Страница:
Генри не ответил. Бледное узкое лицо его было сурово, глаза жестки и
холодны, точно голубая эмаль, он даже не улыбнулся. Снял пиджак и повесил
в шкафчик.
- Где ты был? - спросил он.
Герберт изумленно посмотрел на него.
- Когда это?
- Вчера вечером.
- Вчерашний вечер у меня был свободный, - сказал Герберт.
- А у нас он был не свободный, - сказал Генри. - У нас было собрание. И
спрашивали про тебя. - Он повернулся, устремил холодный взгляд на старика
Джона. - И про тебя, - сказал он резко. - Ты тоже не явился.
Лицо старика застыло. Он переступил с ноги на ногу и нетерпеливо,
беспокойно забарабанил узловатыми пальцами по стенке лифта. Этот быстрый,
досадливый стук выдавал, что ему не по себе, но на взгляд Генри он ответил
холодным, непроницаемым взглядом, и сразу видно было - он швейцара терпеть
не может. И в самом деле, как бывает с людьми прямо противоположного
склада, каждый из этих двоих чуял в другом врага.
- Ах, вон как? - сухо сказал Джон.
- Да, вот так, - отрубил Генри. И, уставив на старика холодный взгляд,
точно дуло пистолета, прибавил: - Будешь ходить на собрания, как все
ходят, понятно? А не то вылетишь из профсоюза. Хоть ты и старик, а тебя
это тоже касается.
- Вот оно что? - язвительно процедил Джон.
- Да, вот то-то, - сказал Генри, как отрезал.
- Ох ты! - Герберт густо покраснел, он совсем сник от смущения и
виновато, заикаясь, забормотал: - Я ж про это собрание начисто позабыл...
Вот ей-богу! Я только...
- А надо помнить, - резко перебил Генри, меряя его безжалостным
взглядом.
- Я... у меня все членские взносы уплачены... - пролепетал Герберт.
- Это ни при чем. Не о взносах разговор. Что с нами будет, если каждый
раз как собрание, так все в кусты, черт подери? - продолжал он, и в его
резком голосе впервые прорвался жар гнева и убеждения. - Нам надо
держаться всем заодно, иначе никакого толку не будет!
Он замолчал и угрюмо поглядел на Герберта, а тот, красный как рак,
совсем повесил нос, точно набедокуривший школьник. И тут Генри снова
заговорил, но уже мягче, спокойнее, и теперь можно было догадаться, что
под внешней суровостью скрывается неподдельное доброе чувство к
провинившемуся товарищу.
- Ладно, на этот раз сойдет, - промолвил он негромко. - Я сказал
ребятам, что ты простыл, а в следующий раз я тебя приведу.
Он окончательно умолк и начал быстро раздеваться.
Герберт был еще взволнован, но ему явно полегчало. Он, видно, хотел
что-то сказать, но раздумал. Наклонился, напоследок с одобрением оглядел
себя в зеркальце и, вновь воспрянув духом, быстро прошел к лифту.
- Ладно, папаша, поехали! - бойко сказал он. Шагнул в кабину и с
притворным огорчением прибавил: - Обидно все-таки, что ты упускаешь
блондиночек. А может, как увидишь их, так еще передумаешь?
- Ничего я не передумаю, - с угрюмой непреклонностью возразил Джон,
захлопывая дверь лифта. - Ни насчет них, ни насчет тебя.
Герберт поглядел на старика и добродушно рассмеялся, на щеках его ярче
разгорелся младенческий румянец, в глазах плясали веселые огоньки.
- Так вон как ты про меня думаешь? - И он легонько ткнул старика
кулаком в бок. - Стало быть, по-твоему, мне нельзя верить, а?
- Ты мне хоть на десяти Библиях клянись, я тебе и то не поверю, -
пробурчал старик. Он нажал рычаг, и лифт пополз вверх. - Пустомеля, вот ты
кто. А я тебя и не слушаю. - Он остановил кабину и распахнул тяжелую
дверь.
- И это называется друг? - Герберт вышел в коридор. Очень довольный
собой и своим остроумием, он подмигнул двум хорошеньким розовощеким
горничным-ирландкам, которые дожидались лифта, чтобы подняться выше, и
через плечо большим пальцем показал на старика. - Что будешь делать с
таким человеком? - сказал он. - Я ему сосватал блондиночку, а он мне не
верит. Говорит, я просто трепло.
- А он и есть трепло, - хмуро подтвердил старик Джон, глядя на
улыбающихся девушек. - Только и знает языком трепать. Все хвастается
своими подружками, а я бьюсь об заклад, у него сроду никаких подружек не
бывало. Покажи ему блондиночку, так он удерет, ровно заяц.
- Хорош друг-приятель! - с напускной горечью воззвал к девушкам
Герберт. - Ладно, папаша, будь по-твоему. Только уж, когда эти блондиночки
придут, вели им обождать, покуда я не вернусь. Слышишь?
- Лучше ты их сюда не приводи, - сказал Джон. Он упрямо качал седой
головой, держался воинственно, вызывающе, но ясно было, на самом-то деле
он развлекается вовсю. - Не желаю я, чтоб они сюда ходили - ни блондинки,
ни брюнетки, ни рыжие, ни другой какой масти, - бормотал он. - А коли
придут, ты их все равно не застанешь. Я им велю убираться
подобру-поздорову. Я с ними и без тебя управлюсь, будь покоен.
