Страница:
Ворота в царство Си Ся были распахнуты, ковры постелены.
…Хасанбек стоял на холме в окружении шести тысячников своего непобедимого тумена чёрных гвардейцев и смотрел на ближайший похоронный отряд, нукеры которого неспешно и нестройно брели по полю, прямиком по трупам.
Невесть как узнав о щедро накрытом смертью праздничном столе, со всех сторон слетались, сбегались, сползались на пиршество крылатые, клыкастые, мохнатые пожиратели мертвечины. Они пока что не решались трапезничать; таились в травах, пробирались по лощинам, парили в восходящих потоках. Они выжидали, опасаясь живых, которые поблёскивали время от времени мечами, словно продолжая сражаться — на этот раз с полумёртвыми.
И бывшие раненые — с каждым взблеском меча уходили в иной мир. Там пытались догнать своих боевых товарищей, от которых отстали на целых полдня пути.
Там их приветливо, распростёрши костлявые руки, встречала наконец-то хозяйка — Смерть и гостеприимно забирала в свои владения, повинившись, что не сумела это сделать с первой попытки.
И павшие на поле боя входили в чертоги Вечности, как желанные гости…
Темник посмотрел влево и нахмурился, наткнувшись взглядом на повозку, запряжённую двумя тягловыми лошадьми. В той стороне располагалось место, которое облюбовали для будущего погребального кургана. Солнце ещё стояло над головами, когда туда начали стаскивать погибших монголов, выискивая их среди остывающих тел, сцепившихся в последнем порыве.
Теперь там образовалось отдельное поле из павших ордынцев. Тела врагов на этот раз не трогали. Их — по приказу Великого Хана — не предавали земле. И хотя ужасна была подобная участь, и никто из победителей не пожелал бы такого ужаса себе и своим сотоварищам, но — приказы не обсуждаются. Тем паче, повеления Великого! Уж лучше самому себя закопать живьём или попросить об этом побратима, чем испытать на себе ханский гнев… А его гнев на весь чужеземный народ сегодня приняли на себя мёртвые тангуты. Обречённые на бесславие.
…Повозка приближалась, управляемая спешенным нукером в чёрных доспехах. За нею, чуть сзади, шли двое воинов. Их собственные шлемы были приторочены к поясам; в руках же они несли ещё по несколько штук чужих. Хасанбек скрипнул зубами, разглядев содержимое повозки, наваленное кучей. Это не были мёртвые тела — трупы не вызвали бы у темника такого отклика. Всё во власти Великого Синего Неба — придёт час, и каждого воина понесут в последний путь боевые побратимы. На то и воины, чтобы глядеть смерти в глаза, не отводя взора. И хотя смерть нечасто выбирает тех, кто не склонял шлем даже пред нею, но всё же…
Хасанбек почти не обращал внимания на чужую смерть. Однако на этой повозке лежало нечто иное.
Доспехи!
Целая куча пустых доспехов, испещрённая отметинами от ударов вражеских мечей и копий.
Это было непреложным правилом, за нарушение которого наиболее лёгким наказанием было умерщвление. Монголы не бросают своего оружия и доспехов на поле боя. Без этого не может быть непобедимой армии. Ибо без этого не снискать благосклонности Мэнкэ-Тенгри.
Без этого нет железной лавины, которой обрушиваются на врага войска Великого Хана, постепенно подминая под себя всё больше и больше земель мира.
Не зря нахмурился Хасанбек, любимец Великого Хана. Ох, не зря!
Доспехи эти были чёрного, вернее, иссиня-вороного цвета. И было их достаточно много… доспехов ЕГО тумена. Ни один воин в Орде не имел права даже примерить, не то чтобы носить, подобные! Только гвардейцы… Это был отборный ЦВЕТ ханского войска, его слава и доблесть, надежда на победоносный исход боя с любым противником. Это были ОТБОРНЫЕ. Его непобедимые десять тысяч нукеров, закованные в воронёное железо…
Сегодня многие из чёрных доспехов опустели. И были собраны в эту повозку, напоминая теперь груду заживо содранных кож.
Темник отрывисто и громко подал команду предводителям тех трех тысяч, которые участвовали в битве. Остальные семь тысяч прикрывали ставку хана, и — хвала небесам! — им не довелось обнажить мечи для кровавой жатвы. А вот первые три тысячи, поставленные на правый фланг, отличились в битве. Отчаянным, бешеным прорывом железного клина взломали ряды противника, раскололи неприятельскую оборону и породили панику.
Вот они-то и недосчитались нынче многих лучших и просто хороших воинов.
Это их опустевшие доспехи громыхали на повозке.
И вряд ли одной этой повозкой дело закончится. Вряд ли не будет следующей, уж больно жестока была сеча, и длилась долго, пока враг не уразумел, что Небо на стороне монголов.
Болезненный скрип!
Перекошенная втулка колеса повозки тёрлась об ось, и скрипучий звук долетал до холма. А ещё о какое-то из колес, должно быть, тёрлись сползающие с кучи доспехи. Скрип не просто долетал — Хасанбек физически его чувствовал. Вот болезненный звук вползает под шлем и шершаво скребёт кожу на виске… Вот он извивается невидимой змеёй в животе, сводя в спазме внутренности… Вот он уже царапает прямо по сердцу, понемногу съедает возбуждение и радость, вызванные победой.
Командир тумена, морщась, молча наблюдал, как тысячники спустились с холма, как они встретили своих нукеров и остановили повозку.
И выматывающий душу скрип прекратился.
Доспехи принялись вытаскивать из повозки; ориентируясь по условным отметкам, их раскладывали сначала на три большие кучи — по тысячам, воинам которых они принадлежали. Это потом уже прибудут сотники и разложат доспехи как положено, не забыв ни единого нукера.
Потом…
Далёкий топот конских копыт.
Нарастая исподволь, за правым плечом возник шум, смешанный из возбуждённых голосов, глухого лязга железа и свиста кнутов, перекрываемый мерным лошадиным топотом. Воины, оставшиеся на холме, повернулись к источнику шума. Не далее, как на расстоянии трёх полётов стрелы, степь слегка клубилась низким облачком пыли, скрывающей ноги неспешно рысящих лошадей.
Это возвращалась дозорная полусотня, и, судя по всему, возвращалась не с пустыми руками, с добычей. Несколько десятков всадников двигались полукольцом, охватывая четверых центральных. За двумя из них, увлекаемые арканами, бежали связанные люди; они дёргались в стороны и вихляли, вынужденно совершая длинные шаги-прыжки.
