.."
У торца лотка, наполненного сладкой ольховой стружкой, сидел скандально
знаменитый журналист Икт Мак-Грегор по прозвищу "желтобревенщик" - и вовсю
хрустел. Икт грызся, это по-бобрьи значит печатался, на всех бревнах, по
секрету от людей издаваемых для своих нужд и на Правом Мебии, и на Левом. И
на ежедневных стволах появлялись нагрызенные им признания скандалиста, и на
еженедельных, разве что на Левых он грыз "колонку диффаматора", а на правых
с таким же усердием вел "дневник грызуна". На фин-ахан Икт, как всегда,
явился уже под изрядным духом пьяной ивовой коры, вовсю рыгал, но грыз
яростней прочих, посверкивая направо-налево глазами и усами, выбирая
очередную жертву. "Желтые" бревна, нагрызаемые для удовлетворения самых
низменных инстинктов бобриного подонства, постоянных журналистов не имели.
За вычетом одного - Икта. Этот нагрызал по полбревна в любом из таких
изданий. Наиболее известным желтым изданием была ежедекадная "Дребезда",
почетно именовавшая Икта "наш Золотой Зуб". Люди бы сказали "золотое перо",
но бобры спокон веков пишут зубами по бревнам - и при этом кругами. Людям
кажется, что это просто обед. Ну и пусть кажется.
Икт покуда помалкивал, но, понятно, рано или поздно должен был
засвистеть. Пока что свистел преимущественно Пэрч. Свистел Пэрч с пастью,
полной стружки, потому свистел невнятно, но слушали его с сочувствием как
раз из-за этого: значит, враки, что у Пэрча протез от Дунстана, значит, как
у всех - дорогая штамповка от Мебиев и от матери их, склочной старухи,
которую некогда лодочник Астерий на Селезни, что между человечьих Нежностей,
веслом по затылку до крови скомпрометировал - жаль, что вовсе не зашиб:
крутится старая перечница и знай подгрызает сыновей лютым пoдгрызом, что
мало, ма-ло, ма-ла-ва-то берут они за свои знаменитые протезы, без которых
почти все бобры давно бы сидели на опилочной диете, а такая диета вон какая
бобрам вредная - даже люди в телевизоре признают, что неполезная.
Старый Харк О'Брайен сморщил морду. Двух его дочерей похоронил
покойник. И нельзя о покойнике сейчас плохое свистеть... но что ж о нем
свистнешь хорошего, сколько теперь дочек ни хвали: покойницы, - ну, впрочем
и сам Кармоди тоже покойник. Никакую жену больше со света не сживет. Устроил
покойник, что называется, два подарка для господина Харка, - но об этом
сегодня нельзя, потому что главного подарка господин Харк все же дождался:
пережил он этого синезубого волокиту. И никакой пудости не подкладывал ему,
просто не захотел Рифей-батюшка на себе такую сволочь носить. А ведь был
соблазн послать ему сладких кедровых орешков, младшая дочка - самая младшая
из тех двадцати двух, что замуж за Кармоди из озера не поплыли - мастерица
такие орешки готовить, жаль, что скрывать приходится эдакий великий талант.
Ужо-то она хорошего мужа себе выберет. Вся в покойную мать, та тоже
мастерица была - как знать, сидел бы нынче Харк на фин-ахане по Кармоди или
не сидел бы, грыз бы сладкую стружку или не грыз бы, если б вовремя не
догадался старухе, Великобобрче прости, в ее ночную закуску-заначку малость
стрихнину для защиты от рифейских мышей насыпать, - подводных, конечно,
мышей, таких не бывает пока что, конечно, но вдруг да будут - все-таки здесь
хоть и Мебии, а Киммерия как-никак. Впрочем, это он ей преимущественно за то
стрихнин подсунул, что она ему рога с нынешним покойником наставляла.
Однако же все они, вышеприпомненные, давно покойники, мир праху их, да
и сам Харк - уже очень не юноша. Дай ему теперь арбалет - так промажет с
десяти плывков. А когда-то, было время, бил в глаз эфу, змею гремучую, с
полуверсты - и господину Тараху в Триед к столу относил. Очень господин
Тарах бывали довольны, прямо у пристани иногда змею съедали, потому как эфа
в Киммерии и очень гремучая, и очень ядовитая, а господин Тарах ядовитость
всегда весьма высоко ценил. За такую змею бывали озерной страже О'Брайенов
объявляемы с пристани благодарности, и даже переходящий вымпел "Медный
Змий", случалось, им на декаду-другую в любование переходил.
Харк давно был на пенсии, с озера выехал, жил у старшей дочери на всем
готовом в хорошем районе правого Мебия и родное Мyрло даже забывать стал.