- И это называется друг! - горько пожаловался Герберт горничным, снова
ткнув через плечо большим пальцем в сторону старика. И двинулся прочь по
коридору.
- Все равно не верю я тебе, - крикнул старик ему вдогонку. - Нет у тебя
никаких блондинок. И сроду не было... Ты ж маменькин сынок! - с торжеством
прибавил он, словно его осенила самая остроумная мысль за весь вечер. -
Маменькин сынок, вот ты кто!
Герберт приостановился у двери, ведущей в главный коридор, и обернулся
к старику словно бы с угрозой, но глаза его искрились весельем.
- Ах, вон как? - крикнул он.
Мгновенье он стоял и свирепо глядел на старика Джона, потом подмигнул
девушкам, вышел за дверь и нажал кнопку пассажирского лифта, при котором
он теперь должен был дежурить, сменив дневного лифтера.
- Этот малый просто пустомеля, - хмуро сказал Джон девушкам, которые
уже вошли в грузовой лифт, и захлопнул дверь. - Все-то он болтает, вот,
мол, приведу блондиночек, только я пока что ни одной не видал. Не-е! -
чуть ли не с презрением бормотал он себе под нос, когда лифт пополз
наверх. - Он живет в Бронксе с матерью, а погляди на него девчонка, так он
напугается до смерти.
- А надо бы Герберту завести себе подружку, - деловито сказала одна
горничная. - Герберт - он славный.
- Да, вроде малый неплохой, - пробурчал старик Джон.
- Он и на лицо славный, - подхватила вторая девушка.
- Ничего, сойдет, - сказал Джон и вдруг прибавил сердито: - А что это у
вас нынче творится? Внизу у лифта целая гора всяких пакетов навалена.
- У миссис Джек сегодня гости, - объяснила одна горничная.
- И знаете что, Джон, поднимите все это поскорей. Может, там есть
такое, что нам прямо сейчас нужно.
- Ладно, - буркнул он то ли воинственно, то ли нехотя, скрывая под этой
личиной свою добрую душу. - Постараюсь. Похоже, все они нынче вечером
поназвали гостей, - ворчал он. - Бывает, засидятся и до двух и до трех
ночи. Можно подумать, иным людям больше и делать нечего, только и знай у
них гости. Тут нужен целый полк носильщиков - все ихние пакеты
перетаскать. Вон как, - бормотал он себе под нос. - А нам что с этого?
Хорошо еще, коли спасибо скажут...
- Ну-у, Джон! - с упреком сказала одна из горничных. - Вы ж знаете,
миссис Джек не такая. Сами знаете...
- Да она-то, пожалуй, ничего, - по-прежнему словно бы нехотя пробурчал
Джон, но голос его чуть смягчился. - Были бы все такие, как она, - начал
он, но вдруг снова вспомнил про того нищего и разозлился: - Уж больно она
добренькая. Только выйдет за порог, всякие бродяги да попрошайки так к ней
и липнут. Вчера вечером я сам видал, она и десяти шагов ступить не успела,
а уж один выклянчил у ней доллар. Это ж рехнуться надо - такое терпеть.
Вот я ее увижу, я ей так прямо и скажу!
Вспомнив об этом возмутительном происшествии, он даже покраснел от
гнева. Лифт остановился на площадке черного хода, старик Джон отворил
дверь, и горничные вышли, а он снова забормотал про себя:
- У нас тут публика чистая, не годится им такое терпеть... - И пока
одна из девушек отпирала дверь черного хода, снисходительно прибавил: -
Ладно, погляжу, подниму ваши припасы.
Дверь черного хода затворилась за обеими горничными, а старик Джон еще
минуту-другую стоял и смотрел на нее - на тусклый слепой лист покрытого
краской металла с номером квартиры на нем, - и если бы кто-нибудь в эту
минуту его увидел, то, пожалуй, заметил бы в его взгляде что-то вроде
нежности. Потом он захлопнул дверь лифта и поехал вниз.
Когда он спустился на цокольный этаж, швейцар Генри как раз поднимался
по лестнице из подвала. Уже в форменной одежде, готовый приступить к
ночному дежурству, он молча прошел мимо грузового лифта. Джон его
окликнул.
- Может, там захотят доставить пакеты с парадного хода, так ты посылай
сюда, ко мне, - сказал он.
Генри обернулся, без улыбки посмотрел на старика, переспросил
отрывисто:
- Что?
- Я говорю, может, там станут выгружать покупки у парадного, так
посылай ко мне на черный ход, - повысив голос, сердито повторил старик, не
нравилось ему, что этот Генри вечно такой грубый и угрюмый.
Генри все так же молча смотрел на него, и Джон прибавил:
- У Джеков нынче гости. Просили меня поскорей все доставить наверх.
Стало быть, если что еще привезут, посылай сюда.
- Чего ради? - ровным голосом, без выражения переспросил Генри,
по-прежнему глядя на старика в упор.
В вопросе этом слышался дерзкий вызов и неуважение к старшим - к самому
ли Джону, к управляющему домом или, может быть, к "чистой публике", что в
этом доме жила, - и старик пришел в ярость. Жаркая душная волна гнева
прихлынула к горлу, и он не совладал с собой.
- А потому, что так полагается, вот чего ради! - рявкнул он. - Ты что,
первый день в таком месте служишь, порядков не знаешь? Не знаешь, что ли,
у нас дом для чистой публики, нашим жильцам не понравится, чтоб всякие
посыльные с пакетами разъезжали вместе с ними в парадном лифте.
