Страница:
Следуя указанию Ковалева, Губин остановил машину перед громоздким трейлером, позади которого стоял зеленый «москвич». Судя по всему, на этой машине Петр I инспектировал свои войска перед началом Полтавской битвы. Все это хозяйство стояло на левой стороне дороги, что, впрочем, не возбранялось, поскольку движение здесь было одностороннее.
– Ты все понял? – спросил своего младшего напарника Ковалев, укрепляя в специальной петле на поясе резиновую дубинку.
– Что ж тут непонятного, – ответил Губин, доставая с заднего сиденья свой «демократизатор» и тоже прицепляя его к поясу. – Мне почудилось или в том «броневике» кто-то есть?
– Есть на ж… шерсть, вот что есть, – ответствовал Ковалев. – Обмочился, салабон? Ничего, привыкнешь. Это тебе не баб в служебное время тискать. Нет там никого.
– На нет и суда нет, – не стал спорить Губин.
Они вышли из машины и перебежали тротуар, ежась от падавших за шиворот капель. Над дверью, слава богу, был бетонный козырек. Губин решительно схватился за ручку и потянул дверь на себя.
– Да не туда, придурок, – сказал наблюдавший за ним Ковалев. – От себя, от себя ее толкай. Да там, наверное, закрыто, стучать надо.
Губин толкнул дверь от себя, и та неожиданно легко открылась.
– Ни хрена не закрыто, – удивился он. – Заходи.
В магазине было темно, тихо, и пахло чем-то незнакомым. Запах был сухой и немного пыльный. Пахло книгами, но сержанты этого не знали. В противоположном конце помещения из открытой двери падал на пол прямоугольник тусклого электрического света.
– Хозяин! – зычно, с привычной властной интонацией позвал Ковалев. – Есть тут кто живой? Отзовись! Милиция!
– Спит он, что ли? – немного обескураженно спросил Губин, когда Ковалеву никто не ответил.
– Разбудим, – пообещал Ковалев и, уверенно стуча сапогами, направился в подсобку.
На пороге подсобки он остановился так резко, что шедший следом Губин ткнулся носом в его портупею.
– Трах-тарарах, – сказал Ковалев. –И трах, и тарарах.
– Чего там, Паш, а? – полюбопытствовал Губин, выглядывая из-за его плеча.
Он служил в столичной милиции недавно и еще никогда не видел «живого» трупа, поэтому представшая перед ним картина произвела неизгладимое впечатление.
Хозяин лавки, которого они с Ковалевым должны были слегка поучить уму-разуму, лежал на полу подсобки в луже воды, вытекшей из опрокинутого электрического самовара, а лицо его наполовину залила темно-красная жидкость, которую легко можно было принять за кровь.
Губин издал неопределенный звук. Ковалев, не оборачиваясь, сказал:
– Заблюешь пол – языком заставлю вылизывать. Осмотри помещение.
Угроза возымела благотворное действие. С трудом загнав на место подкатившее к горлу содержимое желудка, Губин зажег карманный фонарь и обошел темный торговый зал. Спрятаться здесь было негде, и сержант очень быстро убедился, что в магазине, кроме них и трупа, никого нет.
После этого он заставил себя снова подойти к дверям подсобки. Стараясь не смотреть на труп, Губин сказал:
– Никого. Кровищи-то, а? Как из кабана.
– Хренищи, – ответил Ковалев, сидевший на корточках над трупом. – Варенье это. Вишневое вроде. Чай он тут пил. Н-да. Через этого привет уже не передашь.
– Чего же делать-то теперь? Теплый еще совсем, – сообщил он. прикоснувшись к руке покойника, и брезгливо отер пальцы о штанину. – И вода еще не остыла. Пяти минут, наверное, не прошло, как он копыта отбросил.
– Кто ж его так, интересно?
– Погоди… Ты говоришь, видел кого-то?
– Где?
– В Караганде! В машине, в «москвиче». Пошли, посмотрим.
Он первым бросился к выходу, на ходу вынимая из кобуры пистолет. Губин поспешил за ним, напоследок окинув труп испуганным взглядом.
В «москвиче», конечно же, никого не оказалось.
– Дерьмо, – сплюнул под ноги Ковалев, пряча фонарик в карман. – Станет он тебя дожидаться…
– Что же он – машину бросил?
– Да не было тут никого, – отмахнулся Ковалев, – показалось тебе. Ушел он, педрила, перед самым нашим приездом ушел. Если бы он в машине сидел, когда мы подъехали, он бы, пока мы там топтались, сто раз успел уехать. Какой ему интерес машину свою здесь бросать? Машина – она как паспорт, по ней человека в два счета найти можно. Что он. больной?
Они подошли к своей машине, и Ковалев взял из салона телефон. Тихо матерясь, когда палец попадал не на те кнопки, набрал номер Рябцева. Капитан ответил сразу.
– Ты, Ковалев? Ну, что там у вас?
– Старик-то задницу прищурил, Сергеич.
– То есть как… Да что ж вы, волки, делаете! Я же просил аккуратно!
– Ты не понял, Сергеич. Его без нас кто-то замочил. Не поспели мы чуток.
Еще тепленький.
– А это точно мокруха? Может, у него просто сердце отказало? Старый ведь он был.
– Я, конечно, не доктор, Сергеич, да и дырок в нем вроде нету, но я этих жмуров столько перевидал – и старых, и всяких… По-моему, шею ему свернули.
Голова так повернута, как у людей не бывает. Чистая работа, между прочим.
Наверное, и пикнуть не успел.
– Поня-а-атно, – протянул капитан. – Вы вот что, ребята. Запритесь-ка внутри и ждите моего звонка. Мне тут посоветоваться надо, что нам с этим жмуриком делать. Да не трогайте там ничего, обломы тамбовские!
Заперевшись в магазине, они перекурили, стряхивая пепел в пустой спичечный коробок, обнаружившийся в кармане предусмотрительного Ковалева. Держа сигарету по-солдатски, огоньком в ладонь, чтобы не заметили с улицы, Ковалев поучал все еще дрожавшего мелкой дрожью Губина:
– Ты запомни, Колян, на них нельзя, как на людей, смотреть. Не человек это уже, понял, а кусок мяса – говядины там или, скажем, свинины. Ты курицу дохлую, ощипанную, в кулинарии покупаешь – на пол ведь не блюешь? Вот и здесь то же самое. Мясо на прилавке – это тоже труп, ;причем расчлененный, да так, как ни одному Джеку-Потрошителю не снилось. Коровий только. А тут – человеческий. Ну и какая разница? Жмурик – он и есть жмурик. Ты это, Колян, прочувствуй, без этого в нашей работе нельзя.