Хотя не очень-то забудешь отвесную скалу над озером, хатку с запечатанной в
нее Европой - под скалой, и самого господина графа Палинского, падучей
звездой летящего с горы в середину озера. О'Брайенов тут, на Мебиях, раз-два
и обчелся, род их небогатый, но уважения добившийся, ибо все-таки они
единственные бобры-воины, кто из других родов, тот и винт в арбалете крутить
не сумеет. Ну, Кармоди - помимо прочего - гордятся тем, что они лучшие
Рифейские лоцманы. Мак-Грегорам гордиться ничем не нужно: всех бобров,
сколько ни есть в Рифее от Горячих Верхов до Рачьего Холуя - две трети
Мак-Грегоры. По последней переписи, что проводилась велением архонта
Александры Грек. Большую волю баба-человечица забрала над Киммерией. У
бобров такое сплошь да рядом - ту же вдову Мебия, старуху Кармоди, веслом
недопобитую вспомнить можно - а у людей, кажется, бабья власть немалая
редкость. Да и черт водяной этих людей поймет. Живут, молясины делают на
продажу, а нет чтобы самим порадеть о главном: Боббер Боббера погрыз, либо
же Боббер Боббера. Сам Харк считал, что правилен первый ответ, но почти
никто с ним не соглашался; кто считал, что наоборот, а большинство полагало,
что ответа нет вовсе, потому как только найдется ответ воистину правильный -
тогда-то все самое главное и начнется, а все, что до сих пор было - то так,
прозябание рачье. Человечьей работы молясины бобры для себя не брали:
Боббер-то, да и Боббер тоже - бобры как-никак были, дети Первобоббера,
образом и подобием сотворенного по Великобобру точь в точь, из донного ила
да из Великобобрьей мечты. Говорили Харку: стареет он, раз с утра до ночи
только и думает про то - Боббер Боббера, либо же Боббер Боббера. А что
плохого? Вовсе о главном нынче перестала думать молодежь. Молодежь, она
простая: осинку обглодал, плотинку заложил, да айда за юной бобрихой
потолще. Нет в нынешней молодежи духовности.
"Боббер Боббера бесил - Боббер Боббера кусил!" - тихонько пробормотал
Харк общепринятую фразу. Хотя на бобриный тонкий слух его бормотальный свист
всем участникам фин-ахана был, конечно, слышен, но никто старика не одернул;
все-таки дважды тесть покойного, да и кто ж не понимает, что старик о пользе
дела радеет. Да и просто радеет, как любой киммерийский бобер с колыбели. Но
Укс Кармоди как ближайший родственник покойника, решил вернуть беседе
благопристойное направление.
"А что, господин Харк, мальчик тот, которого к графу Палинскому на
Камень отвели, еще в озеро не прыгает? Если, конечно, это не тайна клана..."
Какая там тайна клана, хам краснозубый! Словно не знает, что Харк уже
четверть декады лет как на пенсии. Словно не передают ему каждый свист, что
дочери из озерца засылают по доброте душевной. Ну, пусть получит...
"Нет, благородный Укс, еще не прыгает. Говорят, его к Палинскому наверх
увели не от убивцев-людей, а для постижения наук, искусств и спокойствия.
Говорят, его там засахаренными каштанами и вялеными бананами кормят, чтобы
он нашу, бобриную мудрость превзошел. И учат его там стрелять из арбалета:
по-нашему, по о'брайеновски. Каждые утро всходит он на вершину главной
башни, арбалет берет, стрелу в восходящее солнце пускает - на восток,
значит, нам поэтому и не видно, скала заслоняет. А из-под солнца выныривает
Боббер окаянный, стрелу перехватывает, и к себе в камыши прячется, до вечера
под хвостом тою стрелою чешет. Потому как на роду ему, Бобберу окаянному,
проклятие лежит: железной стрелой в подхвостье ковыряться. А Палинский новую
стрелу велит камердинеру точить - чтобы завтра наутро мальчик опять стрелять
мог. И вот как наточит стрелу такую быструю, что Боббер ее поймать не
сможет, так, значит, угодит стрела в солнце, потаенный пупырь на нем лопнет
и вся тайна наружу выйдет. Но вы, благородный Укс, в том правы, что прыгать
он, мальчик то есть, конечно, будет когда-нибудь. Еще покойный мне говорил,
- Харк вспомнил об обычае поминать покойного, - что человек, он когда в
полную зрелость войдет, начинает непременно со скалы скакать, бегать вверх и
кричать петухом. Если не прыгает и не кричит - он, значит, еще незрелый. Вот
как наши все людишки в Киммерионе. Кого ни возьми - все наглые, все
незрелые".
