Вольнов Сергей. Вечный поход

   «А что теперь с Митричем прикажете делать, барин?»
   Решение, напротив, было величавым и неспешным, Выплыло белым лебедем.
   «Что делать — что делать… Куда ж его девать, бедолагу? Как есть — будет сын полка. Хоть и переросток».
   …Прошлое опять напомнило о себе осязаемым рваным куском, с которого так и капал жизненный сок.
   — Фамилия, имя, отчество?
   — Дымов Алексей Алексеевич, — устало отвечал я.
   — Охарактеризуйте себя адекватно самовосприятию.
   — Ну-у… Значит так… Довольно упитанный рослый детина… Немножко лучше себе подобных… В прошлой жизни был Ангелом… Разжалован за ненужную инициативу.
   — Как оцениваете свой уровень подготовки?
   — Самой последней цифрой…
   — Сколько человек в вашей спецгруппе?
   — Уже нисколько…
   — Вы согласны участвовать в проекте «Вечная Война»?
   — Да! Согласен…
   Лампа наконец-то погасла. Вселенная погрузилась во мрак.
   Это уже потом был рискованный и авантюрный поход сквозь незнакомую враждебную территорию. Вечный поход одиночки неизвестно куда сквозь непонятно что. Дело было после.
   А вначале, как и водится, было — Слово.
   И этим Словом было судьбоносное «Да!».
   Интересно, отверг бы я соблазн, зная правду о том, куда ведёт предложенный нанимателями маршрут?
   Надеюсь, что… никак НЕТ.
   Человеку, вступившему на Путь Воина, с него не сойти. Иначе — какой же он Воин?
   Верю, что Я в этом Походе не случайный путник. Боги Войны меня любят.

Глава семнадцатая
ЛЕГИОНЫ ПОД ДОЖДЕМ

   Ночь сегодня, похоже, не собиралась сворачивать чёрные покрывала. Наоборот, укрыла и без того редкие мерцающие звёзды, перестелила свою постель и разметала на ней бесформенное тело. Задышала размеренно этой мглой, всякий раз выдыхая знойный липкий воздух. И мысли постовых о рассвете напоминали мольбу. Бесполезную, вязнущую в ночном небе.
   А спустя полчаса, перед самым наступлением рассвета, ожидаемым долго и с нетерпением, они подверглись нападению с неожиданной стороны.
   На этот раз атаковали сверху.
   Резкий порыв ветра, ворвавшись в стройные ряды палаток, почти сразу же сменился шквальным ливнем.
   Дождь, казалось, задался целью — взять штурмом военный лагерь римлян. Он с ожесточением забарабанил по бело-жёлтым спинам палаток, сшитых из козлиных шкур. Стенки восьмиместных папилио и в самом деле трепетали, как крылья бабочек, ударяясь о деревянные рамы, будто старались вырвать из земли колышки, удерживающие канаты.
   Тиций, принцип четвёртой центурии Второго легиона, откинув полог палатки, ворвался внутрь, сопровождаемый струями воды. Выругался. До конца его смены — четвертой вигилии, знаменующей окончание ночи, — оставалось не так и много. А поди ж ты…
   — А?! Что?! — вскинулся возле него боевой товарищ Лацио. — Тревога?
   — Нет, спи… Везунчик. Всё нормально, если не считать дождь.
   Тщательно выделанные и специальным способом пропитанные козлиные шкуры без труда справлялись с обрушившимися с неба потоками воды. Струи, охватив крутые натянутые бока палаток, стекали наземь и уносились мутными ручейками по предусмотрительно выкопанным в почве отводным каналам.
   Тиций сноровисто ухватил кожаную накидку, позабытую им в палатке, и выбежал под ливень. Трое постовых, ненадолго оставленных им, делали вид, что не замечали его отсутствия.
