Страница:
был расположен напротив зданий ЦК партии, но большевиком он не сделался, а
продолжал нести военную службу в государстве, мало отличавшемся, с его точки
зрения, от царской империи.
Все эти и многие другие детали - лишь отдельные зримые проявления
закономерного хода исторического процесса: от революции к реакции и затем к
реставрации в несколько измененной форме. Так было с английской революцией,
с Великой французской революцией, с рядом других менее драматичных
революций. Так произошло и с русской революцией.
Да почему она стала бы исключением? Недоумевать надо было бы, если бы
так не произошло в России. И в России действовали - не могли не действовать!
- общие для разных стран закономерности развития антифеодальной революции с
ее приливами и отливами, с порой весьма длительными интервалами между
волнами революции, крушащими и разрушающими феодальные структуры.
Феодальная реакция после октября 1917 года была неосознанной. Однако
Ленин близко подходил к ее осознанию, ибо отчетливо видел реальное положение
в стране.
В соответствии с этой реальностью он оценивал характер общественных
структур в России после октября 1917 года. Вот данная Лениным весной 1918
года классификация "элементов различных общественно-экономических укладов,
имеющихся налицо в России":
589
" 1) патриархальное, т. е. в значительной степени натуральное,
крестьянское хозяйство;
2) мелкое товарное производство (сюда относится большинство крестьян из
тех, кто продает хлеб);
3) частнохозяйственный капитализм;
4) государственный капитализм;
5) социализм" [64].
Первый элемент относится к сохранившимся еще остаткам дофеодального
уклада; второй - к феодальному укладу; третий и четвертый - к
капиталистическому; пятый Ленин именует "социалистическим".
Ленин не оставляет никаких сомнений относительно того, какой элемент
преобладает: "Ясное дело, что в мелко-крестьянской стране преобладает и не
может не преобладать мелкобуржуазная стихия; большинство, и громадное
большинство, земледельцев - мелкие товарные производители" [65].
Это верно: после октябрьского переворота в Советской России преобладало
феодальное мелкокресть-янское хозяйство, которое так и не начало
сколько-нибудь заметно развиваться по намеченному Столыпиным пути развития
капиталистических фермерских хозяйств.
Совершенно логично Ленин считал предстоящим историческим этапом не
социализм, а капитализм. Только стремился он не к частновладельческому
капитализму, а к государственному, то есть к применению метода
огосударствления. В этом вопросе Ленин категоричен. "Государственный
капитализм экономически несравненно выше, чем наша теперешняя экономика"
[66],- пишет он. "Государственный капитализм был бы гигантским
шагом вперед" [67]. И даже: "Государственный капитализм для нас
спасение" [68].
Под "государственным капитализмом" Ленин подразумевал следующее: "В
настоящее время осуществлять государственный капитализм - значит проводить в
жизнь тот учет и контроль, который капиталистические классы проводили в
жизнь. Мы имеем образец государственного капитализма в Германии. Мы знаем,
что она оказалась выше нас" [69].
Итак, выше Советской России и образцом для подражания была для Ленина в
1918 году кайзеровская Германия, страна с феодальной монархией, но с более
развитыми, чем в России, капиталистическими отношениями. А "гигантским шагом
вперед" был бы для Советской страны государственный капитализм. Так Ленин
сам признает, что и
590
после Октябрьской революции Россия по своей социально-экономической
структуре - страна феодальная.
Казалось бы, стратегическая линия в такой обстановке ясна: поддержать
освобождающееся от феодальной зависимости крестьянство и вместе с ним
бороться против главного врага - феодальных структур. Однако Ленин
неожиданно провозглашает другой лозунг: главным врагом он объявляет
"мелкобуржуазную стихию", то есть крестьянство, а о феодальных структурах
помалкивает. Ленин поучает: "...наш главный враг - это мелкая буржуазия, ее
навыки, ее привычки, ее экономическое положение" [70]. Но ведь
эта "мелкая буржуазия" - подавляющее большинство населения страны. Вдобавок
Ленин причисляет к врагам и собственно буржуазию, и "пресловутую
"интеллигенцию"..." [71], и даже "самых крайних революционеров"
[72]. Да кто же его друзья? Это некие "сознательные пролетарии"
[73]. А в 1918 году всех пролетариев - "сознательных" и
несознательных - в России было меньше 2% населения.
Впрочем, Ленин имел в виду даже не это ничтожное меньшинство, а совсем
уж малую величину - своих "профессиональных революционеров". Эти
"сознательные пролетарии" имели в своих руках лишь один инструмент -
государство и соответственно лишь одно средство - принуждение. Правда, в том
же 1918 году вышла в свет написанная Лениным накануне Октября книга
"Государство и революция", повторяющая Марксовы тезисы об отмирании
государства. Но органически присущая номенклатуре жажда монопольной власти
толкала ленинцев вопреки идеологии к твердому решению использовать^ свой
единственный инструмент - государство, чтобы и в изоляции обеспечить свою
диктатуру.
Мы видим: пусть не под влиянием социалистических утопий и уж тем более
не из осознанного желания возродить "азиатский способ производства", а из
чисто практических соображений, но ленинцы встали на путь тотального
огосударствления. Их политические расчеты опирались на ясно для них видимые
феодальные структуры русского общества. Стремление же полагаться во всем на
государство, то есть на характерное для феодализма внеэкономическое
принуждение, и уничтожать ростки капиталистических отношений с неизбежностью
привели к феодальной реакции.
Надо еще раз подчеркнуть: Ленин не хотел феодальной реакции, он
серьезно задумывался над возможностью стро-
591
ro контролируемого развития капитализма в России - будь то в форме
государственной или, позже, нэповской. Но главным оставались для него именно
контроль и управление, осуществляемые политбюрократией через государство, то
есть диктатура номенклатуры. По сравнению с либерал изировавшимся царским
режимом с конституцией, думой, многопартийной системой это была реакция -
шаг назад, в глубь феодализма.