Да, пленённых было двое. Их тела, обмотанные верёвками, напоминали коконы. Руки были притянуты к туловищам. Волосяные арканы, накинутые на плечи пленников, крепились к сёдлам и время от времени передавали рывки разгорячённых, хотя и медленно скачущих коней. И это рвало на части и без того рваный бег невольников, дёргало их, наделяя обоих захлестывающей болью.
Дозорные приближались. От них отделился десяток воинов, которые, нахлёстывая скакунов, уже передвигались по подножью холма.
Хасанбек резким жестом остановил приближавшийся дозор. Нетерпеливо и властно.
Жеребец переднего всадника встал на дыбы, коротко заржал, изгибая шею и поворачивая морду к хозяину. Но тот спешно, едва дождавшись, пока четвероногий друг опустится, спрыгнул на землю и, придерживая саблю, побежал к нойону.
Не добежав нескольких шагов, рухнул на колени, опустив голову, но тотчас же, приподнимаясь, выкрикнул:
— Да будет благословенно Небо, дарующее тебе победы, о достойный из достойнейших! Да ослабнут руки врагов…
— Я слушаю тебя, Асланчи, встань, — нетерпеливо перебил сотника Хасанбек. — Что за добыча угодила в твои арканы?
Полководец, прищурясь, ждал, пока сотник поднимется с колен и подойдёт ближе. Согнутый в почтительном поклоне, Асланчи доложил:
— Мы обнаружили их в перелеске у оврага. Они наблюдали за нашим станом. Даже пытались вспороть моим нукерам животы… Вот этим…
Сотник вытащил из походной сумы два необычных кинжала. Протянул их Хасанбеку. Клинки кинжалов вились волнообразно, истончаясь к остриям. Длиною они были около четырёх ладоней. На искривлённых гранях плясали блики ослабевших лучей закатного солнца. Белый металл приятно холодил пальцы, но его непонятная лёгкость создавала впечатление ненадёжности этого оружия.
Но, возможно, эти кинжалы — не боевое оружие. Может быть, они являются культовыми предметами и предназначены для неведомых ритуалов… Уж больно непривычно они выглядели. Рукояти из диковинной на ощупь кости не менее диковинного зелёного цвета, по всей их длине вилась тонкая золотая полоска, образуя на концах массивные наконечники в виде спирали, где полоса, казалось, скручивалась внутрь, стремясь то ли обрести покой, то ли охранить тайну… И уже там, внутри, оканчивалась маленьким шариком, в котором мерцал, впитав остатки дневного света, крохотный зелёный камень.
Хасанбек нахмурился, ещё раз взвесил на ладони лёгкие, но всё же отнюдь не безобидные кинжалы, и властным жестом велел подвести пленников поближе. Когда повеление было выполнено, поднял на пленников уставший тяжёлый взгляд.
Были они разного возраста, и оба смотрели на нойона без опаски, спокойно, словно нисколько не опасались за свои жизни. Тот, что постарше, почтительно склонил голову, второй просто ждал, не отводя пристального взгляда.
— Кто вы? — спросил темник.
— Не гневайся на нас, доблестный воин. Но мы скажем это лишь Потрясателю Вселенной, Чингисхану, — подняв голову, степенно произнёс старший. У него оказался неожиданно волевой голос, в котором прорезались властные нотки.
Оба пленника были высокого роста, худощавые, двигались угловато, но упруго. Сразу же бросалась в глаза их бледность, по не природная, с рождения, а со временем привнесённая — от подавленности либо усталости. Именно бледность, а не белая кожа, с первого взгляда выделившаяся бы инородностью среди шжелта-смуглых кочевников.
Пытливый взгляд Хасанбека выхватывал всё новые детали. Большие глаза. Не раскосые, как у степных народов, а округлые. Водянисто-серого оттенка у обоих. Напоминающего зимнее небо. Грязная и местами изорванная одежда, состоявшая из стёганых пёстрых халатов и широких чёрных штанов. Их наверняка избили нукеры, однако нигде не было видно ни синяков, ни ссадин. С первого же момента пленники вызвали у Хасанбека чувство непонятной тревоги, даже скрытой угрозы. Хотя их жалкий и совсем не воинственный вид старательно убеждал в обратном.
— Горе тебе, безумец. Ты ищешь встречи с Великим Ханом и даже не ведаешь, как он выглядит. Чингисхан слушает тебя… Зачем я тебе понадобился?
Хасанбек пытливо смотрел на старшего из пленников, не забывая бросать мимолётные взгляды и на молодого.
— Не гневайся, отважный нойон… Я знаю… как выглядит Великий Хан, хотя мои глаза… и недостойны даже… коснуться его… своим взором. Я знаю… — в отличие от былого уверенного тона, речь старшего теперь часто прерывалась, голос его дрожал, — как выглядишь… ты, почтенный Хасанбек… Я многое знаю… Очень много… Но не могу… говорить об этом… на мне лежит… страшное заклятье. И горе всем, кто… будет окружать меня… в тот момент… если мне придётся… сказать более… нежели следовало. Степь обернётся… дном моря. Ветра станут… сечь острее клинков… срезая плоть. Солнце… выжжет дерзкие глаза… а небо упадёт на землю. И будет гореть… гореть… даже вода!!!
Его голос вдруг окреп, а глаза налились синевой, Словно Небо уже начало своё незаметное падение — для начала заполнив пронзительной синью глаза пленника.
— Не ищи для себя непосильных нош и непознаваемых тайн, доблестный Хасанбек, — говорил и говорил пленник. — Мы пришли передать Великому Хану Слово. Древнее и могучее. Мы уже не в силах носить его в себе. Оно рвётся наружу… жжёт нас изнутри… — Голос вновь ослабел и задрожал; мука звучала в нём, неизбывная горечь страдания. — Мы слишком долго… шли к вам.
На своём веку Хасанбек повидал немало послов и гонцов к Великому Хану. Случались и такие, что были, несмотря на все заверения, схвачены и связаны, а после вели себя недостойно, ничем не отличаясь от случайных пленников. Эти же — были не такими. Эти не только ведали себе цену, но и, похоже, постигли нечто такое, что недоступно обычным смертным, будь то раб, будь то хан. И впечатлённый темник молчал.
Он стоял и смотрел исподлобья.
Он просто тянул время. Ибо не знал, как поступить.
Он не мог оторвать взгляда от осколков Синего Неба, что сверкали в глазах пленников. Теперь и у младшего — тоже…
Властный и непобедимый полководец, один жест которого обладал поистине могучей силой, впервые не смог принять решения.
Поэтому лучший военачальник Великого Хана просто-напросто давал выговориться этому связанному оборванцу, дрожащие слова которого породили неожиданные прикосновения ознобного трепета, пробежавшего острыми холодными лапками по коже Хасанбека меж лопаток. Темник не отрываясь смотрел в глаза говорившего и не мог избавиться от странного чувства, что эти зрачки были чем-то иным. Вернее, не просто зрачками… Скорее отверстиями. Явственно казалось, что сквозь них на ханского нойона кто-то смотрел.