   Он занял своё место у внешнего лагерного вала, обнесённого частоколом. Попробовал всматриваться в колышущуюся от дождя темноту сквозь колья — бесполезно. Да и что там высматривать?.. Какой безумец будет передвигаться в такую непогоду? Струи воды полосовали по шлему, стекали на начищенные металлические пластины лорики. В этом сплошном водяном мареве оставалось полагаться только на слух,
   Шум дождя нарастал. Тиций прислушался. Ему показалось, что где-то неподалёку глухо лязгнул доспех…
   Ещё один!
   И как ни странно — не за частоколом, а внутри лагеря! Судя по звукам, там, в расположении соседнего легиона, творилось что-то непонятное.
   Из претентуры, передней части лагеря, уже доносились какие-то негромкие команды. В районе местонахождения претория, похоже, строились спешно поднятые подразделения Первого легиона, готовясь покинуть расположение лагеря через передние, Преторианские ворота.
   Всё это чертовски смахивало на тревогу. Однако трубы молчали!
   Прислушиваясь к тому, как выдвигались за пределы лагеря когорты, Тиций пытался объяснить для себя происходящее. Первой и самой правдоподобной была мысль, что это просто блажь легата Первого легиона — вывести воинов под дождь. Не иначе, чтобы остудить чьи-то буйные головы, чтобы не копошились в них крамольные мысли о бунте. А надо сказать — подобные мысли в последнее время появлялись всё чаще, со времени того памятного заговора знати в Египте…
   Да и сам Тиций тогда — грешен! — не раз ворчал об этом, когда выпадало остаться наедине с Лацио. Уж больно долго загостился Цезарь у местной царицы Клеопатры, запамятовав и о делах, и о войске, и о Великом Риме. Невыносимо долго — почти год. Много вод унёс мутный Нил за то время… Но, хвала богам, а пуще всего, грозному Марсу — отвратил он очи великого Цезаря от колдовского взора смазливой египетской царицы и обратил их, как и прежде, на врагов Рима.
   Пуще прежнего принялся тогда Цезарь за дела государственные и уже в начале лета двинул легионы на Восток, в Малую Азию. «Пришёл, увидел, победил!» Именно так, в свойственной ему манере, расправился он с непокорным Фарнаком, сыном Митридата Великого, в битве при Зеле.
   В той памятной бойне азиаты в самоубийственном натиске смяли гастатов, разметали боевые порядки принципов, и только линия ветеранов Второго легиона остановила отчаянный порыв врага. В таких случаях говорили: «дело дошло до ветеранов». Подобное, на памяти Тиция, случалось трижды. В тот раз его глаза чуть не закрылись навеки — благо, скутум спас… Огромный воин, голый по пояс, возник из людской каши, расшвыривая тела, и нанёс сокрушительный удар топором. Только-то и успел Тиций — приподнять щит. Удар пришёлся в верхний край скутума, наклонил его и соскользнул, потеряв силу, и уже потом угодил в шлем, отключая сознание его хозяина. Пришёл в себя римлянин только после битвы и насилу выкарабкался из-под завала бездыханных тел. Лишь два месяца спустя Тиций смог вновь приступить к дальнейшей службе…
   Но все надежды Тиция на то, что нынче ночью всё обойдётся воспитанием боевого духа Первого легиона, рухнули. От одного только взгляда на приближающиеся к их постам фигуры.
   «Цезарь!!!»
   Уж он-то не будет ночью по лагерю бродить от нечего делать, по пустякам.
   Тицию доводилось прежде видеть Цезаря. Десяток раз издали и пару раз вблизи. Поэтому воин сразу же узнал фигуру Предводителя и его напористую гордую поступь, несмотря на серость окраса солдатского плаща, едва различимую сквозь серую же пелену ливня. Постовой мгновенно подобрался и предпочёл незаметно отступить за линию палаток, растворившись в дожде. Консул, сопровождаемый обоими легатами, размашисто проследовал в направлении авгуратория, что располагался по правую руку от претория. Тиций проводил их взглядом…
   Ему ли, рядовому воину, знать было, что получасом ранее…
   Именно в то время, когда центурионы перед рассветом отправляются с докладом к палаткам трибунов и оттуда вместе с ними идут за приказами к военачальнику…
   Цезарь сидел нахмурившись. Напряжённо размышляя, стоит ли ему как обычно призвать толкователя снов и поведать тому измучивший тревожный сон. А потом внимать разъяснениям.