Его разглагольствования прервал писк телефона. Торопливо раздавив бычок в спичечном коробке, Ковалев прижал трубку к уху. Выслушав инструкции, он ухмыльнулся.
– Понял, Сергеич, все понял. Нет, не перепутаю. Вот так, значит, наверху решили… Знаю, что не мое дело. Все, понял, приступаем, да. Отбой.
Ковалев посмотрел на часы. Было без чего-то одиннадцать – время детское, Впереди ждала куча работы, но часов до двух вполне можно было управиться и снова махнуть на Казанский – помириться с Зойкой, а если та все еще не в настроении или ее вообще не окажется на месте, то можно будет поговорить с кем-нибудь из ее коллег, кто почище. В общем, все понемногу входило в колею, надо было только разделаться с поручением Рябцева.
Осторожно, стараясь как можно меньше наследить, сержанты взяли, что было велено, после чего многоопытный Ковалев выключил свет в подсобке концом дубинки, и, светя себе фонариком, вышли из магазина. Сев в машину, они покинули тихую улочку с односторонним движением и через несколько минут милицейская «девятка» уже пересекала Крымский мост в сплошном потоке автомобилей, лаково блестевших в свете уличных фонарей. Съехав с моста, Губин лихо развернулся посреди проезжей части и остановил машину позади припаркованного рядом с подземным переходом красного «ситроена».
Ковалев вышел из машины и подошел к «ситроену». Дверца справа от водителя открылась, и сержант поспешно нырнул в салон. Губин закурил, выбросив спичку в приоткрытое окошко, и стал лениво глазеть по сторонам, дожидаясь возвращения напарника. Смотреть было особенно не на что: слева, через дорогу, темнел за высокой чугунной оградой какой-то парк, а справа, в отдалении, громоздилась застекленная глыба выставочного зала, все пространство перед которым занимали решетчатые конструкции, на которых в дневное время художники развешивали свою мазню. Губин никогда не бывал здесь раньше, но понаслышке знал, что это место принято называть вернисажем. «На вернисаже как-то раз случайно встретила я вас…» Это здесь, что ли, она его встретила? Что-то непохоже…
Сержант поудобнее устроился на сиденье, от нечего делать немного поиграл педалями. Ковалев все не шел. Губин вдруг представил, как старик лежит там в темноте со сломанной шеей и вишневое варенье густеет вокруг открытого глаза…
Его передернуло, и пепел с сигареты упал на колени. Вот ведь дрянь какая. А Ковалеву хоть бы что. Железный мужик!
К своему опытному напарнику Губин относился с большим уважением. Как же, десять лет в милиции, от одних его рассказов в дрожь бросает, а ему все трын-трава. И при этом не задается, не корчит из себя начальника, как некоторые.
И заработать дает, между прочим. Ну, за это, положим, спасибо капитану, но и капитан не про все знает. Да и незачем ему про все знать, он сам всегда говорит: меньше знаешь – дольше проживешь. Он свой процент с навара имеет, вот ему и хорошо. И ему хорошо, и всем хорошо. Нет, за Ковалева надо держаться, за ним не пропадешь. Взять хотя бы Зойку. Да сам он, Губин, к ней и подойти бы побоялся, уж больно красивая, ноги прямо от зубов, да и все прочее… Он-то, дурак, решил сперва, что это актриса какая-нибудь или фотомодель, а Паша без лишних разговоров: садись, мол, Зойка, покатаемся.
В тот первый раз покатались они очень даже неплохо, Коле Губину тоже перепало, да и потом Ковалев его не забывал.
Думать про Зойку было приятнее, чем про мертвого старика, и Губин даже заерзал от удовольствия, но тут дверца «ситроена» снова открылась, и появился Ковалев. На ходу засовывая что-то в карман галифе, перебежал к своей машине и плюхнулся на сиденье рядом с напарником. «Ситроен» оторвался от бровки и укатил.
– Ну, Колян, поехали, – скомандовал Ковалев, усаживаясь поглубже и забрасывая мокрую фуражку на заднее сиденье. – Давай пока прямо, а потом я покажу. Рули, рули. Знакомься с географией.
Ехать пришлось довольно долго. Губин совершенно запутался в поворотах и проездах и вскоре уже не пытался сообразить, где они находятся, во всем положившись на напарника, который командовал, куда свернуть и где притормозить.
Наконец Ковалев велел остановить машину.
Они оказались во дворе старого, сталинской постройки дома. Когда Губин выключил фары, во дворе стало темно, как у негра под мышкой.
– Пошли, Колян, – сказал Ковалев. – Познакомишься с одним интересным человечком.
Вслед за напарником Губин вышел из машины и, не сделав и двух шагов, оступился, угодив правым сапогом в глубокую, по самую щиколотку, выбоину в асфальте, до краев наполненную грязной водой.
– Блин, – сказал он в сердцах, – как они тут живут? Шею же можно свернуть.
Сказавши про шею, он немедленно вспомнил убитого букиниста. Ему стало не по себе в этой кромешной темноте, и он ускорил шаг, догоняя напарника.
Они вошли в тускло освещенный, насквозь провонявший кошками подъезд и поднялись на третий этаж. На площадке между вторым и третьим этажами из-под ног заполошно метнулся облезлый серый в полосочку кот, до этого грызший в углу селедочную голову.
– Пошел на хрен, срань вонючая, – Дружески напутствовал кота Ковалев и попытался поддеть его сапогом, но промахнулся. Добравшись до третьего этажа, они долго трезвонили в дверь. Наконец из недр квартиры донеслись шаркающие шаги, и дребезжащий старушечий голос спросил:
– Кто там?
– Открывай, Максимовна, – сказал Ковалев. – Милиция.
Залязгали древние замки, и в приоткрытую щель выглянуло сморщенное личико в венчике растрепанных седых волос. Увидев форму, старуха откинула цепочку и посторонилась, пропуская сержантов в квартиру.
– Носит вас… – бормотала она, запирая дверь. – Чего он опять учудил, аспид этот?
– А может, это не он, – осклабился Ковалев. – Может, это ты учудила. А, Максимовна? Ты как, сразу колоться будешь или в отделение поедем? Самогоночку-то гонишь помаленьку, а, старая? Может, нацедишь по стопарику?
Продолжая недовольно бормотать и поминать разными словами и отделение, и Ковалева с Губиным, и какого-то незнакомого Губину аспида, из-за которого нормальным людям не дают спать по ночам, старуха, шаркая войлочными шлепанцами, исчезла в глубине квартиры, и оттуда вскоре донеслось приглушенное звяканье стекла о стекло и аппетитное бульканье. Потом старая карга возникла вновь, неся две щербатые чашки, распространявшие весьма недвусмысленный запах.