Кто-то изнутри. ОТТУДА.
Этот кто-то ощупывал взглядом каждую частицу лица темника, словно скользил по его чертам изучающими касаниями. А в это время сам пленник говорил, говорил и говорил… Но уже не слушать его хотелось Хасанбеку, а отодвинуться подальше, чтобы не ощупывал его бесцеремонный взгляд, сокрытый внутри.
Пленник продолжал изрекать. И может быть, все эти странности лишь мерещились нойону, и нужно было списать их на суеверный страх перед великими силами этого мира. Отбросить все эти настораживающие мелочи. Да вот только вещал-то пленник хоть и ладно, величественно, а вот речь не текла. Не толпились слова на устах, спеша прозвучать и что-то доказать.
По большей части комкались. Топтались, пережидая непонятные паузы. Как будто не только подыскивал посланник нужные слова, но при этом ещё и делал вид, что подыскивает. Уж больно правильны были речи его.
— Не гневи Небо, Хасанбек… и не думай… нас убить. Лучше вспомни… что говорил тебе шаман Теб-Тенгри…
«Теб-Тенгри! Он же — Кэкчу, сын Мунлика». — Хасанбека словно пронзила стрела. Прилетела внезапная. Раскалённая. Вонзилась, проломила навылет шлем, пробила оба виска. Застит глаза, плавит отяжелевшую голову.
«Только не это! Неужели сбываются предсказания тайно казнённого шамана?! Неужели не выдумкой досужей оборачиваются слова, что шептал старик в полутьме юрты? Тогда, перед казнью… » — Откуда-то из глубин памяти выплыли безумные глаза Теб-Тенгри, его беззвучно шевелящиеся губы… А вот уже и доносится едва слышимый шёпот. И опять звучат обрывки слов, в которые не нужно вслушиваться. Которые нойон и без того помнил наизусть, безуспешно изгоняя из памяти с того самого дня. Зловещий, угрожающий шёпот: «И придут они… слышишь, Хасанбек, придут… люди с глазами цвета… Вечного Синего Неба… и объявят волю небес».
Не по себе Хасанбеку. Будь ты храбрее всех на свете — кто ты есть против Неба? Не рубит меч облака. Не защитит щит от молний…
Шевелятся губы Теб-Тенгри.
Вытягивают слова из памяти.
Долго тогда бродили среди суеверных монголов слухи, что труп Теб-Тенгри на третий день после смерти исчез. А кое-кто из караула даже утверждал, как сам видел — на рассвете ушёл шаман через дымовое отверстие юрты, которая была поставлена над ним. Ушёл. Сначала тяжело привстал и, поворочав туда-сюда непослушной сломанной шеей, уставился на постовых жутким неподвижным взглядом. После с трудом поднял руку, поднеся её к груди, и кое-как ухватил свой амулет. Сжал скрюченными задеревеневшими пальцами. А дальше — часто-часто заколотился, затрясся и — о Вечное Синее Небо! — обернулся дымящимся облаком. Заклубился чёрным дымом, восходя вверх, и вырвался через дыру в крыше… Вскорости всё небо затянуло тучами. И долго ещё плакали холодные дожди над притихшей степью.
Хасанбек тряхнул головой, стараясь прогнать наваждение. Это не укрылось от внимательных глаз пленника. Темнику показалось, что тот понимающе усмехнулся. Вернее, просто дрогнул уголками губ. Кровь прилила к лицу Хасанбека. Рука потянулась к рукояти меча. Коснулась и… тотчас отдёрнулась, как от раскаленной.
Сдержался.
До боли стиснул челюсти. Зачем-то поднял свой взор к небу, будто испрашивая совета. Словно желая получить от Вечных Небес подтверждение — пайцзу с печатью, заверявшей полномочия этих непонятных посланников… Да и посланников ли?!
…Погасил взор.
Небо равнодушно гнало стада грязновато-белых облаков, выпасая их на своих бескрайних кочевьях. Ему не было дела до сомнений Хасанбека. Кто он, человечек, пред Вечным Синим Небом?! Червь? Пыль под копытами Небесного воинства? Капля, упавшая в сухую почву степи? Кто он, чтобы сомневаться?! Требовать Небесную Пайцзу! Да не ослепнешь ли ты от вида заоблачной печати, Хасанбек? Не забывайся, Воин…
В голове темника, похоже, вновь ожила тень Теб-Тенгри. Зазвучала.
«Нет, нет, довольно! Пусть Демоны Войны сами разбираются с этими двумя. На всё воля Небес… »
— Не терзайся, отважный нойон… Отведи нас к Великому Хану… к чему тебе гневить Небо… — продолжал пытливо глядеть на него пожилой пленник. Речь его по-прежнему странно прерывалась, делясь на отрезки паузами. Выглядело это, будто кто-то подсказывал пленникам слова, но подсказки эти — несколько запаздывали…
— К Хану, говоришь?.. — Хасанбек с неимоверным трудом взял себя в руки и холодно улыбнулся. — А не станешь ли ты жалеть о своей просьбе? Не лучше ли тебе, незнакомец, умереть по-тихому, без ненужных мучений?
— Не стану, нойон… Не лучше… Мы слишком долго шли… И теперь вряд ли нам суждено вернуться назад… Но мы обязаны выполнить волю пославших нас…
Он помолчал. Прикрыв глаза, опустил голову и произнёс едва слышно, шёпотом:
— Не тебе, Хасанбек, гадать… заслужил ли я мучения при смерти… Посмотри лучше в глаза Неба… Сможешь ли прочесть… сколько отпущено тебе?
Шёпот прозвучал в повисшей тишине ещё страннее, чем сильные, но неравномерно пульсирующие, прерьшистые голоса пришлых людей. Зловеще прозвучал.
Непонятно почему — повинуясь ли шёпоту этому или безотчётно — темник снова поднял лицо к небесам… и обмер.
В самой вышине над ними, намного выше плывущих выпасаемых облаков, в образовавшихся разрывах — проглянули два тёмных пятна.
Осколки чёрной бездны сквозь прорванное небо.
«Тучи?.. Глаза?!!»
И сразу же, спустя несколько мгновений, их затянуло грязно-белой массой. Только и успел выхватить взором Хасанбек, как на одном из них возникла крупная яркая точка. И передвинулась по косой линии сверху вниз, остановившись у нижнего края. Словно всевидящий безжалостный глаз оценивающе шевельнул сверкающим зрачком.