   Нет, не стоит!
   Этот сон — странный, очень даже невесёлый, но до мелочей понятный — снился ему во второй раз. Впервые — неделю назад, и вот сегодня… Он помнил каждое слово, произнесённое в том первом сне, будто было это наяву.
   И помнил он лица говоривших. Худощавые, с очень бледной нездоровой кожей и пронзительными внимательными глазами. Похожие на затворников, годами не видевших солнца… Не разобрал консул только одного — где это всё происходило.
   Несомненно было лишь то, что шёл сильный ливень; испарина, поднявшаяся от земли, укутала и без того незнакомую местность.
   Он стоял перед линией выстроившихся в боевом порядке подразделений легионов. Но воины почему-то смотрели назад, себе за спины, и не слушали его команд. А спереди, из дождливой пелены, вместо ожидаемых врагов — вышли эти двое. В серых плащах, в которых дождь вяз, не пробивая. И стали говорить невероятные вещи! Они предлагали ему, великому триумфатору, слушаться их приказов, иначе…
   Слова и сейчас, казалось, бились внутри его: «Ты волен поступать как знаешь, Великий Цезарь… У тебя ещё много дел, событий и побед впереди, вот только одна весть омрачает ожидаемое… Жить тебе, о августейший, осталось всего-то навсего неполных три года…»
   Он помнил, как вспыхнул гневом в ответ на эти дерзкие речи. Но, увы, не брал незнакомцев меч! Даже пронзённые наверняка, они не падали, а исчезали, как и не бывало их… Но тут же возникали поодаль, медленно подходили вновь и продолжали монотонно говорить, говорить, говорить, улыбаясь одними губами.
   Выбившись из сил, взбешённый Цезарь оглянулся назад и не обнаружил ни единого римлянина. Легионы исчезли, словно провалились сквозь землю. Лишь косые струи дождя хлестали по голому полю. И тогда, внезапно присмирев, он склонил гордую голову и дослушал людей с бледными безжизненными лицами.
   Из всего, сказанного ими, выходило, что по возвращении в Италию великого полководца вместо триумфа ждал мятеж легионов. Причём в числе мятежников будет даже наиболее преданный ему Десятый легион… А сразу же после жестокого подавления мятежа судьба уготовила римскому диктатору изнурительный поход в Африку. Туда, где Сципион соберёт огромную армию республиканцев, состоящую из четырнадцати легионов. Цезарь, конечно же, наголову разобьёт это войско в битве при Таспе. Большинство республиканских лидеров, при этом, будет убито, а ненавистный Катон покончит жизнь самоубийством. И только по возвращении из Африки, в течение четырех дней подряд, сможет он наконец-то отпраздновать четыре триумфа разом, в честь всех побед, одержанных в Галлии, Египте, Малой Азии и Африке. И сразу после этого — получит полномочия диктатора сразу на десять лет. Однако покоя это ему не принесёт: через пару месяцев будет он вынужден отплыть со своими победоносными легионами в Испанию, где по-прежнему правили сыновья Помпея. И воспоследует кровопролитная военная кампания… И только весной наголову разобьёт он врагов в битве при Мунде. Через полгода вернётся он в родной Рим… чтобы ещё через полгода, в середине марта — погибнуть в здании сената… и среди убийц будут многие знакомые и сподвижники, даже его ближайший друг Брут.