– Из чего гонишь-то, Максимовна? – подозрительно принюхиваясь к содержимому своей чашки, спросил Ковалев.
– Из чего, из чего, – передразнила его старуха. – Из кефира, вот из чего.
– Ну да? – поразился сержант. – Ну-ка, ну-ка…
Губин опасливо заглянул в свою чашку. Самогон, вопреки его ожиданиям, оказался прозрачным, как слеза, и пах вполне терпимо.
Ковалев между тем уже опрокинул свою порцию, крякнул, занюхал рукавом и с шумом выдохнул воздух.
– Спасибо, старая, не дала засохнуть. Вилька у себя?
– У себя, где ему быть, аспиду несытому. Нажрался с вечерами спит без задних ног с шалавой своей.
– Это с которой же?
– Да кто их, б…й, разберет, они у него все на одно лицо – синие, опухшие, как покойники, прости ты меня, господи. Лизка вроде бы у него сегодня.
– Ладно, это нам без разницы. Ты, Максимовна, спать ложись, мы тут сами разберемся, что к чему.
Продолжая недовольно бормотать и шаркать, старуха удалилась в свою комнату и закрыла за собой дверь.
Ковалев направился к комнате напротив и толкнул дверь.
– Надо же, – удивился он, – заперто. Значит, не совсем пьяные были, когда ложились.
И он без тени смущения забарабанил в дверь кулаком. Стучать пришлось долго.
Уставший Ковалев уступил место Губину, потом они сменились снова, и лишь минут через двадцать в замке повернулся ключ, и на пороге комнаты возник тщедушный, совершенно раскисший со сна мужичонка в мятых семейных трусах, надетых, видимо, впопыхах, шиворот-навыворот. Щуплое тело с дряблой обвисшей кожей покрывала корявая вязь татуировки, на бледных щеках с фиолетовыми прожилками топорщилась трехдневная щетина, а давно нуждавшиеся в стрижке волосы стояли дыбом вокруг желтоватой лысины.
– А, сержант, – промямлил Виля, с трудом двигая непослушными губами. Из темноты за его спиной доносилось чье-то тяжелое сонное дыхание, и волнами накатывала жуткая вонь, в которой легко различался водочный перегар, застоявшийея табачный дым, нечистые испарения давно не мытых тел и бог знает какая еще дрянь.
– Гуляешь, Виля? – спросил Ковалев, разглядывая мужичонку с любопытством энтомолога, изловившего неизвестное науке насекомое.
– Натурально, – буркнул Виля, разминая ладонью заспанную физиономию. – Сделал дело – гуляй смело.
– Знаем мы твои дела, – сказал Ковалев. – Поговорить надо, Виля. Впустишь?
– Отчего не впустить, – пожал плечами тот. – Правда, Светка у меня. Спит она вроде, да кто ее, корову, разберет. Я ж так понимаю, что ты по делу?
– По делу, по делу. Так и будем здесь торчать, как три тополя на Плющихе?
– Аида на кухню, – сказал хозяин, в еще с трудом ворочая языком, и, не сдержавшись, широко зевнул, показав гнилые зубы.
Следуя за Вилей, которого заметно качало, сержанты попали на замусоренную кухню и уселись на скрипучих, норовящих рассыпаться табуретах у заставленного грязной посудой стола. В незанавешенное окно заглядывала ночь.
– Он что, ее сын? – негромко спросил Губин, кивая в сторону прихожей, откуда доносились глухие удары кулаком по двери и матерная перебранка.
– Какой, на хрен, сын, – отмахнулся Ковалев. – Сосед он ей, коммуналка здесь, понял? Компания блатных и нищих.
– Повезло старухе, – сочувственно вздохнул Губин. – Как же она с ним живет, с алконавтом этим?
– Это еще вопрос, кому больше повезло, – ухмыльнулся Ковалев. – Максимовна, чтоб ты знал, три срока отмотала от звонка до звонка. И не маленьких, заметь.
Первейшая в свое время б…ь-наводчица была, по всей Москве о ней слава ходила.
Она и сейчас еще – ого-го!.. Сама, конечно, уже не работает, стара стала, вывеска не та. Думаешь, зря наш Виля двери на ночь запирает? Ведь пьяный же, как зонтик, а граница на замке. Ты бы слышал, как они тут отношения выясняют – кто у кого чего попятил. Чистый цирк, никакого телевизора не надо.
– Да я слышу, – кивнул Губин в сторону прихожей.
– Это? Это у них самая что ни на есть мирная беседа, все равно как мы с тобой о погоде разговариваем.
– Ну да? – поразился Губин. – Во дают, блин. А Виля – это что, кличка такая?
– Не, – покрутил головой Ковалев. – Это ему мама с папой так удружили. Он у нас Вильгельм Афанасьевич, не хрен собачий. С таким имечком любая кликуха за счастье покажется.
Впечатленный обилием новой информации Губин хотел еще о чем-то спросить, но тут в кухне, по-прежнему качаясь, возник Вильгельм Афанасьевич. В трясущейся руке он судорожно сжимал полулитровую банку, закрытую пожелтевшей полиэтиленовой крышкой, в чертах его помятого лица сквозила целеустремленность.
– Отвоевал, – сообщил он, плюхаясь на свободный табурет. – Сейчас голову поправлю, тогда поговорим. А то я никак понять не могу – не то ты с напарником, не то у меня в глазах двоится.
Он пошарил глазами по столу, ища, во что бы налить, не нашел и, сорвав крышку зубами, сделал богатырский глоток прямо из банки. Его перекосило, он содрогнулся всем телом и зашелся в надсадном кашле, щедро расплескивая самогон из открытой банки.
– Ну и отрава, – просипел он, перестав кашлять и утирая заслезившиеся глаза тыльной стороной ладони.
– А по мне, так и ничего, – заметил Ковалев. – А, Колян?
– Нормально, – искренне подтвердил Губин, давно уже скучавший по продукту домашней выделки.
– Так вам-то она, небось, первача поднесла, а мне того, который на продажу, – пожаловался Виля. – Отравит она меня когда-нибудь, подстилка трухлявая. Не веришь, попробуй, – протянул он банку Ковалеву.
– Я, пожалуй, воздержусь, – отказался тот, – да и тебе советую. Ты уже прояснился?
– Мне, чтобы до конца проясниться, считай, неделю в проруби просидеть надо, – проинформировал Виля. – А может, и месяц.
– Да где ж ты летом прорубь-то найдешь?
– Так а я ж тебе про что… Первую помощь получил – и ладно. Говори, зачем пришел.
– Дело есть, Виля.