Ничего в этом не изменяет и то, что ленинцы не сознательно, а
объективно поддерживали и сохраняли феодальные структуры. Правильно писал
Маркс: "Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам
он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по
ее сознанию" [74]. Никакая общественно-экономическая формация не
была создана сознательно - все они сложились стихийно. Это только в
советском анекдоте археологи находят в пещере первобытного человека его
надпись: "Да здравствует рабовладельческое общество-светлое будущее всего
человечества!", в действительности люди не проявляют такой прозорливости, и
общество складывается стихийно.
Сформулируем вывод.
Диктатура номенклатуры - это по социальной сущности феодальная реакция,
а по методу - "азиатский способ производства". Если идентифицировать этот
метод как социализм, то диктатура номенклатуры - феодальный социализм. Еще
точнее, это государственно-монополистический феодализм. Но реальный
социализм - не высшая ступень феодализма, а, наоборот, реакция феодальных
структур общества перед лицом смертельной для них угрозы капиталистического
развития, ибо повсюду в мире именно это развитие разрушает основы феодальных
обществ.
Мы уже упоминали термин Джиласа: "промышленный феодализм". Вряд ли
стоит так именовать диктатуру номенклатуры. Она устанавливается обычно в
индустриально слаборазвитых странах. Тот факт, что эти страны участвуют
затем в общем для всего нашего мира процессе индустриализации, не специфичен
для реально-социалистического строя.
Однако термин, сформулированный Джиласом, может быть с пользой применен
для характеристики той разновидности реального социализма, которая возникла
в про-мышленно развитых странах. К ней и перейдем, .i
592
13. ОБЫКНОВЕННЫЙ ФАШИЗМ
Летом 1946 года я приехал в Нюрнберг в качестве переводчика на процессе
главных немецких военных преступников. Это была моя первая поездка за
границу. Выросшие и воспитанные под колпаком советской пропаганды, мои
коллеги и я впервые столкнулись с реальностью другого мира.
Мир этот оказался раздвоенным: с одной стороны - рождавшаяся в западных
зонах оккупации новая Германия да и Америка, ощущенная нами через разговоры
с американцами, их газеты, фильмы, все поразительно новое, неожиданное; с
другой стороны - развертывавшаяся в материалах процесса реальность
нацистского рейха, тоже нас поразившая, только не новизной, а удивительным
сходством с привычной нам советской жизнью. Были, конечно, и отличия:
частные предприятия, хорошие квартиры, благоустроенный быт. Но в остальном,
в главном, все было у немцев при Гитлере так же, как у нас при Сталине:
гениальный вождь; его ближайшие соратники; монолитная единая партия;
партийные бонзы - вершители человеческих судеб; псевдопарламент; узаконенное
неравенство;
жесткая иерархия; свирепая политическая полиция; концентрационные
лагеря; назойливая лживая пропаганда;
слежка и доносы; пытки и казни; напыщенная военщина;
до духоты нагнетенный национализм; принудительная идеология;
социалистические и антикапиталистические лозунги; болтовня о народности - в
общем, очень многое.
Сходство доходило до смешного: оказалось, что оба - Гитлер и Сталин
-приказали себя именовать "величайшим полководцем всех времен" (Сталин
добавил "и народов"). Зато совсем не смешно было нам тогда узнать, как
Сталин, представляя Берия нацистским руководителям, пояснял: "Это - наш
Гиммлер",- ведь мы читали документы и о том, что творил Гиммлер.
Очевидное сходство советского социализма с немецким
национал-социализмом и подобными ему структурами в других странах, привычно
называемыми фашизмом, буквально бросалось в глаза. Так возник термин
"тоталитаризм" для обозначения всех таких обществ, независимо от их
взаимоотношений друг с другом. Большой вклад в дело изучения этого явления
XX века внесла Ханна Арендт (Hannah Arendt) своей вышедшей в 1951 году
книгой "Происхождение тоталитаризма" [75].
593
Во второй половине 50-х годов в западной политологии повеяли новые
ветры. Научное понятие "тоталитаризм" было объявлено пропагандистским
порождением "холодной войны", а очевидные черты сходства между структурой
нацистского и советского "социализмов" - случайными и во всяком случае
поверхностными совпадениями в форме, не затрагивавшими якобы в корне
различного существа обществ.
Такой вывод аргументировался в основном тем, что-де обе системы явно
противоположны: одна - правая, другая - левая; нацизм, фашизм и им подобные
- порождение монополистического капитализма, а советская система при всех ее
досадных бюрократических недочетах - социалистическая и, следовательно,
прогрессивная;
и вообще все отдельные и нетипичные черты сходства были проявлением
сталинизма, а он канул в безвозвратное прошлое.
Помню, с каким изумлением я читал в Москве в спец-хране Ленинской
библиотеки эти рассуждения западных авторов. Ведь в самом Советском Союзе
все больше людей начинали серьезно задумываться над поразительным сходством
систем-близнецов. Эти размышления выплеснулись наружу с показом в 1966 году
документального фильма советского кинорежиссера Михаила Ромма "Обыкновенный
фашизм". Мне довелось встречаться с Роммом. Талантливый человек, доживавший
свои последние годы (он умер в 1971 году), не захотел, видимо, остаться в
истории советской кинематографии только как творец культовых фильмов "Ленин
в Октябре" и "Ленин в 1918 году". Для своего, как он думал, последнего
фильма Ромм подобрал из немецкой кинохроники гитлеровского времени кадры,
поражавшие сходством с советской реальностью. Зал отвечал горьким смехом на
показ этих кадров, сопровождаемый голосом Ромма, задумчиво читавшего свой
комментарий. Рассказывали, что Ромм был вызван тогда на заседание
Секретариата ЦК, где Суслов задал ему вопрос: "Михаил Ильич, почему мы вам
так не нравимся?" Фильм быстро исчез с экранов, а в прессе появились
рассуждения: вот-де бывают такие фильмы, что не поймешь - не то они про
фашизм, не то про нас. Но поскольку такое обвинение само свидетельствовало
бы о нежелательном сходстве, решено было дело не раздувать. Термин же
"обыкновенный фашизм" прочно вошел тогда в обиход. Советская оккупация
Чехословакии осенью 1968 года, почти совпавшая с 30-летием гитлеровской
оккупации осенью
594
1938 года, придала этому ^понятию особую жизненность.