   И молвили ему неуязвимые чужаки: «Разве для этого ты, августейший, когда-то обнажил свой грозный меч?.. Разве для этого твой штандарт с Золотым Орлом победно шествовал по всем окрестным странам?.. Разве ради лживого и коварного Сената положил ты горы трупов? Что тебе до бездушного зажиревшего Рима?.. »
   Напоследок добавили: «О великий Цезарь, если не хочешь ты погибнуть от мечей заговорщиков… и рухнуть бездыханно в сенате у подножия статуи ненавистного тебе Помпея… будь с нами… мы обещаем тебе нескончаемый Поход… от триумфа к триумфу… и ради Марса — не сомневайся в наших словах… Скажи, августейший, что значат три даже самых удачных года пред ликом вечности?.. Жди знака небес… и если когда-то на рассвете услышишь и узреешь невероятный, доселе невиданный ливень… Строй свои легионы!.. И без лишних раздумий и шума выступай… Твой Поход начнётся с первого шага в дождь… Мы будем ждать тебя там… на равнине, укутанной дождём… когда-то, однажды на рассвете… »
   Это неопределённое «когда-то, однажды» наступило слишком быстро.
   …Сегодня они приснились вновь!
   И всё, всё повторилось, с тою лишь разницей, что в конце речи прозвучало: «ПОРА! Вечная Война началась! Выводи войска… Веди сквозь дождь… Мы встретим тебя за лагерем…»
   И величайший римский полководец, непобедимый Гай Юлий Цезарь, доверившись гласу неба, — решился. Тем более, что за подтверждением не нужно было далеко ходить — только выгляни из палатки! Такого потопа, действительно, ещё не случалось на его памяти. Казалось — во всей Малой Азии начался невероятный дождь и пуще всего, злее всего, этот небесный водопад обрушился на римлян, как на возмутителей спокойствия.
   Цезарь слушал свой голос как бы со стороны, когда, отгоняя последние сомнения, отдавал приказ ожидающим легатам: «Вывести легионы в поле! Как можно быстрее, и… как можно тише».
   Консул всегда доверял своим вещим снам. Впрочем, не он один. Знатные римляне по традиции серьёзно относились к сновидениям — как известно, именно так боги и духи общаются с земными душами.
   …Подразделения Первого легиона уже почти покинули расположение лагеря. Уходящее войско даже не оставило нужного числа легионеров, чтобы спешно свернуть палатки. Лишь небольшое количество, да и то больше для охраны, чем для демонтажа.
   Теперь пришёл черёд Второго легиона. Приказ передавали из уст в уста. Трубы не вынимали из чехлов. И эта скрытность уже будоражила бывалых воинов лучше всяких объяснений. Случилось нечто весьма серьёзное, что-то из ряда вон…
   Тиций занервничал. Не хватало ещё из-за этой сумятицы остаться в лагере, ведь дежурную смену могли и забыть на постах. Или же перепоручить ей возглавить команду по демонтажу палаток. Он, кусая губу, наблюдал, как слаженно выбегали из его палатки соратники и, не мешкая, строились в привычный боевой порядок.
   Между тем ливень всё крепчал! Отводные каналы уже не везде справлялись с постоянно прибывающей водой. И она начала растекаться по дорожкам между палатками. К шуму дождя добавились чавкающие шаги-всплески сотен ног, марширующих по лужам.
   Но, слава богам! — наконец-то появился центурион Аврелий и подал запоздалую команду снимать посты. Тиций тут же метнулся в свою палатку за снаряжением, недостающим для выхода за пределы лагеря. Однако оказалось — бросил ему на ходу побратим Лацио, — что был приказ взять только вооружение, причём обязательно — двойной комплект пилумов. Снаряжение же, как личное, так и имущество легиона — с собою не брать, оставить в лагере!
   Он прихватил требуемые четыре дротика и успел в строй. Как раз к «третьим трубам», к обычному сигналу, по которому опаздывающие торопились занять свои места в рядах. Правда, сегодня никаких труб не звучало, но за годы службы отведённое на сборы время стало привычкой, и пульсом билось внутри бывалого воина — он успел…
   Второй легион выходил в поле через ближние порта принципалис синистра, левые главные ворота, чтобы уже в поле, обогнув угол лагеря, присоединиться к ранее вышедшему легиону.
   Лагерь пустел. Казалось, римляне спешно отступают, оставляя его захватчику-ливню. А тот, неотступно заполоняя собой всю территорию, определённо задался целью залить лагерь по уровню внешнего вала.