– Это понятно, что дело есть. Не на свидание же вы сюда приперлись. А то, может, Светку разбудить?
– Нет уж, Светку ты как-нибудь сам… Вообще, не пойму я, как тебя еще на баб хватает? Я бы помер давно.
– А это, начальник, секрет фирмы. Я, может, эликсир изобрел.
– Ложку ты, небось, куда надо, привязываешь, вот и весь твой эликсир, – хохотнул Ковалев и внезапно сделался серьезным. –Ладно, Виля, шутки в сторону.
Привет тебе от папаши.
– Это от Рябцева, что ли? Чего ему опять?
– Привет он тебе передает. И еще кое-что.
Ковалев, изогнувшись, глубоко запустил руку в бездонный карман галифе, достал Оттуда что-то и положил перед Вилей, для пущей убедительности подтолкнув это пальцем поближе к Вилиной руке. Губин разглядел, что это было обыкновенное колечко с двумя ключами – от квартиры, наверное.
– Пойдешь в одно место, – инструктировал Вилю Ковалев. – Хозяина по утрам дома не бывает – зарядку он в парке делает. Обычно час, а когда, говорят, и полтора. Зайдешь в квартиру…
– Погоди, – прервал его Виля. – А если дождик?
– А он в любую погоду зарядку делает, – успокоил его Ковалев. – Закаленный.
– Во дурной, – поразился Виля, но от дальнейших комментариев воздержался.
– Зайдешь в квартиру, – невозмутимо продолжал Ковалев, – надыбаешь укромное местечко – такое, чтоб он сразу не нашел, – и положишь вот это.
Он поднял с пола принесенный с собой пластиковый пакет и передал его Виле.
Виля немедленно сунул нос в пакет. Лицо его вытянулось, выражая крайнюю степень изумления.
– Это ж книжки, – растерянно констатировал он. – Ты что, начальник, в общество книголюбов записался?
– Записался, записался… Значит, положишь пакет и ходу оттуда. И не вздумай там по углам шарить. Узнаю – ноги вырву и другим концом в задницу вставлю. Дверь запрешь, ключи – мне или вот Коле. Ты все понял?
– Понял, понял, – сказал Виля. – Улики подбрасываем, начальнички?
– Не твоего ума дело. Делай, что говорят, и не вякай. И имей в виду: завалишь дело – ну, проспишь там или решишь, что погода неподходящая, – молись, козел. Не найдут книжки у него – найдут у тебя, не эти, так другие, и загремишь ты, Виля, далеко и надолго. А следом за тобой в зону весточка полетит: ссучился наш Виля, скурвился совсем, стучит он, падла, капитану Рябцеву, за денежку малую корешей продает – и этого он заложил, и этого, и вон того… И закопают тебя, Виля, в вечную мерзлоту, как мамонта. Живьем ведь закопают, Виля.
– Ладно, не пугай, пуганый уже, – буркнул Виля, отводя глаза. – Ну, чего ты наехал, как самосвал с дерьмом? Делов то на две минуты, все равно, что два пальца… это… обсморкать, а разговоров… Сделаем в лучшем виде, комар носа не подточит.
– Вот и хорошо. А дальше, значит, обычным порядком: звоночек по 02 и – как водится: имею, мол, сведения, что такой и сякой, проживающий по растакому адресу, замочил из корыстных побуждений старика букиниста Гершковича. Фамилию свою не называю, опасаясь, что вышеуказанный такой-сякой оборвет мне за это дело яйца… Кстати, забыл тебе сказать: если он тебя у себя на хате прихватит, он тебе не только яйца оборвет. Очень, говорят, серьезный мужчина.
– Эх, начальнички, – протяжно вздохнул Виля и надолго припал к своей банке, гулко глотая и двигая большим волосатым кадыком. Самогон тек по заросшим щетиной щекам, оставляя мокрые дорожки. – Вот смотрю я на вас, – продолжал он, отдышавшись, – и никак не пойму: чем вы от паханов отличаетесь?
– Формой одежды, – не задумываясь, ответил Ковалев, ничуть при этом не обидевшись.
– Ладно, – сказал Виля, со стуком ставя опустевшую банку на стол. – Адрес-то есть у этого серьезного мужчины или мне с этими ключами всю Москву обойти?
Ковалев сказал адрес и заставил Вилю трижды повторить его, пока не убедился, что тот ничего не перепутает и сделает все как надо. Виля выпросил у Ковалева несколько сигарет и проводил сержантов до дверей. Заперев за ними замок и набросив цепочку, Виля вставил «Мальборо» в угол волосатого рта и, процедив:
«Козлы, блин», – пошел на кухню искать спички. Ему до смерти хотелось добавить, но его кредит у Максимовны был давно превышен. Кроме того, он сильно подозревал, что, выпив еще немного, наверняка проспит предстоящее дело, подписав себе тем самым приговор: в том, что Ковалев говорил серьезно, стукач Виля не сомневался.
Расставшись с Вилей, сержанты спустились по загаженной лестнице, вторично спугнув давешнего кота, и сели в машину. Напоследок мазнув светом фар по исписанной стене и мокрым кустам, милицейская «девятка» вырулила со двора и покатилась в сторону Казанского вокзала – Ковалев и Губин рассчитывали до конца дежурства еще немного побороться с язвой проституции. Ковалев поудобнее откинулся на сиденье и, закурив, напевал: «Сын поварихи и лекальщика, я с детства был примерным мальчиком…», глядя из-под полуопущенных век на пролетающие мимо огни ночного города.
Глава 5
– Ты все понял? – спросил своего младшего напарника Ковалев, укрепляя в специальной петле на поясе резиновую дубинку.
– Что ж тут непонятного, – ответил Губин, доставая с заднего сиденья свой «демократизатор» и тоже прицепляя его к поясу. – Мне почудилось или в том «броневике» кто-то есть?
– Есть на ж… шерсть, вот что есть, – ответствовал Ковалев. – Обмочился, салабон? Ничего, привыкнешь. Это тебе не баб в служебное время тискать. Нет там никого.
– На нет и суда нет, – не стал спорить Губин.
Они вышли из машины и перебежали тротуар, ежась от падавших за шиворот капель. Над дверью, слава богу, был бетонный козырек. Губин решительно схватился за ручку и потянул дверь на себя.
– Да не туда, придурок, – сказал наблюдавший за ним Ковалев. – От себя, от себя ее толкай. Да там, наверное, закрыто, стучать надо.
Губин толкнул дверь от себя, и та неожиданно легко открылась.
– Ни хрена не закрыто, – удивился он. – Заходи.