На краткий миг нойона затопило чувство безотчётного ужаса. Он ощутил, как заоблачная чернота притянула его взглядом, будто бы верёвкой аркана. Как верёвка вилась по вискам, закрывая глаза горячей колышащейся тьмой… И этот взгляд-аркан дернул его вверх.
Страшный взгляд Небес.
«А может, это была птица? Может… » — Да только никогда не видывал Хасанбек птиц на такой немыслимой высоте… Недоступной…
— Асланчи! Доставить их в расположение тумена. Содержать под усиленной стражей… Я сам доложу о них Великому Хану.
Темник наконец принял решение.
Но неприятный ознобный холодок меж лопаток не спешил таять…
Лицо старшего пленника было усталым и удовлетворённым. Он опять закрыл глаза, завесил пологами век явственно различимую синеву. И опять дрогнули уголки плотно сжатых губ.
Глава третья
…Хасанбек стоял на холме в окружении шести тысячников своего непобедимого тумена чёрных гвардейцев и смотрел на ближайший похоронный отряд, нукеры которого неспешно и нестройно брели по полю, прямиком по трупам.
Невесть как узнав о щедро накрытом смертью праздничном столе, со всех сторон слетались, сбегались, сползались на пиршество крылатые, клыкастые, мохнатые пожиратели мертвечины. Они пока что не решались трапезничать; таились в травах, пробирались по лощинам, парили в восходящих потоках. Они выжидали, опасаясь живых, которые поблёскивали время от времени мечами, словно продолжая сражаться — на этот раз с полумёртвыми.
И бывшие раненые — с каждым взблеском меча уходили в иной мир. Там пытались догнать своих боевых товарищей, от которых отстали на целых полдня пути.
Там их приветливо, распростёрши костлявые руки, встречала наконец-то хозяйка — Смерть и гостеприимно забирала в свои владения, повинившись, что не сумела это сделать с первой попытки.
И павшие на поле боя входили в чертоги Вечности, как желанные гости…
Темник посмотрел влево и нахмурился, наткнувшись взглядом на повозку, запряжённую двумя тягловыми лошадьми. В той стороне располагалось место, которое облюбовали для будущего погребального кургана. Солнце ещё стояло над головами, когда туда начали стаскивать погибших монголов, выискивая их среди остывающих тел, сцепившихся в последнем порыве.
Теперь там образовалось отдельное поле из павших ордынцев. Тела врагов на этот раз не трогали. Их — по приказу Великого Хана — не предавали земле. И хотя ужасна была подобная участь, и никто из победителей не пожелал бы такого ужаса себе и своим сотоварищам, но — приказы не обсуждаются. Тем паче, повеления Великого! Уж лучше самому себя закопать живьём или попросить об этом побратима, чем испытать на себе ханский гнев… А его гнев на весь чужеземный народ сегодня приняли на себя мёртвые тангуты. Обречённые на бесславие.
…Повозка приближалась, управляемая спешенным нукером в чёрных доспехах. За нею, чуть сзади, шли двое воинов. Их собственные шлемы были приторочены к поясам; в руках же они несли ещё по несколько штук чужих. Хасанбек скрипнул зубами, разглядев содержимое повозки, наваленное кучей. Это не были мёртвые тела — трупы не вызвали бы у темника такого отклика. Всё во власти Великого Синего Неба — придёт час, и каждого воина понесут в последний путь боевые побратимы. На то и воины, чтобы глядеть смерти в глаза, не отводя взора. И хотя смерть нечасто выбирает тех, кто не склонял шлем даже пред нею, но всё же…
Хасанбек почти не обращал внимания на чужую смерть. Однако на этой повозке лежало нечто иное.
Доспехи!
Целая куча пустых доспехов, испещрённая отметинами от ударов вражеских мечей и копий.
Это было непреложным правилом, за нарушение которого наиболее лёгким наказанием было умерщвление. Монголы не бросают своего оружия и доспехов на поле боя. Без этого не может быть непобедимой армии. Ибо без этого не снискать благосклонности Мэнкэ-Тенгри.
Без этого нет железной лавины, которой обрушиваются на врага войска Великого Хана, постепенно подминая под себя всё больше и больше земель мира.
Не зря нахмурился Хасанбек, любимец Великого Хана. Ох, не зря!
Доспехи эти были чёрного, вернее, иссиня-вороного цвета. И было их достаточно много… доспехов ЕГО тумена. Ни один воин в Орде не имел права даже примерить, не то чтобы носить, подобные! Только гвардейцы… Это был отборный ЦВЕТ ханского войска, его слава и доблесть, надежда на победоносный исход боя с любым противником. Это были ОТБОРНЫЕ. Его непобедимые десять тысяч нукеров, закованные в воронёное железо…
Сегодня многие из чёрных доспехов опустели. И были собраны в эту повозку, напоминая теперь груду заживо содранных кож.
Темник отрывисто и громко подал команду предводителям тех трех тысяч, которые участвовали в битве. Остальные семь тысяч прикрывали ставку хана, и — хвала небесам! — им не довелось обнажить мечи для кровавой жатвы. А вот первые три тысячи, поставленные на правый фланг, отличились в битве. Отчаянным, бешеным прорывом железного клина взломали ряды противника, раскололи неприятельскую оборону и породили панику.
Вот они-то и недосчитались нынче многих лучших и просто хороших воинов.
Это их опустевшие доспехи громыхали на повозке.
И вряд ли одной этой повозкой дело закончится. Вряд ли не будет следующей, уж больно жестока была сеча, и длилась долго, пока враг не уразумел, что Небо на стороне монголов.
Болезненный скрип!
Перекошенная втулка колеса повозки тёрлась об ось, и скрипучий звук долетал до холма. А ещё о какое-то из колес, должно быть, тёрлись сползающие с кучи доспехи. Скрип не просто долетал — Хасанбек физически его чувствовал. Вот болезненный звук вползает под шлем и шершаво скребёт кожу на виске… Вот он извивается невидимой змеёй в животе, сводя в спазме внутренности… Вот он уже царапает прямо по сердцу, понемногу съедает возбуждение и радость, вызванные победой.
Командир тумена, морщась, молча наблюдал, как тысячники спустились с холма, как они встретили своих нукеров и остановили повозку.
И выматывающий душу скрип прекратился.
Доспехи принялись вытаскивать из повозки; ориентируясь по условным отметкам, их раскладывали сначала на три большие кучи — по тысячам, воинам которых они принадлежали. Это потом уже прибудут сотники и разложат доспехи как положено, не забыв ни единого нукера.
Потом…
Далёкий топот конских копыт.
Нарастая исподволь, за правым плечом возник шум, смешанный из возбуждённых голосов, глухого лязга железа и свиста кнутов, перекрываемый мерным лошадиным топотом. Воины, оставшиеся на холме, повернулись к источнику шума. Не далее, как на расстоянии трёх полётов стрелы, степь слегка клубилась низким облачком пыли, скрывающей ноги неспешно рысящих лошадей.