Глава восемнадцатая
СЫН ПОЛКА МИТРИЧ

   Я рассказал Митричу всё!
   Хотя подозрительный циничный Антил и сопротивлялся до последнего, приводя множество убедительных доводов, которые я отмёл, как беспочвенные сомнения.
   Я больше не мог морочить невольному сотоварищу голову россказнями о партизанах. Русский мужик способен вынести многое, в числе прочего — известие о том, что помощи ждать неоткуда.
   …Первые пару часов Митрич покорно топал за мной, стараясь не отставать. Молча сопел сзади. Можно было бы решить, что ему всё равно, что станется с ним, после такой-то пропажи. Однако несколько быстрых взглядов убедили меня — безучастность крестьянина была мнимой. Красноречивые нюансы… Периодическое вздрагивание от громких непонятных звуков. Кисть правой руки на обухе топора, заткнутого за пояс…
   На первом же привале я рассказал ему всё, что он должен был знать, всё, что он способен был понять. Правда, сначала выспросил у него обо всём, что творилось до меня.
   — Значит-ца так, — подвёл я жирную черту под прежними взаимоотношениями. — Вляпались мы с тобой, Митрич, в такую хреновину, что, видать, придётся этим пожить да ещё и мыслишек нажить — как по домам-то возвернуться. Какие у тебя соображения имеются?
   Митрич открыл было рот, но, видимо, не найдя слов, так и остался с отвисшей покамест челюстью.
   — Ладно, расслабься. Лучше отвечай на вопросы. Ты хоть понимаешь, что происходит?
   — Ну дык… война… — челюсть ожила.
   — Ха, это сейчас и ежу понятно. Война! Только ему в любом случае война — и когда пинка дадут, и когда голой задницей сядут. Только эффект разный. В первом случае — с ушибами в кусты катиться. Во втором же — ползать полураздавленным да ещё и вонять до свежих времён.
   Митрич явно ошалел от подобных аналогий. Потому предпочёл пока отмолчаться.
   — Понятно, война… Только кого и с кем? И за кого мы? — я грустно усмехнулся, притомившись изображать перед крестьянином бравого вояку. — Куда ж теперь подадимся, батя?
   — Как это? — растерялся Митрич. — Знамо куда, в партизаны. Сам же говорил… К твоему полковнику Давыдову. Скопом и Бонопартия бить сподручней.
   — Би-и-ить… — передразнил я. — Ты, батя, хоть понимаешь, как это — воевать? Это же не просто топор за пазухой по лесам таскать. Надо им ещё и махать, да головы портить!
   — Ты это… Не сумлевайся, Алексей… Я сгожусь! Даром что ли двадцать пять годков государю отдал, в рекрутах оттрубил?
   Такого поворота разговора я не ожидал! Вот тебе и Митрич! Но мне, определённо, этот нежданный вираж понравился.
   — Ба! Да ты, выходит, Аника-воин!
   — Не Аника, а Никола… Николаем меня нарекли. Это потом уж в старики списали — Митрич, Митрич…
   — Вот и лады — Никола так Никола. Выходит, не от сохи ты, а напротив — недавно к сохе возвернулся?
   — Да в аккурат на Илью шесть годков будет… Как пришёл. Сразу почти свадьбу справил с моей Агрипинушкой. Дом поставил. Хозяйство выправил. С жиру не бесимся, но и шти пустые не хлебаем. После свадьбы, чин по чину, следующим годом первенец Мишутка появился. А через год — Дашенька…
   В уголках глаз заблестела влага. Начала набухать. Голос задрожал.
   — Стоп! — прикрикнул я. — Осадков на сегодня не обещали, только пасмурно. Стало быть, старина, ты и с ружьишком управляться обучен?
   — Обижаешь… И ружейный бой освоил. И штыковой. Да у меня, ежели хошь знать…
   — Хочу! — я дружески похлопал его по плечу. — Всё хочу знать, Митрич. Говори, что там у тебя?