- С чего бы это? - нарочито дерзко гнул свое Генри. - Почему это им не
понравится?
- Да потому! - весь покраснев, выкрикнул старик Джон. - Коли у тебя и
на это соображения не хватает, так и не служи тут, а поди наймись канавы
рыть! Тебе за то деньги платят, чтоб свое дело знал! Обязан знать, коли ты
в таком доме швейцаром! А коли до сих пор не выучился, так бери расчет,
вот что! А на твое место другой найдется, кто получше соображает, что да
как!
Генри все смотрел на него жесткими, бесчувственными, точно каменными
глазами. Потом сказал холодно, ровным голосом:
- Слушай, ты поосторожнее, а то знаешь, что с тобой будет? Ты ведь не
молоденький, папаша, так что лучше поостерегись. Когда-нибудь ты начнешь
прямо на улице расстраиваться из-за своих жильцов, как бы им не пришлось
ехать в одном лифте с посыльным, да и зазеваешься. Станешь думать, как бы
им, бедненьким, не повредило, что они поднимутся в одной кабине с простым
парнем. И знаешь, что тогда случится, папаша? Вот я тебе скажу. Ты так
из-за этого расстроишься, что забудешь смотреть по сторонам и угодишь под
колеса, понятно?
В ровном голосе этого человека звучала такая неукротимая свирепость,
что на миг, на один только миг, старика бросило в дрожь. А ровный голос
продолжал:
- Ты угодишь под колеса, папаша. И не под дрянную дешевенькую тележку,
нет, не под грузовой "форд" и не под такси. Тебя сшибет какая-нибудь
шикарная, дорогая машина. Уж никак не меньше, чем "роллс-ройс". Надеюсь,
это будет машина кого-нибудь из здешних жильцов. Тебя раздавят, как
червяка, но я хочу, чтоб ты знал, что тебя отправила на тот свет шикарная
дорогая машина, большущий "роллс-ройс" какого-нибудь здешнего жильца.
Желаю тебе такого счастья, папаша.
Старик Джон совсем побагровел. На лбу вздулись жилы. Он хотел
заговорить, но не находил слов. Наконец, за неимением лучшего, он все-таки
выдавил тот единственный ответ, звучащий в его устах на тысячу ладов,
которым он неизменно побивал всех своих противников и ухитрялся в
совершенстве передать самые разные свои чувства.
- Ах, вон как! - огрызнулся он, и на сей раз слова эти полны были
непреклонной, беспощадной ненависти.
- Да, вот так! - ровным голосом отозвался Генри и пошел прочь.
В самом начале девятого Эстер Джек вышла из своей комнаты и зашагала по
широкому коридору, который рассекал ее просторные апартаменты из конца в
конец. Гости приглашены были на половину девятого, но богатый многолетний
опыт подсказывал ей, что прием будет в разгаре только в десятом часу.
Легкими быстрыми шажками она шла по коридору и чувствовала, как от
волнения натянут каждый нерв; это было, пожалуй, даже приятно, хотя тут
приметалась еще капелька опасливого сомнения.
Все ли уже готово? Не забыла ли она чего? Точно ли выполнила прислуга
ее распоряжения? Вдруг девушки что-нибудь упустили? Вдруг чего-то не
хватит?
Меж бровей у нее прорезалась морщинка, и она бессознательно принялась
снимать и вновь порывисто надевать старинное кольцо. В этом жесте
сказывалась деятельная, талантливая натура, поневоле привыкшая не доверять
людям не столь умелым и одаренным. В нем сквозили нетерпеливая досада и
презрение - не то презрение, что возникает от надменности или недостатка
душевной теплоты, но чувство человека, который склонен подчас сказать
резковато: "Да, да, знаю! Все понятно. Не толкуйте мне о пустяках. Ближе к
делу. Что вы можете и умеете? Что уже сделали? Могу я на вас положиться?"
И сейчас, когда она проворно шла по коридору, неуловимо быстрые,
отрывистые мысли скользили по поверхности ее сознания, словно блики света
по озерной глади.
"Не забыли девушки сделать все, что я велела? - думала она. - О,
господи! Хоть бы Нора опять не запила!.. А Джейни! Конечно, она золото, а
не девушка, но до чего же глупа!.. А кухарка! Ну да, стряпать она умеет,
но тупица редкостная. А попробуй ей слово скажи, сразу обидится и пойдет
каркать по-немецки... пожалеешь, что начала... Ну, а Мэй... в общем,
остается только надеяться на лучшее. - Морщинка меж бровей врезалась
глубже, кольцо на пальце все быстрей скользило взад-вперед. - Кажется,
могли бы понимать, ведь они ни в чем не нуждаются. Им у нас так легко
живется! Могли бы постараться, показать, что ценят... - с досадой подумала
она. Но сейчас же в ней всколыхнулась жалость и сочувствие, и мысли
свернули в более привычное русло: - А, бог с ними. Бедняжки, наверно, на
большее не способны. Надо с этим примириться... а уж если хочешь, чтоб все
делалось как надо, так делай сама".
Она дошла до гостиной и с порога быстро ее оглядела, проверяя, все ли
на месте. И осталась удовлетворена. Теперь глаза ее смотрели уже не так
озабоченно. Она надела кольцо на палец и больше не снимала, и на лице ее
понемногу появилось довольное выражение, совсем как у ребенка, что молча
созерцает любимую игрушку, которую сам смастерил, и тихо ей радуется.