Размышления о близости между советским социализмом и фашизмом
вызывались в СССР не только фильмом Ромма. Когда после разрыва Тито со
Сталиным советская пропаганда объявила коммунистическую Югославию
фашиствующим государством, когда то же самое произошло с полпотовской
Кампучией, а о режиме Мао стали полуофициально говорить как о фашистском,
люди в СССР не преминули заметить столь легкую взаимозаменяемость понятий
"реальный социализм" и "фашизм".
Номенклатурное начальство понимало, что чем детальнее рассматривать
структуру и функционирование нацистского режима, тем явственнее будет
становиться сходство. Поэтому, несмотря на всю антифашистскую риторику, в
СССР почти не было опубликовано исследований о национал-социализме. Между
тем материала гитлеровских трофейных архивов было в СССР предостаточно; не
считая той немалой части, которую наглухо запрятали в архивы органов
госбезопасности, немецкими материалами были заполнены
Историко-дипломатический архив МИД СССР в Москве и Военно-исторический архив
в Серпухове. Один из моих университетских учителей, профессор-германист
Зильберфарб пытался создать в Московском университете Центр документации по
истории германского империализма и фашизма: это не было разрешено.
Если и номенклатура, и ее подданные видят сходство между реальным
социализмом и национал-социализмом, почему же это сходство не устранят?
Именно потому, что оно не внешнее, а глубинное. Если бы содержание было
разным и только отдельные формы случайно оказались бы схожими, их можно было
бы безболезненно изменить. Нельзя их изменить, только если сходство формы
является органическим выражением общности самого существа обоих режимов.
Прав марксизм, констатируя, что форма неотделима от содержания и является
формой данного содержания.
' Конечно, можно скопировать форму: Венера Милосская изваяна из
мрамора, но ее можно отлить в бронзе или вылепить из глины. Однако ведь
Муссолини или Гитлер не копировали преднамеренно большевистский режим: этим
занимаются приходящие к власти коммунисты, а не фашистские вожди. Последних
сходство их режимов с большевистским тоже, наверное, весьма смущало, но и
они побороть это сходство не могли: оно было органическим.
595
Нет, не выдерживает критики утверждение, будто никакого тоталитаризма
нет. Можно называть общества и политбюрократические диктатуры XX века
тоталитаризмом, социализмом, обыкновенным фашизмом - как угодно. Важно то,
что все эти общества составляют единую группу, противостоящую современному
обществу парламентской демократии.
Явственно выкристаллизовывались основные черты тоталитаризма, по
которым можно безошибочно идентифицировать тоталитарное общество.
Главная черта - это возникновение в обществе нового господствующего
класса - номенклатуры, то есть полит-бюрократии, обладающей монополией
власти во всех сферах общественной жизни. Этот класс старается сохранить в
тайне не только свою структуру и привилегии, но и самое свое существование.
Внешним признаком возникновения номенклатуры служит создание партии
нового типа; сердцевина номенклатуры выступает в форме политического
аппарата этой партии.
Соответственно устанавливается однопартийная система, при которой
просто есть только одна партия или же формально существующие другие партии
являются лишь марионетками аппарата правящей партии.
Государство становится главным аппаратом классовой диктатуры
номенклатуры. Все решения государства лишь повторяют ее решения и указания;
на все ключевые посты в государственных органах, а также в профсоюзных,
кооперативных, общественных и других организациях назначаются партаппаратом
номенклатурные чины. Это диктатура номенклатуры.
На этой основе возникают более мелкие, но тоже характерные черты - от
вождя, окруженного культом личности, тайной полиции и лагерей вплоть до
искусства "социалистического реализма".
14. ПРОМЫШЛЕННЫЙ ФЕОДАЛИЗМ
Значит, нет никакой разницы между тоталитарными обществами? Конечно,
есть, как есть разница и между обществами плюралистическими. Даже между
странами - участницами Варшавского Договора и СЭВ всегда были различия, а
если добавить сюда социалистические страны, не вошедшие в советский блок,-
Китай, Югославию,
596
Албанию^ Северную Корею, то различия бросаются в глаза.
Теперь мы привыкли к этому. А в 30-40-х годах, когда ленинистская
разновидность тоталитаризма была только в СССР и его подопечной Монголии,
еще казался убедительным тезис, будто немецкий национал-социализм и
итальянский фашизм являют собой некую противоположность строю в Советском
Союзе. Между тем никакой противоположности не было.
А различие было: Конечно, национал-социализм и фашизм тоже не были
идентичными, даже идеология у них была разной; вначале была между ними
вражда, чуть не приведшая их в 1936 году к военному столкновению. Однако в
целом они действительно составляли в рамках тоталитаризма группу, отличную
от СССР и последовавших по его пути стран. Только сущность этого отличия
состояла не в отношении к марксизму, а в уровне развития. Германия и Италия
были промышленно развитыми странами. Соответственно фашистская и нацистская
номенклатуры не стали убивать курицу, несшую золотые яйца
военно-промышленному комплексу: они не стали отнимать предприятия у
владельцев, а удовольствовались своим полным контролем над экономикой. В
этом смысле к национал-социализму и фашизму действительно можно применить
термин "промышленный феодализм".
Все-таки феодализм? В Германии и Италии? Да, именно там. Не будем
забывать, что эти две страны превратились в национальные государства только
во второй половине прошлого века. Значит, всего лишь 120 лет назад они
преодолели структуру периода феодальной раздробленности, и не легко, а по
формуле Бисмарка - "железом и кровью". Психологически она и поныне не
исчезла. Германия - федеративное государство: в каждой ее земле - свой
диалект, малопонятный для немцев из других земель; по давней традиции
обитателям каждой земли приписывают свой особый "земельный" характер; все
еще существует понятие "ганзейские города" (Гамбург, Любек, Бремен). Очень
сходно и в Италии. Живыми памятниками средневековья остались в Италии
государства Ватикан и Сан-Марино, а в германских странах - княжество
Лихтенштейн.