Молодой племянник Харка, Уэк О'Брайен тоже решил вставить свое слово,
он тоже знал озерные сплетни:
"А говорят, мальчик особенный этот - как и сам граф. Говорят, на лошадь
сядет - и с горы на гору скачет. Потому как будущий царь. И очки ему граф
прописал особенные: Палинский их на ночь ему проволокой прикрутит, на
замочек замкнет, а ключ к себе в тайное место кладет. Мальчик ночью спит,
очки он снять никак не может, и во сне все, что ни творится на свете, сразу
как есть видит. И про все заговоры и ковы, на него наковываемые, таким
значит, образом, знает заранее. То есть его убить нельзя вообще никогда и
никому".
"Да, это они умеют..." - неожиданно свистнул сквозь жвачку Икт. - "Как
хотят, так и делают. У...уюшки! Убить нельзя, видите ли...
Сенаторы-конгрессмены..."
"Ох уж эти люди!" - подхватил Пэрч. - "Выдумщики страшные на пустое
дело, а еще склочники. Как где какая заваруха - так везде они. Покойник,
помню, очень их не одобрял за склочность ихнюю, за мелочность, за
суетливость и сутяжничество. Монархический строй..." - Пэрч вспомнил, что
стукачей и среди своих полно, и добавил - "Покойник монархистом был
истинным. Но только чтобы царь был киммерийского роду, вегетарианец и
бобровой шубы не носил".
"А он и не носит!" - подал свист Мнух Мак-Грегор, вечный участник любых
посиделок, где стружка бесплатная на закуску есть. "Свистят, нынешний
император колошарство скоро запретит и карболкой под мостами всю мерзость
равид-мутонскую вымыть велит, с последующей ссылкой на Миусы раков пасти. И
не только колошарей сошлет, а и вдов со Срамной набережной, потому как они
сообщники гнуснякам этим. Пусть раков пасут, пусть Миусы заново заселяют. В
левом Миусе вдовы жить будут, в правом - Равид-Мутоны, а пайка им будет
самая что ни на есть препоганая. Выродка же этого, Фи, вовсе на цепь
посадят, как рака прикуют, да мальчику-царю в воспитательных целях по
тайному телевизору показывать будут, чтобы не очень-то по горам прыгал..." -
Мнух заврался и ткнулся носом в опилки, наверстывая упущенное: сухость в
горле от длинного трепа полагалось угасить хорошей порцией закуски.
"Фи!" - подхватил старый Харк, - "И рода-то Мутонского всего тринадцать
рыл, баб не считая, осталось, так надо же, чтоб среди них колошарь
выродился, собой торгует, статью бобрьей, и поди ж ты - уже и не в бедных
плавает, уже и счет в Устричном банке, уже и пластиковая карточка за щекой!
Рожу наел - смотреть противно!" Харк потянул лапу за новой горстью сладких
стружек, но тут же оцепенел: лапа уперлась во что-то небольшое и твердое.
Харк понял: кто-то обронил в общее кушанье свою слюнявую искусственную
челюсть. Харк медленно поднял ее и показал присутствующим. По правилам
фин-ахана поминальный вечер был осквернен.
Потому что поганая это примета: если примерять на человеческие
суеверия, то это примерно как если бы кто-нибудь на похоронах стал бить
зеркала кислыми яблоками, подобрав для этого тринадцатое число, пятницу,
солнечное затмение - да еще в квашню бы при всех нагадил. Для бобров челюсть
вставная - предмет в высшей степени личный и деликатный. Хотя жить без него
редко кто может, но разговоры на эту тему - и те вести полагается приватно.
А чтоб в публичное кушанье да свою слюнявую!..
Запахло скандалом. И самосудом.
Кто-то свистнул, с очень вопросительной интонацией. Кто-то глухо
захлопал хвостом по полу. Кто-то мелко-мелко застучал зубами и стал уползать
прочь от стола. Зато поднял усы от своего лотка со стружкой знаменитый
Икт-Желтобревенщик, покрутил мордой и обнажил длинные, красные, собственные
- а не протезные - резцы. Потом подпрыгнул и выбросил вперед правую заднюю
лапу, переворачивая лоток.
- Наших бьют! - не выдержал Укс Кармоди, но договорить ему не дали;
вместо этого его оглушили небольшим, на десерт припрятанным, стволом рябины.
Ствол оказался в лапах болтливого Буха, Икт, визжа, как зарезанный, пошел на
него прямо по столу. Пэрч, пытаясь спасти родственника, схватил Икта за
хвост, получил по зубам, - и с ужасом понял, что у него в пасти драгоценный
протез разделяется надвое. Но в следующий миг Пэрч осознал, что терять уже
нечего, сплюнул куски протеза, заорал не хуже, чем журналист - и бросился
ему на спину. Желтобревенщик не дошел до конца стола и под тяжестью Пэрчевой
туши рухнул прямо на покойника, попытался удержаться, однако не смог, и
единым клубком вместе с Пэрчем и трупом обвалился на престарелого Харка, и
без того уже оравшего почти по-человечьи. Бух, развивая достигнутый успех,