Просторная комната готова к приему гостей. Все очень спокойно и
достойно, в точности так, как любит миссис Джек. Пропорции этой комнаты
столь благородны, что она выглядела бы величественным залом, но
безупречный вкус хозяйки поработал здесь над каждой мелочью, и в величии
нет ни малейшего следа холодной, подавляющей отчужденности. Стороннему
человеку эта гостиная с ее располагающей простотой могла бы показаться не
только уютной, но, при ближайшем рассмотрении, даже чуточку запущенной.
Почти все здесь несколько обветшало. Обивка диванов и кресел кое-где
протерлась. Ковер на полу без стеснения обнаруживал, что служит уже долгие
годы. Зеленый узор на нем давно поблек. Старинный стол с откидной крышкой
слегка поддался под тяжестью сложенных стопками книг и журналов и лампы,
затененной мягко окрашенным абажуром, каминная полка желтоватого мрамора
была тоже истертая и кое-где в пятнах, ее покрывал выцветший кусок
зеленого китайского шелка, а на нем восседала прелестная статуэтка из
зеленой яшмы: китайский божок поднимал руку с тонко вырезанными пальцами в
знак благословения и милосердия. Над камином висел портрет самой Эстер
Джек - знаменитый, уже покойный художник нарисовал ее многие годы назад,
во всей юной прелести ее двадцати лет.
По трем стенам комнаты, на треть ее высоты, тянулись полки, тесно
уставленные книгами - с первого взгляда видно было, что это старые друзья
и потрепанные корешки их постоянно ощущают тепло человеческих рук. Их явно
не раз читали и перечитывали. Взгляд не встречал тут строгого строя
дорогих тисненых переплетов, какими нередко богачи украшают свои
библиотеки не для того, чтобы эти тома кто-то читал, а лишь чтобы на них
взирали с почтением. Не было здесь и признаков отвратительной жадности
профессионального коллекционера. Если на этих полках, которыми повседневно
пользовались, и попадалось первое, редкое издание какой-то книги, то лишь
потому, что владелец купил ее сразу по выходе в свет - купил именно для
того, чтобы прочесть.
Сосновые поленья, которые потрескивали в огромном мраморном камине,
отбрасывали теплые блики на эти ряды потертых переплетов, и миссис Джек с
тихой радостью посмотрела на знакомые разноцветные корешки. Она узнавала
любимые романы и повести, пьесы, биографии, сборники стихов, важнейшие
труды по истории театрального и декоративного искусства, живописи и
архитектуры, - все, что она собрала за всю свою жизнь, такую насыщенную и
богатую событиями, работой, путешествиями. В сущности, все, что было в
этой комнате, - все эти столы и стулья, шелка и яшмовые статуэтки,
картины, рисунки и книги - все найдено было в разных городах и странах, в
разное время и, собранное вместе, слилось в гармоническом согласии силою
бессознательного волшебства, оттого что ко всему прикоснулась рука этой
женщины. Так удивительно ли, что лицо ее просияло и стало еще прелестней,
когда она обвела взглядом свою любимую комнату. Она знала - другой такой
не найти.
"Вот оно, - думалось ей. - Эта комната живет, это - часть меня самой.
До чего же она красивая! И теплая... и настоящая! Совсем непохоже, что мы
просто снимаем помещение, что это не наш собственный дом. Нет, - она
оглянулась на длинный и широкий коридор, - если бы не лифт, можно бы
подумать, что у нас тут великолепный старинный особняк. Сама не знаю...
но... (опять меж бровей появилась морщинка, на сей раз от раздумья, от
старания прояснить свою мысль) что-то во всем этом есть такое... и величие
и простота..."
И она была права. Даже в эти времена за арендную плату пятнадцать тысяч
долларов в год можно было приобрести немалую долю простоты. И на эту мысль
всего живей отозвалась душа Эстер.
"То есть стоит сравнить нашу квартиру с этими новомодными
апартаментами... - продолжала она про себя. - Теперь богатые люди
устраивают у себя дома уж такое уродство. Никакого сравнения! Как бы ни
были они богаты, все равно, тут... тут у нас есть что-то такое, чего ни за
какие деньги не купишь".
При мысли о том уродстве, какое устраивают у себя дома богатые люди,
ноздри Эстер Джек дрогнули и губы презрительно скривились. Она всегда
презирала богатство. Хоть она и вышла замуж за богатого человека и уже
долгие годы вовсе не нуждалась в работе ради хлеба насущного, но была
непоколебимо убеждена, что ни ее самое, ни ее семью никак нельзя назвать
богатыми людьми. "Вообще-то не такие уж мы богатые, - сказала бы она. -
Совсем не то, что настоящие богачи". И обратилась бы за подтверждением не
к тем ста тридцати миллионам, чье место в мире невообразимо ниже и удел
невообразимо тяжелее, чем у нее, но к легендарным десяти тысячам,
вознесшимся над нею на самые денежные высоты - к тем, кто по сравнению с
ней "настоящие богачи".