В магазине было темно, тихо, и пахло чем-то незнакомым. Запах был сухой и немного пыльный. Пахло книгами, но сержанты этого не знали. В противоположном конце помещения из открытой двери падал на пол прямоугольник тусклого электрического света.
– Хозяин! – зычно, с привычной властной интонацией позвал Ковалев. – Есть тут кто живой? Отзовись! Милиция!
– Спит он, что ли? – немного обескураженно спросил Губин, когда Ковалеву никто не ответил.
– Разбудим, – пообещал Ковалев и, уверенно стуча сапогами, направился в подсобку.
На пороге подсобки он остановился так резко, что шедший следом Губин ткнулся носом в его портупею.
– Трах-тарарах, – сказал Ковалев. –И трах, и тарарах.
– Чего там, Паш, а? – полюбопытствовал Губин, выглядывая из-за его плеча.
Он служил в столичной милиции недавно и еще никогда не видел «живого» трупа, поэтому представшая перед ним картина произвела неизгладимое впечатление.
Хозяин лавки, которого они с Ковалевым должны были слегка поучить уму-разуму, лежал на полу подсобки в луже воды, вытекшей из опрокинутого электрического самовара, а лицо его наполовину залила темно-красная жидкость, которую легко можно было принять за кровь.
Губин издал неопределенный звук. Ковалев, не оборачиваясь, сказал:
– Заблюешь пол – языком заставлю вылизывать. Осмотри помещение.
Угроза возымела благотворное действие. С трудом загнав на место подкатившее к горлу содержимое желудка, Губин зажег карманный фонарь и обошел темный торговый зал. Спрятаться здесь было негде, и сержант очень быстро убедился, что в магазине, кроме них и трупа, никого нет.
После этого он заставил себя снова подойти к дверям подсобки. Стараясь не смотреть на труп, Губин сказал:
– Никого. Кровищи-то, а? Как из кабана.
– Хренищи, – ответил Ковалев, сидевший на корточках над трупом. – Варенье это. Вишневое вроде. Чай он тут пил. Н-да. Через этого привет уже не передашь.
– Чего же делать-то теперь? Теплый еще совсем, – сообщил он. прикоснувшись к руке покойника, и брезгливо отер пальцы о штанину. – И вода еще не остыла. Пяти минут, наверное, не прошло, как он копыта отбросил.
– Кто ж его так, интересно?
– Погоди… Ты говоришь, видел кого-то?
– Где?
– В Караганде! В машине, в «москвиче». Пошли, посмотрим.
Он первым бросился к выходу, на ходу вынимая из кобуры пистолет. Губин поспешил за ним, напоследок окинув труп испуганным взглядом.
В «москвиче», конечно же, никого не оказалось.
– Дерьмо, – сплюнул под ноги Ковалев, пряча фонарик в карман. – Станет он тебя дожидаться…
– Что же он – машину бросил?
– Да не было тут никого, – отмахнулся Ковалев, – показалось тебе. Ушел он, педрила, перед самым нашим приездом ушел. Если бы он в машине сидел, когда мы подъехали, он бы, пока мы там топтались, сто раз успел уехать. Какой ему интерес машину свою здесь бросать? Машина – она как паспорт, по ней человека в два счета найти можно. Что он. больной?
Они подошли к своей машине, и Ковалев взял из салона телефон. Тихо матерясь, когда палец попадал не на те кнопки, набрал номер Рябцева. Капитан ответил сразу.
– Ты, Ковалев? Ну, что там у вас?
– Старик-то задницу прищурил, Сергеич.
– То есть как… Да что ж вы, волки, делаете! Я же просил аккуратно!
– Ты не понял, Сергеич. Его без нас кто-то замочил. Не поспели мы чуток.
Еще тепленький.
– А это точно мокруха? Может, у него просто сердце отказало? Старый ведь он был.
– Я, конечно, не доктор, Сергеич, да и дырок в нем вроде нету, но я этих жмуров столько перевидал – и старых, и всяких… По-моему, шею ему свернули.
Голова так повернута, как у людей не бывает. Чистая работа, между прочим.
Наверное, и пикнуть не успел.
– Поня-а-атно, – протянул капитан. – Вы вот что, ребята. Запритесь-ка внутри и ждите моего звонка. Мне тут посоветоваться надо, что нам с этим жмуриком делать. Да не трогайте там ничего, обломы тамбовские!
Заперевшись в магазине, они перекурили, стряхивая пепел в пустой спичечный коробок, обнаружившийся в кармане предусмотрительного Ковалева. Держа сигарету по-солдатски, огоньком в ладонь, чтобы не заметили с улицы, Ковалев поучал все еще дрожавшего мелкой дрожью Губина:
– Ты запомни, Колян, на них нельзя, как на людей, смотреть. Не человек это уже, понял, а кусок мяса – говядины там или, скажем, свинины. Ты курицу дохлую, ощипанную, в кулинарии покупаешь – на пол ведь не блюешь? Вот и здесь то же самое. Мясо на прилавке – это тоже труп, ;причем расчлененный, да так, как ни одному Джеку-Потрошителю не снилось. Коровий только. А тут – человеческий. Ну и какая разница? Жмурик – он и есть жмурик. Ты это, Колян, прочувствуй, без этого в нашей работе нельзя.
Его разглагольствования прервал писк телефона. Торопливо раздавив бычок в спичечном коробке, Ковалев прижал трубку к уху. Выслушав инструкции, он ухмыльнулся.
– Понял, Сергеич, все понял. Нет, не перепутаю. Вот так, значит, наверху решили… Знаю, что не мое дело. Все, понял, приступаем, да. Отбой.
Ковалев посмотрел на часы. Было без чего-то одиннадцать – время детское, Впереди ждала куча работы, но часов до двух вполне можно было управиться и снова махнуть на Казанский – помириться с Зойкой, а если та все еще не в настроении или ее вообще не окажется на месте, то можно будет поговорить с кем-нибудь из ее коллег, кто почище. В общем, все понемногу входило в колею, надо было только разделаться с поручением Рябцева.
Осторожно, стараясь как можно меньше наследить, сержанты взяли, что было велено, после чего многоопытный Ковалев выключил свет в подсобке концом дубинки, и, светя себе фонариком, вышли из магазина. Сев в машину, они покинули тихую улочку с односторонним движением и через несколько минут милицейская «девятка» уже пересекала Крымский мост в сплошном потоке автомобилей, лаково блестевших в свете уличных фонарей. Съехав с моста, Губин лихо развернулся посреди проезжей части и остановил машину позади припаркованного рядом с подземным переходом красного «ситроена».