Насколько и здесь хронологически близки времена феодальных порядков,
напомнило мне празднование 80-летия одного из моих немецких знакомых. В речи
на ^анкете его сын сказал: "Когда ты родился, мир здесь
597
'1 выглядел еще иначе. Всюду правили императоры, коро* |
ли, князья, как много веков назад. Именно твое по* коление пережило
нелегкий переход к современному миру".
Естественно, что этому переходу и здесь - в Германии и Италии -
сопротивлялись феодальные структуры.. И здесь на время восторжествовала
реакция этих структур-Сначала в Италии, формально оказавшейся в лагере
победителей первой мировой войны, а фактически до крайности ? ослабленной.
Затем в Германии, где Веймарская республи- | на была ненамного прочнее
республики Керенского | в России 1917 года; экономический кризис 1929-1930
годов подорвал ее последние силы.
Феодальная реакция выступила и в Западной Европе в форме тоталитаризма,
только не коммунистического интернационалистского, а националистического.
Это различие, производившее впечатление в 20-30-е годы, постепенно
сглаживалось: сталинская номенклатура все больше отходила от ленинского
интернационализма к русской великодержавности, а оккупация значительной
части Западной Европы и союз с другими государствами "оси" ограничивали
радикальный шовинизм гитлеровцев. Экстраполируем эти сближающиеся линии.
Такая экстраполяция дает все основания высказать предположение:
если бы не было второй мировой войны, сходство между режимами в СССР,
германском рейхе и фашистской Италии было бы сейчас еще более очевидным. Это
одно и то же явление, реакция отживающих, но еще живучих феодальных структур
на наступление современного мира.
Почему мы не сознаем, что тоталитаризм - это прорыв феодального
прошлого в наше время? Потому что многие люди, в том числе на Западе,
привыкли к непрестанному повторению, будто мы живем в эпоху "позднего
капитализма", на смену которому идет-де светлое будущее - социализм. Этим
прожужжали все уши, и люди забывают, что жужжание это продолжается с давних
времен. Почти полтора века назад Маркс и Энгельс в "Манифесте
Коммунистической партии" поучали, что "буржуазия неспособна оставаться долее
господствующим классом общества... Общество не может более жить под ее
властью, т. е. ее жизнь несовместима более с обществом... Таким образом, в
буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим" [76].
Более 65 лет назад, в июле 1919 года, Ленин прори-:
598
дал: "...Этот июль - последний тяжелый июль, а следующий июль мы
встретим победой международной Советской республики,- и эта победа будет
полная и неотъемлемая" [77]. Вот такую и ей подобную болтовню
люди принимают всерьез и привыкают к ней.
А на деле прав Карл Маркс, только не в крикливой мелодекламации
"Манифеста...", а в своем произведении зрелых лет, где он излагал, как сам
подчеркивал, "результат добросовестных и долголетних исследований".
Процитируем еще раз слова из предисловия Маркса "К критике политической
экономии": "Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются
все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и
новые, высшие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем
созреют материальные условия их существования в лоне самого старого
общества" '".
Проблема нашего времени состоит не в том, что капиталистическая
формация уже исчерпала себя, а в том, что феодальная формация еще не
полностью исчерпала все возможности продлить свое существование. И она
делает это, выступая в форме тоталитаризма - этой "восточной деспотии"
нашего времени: реального социализма, национал-социализма, фашизма,
классовой диктатуры политбю-рократии - номенклатуры. Все это и есть
"обыкновенный фашизм", реакция отмирающих феодальных структур, которая
болтает о "светлом будущем", а олицетворяет мрачное прошлое человечества.
15. ИСТОРИЧЕСКАЯ ОШИБКА ЛЕВЫХ
Идентичность реал-социализма, национал-социализма и иных разновидностей
"обыкновенного фашизма" достаточно очевидна. Почему же приходится о ней
писать как о чем-то новом? Только потому, что в определенных кругах Запада
принято или игнорировать, или же без каких-либо серьезных аргументов
отвергать эту очевидность. Речь идет не о коммунистах - их позиция известна
и неудивительна, а о настоящих левых и не в последнюю очередь - о
социал-демократах.
Хочу сразу подчеркнуть: я отнюдь не намерен нападать на
социал-демократию. Она сыграла важную роль в создании современного западного
общества. Демократическим социалистом был и мой отец, памяти которого я
посвящаю эту книгу. В 1917 году он был председателем Совета и Го-
599
юродской ^ума в своем городе - Туле, и теперь,, спустя семь
десятилетий, я с интересом читаю о его деятельности в те бурные месяцы
[79].
Именно поэтому я и отвлекаюсь здесь от своей темы, чтобы без обиняков
сказать социал-демократам и другим левым об их ошибке в подходок диктатуре
номенклатуры.
Историческая ошибка левых состоит в том, что они считают ленинские
партии и устанавливаемые' ими диктатуры левыми. А в действительности они не
левые.
Верно: большевики, а затем и другие компартии отпочковались от
социал-демократических партий в качестве их радикального крыла. С самого
начала они твердят, будто они и есть левые, а все остальные, включая,
разумеется, социал-демократов,- правые различных степеней. К претензии
ленинцев и сталинцов на то, что они-де - полюс левизны, привыкли все, даже
их противники. Так возникла упомянутая выше версия, будто бывает
тоталитаризм правый, а бывает и левый. К правому относят
национал-социалистов, фашистов и т. п., а к левому - коммунистов.
Между тем никаких оснований для такой версии нет. Да, гитлеровское
движение было антимарксистским, но это не доказательство, что оно правое. Мы
уже отмечали, что Ленин, хотя и провозглашал марксизм догмой, но в ряде
продолжал нести военную службу в государстве, мало отличавшемся, с его точки
зрения, от царской империи.