А кроме того, она труженица. И всегда была труженицей. Одного беглого
взгляда на ее маленькие, уверенные руки - в них столько силы, изящества,
они такие проворные - довольно, чтобы понять: это руки человека, который
всю жизнь работал. В этом-то и коренится ее гордость и глубокая душевная
цельность. Эта женщина не искала ничьей помощи и защиты, не опиралась ни
на кошелек какого-либо мужчины, ни на его плечо. "Разве я не сама себе
опора?" Да, она умеет за себя постоять. Она сама пробила себе дорогу. Она
человек независимый. Она создает красивые вещи - и не на один день. Она
никогда не знала праздности. А потому не удивительно, что она никогда не
причисляла себя к "богачам". Она была труженица. Она работала.
А сейчас, удовлетворенная осмотром большой гостиной, она поспешила
проверить все остальное. Из гостиной в столовую вела двустворчатая
стеклянная дверь, сейчас она была затворена и полускрыта прозрачными
портьерами. Миссис Джек подошла, распахнула ее настежь и застыла на
пороге, порывисто прижав руку к груди. И тихонько ахнула от удивления и
восторга. До чего же красиво! Просто до невозможности! Но она ведь как раз
этого и хотела - так всегда бывало у нее на приемах. И, однако, всякий раз
эта красота была для нее словно великое и неожиданное открытие.
Все здесь было само совершенство. Огромный обеденный стол так и сиял,
будто цельное полотнище золотисто-смуглого света. По середине его, на
плотной кружевной салфетке, в большой красивой вазе - душистый букет
только что срезанных цветов. По четырем углам аккуратно расставлены
высокие стопки тарелок дрезденского фарфора и лежат рядами сверкающие
приборы старого английского серебра - массивные ложки, вилки, ножи.
Старинные итальянские стулья отодвинуты от стола и расставлены вдоль стен.
Ужин будет a la fourchette. Гости вольны подходить и выбирать еду по
своему вкусу, на этом великолепном столе найдутся соблазны, перед которыми
не устоит самый капризный и пресыщенный гурман.
В одном конце стола на громадном серебряном блюде красуется великолепно
поджаренный, в хрусткой золотистой корочке ростбиф. Он чуть-чуть "начат" с
одного боку - несколько ломтиков срезано, пусть всякий сразу видит, до
чего это нежное и сочное мясо. В противоположном конце, на другом
громадном блюде, так же початый с краешка, возлежит целый окорок
виргинской приправленной пряностями ветчины. А между этими двумя блюдами и
вокруг них теснится многое множество разнообразнейшей снеди, такой
аппетитной, что при одном взгляде слюнки текут. Тут и всевозможные салаты
- из всяческой зелени, из цыплят, и крабы, и розовато-белое крепкое мясо
клешней омаров, в целости вынутых из жесткой скорлупы. На других блюдах
лежит золотистыми брусками копченая семга - самый изысканный деликатес,
какой только можно купить за деньги, - высятся горки черной и красной
икры, и счету нет тарелкам со всякими иными закусками - тут и грибы, и
сельдь, анчоусы, сардины и крохотные, сочные артишоки, маринованный лук и
маринованная свекла, нарезанные ломтиками помидоры и фаршированные
пряностями яйца под майонезом, грецкие и пекановые орехи, миндаль, оливки
и сельдерей. Короче говоря, тут найдешь все, чего только можно пожелать.
Да, угощенье поистине роскошное, хоть самому Гаргантюа впору. Такими
представляешь себе пиршества, что стали бессмертны благодаря старинным
легендам. Не многие "настоящие богачи" осмелились бы задать такой пир, и
побоялись бы они не напрасно. Такое устроить могла только она одна, и
только у нее все могло получиться как надо. Потому-то и славились ее
приемы, и никто из приглашенных не упускал случая явиться. Ибо, как ни
странно, во всем этом щедром угощении не было и намека на беспорядок или
излишество. Стол был поистине чудом продуманного стройного и красивого
художественного замысла. Глядя на него, никто не мог бы сказать, что тут
хоть чего-то не хватает или что хоть одна мелочь тут лишняя.
И все в этой просторной столовой было просто и прочно, во всем
чувствовался тот же безупречный вкус, тот же стиль, словно бы все возникло
и сложилось само собой - с таким непринужденным изяществом и так
естественно. По одну сторону - огромный буфет со сверкающими рядами
графинов, бутылок и бутылочек, сифонов и высоких, тончайшего стекла
бокалов. По другую - два изящных шкафчика в колониальном стиле, словно две
грации, радуют взгляд чудесным фарфором, хрусталем и серебром,
великолепными старинными блюдами, блюдцами и чашками, чашами и соусниками,
кувшинами и кувшинчиками.
Эстер Джек окинула все это оценивающим взглядом и, довольная, быстро
прошла через всю комнату к двустворчатой двери, за которой находились
буфетная, кухня и комнаты прислуги. Еще из-за двери она услышала смех,
оживленные голоса девушек и гортанные возгласы кухарки, как всегда,
пересыпанные немецкими словами. Распахнув дверь, она очутилась среди
увлеченной, деловитой суеты. Большая выложенная кафелем кухня сверкала
чистотой, точно больничная лаборатория. Огромная плита с великолепной
вытяжной трубой, будто в первоклассном ресторане, казалось, была только
что отмыта, выскоблена и отполирована. Многочисленное собрание медных
кастрюль, котлов, горшков, сотейников, сковородок всех видов и размеров -
от крохотной, где только и уместится одно яйцо, до громадины, на которой
можно, кажется, наготовить на полк солдат, - было до того начищено и
надраено, что миссис Джек могла смотреться в них, как в зеркало. Большой
стол посреди кухни белизною не посрамил бы операционной хирурга, а полки,
ящики, буфеты и лари выглядели так, словно по ним только что прошлись
наждачной бумагой. И, словно драгоценность, ослепительно белел гигантский
электрический холодильник, чей на удивленье негромкий, ровный и мощный гул
не могли заглушить возбужденные женские голоса.