   — Два ранения у меня имеются. От пули и от осколка. Господь хранил, ни разу кость не задета. А вот в лазарете повалялся.
   Я по-новому взглянул на Митрича. Представил… Это ведь — забрали в рекруты несмышлёным юнцом и, считай, полжизни пылил по всем дорогам в качестве «пушечного мяса». Надо понимать — все эти бесконечные двадцать пять лет он мечтал о своём доме и о семье. Мечтал и даже сам не верил до конца, что сбудется. Как не верил и в то, что просто выживет, что пуля — дура… А когда неожиданно, в одночасье, всё получилось — зажил торопливо и суеверно. Пуще всего — отгоняя прочь все былые воспоминания и умения. За ненадобностью в мирной жизни…
   Слово за слово — Митрич разговорился, и мои мысли подтвердились почти полностью. Он рассказал мне, что, вернувшись в своё родное Забродье, старался больше ни с кем не воевать — ни словесно, ни на кулаках. Терпел. Молчал в бороду. А если Агрипина ворчала на его «терпимость» — виновато глядел в глаза суженой, скрежетал зубами и уходил с головой в работу по хозяйству. Благо, работы было — невпроворот!
   Навоевался! И суеверно полагал: только начни, только оживи в себе былого рекрута и солдата — и накренится бережно созданный мир, даст течь. Потому и стал Митрич всего опасаться, пугаясь не обстоятельств и людей, а пуще всего боясь, как бы не поднялся в полный рост — «в ружьё-ё-о!» — тот прежний, молодой Никола, отчество которого тогда мало кто и знал.
   Когда началась война с французами — ёкнуло сердчишко Митрича. Почуяло: ой, не получится на сей раз в сторонке отсидеться! И, по-первах, ещё более старательно не принимал он участия в общих разговорах о том, что же их всех ждёт. Молчал да хмыкал в бороду. А коль уж сильно кто цеплял — ответ был один: «Да что вы раскудахтались равно несушки?! Нешто государь позволит супостату русску землю топтать? Не дойдут они до Смоленска — раньше ноги протянут!»
   Не протянули. ДОШЛИ! Такое началось! И пуще прежнего стал бояться Митрич. Ох, не сегодня-завтра воскреснет добрый молодец Никола. Как есть — удалец сказочный, — сбросит свою лягушачью (то бишь — «митричеву») кожу и ринется воевать за родимую сторонку. И чёрт тогда уже с ним, с этим уютом! А как же семья-то?! Порешат же супостаты домашних! Как пить дать — порешат, едва прознают, что подался мужик в партизаны! Не-е-ет… Не для того семьёй обзаводился. Решил сидеть до последнего, язык за зубами прятать, а там, бог даст, во что-нибудь, глядишь, и сложится.
   Потому и рвал уже три дня напролёт, с момента вторжения, шапку перед оккупантами. Кланялся в три погибели, всё больше и больше понимая, — не выдержит. Уже знал, что вот-вот грядёт настоящая погибель… Что уже ворочается в нём Никола-воин. Осталось лишь ему команду какую услыхать да гаркнуть в ответ: «Есть!»
   Я пристально всмотрелся в лицо Митрича, вводя его этим в совершенное беспокойство.
   — А теперь, Митрич, внимательно слушай кажное слово да вникай. Сейчас у тебя, дядя, волосья на голове подымутся, а на мудях распрямятся…
   Митрич ссутулился, постепенно втягивая голову в плечи. Глаза стали напряжённо округляться. Ни дать, ни взять — душа на Страшном Суде! Вся в ожидании пугающих вестей.
   — Так вот, — я, не подыскав щадящих слов, оставил эту пустую затею; говорить, так без обиняков. — Нету никаких партизан, Митрич.
   — Как это?.. — почти прошептал он.
   — Как-как… каком кверху… мать их за ногу два дня лесом! Нет их, понимаешь? Некуда нам идти. Не-ку-да!