Все эти и многие другие детали - лишь отдельные зримые проявления
закономерного хода исторического процесса: от революции к реакции и затем к
реставрации в несколько измененной форме. Так было с английской революцией,
с Великой французской революцией, с рядом других менее драматичных
революций. Так произошло и с русской революцией.
Да почему она стала бы исключением? Недоумевать надо было бы, если бы
так не произошло в России. И в России действовали - не могли не действовать!
- общие для разных стран закономерности развития антифеодальной революции с
ее приливами и отливами, с порой весьма длительными интервалами между
волнами революции, крушащими и разрушающими феодальные структуры.
Феодальная реакция после октября 1917 года была неосознанной. Однако
Ленин близко подходил к ее осознанию, ибо отчетливо видел реальное положение
в стране.
В соответствии с этой реальностью он оценивал характер общественных
структур в России после октября 1917 года. Вот данная Лениным весной 1918
года классификация "элементов различных общественно-экономических укладов,
имеющихся налицо в России":
589
" 1) патриархальное, т. е. в значительной степени натуральное,
крестьянское хозяйство;
2) мелкое товарное производство (сюда относится большинство крестьян из
тех, кто продает хлеб);
3) частнохозяйственный капитализм;
4) государственный капитализм;
5) социализм" [64].
Первый элемент относится к сохранившимся еще остаткам дофеодального
уклада; второй - к феодальному укладу; третий и четвертый - к
капиталистическому; пятый Ленин именует "социалистическим".
Ленин не оставляет никаких сомнений относительно того, какой элемент
преобладает: "Ясное дело, что в мелко-крестьянской стране преобладает и не
может не преобладать мелкобуржуазная стихия; большинство, и громадное
большинство, земледельцев - мелкие товарные производители" [65].
Это верно: после октябрьского переворота в Советской России преобладало
феодальное мелкокресть-янское хозяйство, которое так и не начало
сколько-нибудь заметно развиваться по намеченному Столыпиным пути развития
капиталистических фермерских хозяйств.
Совершенно логично Ленин считал предстоящим историческим этапом не
социализм, а капитализм. Только стремился он не к частновладельческому
капитализму, а к государственному, то есть к применению метода
огосударствления. В этом вопросе Ленин категоричен. "Государственный
капитализм экономически несравненно выше, чем наша теперешняя экономика"
[66],- пишет он. "Государственный капитализм был бы гигантским
шагом вперед" [67]. И даже: "Государственный капитализм для нас
спасение" [68].
Под "государственным капитализмом" Ленин подразумевал следующее: "В
настоящее время осуществлять государственный капитализм - значит проводить в
жизнь тот учет и контроль, который капиталистические классы проводили в
жизнь. Мы имеем образец государственного капитализма в Германии. Мы знаем,
что она оказалась выше нас" [69].
Итак, выше Советской России и образцом для подражания была для Ленина в
1918 году кайзеровская Германия, страна с феодальной монархией, но с более
развитыми, чем в России, капиталистическими отношениями. А "гигантским шагом
вперед" был бы для Советской страны государственный капитализм. Так Ленин
сам признает, что и
590
после Октябрьской революции Россия по своей социально-экономической
структуре - страна феодальная.
Казалось бы, стратегическая линия в такой обстановке ясна: поддержать
освобождающееся от феодальной зависимости крестьянство и вместе с ним
бороться против главного врага - феодальных структур. Однако Ленин
неожиданно провозглашает другой лозунг: главным врагом он объявляет
"мелкобуржуазную стихию", то есть крестьянство, а о феодальных структурах
помалкивает. Ленин поучает: "...наш главный враг - это мелкая буржуазия, ее
навыки, ее привычки, ее экономическое положение" [70]. Но ведь
эта "мелкая буржуазия" - подавляющее большинство населения страны. Вдобавок
Ленин причисляет к врагам и собственно буржуазию, и "пресловутую
"интеллигенцию"..." [71], и даже "самых крайних революционеров"
[72]. Да кто же его друзья? Это некие "сознательные пролетарии"
[73]. А в 1918 году всех пролетариев - "сознательных" и
несознательных - в России было меньше 2% населения.
Впрочем, Ленин имел в виду даже не это ничтожное меньшинство, а совсем
уж малую величину - своих "профессиональных революционеров". Эти
"сознательные пролетарии" имели в своих руках лишь один инструмент -
государство и соответственно лишь одно средство - принуждение. Правда, в том
же 1918 году вышла в свет написанная Лениным накануне Октября книга
"Государство и революция", повторяющая Марксовы тезисы об отмирании
государства. Но органически присущая номенклатуре жажда монопольной власти
толкала ленинцев вопреки идеологии к твердому решению использовать^ свой
единственный инструмент - государство, чтобы и в изоляции обеспечить свою
диктатуру.
Мы видим: пусть не под влиянием социалистических утопий и уж тем более
не из осознанного желания возродить "азиатский способ производства", а из
чисто практических соображений, но ленинцы встали на путь тотального
огосударствления. Их политические расчеты опирались на ясно для них видимые
феодальные структуры русского общества. Стремление же полагаться во всем на
государство, то есть на характерное для феодализма внеэкономическое
принуждение, и уничтожать ростки капиталистических отношений с неизбежностью
привели к феодальной реакции.
Надо еще раз подчеркнуть: Ленин не хотел феодальной реакции, он
серьезно задумывался над возможностью стро-
591
ro контролируемого развития капитализма в России - будь то в форме
государственной или, позже, нэповской. Но главным оставались для него именно
контроль и управление, осуществляемые политбюрократией через государство, то
есть диктатура номенклатуры. По сравнению с либерал изировавшимся царским
режимом с конституцией, думой, многопартийной системой это была реакция -
шаг назад, в глубь феодализма.