"Вот оно! - подумала миссис Джек. - Это лучше всего! Лучше всех комнат
в доме! Другие я тоже люблю, но есть ли на свете что-нибудь великолепнее и
красивее хорошей кухни? И какой у кухарки порядок! Вот бы мне все это
нарисовать! Но нет... тут бы нужен Брейгель! В наше время никто не сумел
бы это по-настоящему написать..."
- Ой, милочка! - вслух сказала она кухарке. - Какой чудный торт!
холодны, точно голубая эмаль, он даже не улыбнулся. Снял пиджак и повесил
в шкафчик.
- Где ты был? - спросил он.
Герберт изумленно посмотрел на него.
- Когда это?
- Вчера вечером.
- Вчерашний вечер у меня был свободный, - сказал Герберт.
- А у нас он был не свободный, - сказал Генри. - У нас было собрание. И
спрашивали про тебя. - Он повернулся, устремил холодный взгляд на старика
Джона. - И про тебя, - сказал он резко. - Ты тоже не явился.
Лицо старика застыло. Он переступил с ноги на ногу и нетерпеливо,
беспокойно забарабанил узловатыми пальцами по стенке лифта. Этот быстрый,
досадливый стук выдавал, что ему не по себе, но на взгляд Генри он ответил
холодным, непроницаемым взглядом, и сразу видно было - он швейцара терпеть
не может. И в самом деле, как бывает с людьми прямо противоположного
склада, каждый из этих двоих чуял в другом врага.
- Ах, вон как? - сухо сказал Джон.
- Да, вот так, - отрубил Генри. И, уставив на старика холодный взгляд,
точно дуло пистолета, прибавил: - Будешь ходить на собрания, как все
ходят, понятно? А не то вылетишь из профсоюза. Хоть ты и старик, а тебя
это тоже касается.
- Вот оно что? - язвительно процедил Джон.
- Да, вот то-то, - сказал Генри, как отрезал.
- Ох ты! - Герберт густо покраснел, он совсем сник от смущения и
виновато, заикаясь, забормотал: - Я ж про это собрание начисто позабыл...
Вот ей-богу! Я только...
- А надо помнить, - резко перебил Генри, меряя его безжалостным
взглядом.
- Я... у меня все членские взносы уплачены... - пролепетал Герберт.
- Это ни при чем. Не о взносах разговор. Что с нами будет, если каждый
раз как собрание, так все в кусты, черт подери? - продолжал он, и в его
резком голосе впервые прорвался жар гнева и убеждения. - Нам надо
держаться всем заодно, иначе никакого толку не будет!
Он замолчал и угрюмо поглядел на Герберта, а тот, красный как рак,
совсем повесил нос, точно набедокуривший школьник. И тут Генри снова
заговорил, но уже мягче, спокойнее, и теперь можно было догадаться, что
под внешней суровостью скрывается неподдельное доброе чувство к
провинившемуся товарищу.
- Ладно, на этот раз сойдет, - промолвил он негромко. - Я сказал
ребятам, что ты простыл, а в следующий раз я тебя приведу.
Он окончательно умолк и начал быстро раздеваться.
Герберт был еще взволнован, но ему явно полегчало. Он, видно, хотел
что-то сказать, но раздумал. Наклонился, напоследок с одобрением оглядел
себя в зеркальце и, вновь воспрянув духом, быстро прошел к лифту.
- Ладно, папаша, поехали! - бойко сказал он. Шагнул в кабину и с
притворным огорчением прибавил: - Обидно все-таки, что ты упускаешь
блондиночек. А может, как увидишь их, так еще передумаешь?
- Ничего я не передумаю, - с угрюмой непреклонностью возразил Джон,
захлопывая дверь лифта. - Ни насчет них, ни насчет тебя.
Герберт поглядел на старика и добродушно рассмеялся, на щеках его ярче
разгорелся младенческий румянец, в глазах плясали веселые огоньки.
- Так вон как ты про меня думаешь? - И он легонько ткнул старика
кулаком в бок. - Стало быть, по-твоему, мне нельзя верить, а?
- Ты мне хоть на десяти Библиях клянись, я тебе и то не поверю, -
пробурчал старик. Он нажал рычаг, и лифт пополз вверх. - Пустомеля, вот ты
кто. А я тебя и не слушаю. - Он остановил кабину и распахнул тяжелую
дверь.
- И это называется друг? - Герберт вышел в коридор. Очень довольный
собой и своим остроумием, он подмигнул двум хорошеньким розовощеким
горничным-ирландкам, которые дожидались лифта, чтобы подняться выше, и
через плечо большим пальцем показал на старика. - Что будешь делать с
таким человеком? - сказал он. - Я ему сосватал блондиночку, а он мне не
верит. Говорит, я просто трепло.
- А он и есть трепло, - хмуро подтвердил старик Джон, глядя на
улыбающихся девушек. - Только и знает языком трепать. Все хвастается
своими подружками, а я бьюсь об заклад, у него сроду никаких подружек не
бывало. Покажи ему блондиночку, так он удерет, ровно заяц.