Ковалев вышел из машины и подошел к «ситроену». Дверца справа от водителя открылась, и сержант поспешно нырнул в салон. Губин закурил, выбросив спичку в приоткрытое окошко, и стал лениво глазеть по сторонам, дожидаясь возвращения напарника. Смотреть было особенно не на что: слева, через дорогу, темнел за высокой чугунной оградой какой-то парк, а справа, в отдалении, громоздилась застекленная глыба выставочного зала, все пространство перед которым занимали решетчатые конструкции, на которых в дневное время художники развешивали свою мазню. Губин никогда не бывал здесь раньше, но понаслышке знал, что это место принято называть вернисажем. «На вернисаже как-то раз случайно встретила я вас…» Это здесь, что ли, она его встретила? Что-то непохоже…
Сержант поудобнее устроился на сиденье, от нечего делать немного поиграл педалями. Ковалев все не шел. Губин вдруг представил, как старик лежит там в темноте со сломанной шеей и вишневое варенье густеет вокруг открытого глаза…
Его передернуло, и пепел с сигареты упал на колени. Вот ведь дрянь какая. А Ковалеву хоть бы что. Железный мужик!
К своему опытному напарнику Губин относился с большим уважением. Как же, десять лет в милиции, от одних его рассказов в дрожь бросает, а ему все трын-трава. И при этом не задается, не корчит из себя начальника, как некоторые.
И заработать дает, между прочим. Ну, за это, положим, спасибо капитану, но и капитан не про все знает. Да и незачем ему про все знать, он сам всегда говорит: меньше знаешь – дольше проживешь. Он свой процент с навара имеет, вот ему и хорошо. И ему хорошо, и всем хорошо. Нет, за Ковалева надо держаться, за ним не пропадешь. Взять хотя бы Зойку. Да сам он, Губин, к ней и подойти бы побоялся, уж больно красивая, ноги прямо от зубов, да и все прочее… Он-то, дурак, решил сперва, что это актриса какая-нибудь или фотомодель, а Паша без лишних разговоров: садись, мол, Зойка, покатаемся.
В тот первый раз покатались они очень даже неплохо, Коле Губину тоже перепало, да и потом Ковалев его не забывал.
Думать про Зойку было приятнее, чем про мертвого старика, и Губин даже заерзал от удовольствия, но тут дверца «ситроена» снова открылась, и появился Ковалев. На ходу засовывая что-то в карман галифе, перебежал к своей машине и плюхнулся на сиденье рядом с напарником. «Ситроен» оторвался от бровки и укатил.
– Ну, Колян, поехали, – скомандовал Ковалев, усаживаясь поглубже и забрасывая мокрую фуражку на заднее сиденье. – Давай пока прямо, а потом я покажу. Рули, рули. Знакомься с географией.
Ехать пришлось довольно долго. Губин совершенно запутался в поворотах и проездах и вскоре уже не пытался сообразить, где они находятся, во всем положившись на напарника, который командовал, куда свернуть и где притормозить.
Наконец Ковалев велел остановить машину.
Они оказались во дворе старого, сталинской постройки дома. Когда Губин выключил фары, во дворе стало темно, как у негра под мышкой.
– Пошли, Колян, – сказал Ковалев. – Познакомишься с одним интересным человечком.
Вслед за напарником Губин вышел из машины и, не сделав и двух шагов, оступился, угодив правым сапогом в глубокую, по самую щиколотку, выбоину в асфальте, до краев наполненную грязной водой.
– Блин, – сказал он в сердцах, – как они тут живут? Шею же можно свернуть.
Сказавши про шею, он немедленно вспомнил убитого букиниста. Ему стало не по себе в этой кромешной темноте, и он ускорил шаг, догоняя напарника.
Они вошли в тускло освещенный, насквозь провонявший кошками подъезд и поднялись на третий этаж. На площадке между вторым и третьим этажами из-под ног заполошно метнулся облезлый серый в полосочку кот, до этого грызший в углу селедочную голову.
– Пошел на хрен, срань вонючая, – Дружески напутствовал кота Ковалев и попытался поддеть его сапогом, но промахнулся. Добравшись до третьего этажа, они долго трезвонили в дверь. Наконец из недр квартиры донеслись шаркающие шаги, и дребезжащий старушечий голос спросил:
– Кто там?
– Открывай, Максимовна, – сказал Ковалев. – Милиция.
Залязгали древние замки, и в приоткрытую щель выглянуло сморщенное личико в венчике растрепанных седых волос. Увидев форму, старуха откинула цепочку и посторонилась, пропуская сержантов в квартиру.
– Носит вас… – бормотала она, запирая дверь. – Чего он опять учудил, аспид этот?
– А может, это не он, – осклабился Ковалев. – Может, это ты учудила. А, Максимовна? Ты как, сразу колоться будешь или в отделение поедем? Самогоночку-то гонишь помаленьку, а, старая? Может, нацедишь по стопарику?
Продолжая недовольно бормотать и поминать разными словами и отделение, и Ковалева с Губиным, и какого-то незнакомого Губину аспида, из-за которого нормальным людям не дают спать по ночам, старуха, шаркая войлочными шлепанцами, исчезла в глубине квартиры, и оттуда вскоре донеслось приглушенное звяканье стекла о стекло и аппетитное бульканье. Потом старая карга возникла вновь, неся две щербатые чашки, распространявшие весьма недвусмысленный запах.
– Из чего гонишь-то, Максимовна? – подозрительно принюхиваясь к содержимому своей чашки, спросил Ковалев.
– Из чего, из чего, – передразнила его старуха. – Из кефира, вот из чего.
– Ну да? – поразился сержант. – Ну-ка, ну-ка…
Губин опасливо заглянул в свою чашку. Самогон, вопреки его ожиданиям, оказался прозрачным, как слеза, и пах вполне терпимо.
Ковалев между тем уже опрокинул свою порцию, крякнул, занюхал рукавом и с шумом выдохнул воздух.
– Спасибо, старая, не дала засохнуть. Вилька у себя?
– У себя, где ему быть, аспиду несытому. Нажрался с вечерами спит без задних ног с шалавой своей.
– Это с которой же?
– Да кто их, б…й, разберет, они у него все на одно лицо – синие, опухшие, как покойники, прости ты меня, господи. Лизка вроде бы у него сегодня.
– Ладно, это нам без разницы. Ты, Максимовна, спать ложись, мы тут сами разберемся, что к чему.
Продолжая недовольно бормотать и шаркать, старуха удалилась в свою комнату и закрыла за собой дверь.
Ковалев направился к комнате напротив и толкнул дверь.
– Надо же, – удивился он, – заперто. Значит, не совсем пьяные были, когда ложились.
И он без тени смущения забарабанил в дверь кулаком. Стучать пришлось долго.