Ничего в этом не изменяет и то, что ленинцы не сознательно, а
объективно поддерживали и сохраняли феодальные структуры. Правильно писал
Маркс: "Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам
он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по
ее сознанию" [74]. Никакая общественно-экономическая формация не
была создана сознательно - все они сложились стихийно. Это только в
советском анекдоте археологи находят в пещере первобытного человека его
надпись: "Да здравствует рабовладельческое общество-светлое будущее всего
человечества!", в действительности люди не проявляют такой прозорливости, и
общество складывается стихийно.
Сформулируем вывод.
Диктатура номенклатуры - это по социальной сущности феодальная реакция,
а по методу - "азиатский способ производства". Если идентифицировать этот
метод как социализм, то диктатура номенклатуры - феодальный социализм. Еще
точнее, это государственно-монополистический феодализм. Но реальный
социализм - не высшая ступень феодализма, а, наоборот, реакция феодальных
структур общества перед лицом смертельной для них угрозы капиталистического
развития, ибо повсюду в мире именно это развитие разрушает основы феодальных
обществ.
Мы уже упоминали термин Джиласа: "промышленный феодализм". Вряд ли
стоит так именовать диктатуру номенклатуры. Она устанавливается обычно в
индустриально слаборазвитых странах. Тот факт, что эти страны участвуют
затем в общем для всего нашего мира процессе индустриализации, не специфичен
для реально-социалистического строя.
Однако термин, сформулированный Джиласом, может быть с пользой применен
для характеристики той разновидности реального социализма, которая возникла
в про-мышленно развитых странах. К ней и перейдем, .i
592
13. ОБЫКНОВЕННЫЙ ФАШИЗМ
Летом 1946 года я приехал в Нюрнберг в качестве переводчика на процессе
главных немецких военных преступников. Это была моя первая поездка за
границу. Выросшие и воспитанные под колпаком советской пропаганды, мои
коллеги и я впервые столкнулись с реальностью другого мира.
Мир этот оказался раздвоенным: с одной стороны - рождавшаяся в западных
зонах оккупации новая Германия да и Америка, ощущенная нами через разговоры
с американцами, их газеты, фильмы, все поразительно новое, неожиданное; с
другой стороны - развертывавшаяся в материалах процесса реальность
нацистского рейха, тоже нас поразившая, только не новизной, а удивительным
сходством с привычной нам советской жизнью. Были, конечно, и отличия:
частные предприятия, хорошие квартиры, благоустроенный быт. Но в остальном,
в главном, все было у немцев при Гитлере так же, как у нас при Сталине:
гениальный вождь; его ближайшие соратники; монолитная единая партия;
партийные бонзы - вершители человеческих судеб; псевдопарламент; узаконенное
неравенство;
жесткая иерархия; свирепая политическая полиция; концентрационные
лагеря; назойливая лживая пропаганда;
слежка и доносы; пытки и казни; напыщенная военщина;
до духоты нагнетенный национализм; принудительная идеология;
социалистические и антикапиталистические лозунги; болтовня о народности - в
общем, очень многое.
Сходство доходило до смешного: оказалось, что оба - Гитлер и Сталин
-приказали себя именовать "величайшим полководцем всех времен" (Сталин
добавил "и народов"). Зато совсем не смешно было нам тогда узнать, как
Сталин, представляя Берия нацистским руководителям, пояснял: "Это - наш
Гиммлер",- ведь мы читали документы и о том, что творил Гиммлер.
Очевидное сходство советского социализма с немецким
национал-социализмом и подобными ему структурами в других странах, привычно
называемыми фашизмом, буквально бросалось в глаза. Так возник термин
"тоталитаризм" для обозначения всех таких обществ, независимо от их
взаимоотношений друг с другом. Большой вклад в дело изучения этого явления
XX века внесла Ханна Арендт (Hannah Arendt) своей вышедшей в 1951 году
книгой "Происхождение тоталитаризма" [75].
593
Во второй половине 50-х годов в западной политологии повеяли новые
ветры. Научное понятие "тоталитаризм" было объявлено пропагандистским
порождением "холодной войны", а очевидные черты сходства между структурой
нацистского и советского "социализмов" - случайными и во всяком случае
поверхностными совпадениями в форме, не затрагивавшими якобы в корне
различного существа обществ.
Такой вывод аргументировался в основном тем, что-де обе системы явно
противоположны: одна - правая, другая - левая; нацизм, фашизм и им подобные
- порождение монополистического капитализма, а советская система при всех ее
досадных бюрократических недочетах - социалистическая и, следовательно,
прогрессивная;
и вообще все отдельные и нетипичные черты сходства были проявлением
сталинизма, а он канул в безвозвратное прошлое.
Помню, с каким изумлением я читал в Москве в спец-хране Ленинской
библиотеки эти рассуждения западных авторов. Ведь в самом Советском Союзе
все больше людей начинали серьезно задумываться над поразительным сходством
систем-близнецов. Эти размышления выплеснулись наружу с показом в 1966 году
документального фильма советского кинорежиссера Михаила Ромма "Обыкновенный
фашизм". Мне довелось встречаться с Роммом. Талантливый человек, доживавший
свои последние годы (он умер в 1971 году), не захотел, видимо, остаться в
истории советской кинематографии только как творец культовых фильмов "Ленин
в Октябре" и "Ленин в 1918 году". Для своего, как он думал, последнего
фильма Ромм подобрал из немецкой кинохроники гитлеровского времени кадры,
поражавшие сходством с советской реальностью. Зал отвечал горьким смехом на
показ этих кадров, сопровождаемый голосом Ромма, задумчиво читавшего свой
комментарий. Рассказывали, что Ромм был вызван тогда на заседание
Секретариата ЦК, где Суслов задал ему вопрос: "Михаил Ильич, почему мы вам
так не нравимся?" Фильм быстро исчез с экранов, а в прессе появились
рассуждения: вот-де бывают такие фильмы, что не поймешь - не то они про
фашизм, не то про нас. Но поскольку такое обвинение само свидетельствовало
бы о нежелательном сходстве, решено было дело не раздувать. Термин же
"обыкновенный фашизм" прочно вошел тогда в обиход. Советская оккупация
Чехословакии осенью 1968 года, почти совпавшая с 30-летием гитлеровской
оккупации осенью
594
1938 года, придала этому ^понятию особую жизненность.