Это возвращалась дозорная полусотня, и, судя по всему, возвращалась не с пустыми руками, с добычей. Несколько десятков всадников двигались полукольцом, охватывая четверых центральных. За двумя из них, увлекаемые арканами, бежали связанные люди; они дёргались в стороны и вихляли, вынужденно совершая длинные шаги-прыжки.
Да, пленённых было двое. Их тела, обмотанные верёвками, напоминали коконы. Руки были притянуты к туловищам. Волосяные арканы, накинутые на плечи пленников, крепились к сёдлам и время от времени передавали рывки разгорячённых, хотя и медленно скачущих коней. И это рвало на части и без того рваный бег невольников, дёргало их, наделяя обоих захлестывающей болью.
Дозорные приближались. От них отделился десяток воинов, которые, нахлёстывая скакунов, уже передвигались по подножью холма.
Хасанбек резким жестом остановил приближавшийся дозор. Нетерпеливо и властно.
Жеребец переднего всадника встал на дыбы, коротко заржал, изгибая шею и поворачивая морду к хозяину. Но тот спешно, едва дождавшись, пока четвероногий друг опустится, спрыгнул на землю и, придерживая саблю, побежал к нойону.
Не добежав нескольких шагов, рухнул на колени, опустив голову, но тотчас же, приподнимаясь, выкрикнул:
— Да будет благословенно Небо, дарующее тебе победы, о достойный из достойнейших! Да ослабнут руки врагов…
— Я слушаю тебя, Асланчи, встань, — нетерпеливо перебил сотника Хасанбек. — Что за добыча угодила в твои арканы?
Полководец, прищурясь, ждал, пока сотник поднимется с колен и подойдёт ближе. Согнутый в почтительном поклоне, Асланчи доложил:
— Мы обнаружили их в перелеске у оврага. Они наблюдали за нашим станом. Даже пытались вспороть моим нукерам животы… Вот этим…
Сотник вытащил из походной сумы два необычных кинжала. Протянул их Хасанбеку. Клинки кинжалов вились волнообразно, истончаясь к остриям. Длиною они были около четырёх ладоней. На искривлённых гранях плясали блики ослабевших лучей закатного солнца. Белый металл приятно холодил пальцы, но его непонятная лёгкость создавала впечатление ненадёжности этого оружия.
Но, возможно, эти кинжалы — не боевое оружие. Может быть, они являются культовыми предметами и предназначены для неведомых ритуалов… Уж больно непривычно они выглядели. Рукояти из диковинной на ощупь кости не менее диковинного зелёного цвета, по всей их длине вилась тонкая золотая полоска, образуя на концах массивные наконечники в виде спирали, где полоса, казалось, скручивалась внутрь, стремясь то ли обрести покой, то ли охранить тайну… И уже там, внутри, оканчивалась маленьким шариком, в котором мерцал, впитав остатки дневного света, крохотный зелёный камень.
Хасанбек нахмурился, ещё раз взвесил на ладони лёгкие, но всё же отнюдь не безобидные кинжалы, и властным жестом велел подвести пленников поближе. Когда повеление было выполнено, поднял на пленников уставший тяжёлый взгляд.
Были они разного возраста, и оба смотрели на нойона без опаски, спокойно, словно нисколько не опасались за свои жизни. Тот, что постарше, почтительно склонил голову, второй просто ждал, не отводя пристального взгляда.
— Кто вы? — спросил темник.
— Не гневайся на нас, доблестный воин. Но мы скажем это лишь Потрясателю Вселенной, Чингисхану, — подняв голову, степенно произнёс старший. У него оказался неожиданно волевой голос, в котором прорезались властные нотки.
Оба пленника были высокого роста, худощавые, двигались угловато, но упруго. Сразу же бросалась в глаза их бледность, по не природная, с рождения, а со временем привнесённая — от подавленности либо усталости. Именно бледность, а не белая кожа, с первого взгляда выделившаяся бы инородностью среди шжелта-смуглых кочевников.
Пытливый взгляд Хасанбека выхватывал всё новые детали. Большие глаза. Не раскосые, как у степных народов, а округлые. Водянисто-серого оттенка у обоих. Напоминающего зимнее небо. Грязная и местами изорванная одежда, состоявшая из стёганых пёстрых халатов и широких чёрных штанов. Их наверняка избили нукеры, однако нигде не было видно ни синяков, ни ссадин. С первого же момента пленники вызвали у Хасанбека чувство непонятной тревоги, даже скрытой угрозы. Хотя их жалкий и совсем не воинственный вид старательно убеждал в обратном.
— Горе тебе, безумец. Ты ищешь встречи с Великим Ханом и даже не ведаешь, как он выглядит. Чингисхан слушает тебя… Зачем я тебе понадобился?
Хасанбек пытливо смотрел на старшего из пленников, не забывая бросать мимолётные взгляды и на молодого.
— Не гневайся, отважный нойон… Я знаю… как выглядит Великий Хан, хотя мои глаза… и недостойны даже… коснуться его… своим взором. Я знаю… — в отличие от былого уверенного тона, речь старшего теперь часто прерывалась, голос его дрожал, — как выглядишь… ты, почтенный Хасанбек… Я многое знаю… Очень много… Но не могу… говорить об этом… на мне лежит… страшное заклятье. И горе всем, кто… будет окружать меня… в тот момент… если мне придётся… сказать более… нежели следовало. Степь обернётся… дном моря. Ветра станут… сечь острее клинков… срезая плоть. Солнце… выжжет дерзкие глаза… а небо упадёт на землю. И будет гореть… гореть… даже вода!!!
Его голос вдруг окреп, а глаза налились синевой, Словно Небо уже начало своё незаметное падение — для начала заполнив пронзительной синью глаза пленника.
— Не ищи для себя непосильных нош и непознаваемых тайн, доблестный Хасанбек, — говорил и говорил пленник. — Мы пришли передать Великому Хану Слово. Древнее и могучее. Мы уже не в силах носить его в себе. Оно рвётся наружу… жжёт нас изнутри… — Голос вновь ослабел и задрожал; мука звучала в нём, неизбывная горечь страдания. — Мы слишком долго… шли к вам.
На своём веку Хасанбек повидал немало послов и гонцов к Великому Хану. Случались и такие, что были, несмотря на все заверения, схвачены и связаны, а после вели себя недостойно, ничем не отличаясь от случайных пленников. Эти же — были не такими. Эти не только ведали себе цену, но и, похоже, постигли нечто такое, что недоступно обычным смертным, будь то раб, будь то хан. И впечатлённый темник молчал.