Уставший Ковалев уступил место Губину, потом они сменились снова, и лишь минут через двадцать в замке повернулся ключ, и на пороге комнаты возник тщедушный, совершенно раскисший со сна мужичонка в мятых семейных трусах, надетых, видимо, впопыхах, шиворот-навыворот. Щуплое тело с дряблой обвисшей кожей покрывала корявая вязь татуировки, на бледных щеках с фиолетовыми прожилками топорщилась трехдневная щетина, а давно нуждавшиеся в стрижке волосы стояли дыбом вокруг желтоватой лысины.
– А, сержант, – промямлил Виля, с трудом двигая непослушными губами. Из темноты за его спиной доносилось чье-то тяжелое сонное дыхание, и волнами накатывала жуткая вонь, в которой легко различался водочный перегар, застоявшийея табачный дым, нечистые испарения давно не мытых тел и бог знает какая еще дрянь.
– Гуляешь, Виля? – спросил Ковалев, разглядывая мужичонку с любопытством энтомолога, изловившего неизвестное науке насекомое.
– Натурально, – буркнул Виля, разминая ладонью заспанную физиономию. – Сделал дело – гуляй смело.
– Знаем мы твои дела, – сказал Ковалев. – Поговорить надо, Виля. Впустишь?
– Отчего не впустить, – пожал плечами тот. – Правда, Светка у меня. Спит она вроде, да кто ее, корову, разберет. Я ж так понимаю, что ты по делу?
– По делу, по делу. Так и будем здесь торчать, как три тополя на Плющихе?
– Аида на кухню, – сказал хозяин, в еще с трудом ворочая языком, и, не сдержавшись, широко зевнул, показав гнилые зубы.
Следуя за Вилей, которого заметно качало, сержанты попали на замусоренную кухню и уселись на скрипучих, норовящих рассыпаться табуретах у заставленного грязной посудой стола. В незанавешенное окно заглядывала ночь.
* * *
Виля бесцельно подвигал на столе пустые стаканы, заглядывая в них со слабой надеждой, погремел стеклотарой в углу за ободранным холодильником и, буркнув: «Я щас», удалился из кухни, для верности придерживаясь :за стену. Вскоре стало слышно, как он ломится к старухе, требуя выпивку. Старуха что-то невнятно и не слишком ласково скрипела в ответ сквозь запертую дверь.– Он что, ее сын? – негромко спросил Губин, кивая в сторону прихожей, откуда доносились глухие удары кулаком по двери и матерная перебранка.
– Какой, на хрен, сын, – отмахнулся Ковалев. – Сосед он ей, коммуналка здесь, понял? Компания блатных и нищих.
– Повезло старухе, – сочувственно вздохнул Губин. – Как же она с ним живет, с алконавтом этим?
– Это еще вопрос, кому больше повезло, – ухмыльнулся Ковалев. – Максимовна, чтоб ты знал, три срока отмотала от звонка до звонка. И не маленьких, заметь.
Первейшая в свое время б…ь-наводчица была, по всей Москве о ней слава ходила.
Она и сейчас еще – ого-го!.. Сама, конечно, уже не работает, стара стала, вывеска не та. Думаешь, зря наш Виля двери на ночь запирает? Ведь пьяный же, как зонтик, а граница на замке. Ты бы слышал, как они тут отношения выясняют – кто у кого чего попятил. Чистый цирк, никакого телевизора не надо.
– Да я слышу, – кивнул Губин в сторону прихожей.
– Это? Это у них самая что ни на есть мирная беседа, все равно как мы с тобой о погоде разговариваем.
– Ну да? – поразился Губин. – Во дают, блин. А Виля – это что, кличка такая?
– Не, – покрутил головой Ковалев. – Это ему мама с папой так удружили. Он у нас Вильгельм Афанасьевич, не хрен собачий. С таким имечком любая кликуха за счастье покажется.
Впечатленный обилием новой информации Губин хотел еще о чем-то спросить, но тут в кухне, по-прежнему качаясь, возник Вильгельм Афанасьевич. В трясущейся руке он судорожно сжимал полулитровую банку, закрытую пожелтевшей полиэтиленовой крышкой, в чертах его помятого лица сквозила целеустремленность.
– Отвоевал, – сообщил он, плюхаясь на свободный табурет. – Сейчас голову поправлю, тогда поговорим. А то я никак понять не могу – не то ты с напарником, не то у меня в глазах двоится.
Он пошарил глазами по столу, ища, во что бы налить, не нашел и, сорвав крышку зубами, сделал богатырский глоток прямо из банки. Его перекосило, он содрогнулся всем телом и зашелся в надсадном кашле, щедро расплескивая самогон из открытой банки.
– Ну и отрава, – просипел он, перестав кашлять и утирая заслезившиеся глаза тыльной стороной ладони.
– А по мне, так и ничего, – заметил Ковалев. – А, Колян?
– Нормально, – искренне подтвердил Губин, давно уже скучавший по продукту домашней выделки.
– Так вам-то она, небось, первача поднесла, а мне того, который на продажу, – пожаловался Виля. – Отравит она меня когда-нибудь, подстилка трухлявая. Не веришь, попробуй, – протянул он банку Ковалеву.
– Я, пожалуй, воздержусь, – отказался тот, – да и тебе советую. Ты уже прояснился?
– Мне, чтобы до конца проясниться, считай, неделю в проруби просидеть надо, – проинформировал Виля. – А может, и месяц.
– Да где ж ты летом прорубь-то найдешь?
– Так а я ж тебе про что… Первую помощь получил – и ладно. Говори, зачем пришел.
– Дело есть, Виля.
– Это понятно, что дело есть. Не на свидание же вы сюда приперлись. А то, может, Светку разбудить?
– Нет уж, Светку ты как-нибудь сам… Вообще, не пойму я, как тебя еще на баб хватает? Я бы помер давно.
– А это, начальник, секрет фирмы. Я, может, эликсир изобрел.
– Ложку ты, небось, куда надо, привязываешь, вот и весь твой эликсир, – хохотнул Ковалев и внезапно сделался серьезным. –Ладно, Виля, шутки в сторону.
Привет тебе от папаши.
– Это от Рябцева, что ли? Чего ему опять?
– Привет он тебе передает. И еще кое-что.
Ковалев, изогнувшись, глубоко запустил руку в бездонный карман галифе, достал Оттуда что-то и положил перед Вилей, для пущей убедительности подтолкнув это пальцем поближе к Вилиной руке. Губин разглядел, что это было обыкновенное колечко с двумя ключами – от квартиры, наверное.