Размышления о близости между советским социализмом и фашизмом
вызывались в СССР не только фильмом Ромма. Когда после разрыва Тито со
Сталиным советская пропаганда объявила коммунистическую Югославию
фашиствующим государством, когда то же самое произошло с полпотовской
Кампучией, а о режиме Мао стали полуофициально говорить как о фашистском,
люди в СССР не преминули заметить столь легкую взаимозаменяемость понятий
"реальный социализм" и "фашизм".
Номенклатурное начальство понимало, что чем детальнее рассматривать
структуру и функционирование нацистского режима, тем явственнее будет
становиться сходство. Поэтому, несмотря на всю антифашистскую риторику, в
СССР почти не было опубликовано исследований о национал-социализме. Между
тем материала гитлеровских трофейных архивов было в СССР предостаточно; не
считая той немалой части, которую наглухо запрятали в архивы органов
госбезопасности, немецкими материалами были заполнены
Историко-дипломатический архив МИД СССР в Москве и Военно-исторический архив
в Серпухове. Один из моих университетских учителей, профессор-германист
Зильберфарб пытался создать в Московском университете Центр документации по
истории германского империализма и фашизма: это не было разрешено.
Если и номенклатура, и ее подданные видят сходство между реальным
социализмом и национал-социализмом, почему же это сходство не устранят?
Именно потому, что оно не внешнее, а глубинное. Если бы содержание было
разным и только отдельные формы случайно оказались бы схожими, их можно было
бы безболезненно изменить. Нельзя их изменить, только если сходство формы
является органическим выражением общности самого существа обоих режимов.
Прав марксизм, констатируя, что форма неотделима от содержания и является
формой данного содержания.
' Конечно, можно скопировать форму: Венера Милосская изваяна из
мрамора, но ее можно отлить в бронзе или вылепить из глины. Однако ведь
Муссолини или Гитлер не копировали преднамеренно большевистский режим: этим
занимаются приходящие к власти коммунисты, а не фашистские вожди. Последних
сходство их режимов с большевистским тоже, наверное, весьма смущало, но и
они побороть это сходство не могли: оно было органическим.
595
Нет, не выдерживает критики утверждение, будто никакого тоталитаризма
нет. Можно называть общества и политбюрократические диктатуры XX века
тоталитаризмом, социализмом, обыкновенным фашизмом - как угодно. Важно то,
что все эти общества составляют единую группу, противостоящую современному
обществу парламентской демократии.
Явственно выкристаллизовывались основные черты тоталитаризма, по
которым можно безошибочно идентифицировать тоталитарное общество.
Главная черта - это возникновение в обществе нового господствующего
класса - номенклатуры, то есть полит-бюрократии, обладающей монополией
власти во всех сферах общественной жизни. Этот класс старается сохранить в
тайне не только свою структуру и привилегии, но и самое свое существование.
Внешним признаком возникновения номенклатуры служит создание партии
нового типа; сердцевина номенклатуры выступает в форме политического
аппарата этой партии.
Соответственно устанавливается однопартийная система, при которой
просто есть только одна партия или же формально существующие другие партии
являются лишь марионетками аппарата правящей партии.
Государство становится главным аппаратом классовой диктатуры
номенклатуры. Все решения государства лишь повторяют ее решения и указания;
на все ключевые посты в государственных органах, а также в профсоюзных,
кооперативных, общественных и других организациях назначаются партаппаратом
номенклатурные чины. Это диктатура номенклатуры.
На этой основе возникают более мелкие, но тоже характерные черты - от
вождя, окруженного культом личности, тайной полиции и лагерей вплоть до
искусства "социалистического реализма".
14. ПРОМЫШЛЕННЫЙ ФЕОДАЛИЗМ
Значит, нет никакой разницы между тоталитарными обществами? Конечно,
есть, как есть разница и между обществами плюралистическими. Даже между
странами - участницами Варшавского Договора и СЭВ всегда были различия, а
если добавить сюда социалистические страны, не вошедшие в советский блок,-
Китай, Югославию,
596
Албанию^ Северную Корею, то различия бросаются в глаза.
Теперь мы привыкли к этому. А в 30-40-х годах, когда ленинистская
разновидность тоталитаризма была только в СССР и его подопечной Монголии,
еще казался убедительным тезис, будто немецкий национал-социализм и
итальянский фашизм являют собой некую противоположность строю в Советском
Союзе. Между тем никакой противоположности не было.
А различие было: Конечно, национал-социализм и фашизм тоже не были
идентичными, даже идеология у них была разной; вначале была между ними
вражда, чуть не приведшая их в 1936 году к военному столкновению. Однако в
целом они действительно составляли в рамках тоталитаризма группу, отличную
от СССР и последовавших по его пути стран. Только сущность этого отличия
состояла не в отношении к марксизму, а в уровне развития. Германия и Италия
были промышленно развитыми странами. Соответственно фашистская и нацистская
номенклатуры не стали убивать курицу, несшую золотые яйца
военно-промышленному комплексу: они не стали отнимать предприятия у
владельцев, а удовольствовались своим полным контролем над экономикой. В
этом смысле к национал-социализму и фашизму действительно можно применить
термин "промышленный феодализм".
Все-таки феодализм? В Германии и Италии? Да, именно там. Не будем
забывать, что эти две страны превратились в национальные государства только
во второй половине прошлого века. Значит, всего лишь 120 лет назад они
преодолели структуру периода феодальной раздробленности, и не легко, а по
формуле Бисмарка - "железом и кровью". Психологически она и поныне не
исчезла. Германия - федеративное государство: в каждой ее земле - свой
диалект, малопонятный для немцев из других земель; по давней традиции
обитателям каждой земли приписывают свой особый "земельный" характер; все
еще существует понятие "ганзейские города" (Гамбург, Любек, Бремен). Очень
сходно и в Италии. Живыми памятниками средневековья остались в Италии
государства Ватикан и Сан-Марино, а в германских странах - княжество
Лихтенштейн.