Он стоял и смотрел исподлобья.
Он просто тянул время. Ибо не знал, как поступить.
Он не мог оторвать взгляда от осколков Синего Неба, что сверкали в глазах пленников. Теперь и у младшего — тоже…
Властный и непобедимый полководец, один жест которого обладал поистине могучей силой, впервые не смог принять решения.
Поэтому лучший военачальник Великого Хана просто-напросто давал выговориться этому связанному оборванцу, дрожащие слова которого породили неожиданные прикосновения ознобного трепета, пробежавшего острыми холодными лапками по коже Хасанбека меж лопаток. Темник не отрываясь смотрел в глаза говорившего и не мог избавиться от странного чувства, что эти зрачки были чем-то иным. Вернее, не просто зрачками… Скорее отверстиями. Явственно казалось, что сквозь них на ханского нойона кто-то смотрел.
Кто-то изнутри. ОТТУДА.
Этот кто-то ощупывал взглядом каждую частицу лица темника, словно скользил по его чертам изучающими касаниями. А в это время сам пленник говорил, говорил и говорил… Но уже не слушать его хотелось Хасанбеку, а отодвинуться подальше, чтобы не ощупывал его бесцеремонный взгляд, сокрытый внутри.
Пленник продолжал изрекать. И может быть, все эти странности лишь мерещились нойону, и нужно было списать их на суеверный страх перед великими силами этого мира. Отбросить все эти настораживающие мелочи. Да вот только вещал-то пленник хоть и ладно, величественно, а вот речь не текла. Не толпились слова на устах, спеша прозвучать и что-то доказать.
По большей части комкались. Топтались, пережидая непонятные паузы. Как будто не только подыскивал посланник нужные слова, но при этом ещё и делал вид, что подыскивает. Уж больно правильны были речи его.
— Не гневи Небо, Хасанбек… и не думай… нас убить. Лучше вспомни… что говорил тебе шаман Теб-Тенгри…
«Теб-Тенгри! Он же — Кэкчу, сын Мунлика». — Хасанбека словно пронзила стрела. Прилетела внезапная. Раскалённая. Вонзилась, проломила навылет шлем, пробила оба виска. Застит глаза, плавит отяжелевшую голову.
«Только не это! Неужели сбываются предсказания тайно казнённого шамана?! Неужели не выдумкой досужей оборачиваются слова, что шептал старик в полутьме юрты? Тогда, перед казнью… » — Откуда-то из глубин памяти выплыли безумные глаза Теб-Тенгри, его беззвучно шевелящиеся губы… А вот уже и доносится едва слышимый шёпот. И опять звучат обрывки слов, в которые не нужно вслушиваться. Которые нойон и без того помнил наизусть, безуспешно изгоняя из памяти с того самого дня. Зловещий, угрожающий шёпот: «И придут они… слышишь, Хасанбек, придут… люди с глазами цвета… Вечного Синего Неба… и объявят волю небес».
Не по себе Хасанбеку. Будь ты храбрее всех на свете — кто ты есть против Неба? Не рубит меч облака. Не защитит щит от молний…
Шевелятся губы Теб-Тенгри.
Вытягивают слова из памяти.
Долго тогда бродили среди суеверных монголов слухи, что труп Теб-Тенгри на третий день после смерти исчез. А кое-кто из караула даже утверждал, как сам видел — на рассвете ушёл шаман через дымовое отверстие юрты, которая была поставлена над ним. Ушёл. Сначала тяжело привстал и, поворочав туда-сюда непослушной сломанной шеей, уставился на постовых жутким неподвижным взглядом. После с трудом поднял руку, поднеся её к груди, и кое-как ухватил свой амулет. Сжал скрюченными задеревеневшими пальцами. А дальше — часто-часто заколотился, затрясся и — о Вечное Синее Небо! — обернулся дымящимся облаком. Заклубился чёрным дымом, восходя вверх, и вырвался через дыру в крыше… Вскорости всё небо затянуло тучами. И долго ещё плакали холодные дожди над притихшей степью.
Хасанбек тряхнул головой, стараясь прогнать наваждение. Это не укрылось от внимательных глаз пленника. Темнику показалось, что тот понимающе усмехнулся. Вернее, просто дрогнул уголками губ. Кровь прилила к лицу Хасанбека. Рука потянулась к рукояти меча. Коснулась и… тотчас отдёрнулась, как от раскаленной.
Сдержался.
До боли стиснул челюсти. Зачем-то поднял свой взор к небу, будто испрашивая совета. Словно желая получить от Вечных Небес подтверждение — пайцзу с печатью, заверявшей полномочия этих непонятных посланников… Да и посланников ли?!
…Погасил взор.
Небо равнодушно гнало стада грязновато-белых облаков, выпасая их на своих бескрайних кочевьях. Ему не было дела до сомнений Хасанбека. Кто он, человечек, пред Вечным Синим Небом?! Червь? Пыль под копытами Небесного воинства? Капля, упавшая в сухую почву степи? Кто он, чтобы сомневаться?! Требовать Небесную Пайцзу! Да не ослепнешь ли ты от вида заоблачной печати, Хасанбек? Не забывайся, Воин…
В голове темника, похоже, вновь ожила тень Теб-Тенгри. Зазвучала.
«Нет, нет, довольно! Пусть Демоны Войны сами разбираются с этими двумя. На всё воля Небес… »
— Не терзайся, отважный нойон… Отведи нас к Великому Хану… к чему тебе гневить Небо… — продолжал пытливо глядеть на него пожилой пленник. Речь его по-прежнему странно прерывалась, делясь на отрезки паузами. Выглядело это, будто кто-то подсказывал пленникам слова, но подсказки эти — несколько запаздывали…
— К Хану, говоришь?.. — Хасанбек с неимоверным трудом взял себя в руки и холодно улыбнулся. — А не станешь ли ты жалеть о своей просьбе? Не лучше ли тебе, незнакомец, умереть по-тихому, без ненужных мучений?
— Не стану, нойон… Не лучше… Мы слишком долго шли… И теперь вряд ли нам суждено вернуться назад… Но мы обязаны выполнить волю пославших нас…
Он помолчал. Прикрыв глаза, опустил голову и произнёс едва слышно, шёпотом:
— Не тебе, Хасанбек, гадать… заслужил ли я мучения при смерти… Посмотри лучше в глаза Неба… Сможешь ли прочесть… сколько отпущено тебе?
Шёпот прозвучал в повисшей тишине ещё страннее, чем сильные, но неравномерно пульсирующие, прерьшистые голоса пришлых людей. Зловеще прозвучал.
Непонятно почему — повинуясь ли шёпоту этому или безотчётно — темник снова поднял лицо к небесам… и обмер.