– Пойдешь в одно место, – инструктировал Вилю Ковалев. – Хозяина по утрам дома не бывает – зарядку он в парке делает. Обычно час, а когда, говорят, и полтора. Зайдешь в квартиру…
– Погоди, – прервал его Виля. – А если дождик?
– А он в любую погоду зарядку делает, – успокоил его Ковалев. – Закаленный.
– Во дурной, – поразился Виля, но от дальнейших комментариев воздержался.
– Зайдешь в квартиру, – невозмутимо продолжал Ковалев, – надыбаешь укромное местечко – такое, чтоб он сразу не нашел, – и положишь вот это.
Он поднял с пола принесенный с собой пластиковый пакет и передал его Виле.
Виля немедленно сунул нос в пакет. Лицо его вытянулось, выражая крайнюю степень изумления.
– Это ж книжки, – растерянно констатировал он. – Ты что, начальник, в общество книголюбов записался?
– Записался, записался… Значит, положишь пакет и ходу оттуда. И не вздумай там по углам шарить. Узнаю – ноги вырву и другим концом в задницу вставлю. Дверь запрешь, ключи – мне или вот Коле. Ты все понял?
– Понял, понял, – сказал Виля. – Улики подбрасываем, начальнички?
– Не твоего ума дело. Делай, что говорят, и не вякай. И имей в виду: завалишь дело – ну, проспишь там или решишь, что погода неподходящая, – молись, козел. Не найдут книжки у него – найдут у тебя, не эти, так другие, и загремишь ты, Виля, далеко и надолго. А следом за тобой в зону весточка полетит: ссучился наш Виля, скурвился совсем, стучит он, падла, капитану Рябцеву, за денежку малую корешей продает – и этого он заложил, и этого, и вон того… И закопают тебя, Виля, в вечную мерзлоту, как мамонта. Живьем ведь закопают, Виля.
– Ладно, не пугай, пуганый уже, – буркнул Виля, отводя глаза. – Ну, чего ты наехал, как самосвал с дерьмом? Делов то на две минуты, все равно, что два пальца… это… обсморкать, а разговоров… Сделаем в лучшем виде, комар носа не подточит.
– Вот и хорошо. А дальше, значит, обычным порядком: звоночек по 02 и – как водится: имею, мол, сведения, что такой и сякой, проживающий по растакому адресу, замочил из корыстных побуждений старика букиниста Гершковича. Фамилию свою не называю, опасаясь, что вышеуказанный такой-сякой оборвет мне за это дело яйца… Кстати, забыл тебе сказать: если он тебя у себя на хате прихватит, он тебе не только яйца оборвет. Очень, говорят, серьезный мужчина.
– Эх, начальнички, – протяжно вздохнул Виля и надолго припал к своей банке, гулко глотая и двигая большим волосатым кадыком. Самогон тек по заросшим щетиной щекам, оставляя мокрые дорожки. – Вот смотрю я на вас, – продолжал он, отдышавшись, – и никак не пойму: чем вы от паханов отличаетесь?
– Формой одежды, – не задумываясь, ответил Ковалев, ничуть при этом не обидевшись.
– Ладно, – сказал Виля, со стуком ставя опустевшую банку на стол. – Адрес-то есть у этого серьезного мужчины или мне с этими ключами всю Москву обойти?
Ковалев сказал адрес и заставил Вилю трижды повторить его, пока не убедился, что тот ничего не перепутает и сделает все как надо. Виля выпросил у Ковалева несколько сигарет и проводил сержантов до дверей. Заперев за ними замок и набросив цепочку, Виля вставил «Мальборо» в угол волосатого рта и, процедив:
«Козлы, блин», – пошел на кухню искать спички. Ему до смерти хотелось добавить, но его кредит у Максимовны был давно превышен. Кроме того, он сильно подозревал, что, выпив еще немного, наверняка проспит предстоящее дело, подписав себе тем самым приговор: в том, что Ковалев говорил серьезно, стукач Виля не сомневался.
Расставшись с Вилей, сержанты спустились по загаженной лестнице, вторично спугнув давешнего кота, и сели в машину. Напоследок мазнув светом фар по исписанной стене и мокрым кустам, милицейская «девятка» вырулила со двора и покатилась в сторону Казанского вокзала – Ковалев и Губин рассчитывали до конца дежурства еще немного побороться с язвой проституции. Ковалев поудобнее откинулся на сиденье и, закурив, напевал: «Сын поварихи и лекальщика, я с детства был примерным мальчиком…», глядя из-под полуопущенных век на пролетающие мимо огни ночного города.
Глава 5
Забродов проснулся и сразу понял, что дождь, поливавший город всю ночь, и не думает униматься. Для того чтобы убедиться в этом, вовсе не обязательно было подходить к окну – хватило тупого монотонного стука капель по жестяному карнизу и этого особенного реденького полусвета, лениво сочившегося в квартиру с потемневшего, набрякшего влагой неба. Когда просыпаешься в такое утро, рука сама собой начинает шарить в изголовье кровати, нащупывая сигареты и спички, а вылезти из кровати труднее, чем совершить ночной прыжок с парашютом на невидимый в кромешной темноте лес. В такое утро только и остается, что поставить пепельницу на грудь поверх одеяла и лежать, лениво пуская дым в потолок и мечтая о солнечных днях, в то время как разум тщетно пытается вставить слово, в сотый раз твердя о том, что курить натощак не просто вредно, а очень вредно. Это происходит потому, решил Илларион, что такая вот погода в середине лета не имеет ничего общего с разумным порядком вещей. Вот потому-то разум и бессилен перед слепыми силами природы… В самом деле, что же это такое? Наказание какое-то, честное слово. Кара божья. Семь чаш гнева и семь казней египетских. Льет и льет, и ни конца этому, ни края.
Тут он понял, что попросту тянет время, и, рывком отшвырнув одеяло, одним движением выпрыгнул из постели. Настроение сразу заметно улучшилось.
– То ли еще будет, – громко пообещал он неизвестно кому и стал одеваться.
По лестнице Забродов, как обычно, спустился бегом. Дождь, словно смирившись перед лицом его решимости, поутих, и теперь в воздухе висела какая-то неопределенная морось, обещавшая, впрочем, вскорости опять плавно перейти в полновесный ливень.
Тут он понял, что попросту тянет время, и, рывком отшвырнув одеяло, одним движением выпрыгнул из постели. Настроение сразу заметно улучшилось.
– То ли еще будет, – громко пообещал он неизвестно кому и стал одеваться.
По лестнице Забродов, как обычно, спустился бегом. Дождь, словно смирившись перед лицом его решимости, поутих, и теперь в воздухе висела какая-то неопределенная морось, обещавшая, впрочем, вскорости опять плавно перейти в полновесный ливень.