Насколько и здесь хронологически близки времена феодальных порядков,
напомнило мне празднование 80-летия одного из моих немецких знакомых. В речи
на ^анкете его сын сказал: "Когда ты родился, мир здесь
597
'1 выглядел еще иначе. Всюду правили императоры, коро* |
ли, князья, как много веков назад. Именно твое по* коление пережило
нелегкий переход к современному миру".
Естественно, что этому переходу и здесь - в Германии и Италии -
сопротивлялись феодальные структуры.. И здесь на время восторжествовала
реакция этих структур-Сначала в Италии, формально оказавшейся в лагере
победителей первой мировой войны, а фактически до крайности ? ослабленной.
Затем в Германии, где Веймарская республи- | на была ненамного прочнее
республики Керенского | в России 1917 года; экономический кризис 1929-1930
годов подорвал ее последние силы.
Феодальная реакция выступила и в Западной Европе в форме тоталитаризма,
только не коммунистического интернационалистского, а националистического.
Это различие, производившее впечатление в 20-30-е годы, постепенно
сглаживалось: сталинская номенклатура все больше отходила от ленинского
интернационализма к русской великодержавности, а оккупация значительной
части Западной Европы и союз с другими государствами "оси" ограничивали
радикальный шовинизм гитлеровцев. Экстраполируем эти сближающиеся линии.
Такая экстраполяция дает все основания высказать предположение:
если бы не было второй мировой войны, сходство между режимами в СССР,
германском рейхе и фашистской Италии было бы сейчас еще более очевидным. Это
одно и то же явление, реакция отживающих, но еще живучих феодальных структур
на наступление современного мира.
Почему мы не сознаем, что тоталитаризм - это прорыв феодального
прошлого в наше время? Потому что многие люди, в том числе на Западе,
привыкли к непрестанному повторению, будто мы живем в эпоху "позднего
капитализма", на смену которому идет-де светлое будущее - социализм. Этим
прожужжали все уши, и люди забывают, что жужжание это продолжается с давних
времен. Почти полтора века назад Маркс и Энгельс в "Манифесте
Коммунистической партии" поучали, что "буржуазия неспособна оставаться долее
господствующим классом общества... Общество не может более жить под ее
властью, т. е. ее жизнь несовместима более с обществом... Таким образом, в
буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим" [76].
Более 65 лет назад, в июле 1919 года, Ленин прори-:
598
дал: "...Этот июль - последний тяжелый июль, а следующий июль мы
встретим победой международной Советской республики,- и эта победа будет
полная и неотъемлемая" [77]. Вот такую и ей подобную болтовню
люди принимают всерьез и привыкают к ней.
А на деле прав Карл Маркс, только не в крикливой мелодекламации
"Манифеста...", а в своем произведении зрелых лет, где он излагал, как сам
подчеркивал, "результат добросовестных и долголетних исследований".
Процитируем еще раз слова из предисловия Маркса "К критике политической
экономии": "Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются
все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и
новые, высшие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем
созреют материальные условия их существования в лоне самого старого
общества" '".
Проблема нашего времени состоит не в том, что капиталистическая
формация уже исчерпала себя, а в том, что феодальная формация еще не
полностью исчерпала все возможности продлить свое существование. И она
делает это, выступая в форме тоталитаризма - этой "восточной деспотии"
нашего времени: реального социализма, национал-социализма, фашизма,
классовой диктатуры политбю-рократии - номенклатуры. Все это и есть
"обыкновенный фашизм", реакция отмирающих феодальных структур, которая
болтает о "светлом будущем", а олицетворяет мрачное прошлое человечества.
15. ИСТОРИЧЕСКАЯ ОШИБКА ЛЕВЫХ
Идентичность реал-социализма, национал-социализма и иных разновидностей
"обыкновенного фашизма" достаточно очевидна. Почему же приходится о ней
писать как о чем-то новом? Только потому, что в определенных кругах Запада
принято или игнорировать, или же без каких-либо серьезных аргументов
отвергать эту очевидность. Речь идет не о коммунистах - их позиция известна
и неудивительна, а о настоящих левых и не в последнюю очередь - о
социал-демократах.
Хочу сразу подчеркнуть: я отнюдь не намерен нападать на
социал-демократию. Она сыграла важную роль в создании современного западного
общества. Демократическим социалистом был и мой отец, памяти которого я
посвящаю эту книгу. В 1917 году он был председателем Совета и Го-
599
юродской ^ума в своем городе - Туле, и теперь,, спустя семь
десятилетий, я с интересом читаю о его деятельности в те бурные месяцы
[79].
Именно поэтому я и отвлекаюсь здесь от своей темы, чтобы без обиняков
сказать социал-демократам и другим левым об их ошибке в подходок диктатуре
номенклатуры.
Историческая ошибка левых состоит в том, что они считают ленинские
партии и устанавливаемые' ими диктатуры левыми. А в действительности они не
левые.
Верно: большевики, а затем и другие компартии отпочковались от
социал-демократических партий в качестве их радикального крыла. С самого
начала они твердят, будто они и есть левые, а все остальные, включая,
разумеется, социал-демократов,- правые различных степеней. К претензии
ленинцев и сталинцов на то, что они-де - полюс левизны, привыкли все, даже
их противники. Так возникла упомянутая выше версия, будто бывает
тоталитаризм правый, а бывает и левый. К правому относят
национал-социалистов, фашистов и т. п., а к левому - коммунистов.
Между тем никаких оснований для такой версии нет. Да, гитлеровское
движение было антимарксистским, но это не доказательство, что оно правое. Мы
уже отмечали, что Ленин, хотя и провозглашал марксизм догмой, но в ряде