- Хорош друг-приятель! - с напускной горечью воззвал к девушкам
Герберт. - Ладно, папаша, будь по-твоему. Только уж, когда эти блондиночки
придут, вели им обождать, покуда я не вернусь. Слышишь?
- Лучше ты их сюда не приводи, - сказал Джон. Он упрямо качал седой
головой, держался воинственно, вызывающе, но ясно было, на самом-то деле
он развлекается вовсю. - Не желаю я, чтоб они сюда ходили - ни блондинки,
ни брюнетки, ни рыжие, ни другой какой масти, - бормотал он. - А коли
придут, ты их все равно не застанешь. Я им велю убираться
подобру-поздорову. Я с ними и без тебя управлюсь, будь покоен.
- И это называется друг! - горько пожаловался Герберт горничным, снова
ткнув через плечо большим пальцем в сторону старика. И двинулся прочь по
коридору.
- Все равно не верю я тебе, - крикнул старик ему вдогонку. - Нет у тебя
никаких блондинок. И сроду не было... Ты ж маменькин сынок! - с торжеством
прибавил он, словно его осенила самая остроумная мысль за весь вечер. -
Маменькин сынок, вот ты кто!
Герберт приостановился у двери, ведущей в главный коридор, и обернулся
к старику словно бы с угрозой, но глаза его искрились весельем.
- Ах, вон как? - крикнул он.
Мгновенье он стоял и свирепо глядел на старика Джона, потом подмигнул
девушкам, вышел за дверь и нажал кнопку пассажирского лифта, при котором
он теперь должен был дежурить, сменив дневного лифтера.
- Этот малый просто пустомеля, - хмуро сказал Джон девушкам, которые
уже вошли в грузовой лифт, и захлопнул дверь. - Все-то он болтает, вот,
мол, приведу блондиночек, только я пока что ни одной не видал. Не-е! -
чуть ли не с презрением бормотал он себе под нос, когда лифт пополз
наверх. - Он живет в Бронксе с матерью, а погляди на него девчонка, так он
напугается до смерти.
- А надо бы Герберту завести себе подружку, - деловито сказала одна
горничная. - Герберт - он славный.
- Да, вроде малый неплохой, - пробурчал старик Джон.
- Он и на лицо славный, - подхватила вторая девушка.
- Ничего, сойдет, - сказал Джон и вдруг прибавил сердито: - А что это у
вас нынче творится? Внизу у лифта целая гора всяких пакетов навалена.
- У миссис Джек сегодня гости, - объяснила одна горничная.
- И знаете что, Джон, поднимите все это поскорей. Может, там есть
такое, что нам прямо сейчас нужно.
- Ладно, - буркнул он то ли воинственно, то ли нехотя, скрывая под этой
личиной свою добрую душу. - Постараюсь. Похоже, все они нынче вечером
поназвали гостей, - ворчал он. - Бывает, засидятся и до двух и до трех
ночи. Можно подумать, иным людям больше и делать нечего, только и знай у
них гости. Тут нужен целый полк носильщиков - все ихние пакеты
перетаскать. Вон как, - бормотал он себе под нос. - А нам что с этого?
Хорошо еще, коли спасибо скажут...
- Ну-у, Джон! - с упреком сказала одна из горничных. - Вы ж знаете,
миссис Джек не такая. Сами знаете...
- Да она-то, пожалуй, ничего, - по-прежнему словно бы нехотя пробурчал
Джон, но голос его чуть смягчился. - Были бы все такие, как она, - начал
он, но вдруг снова вспомнил про того нищего и разозлился: - Уж больно она
добренькая. Только выйдет за порог, всякие бродяги да попрошайки так к ней
и липнут. Вчера вечером я сам видал, она и десяти шагов ступить не успела,
а уж один выклянчил у ней доллар. Это ж рехнуться надо - такое терпеть.
Вот я ее увижу, я ей так прямо и скажу!
Вспомнив об этом возмутительном происшествии, он даже покраснел от
гнева. Лифт остановился на площадке черного хода, старик Джон отворил
дверь, и горничные вышли, а он снова забормотал про себя:
- У нас тут публика чистая, не годится им такое терпеть... - И пока
одна из девушек отпирала дверь черного хода, снисходительно прибавил: -
Ладно, погляжу, подниму ваши припасы.
Дверь черного хода затворилась за обеими горничными, а старик Джон еще
минуту-другую стоял и смотрел на нее - на тусклый слепой лист покрытого
краской металла с номером квартиры на нем, - и если бы кто-нибудь в эту
минуту его увидел, то, пожалуй, заметил бы в его взгляде что-то вроде
нежности. Потом он захлопнул дверь лифта и поехал вниз.
Когда он спустился на цокольный этаж, швейцар Генри как раз поднимался
по лестнице из подвала. Уже в форменной одежде, готовый приступить к
ночному дежурству, он молча прошел мимо грузового лифта. Джон его
окликнул.
- Может, там захотят доставить пакеты с парадного хода, так ты посылай
сюда, ко мне, - сказал он.
Генри обернулся, без улыбки посмотрел на старика, переспросил
отрывисто:
- Что?
- Я говорю, может, там станут выгружать покупки у парадного, так
посылай ко мне на черный ход, - повысив голос, сердито повторил старик, не
нравилось ему, что этот Генри вечно такой грубый и угрюмый.