В самой вышине над ними, намного выше плывущих выпасаемых облаков, в образовавшихся разрывах — проглянули два тёмных пятна.
Осколки чёрной бездны сквозь прорванное небо.
«Тучи?.. Глаза?!!»
И сразу же, спустя несколько мгновений, их затянуло грязно-белой массой. Только и успел выхватить взором Хасанбек, как на одном из них возникла крупная яркая точка. И передвинулась по косой линии сверху вниз, остановившись у нижнего края. Словно всевидящий безжалостный глаз оценивающе шевельнул сверкающим зрачком.
На краткий миг нойона затопило чувство безотчётного ужаса. Он ощутил, как заоблачная чернота притянула его взглядом, будто бы верёвкой аркана. Как верёвка вилась по вискам, закрывая глаза горячей колышащейся тьмой… И этот взгляд-аркан дернул его вверх.
Страшный взгляд Небес.
«А может, это была птица? Может… » — Да только никогда не видывал Хасанбек птиц на такой немыслимой высоте… Недоступной…
— Асланчи! Доставить их в расположение тумена. Содержать под усиленной стражей… Я сам доложу о них Великому Хану.
Темник наконец принял решение.
Но неприятный ознобный холодок меж лопаток не спешил таять…
Лицо старшего пленника было усталым и удовлетворённым. Он опять закрыл глаза, завесил пологами век явственно различимую синеву. И опять дрогнули уголки плотно сжатых губ.
Глава третья
МНИМЫЕ ПОСЛАННИКИ
Негоже беспокоить Великого Хана по пустякам.
И в обычае этом отражена не только забота о неприкосновенности его покоя.
Велики думы Потрясателя Вселенной — разве дано скудным умишкам слуг проникнуться их сутью?.. Будь они хоть рядовыми нукерами, вчерашними простыми скотоводами, хоть военачальниками, степными аристократами, спесиво кичащимися своими родовыми корнями.
Иначе Потрясателем Вселенной — по праву зваться бы кому-то из них, а не ему.
Иначе под священным знаменем восседать бы кому-либо из них, а не ему, Чингисхану. Под белым девятихвостым знаменем, на котором хищно реет дух войны Сульдэ, оборотившийся кречетом.
Восседать, внимая Голосу Неба…
Со стороны могло показаться, что Великий Хан дремлет, прикрыв веки. Но в том не могли поручиться даже те, кто хорошо изучил его на протяжении многих лет. Вполне могло статься, что на шёлковых подушках возлежало лишь тело, высушенное годами и постоянными военными походами, однако не утратившее взрывной упругой силы… А поди узнай, что в этот момент делала его душа. Может быть, летала неподалёку бесплотной птицей, зорко наблюдая за всем происходящим вокруг. Или незаметно вглядывалась в зрачки ближних, ответственных за безопасность повелителя, выискивая в них хотя бы мимолётный отблеск зарождавшейся измены. А может — развалилась на небесных подушках-облаках да посмеивается над ними, смертными. Поди знай…
Крепкий ещё, широкий костью, высокорослый старик лежал на подушках в просторной юрте из белого войлока. Был он укутан в атласный синий халат, по которому полз затейливо вышитый золотом дракон. Казалось, время остановило свой бег, и дракон замер, не решаясь шевельнуться. Лишь слегка подрагивал от спокойного и размеренного дыхания человека… Впрочем, покой давно уже обходил эту юрту стороною. Не иначе с того самого момента, как начало неподалёку от неё развеваться девятихвостое знамя, объединившее все монгольские улусы в разящий непобедимый кулак. С того момента, как слово этого, спящего сейчас, человека стало перелетать через степи и многократно пересказываться в самых ничтожных и дальних юртах на кочевьях, позабытых даже Небом…
Покой давно не гостил здесь. Поэтому в неровном свете факелов меж полами халата, что разошлись немного в стороны, — тускло мерцало воронёное железо; с кольчугой хан не расставался даже во сне. В изголовье же — притаилась неизменная спутница — сабля, неведомая постороннему глазу.
На самом деле укутанное в синий халат тело, разметавшееся на подушках, принадлежало стареющему барсу, который привык доверять единственному человеку в мире — самому себе.
Лицо Великого Хана было безмятежно. Лишь ненадолго сошлись к переносице брови, собирая глубокие морщины, да тут же разгладились. Чуть дрогнули сомкнутые веки. Уголки губ поползли вверх в полузаметной улыбке. Должно быть, снилось что-то приятное. Ой, снилось ли?!
…Великую Степь снова будоражило.
Опять взметнулись до неба пылевые облака из-под ног тысяч скакунов, несущих на себе безжалостных воинов. Опять всадники рвались за горизонт, готовые в любой момент перестроиться в ударные колонны. И, как от страшного степного пожара, заполошно спасались от них звери и птицы.
Стремительно растущий, неугомонный и жадный хищник — монгольская кочевая империя — ворочался в своих пределах, что становились тесными всякий раз, как только затягивалась передышка между военными походами. Огромному телу зверя опять мешали границы. Зверь желал расти дальше… И всё новые и новые народы с обоснованными опасениями прислушивались к сообщениям купцов, прибывавших из грозной Орды, — не на них ли обратится в этот раз воспалённый, горящий взор непобедимого Чингисхана?..
Купцы, воротясь из опасного путешествия, приносили тревожные, нерадостные новости. По их рассказам выходило, что в начале этого года, совершив очередной победоносный поход, на Хорезм, хан Чингис вернулся в Монголию. При появлении слухов о его приближении распался и без того шаткий союз тангутского царства Си Ся с окрестными племенами. Не рискнули вожди племён открыто дружить с тангутами, не решились разделить на доли малые гнев неделимый хана Великого. Гнев был страшен, ибо не поддержали тангуты поход его на Хорезм, не выделили затребованного им количества воинов… Страшнее предательства ничего не бывает. В какой бы форме оно ни выражалось — в вероломном нападении или же в неоказании военной помощи.
Объявившись в подвластных ему просторах, Чингисхан первым делом послал к правителю тангутов посольство, и в непреклонной форме потребовал от царства Си Ся покорности, а сына правителя — в заложники. На что старый лис Дэ-ван, правивший царством, ответил отказом и принялся спешно готовиться к войне.