   — Да как же… Свояченник Прохор сказывал… Самочинно видал…
   — Прохор может и видел. Только где он сам теперича? Ты мне лучше попробуй растолковать — куда твоё Забродье подевалось? Кто его умыкнул? Понятное дело — на Руси издавна воровали, но не до такой же степени.
   Услыхав о родной деревне, Митрич осунулся.
   — Шут его знает, Алексей… Всё равно что в сказке.
   — В сказке… Вышел ты из сказочного возраста, Митрич. Скажи, могли такое люди сделать? То-то… не могли. А может, перед боженькой твоя деревня провинилась? Как Содом с Гоморрой… Ну-ка, батя, кайся, какие такие смертные грехи вы там за долгие годы накопили, что даже Господь не выдержал? Хотя всем прочим цельную жизнь только сулит расправу. Вас же взял да и стёр с лица земли всем скопом… И тебе бы тоже досталось, если бы в то время по окрестностям не шарился.
   — Про какие грехи ты говоришь? Испокон веку в деревне по заповедям жили. А мы с АгрипинушкоЙ так и вовсе — душа в душу… Да может это, напротив, — супостата Буонапартия за грехи смертные Господь покарал?!
   — Ага… покарал… вместе с невиновными крестьянами. Ладно, Митрич. Может, и не в грехах вовсе суть. Но вот мир — вверх дном перевернулся. Это уж точно! Деревни просто так не исчезают. Я теперь думаю, что и возникла она здесь тоже недавно.
   — Как же ж недавно? Сколь себя помню… Ещё мальцом каждый пригорок здесь избегал…
   — Избегал, говоришь? А чего ж тогда знакомых бродов не нашёл? Как и самой речки… Или, скажешь, что сначала кто-то речку стибрил, а потом и деревню прихватил? Второй ходкой…
   — Ой, не знаю я, Алексей…
   — Не знаешь, так хоть вспомни — ничего странного не замечал в тот день, когда французы заявились?
   — В тот — ничего. Как есть — ничего. Только и слыхать было, что самолично Буонапартий в деревне нашей… А вот на следующий, ни с того, ни с сего. — буря затеялась. Несусветная, чисто светопреставленье! Мы даже мальцов боялись на двор выпускать, так в избе и просидели.
   — Та-ак… Поня-атно, — глубокомысленно протянул я.
   На самом деле ни хрена я НЕ ПОНИМАЛ!
   — Такие-то дела, батя.
   — Да какой я тебе «батя»! — не выдержал Митрич. — Я ж шестьдесят второго году… а ты, поди, годков на несколько меня помладше… Угадал?
   — Угу, почти угадал. — Я быстренько вычел числа: 1812 минус 1762 — полсотни. — А на двести тридцать восемь годков — не хочешь?
   В его глазах, вместо зрачков, застыли два испуганных вопросительных знака.
   — Не бойся, Митрич, я не блаженный. Просто, по вашим меркам, я ещё даже не родился. Я ведь двухтысячного года рождения. Ты понимаешь, что такое две тыщи… от Рождества Христова?
   Он был не дурак. Он счёт знал, и он понимал… Тем не менее, глядел крестьянин на меня именно как на юродивого. Вещавшего, по меньшей мере, что он наследный царевич.
   — Как же это… Сейчас у нас на дворе какой год?
   — Тысяча восемьсот двенадцатый…
   — Во-о! А ты говоришь…
   — То и говорю. Из будущего я, батя. Представь, что минуло добрых две сотни лет, и я родился. Люди ж до тебя жили? Жили. Знаешь. Стало быть, и после — жить будут…
   Наверное, так смотрят только на беглых ангелов. Оставалось ему только пасть ниц!
   — Не веришь? Вот смотри! — пришлось для убедительности перекреститься. — Истинный крест! Я ведь, Митрич, про войну с Наполеоном только из книжек знаю. Сначала в школе учил, потом в… воинском училище. Я тебя сразу успокою — побили русские француза! Драпал он так, что кони не успевали отдыхать. И обозы бросал, и пушки…