Около года потратил Великий Хан на подготовку, собирая по степям армию вторжения. И вот — час пробил! Грозной железной лавой хлынули монголы в пределы Си Ся, сметая с пути всё живое. И не было в этот раз пощады никому, потому как возглавил карательный поход лично Великий Хан. Престарелый, семидесятилетний, но всё так же цепко держащийся в седле…
Более чем серьёзны были его намерения, и не собирался он в скором времени возвращаться назад. Красноречивее всего говорило об этом то, что взял он на этот раз с собою нескольких жён своих, числом девять, включая и самую младшую — китайскую царевну Лай-Мань. Из старших жён была в походе татарка Есуй. Кроме этого, сопровождал его оркестр из семнадцати красавиц, весьма искусных в игре на музыкальных инструментах и не только на них… Весь этот гарем скрашивал хану тяготы военного похода, передвигаясь по степям под началом старшего юртджи Бурутэя, повсюду располагаясь близ большой белой юрты Повелителя Вселенной… Никому не ведомо, какой из своих прекрасных женщин и что именно обещал Чингисхан в блаженные мгновенья любовных услад. Не иначе, как все украшения и драгоценности царства Си Ся разом. И обещал не для того, чтобы потом отказаться от своих же слов.
И в обычае этом отражена не только забота о неприкосновенности его покоя.
Велики думы Потрясателя Вселенной — разве дано скудным умишкам слуг проникнуться их сутью?.. Будь они хоть рядовыми нукерами, вчерашними простыми скотоводами, хоть военачальниками, степными аристократами, спесиво кичащимися своими родовыми корнями.
Иначе Потрясателем Вселенной — по праву зваться бы кому-то из них, а не ему.
Иначе под священным знаменем восседать бы кому-либо из них, а не ему, Чингисхану. Под белым девятихвостым знаменем, на котором хищно реет дух войны Сульдэ, оборотившийся кречетом.
Восседать, внимая Голосу Неба…
Со стороны могло показаться, что Великий Хан дремлет, прикрыв веки. Но в том не могли поручиться даже те, кто хорошо изучил его на протяжении многих лет. Вполне могло статься, что на шёлковых подушках возлежало лишь тело, высушенное годами и постоянными военными походами, однако не утратившее взрывной упругой силы… А поди узнай, что в этот момент делала его душа. Может быть, летала неподалёку бесплотной птицей, зорко наблюдая за всем происходящим вокруг. Или незаметно вглядывалась в зрачки ближних, ответственных за безопасность повелителя, выискивая в них хотя бы мимолётный отблеск зарождавшейся измены. А может — развалилась на небесных подушках-облаках да посмеивается над ними, смертными. Поди знай…
Крепкий ещё, широкий костью, высокорослый старик лежал на подушках в просторной юрте из белого войлока. Был он укутан в атласный синий халат, по которому полз затейливо вышитый золотом дракон. Казалось, время остановило свой бег, и дракон замер, не решаясь шевельнуться. Лишь слегка подрагивал от спокойного и размеренного дыхания человека… Впрочем, покой давно уже обходил эту юрту стороною. Не иначе с того самого момента, как начало неподалёку от неё развеваться девятихвостое знамя, объединившее все монгольские улусы в разящий непобедимый кулак. С того момента, как слово этого, спящего сейчас, человека стало перелетать через степи и многократно пересказываться в самых ничтожных и дальних юртах на кочевьях, позабытых даже Небом…
Покой давно не гостил здесь. Поэтому в неровном свете факелов меж полами халата, что разошлись немного в стороны, — тускло мерцало воронёное железо; с кольчугой хан не расставался даже во сне. В изголовье же — притаилась неизменная спутница — сабля, неведомая постороннему глазу.
На самом деле укутанное в синий халат тело, разметавшееся на подушках, принадлежало стареющему барсу, который привык доверять единственному человеку в мире — самому себе.
Лицо Великого Хана было безмятежно. Лишь ненадолго сошлись к переносице брови, собирая глубокие морщины, да тут же разгладились. Чуть дрогнули сомкнутые веки. Уголки губ поползли вверх в полузаметной улыбке. Должно быть, снилось что-то приятное. Ой, снилось ли?!
…Великую Степь снова будоражило.
Опять взметнулись до неба пылевые облака из-под ног тысяч скакунов, несущих на себе безжалостных воинов. Опять всадники рвались за горизонт, готовые в любой момент перестроиться в ударные колонны. И, как от страшного степного пожара, заполошно спасались от них звери и птицы.
Стремительно растущий, неугомонный и жадный хищник — монгольская кочевая империя — ворочался в своих пределах, что становились тесными всякий раз, как только затягивалась передышка между военными походами. Огромному телу зверя опять мешали границы. Зверь желал расти дальше… И всё новые и новые народы с обоснованными опасениями прислушивались к сообщениям купцов, прибывавших из грозной Орды, — не на них ли обратится в этот раз воспалённый, горящий взор непобедимого Чингисхана?..
Купцы, воротясь из опасного путешествия, приносили тревожные, нерадостные новости. По их рассказам выходило, что в начале этого года, совершив очередной победоносный поход, на Хорезм, хан Чингис вернулся в Монголию. При появлении слухов о его приближении распался и без того шаткий союз тангутского царства Си Ся с окрестными племенами. Не рискнули вожди племён открыто дружить с тангутами, не решились разделить на доли малые гнев неделимый хана Великого. Гнев был страшен, ибо не поддержали тангуты поход его на Хорезм, не выделили затребованного им количества воинов… Страшнее предательства ничего не бывает. В какой бы форме оно ни выражалось — в вероломном нападении или же в неоказании военной помощи.
Объявившись в подвластных ему просторах, Чингисхан первым делом послал к правителю тангутов посольство, и в непреклонной форме потребовал от царства Си Ся покорности, а сына правителя — в заложники. На что старый лис Дэ-ван, правивший царством, ответил отказом и принялся спешно готовиться к войне.
Около года потратил Великий Хан на подготовку, собирая по степям армию вторжения. И вот — час пробил! Грозной железной лавой хлынули монголы в пределы Си Ся, сметая с пути всё живое. И не было в этот раз пощады никому, потому как возглавил карательный поход лично Великий Хан. Престарелый, семидесятилетний, но всё так же цепко держащийся в седле…
Более чем серьёзны были его намерения, и не собирался он в скором времени возвращаться назад. Красноречивее всего говорило об этом то, что взял он на этот раз с собою нескольких жён своих, числом девять, включая и самую младшую — китайскую царевну Лай-Мань. Из старших жён была в походе татарка Есуй. Кроме этого, сопровождал его оркестр из семнадцати красавиц, весьма искусных в игре на музыкальных инструментах и не только на них… Весь этот гарем скрашивал хану тяготы военного похода, передвигаясь по степям под началом старшего юртджи Бурутэя, повсюду располагаясь близ большой белой юрты Повелителя Вселенной… Никому не ведомо, какой из своих прекрасных женщин и что именно обещал Чингисхан в блаженные мгновенья любовных услад. Не иначе, как все украшения и драгоценности царства Си Ся разом. И обещал не для того, чтобы потом отказаться от своих же слов.