Генри все так же молча смотрел на него, и Джон прибавил:
- У Джеков нынче гости. Просили меня поскорей все доставить наверх.
Стало быть, если что еще привезут, посылай сюда.
- Чего ради? - ровным голосом, без выражения переспросил Генри,
по-прежнему глядя на старика в упор.
В вопросе этом слышался дерзкий вызов и неуважение к старшим - к самому
ли Джону, к управляющему домом или, может быть, к "чистой публике", что в
этом доме жила, - и старик пришел в ярость. Жаркая душная волна гнева
прихлынула к горлу, и он не совладал с собой.
- А потому, что так полагается, вот чего ради! - рявкнул он. - Ты что,
первый день в таком месте служишь, порядков не знаешь? Не знаешь, что ли,
у нас дом для чистой публики, нашим жильцам не понравится, чтоб всякие
посыльные с пакетами разъезжали вместе с ними в парадном лифте.
- С чего бы это? - нарочито дерзко гнул свое Генри. - Почему это им не
понравится?
- Да потому! - весь покраснев, выкрикнул старик Джон. - Коли у тебя и
на это соображения не хватает, так и не служи тут, а поди наймись канавы
рыть! Тебе за то деньги платят, чтоб свое дело знал! Обязан знать, коли ты
в таком доме швейцаром! А коли до сих пор не выучился, так бери расчет,
вот что! А на твое место другой найдется, кто получше соображает, что да
как!
Генри все смотрел на него жесткими, бесчувственными, точно каменными
глазами. Потом сказал холодно, ровным голосом:
- Слушай, ты поосторожнее, а то знаешь, что с тобой будет? Ты ведь не
молоденький, папаша, так что лучше поостерегись. Когда-нибудь ты начнешь
прямо на улице расстраиваться из-за своих жильцов, как бы им не пришлось
ехать в одном лифте с посыльным, да и зазеваешься. Станешь думать, как бы
им, бедненьким, не повредило, что они поднимутся в одной кабине с простым
парнем. И знаешь, что тогда случится, папаша? Вот я тебе скажу. Ты так
из-за этого расстроишься, что забудешь смотреть по сторонам и угодишь под
колеса, понятно?
В ровном голосе этого человека звучала такая неукротимая свирепость,
что на миг, на один только миг, старика бросило в дрожь. А ровный голос
продолжал:
- Ты угодишь под колеса, папаша. И не под дрянную дешевенькую тележку,
нет, не под грузовой "форд" и не под такси. Тебя сшибет какая-нибудь
шикарная, дорогая машина. Уж никак не меньше, чем "роллс-ройс". Надеюсь,
это будет машина кого-нибудь из здешних жильцов. Тебя раздавят, как
червяка, но я хочу, чтоб ты знал, что тебя отправила на тот свет шикарная
дорогая машина, большущий "роллс-ройс" какого-нибудь здешнего жильца.
Желаю тебе такого счастья, папаша.
Старик Джон совсем побагровел. На лбу вздулись жилы. Он хотел
заговорить, но не находил слов. Наконец, за неимением лучшего, он все-таки
выдавил тот единственный ответ, звучащий в его устах на тысячу ладов,
которым он неизменно побивал всех своих противников и ухитрялся в
совершенстве передать самые разные свои чувства.
- Ах, вон как! - огрызнулся он, и на сей раз слова эти полны были
непреклонной, беспощадной ненависти.
- Да, вот так! - ровным голосом отозвался Генри и пошел прочь.
В самом начале девятого Эстер Джек вышла из своей комнаты и зашагала по
широкому коридору, который рассекал ее просторные апартаменты из конца в
конец. Гости приглашены были на половину девятого, но богатый многолетний
опыт подсказывал ей, что прием будет в разгаре только в десятом часу.
Легкими быстрыми шажками она шла по коридору и чувствовала, как от
волнения натянут каждый нерв; это было, пожалуй, даже приятно, хотя тут
приметалась еще капелька опасливого сомнения.
Все ли уже готово? Не забыла ли она чего? Точно ли выполнила прислуга
ее распоряжения? Вдруг девушки что-нибудь упустили? Вдруг чего-то не
хватит?
Меж бровей у нее прорезалась морщинка, и она бессознательно принялась
снимать и вновь порывисто надевать старинное кольцо. В этом жесте
сказывалась деятельная, талантливая натура, поневоле привыкшая не доверять
людям не столь умелым и одаренным. В нем сквозили нетерпеливая досада и
презрение - не то презрение, что возникает от надменности или недостатка
душевной теплоты, но чувство человека, который склонен подчас сказать
резковато: "Да, да, знаю! Все понятно. Не толкуйте мне о пустяках. Ближе к
делу. Что вы можете и умеете? Что уже сделали? Могу я на вас положиться?"
И сейчас, когда она проворно шла по коридору, неуловимо быстрые,
отрывистые мысли скользили по поверхности ее сознания, словно блики света
по озерной глади.
"Не забыли девушки сделать все, что я велела? - думала она. - О,
господи! Хоть бы Нора опять не запила!.. А Джейни! Конечно, она золото, а
не девушка, но до чего же глупа!.. А кухарка! Ну да, стряпать она умеет,
но тупица редкостная. А попробуй ей слово скажи, сразу обидится и пойдет
каркать по-немецки... пожалеешь, что начала... Ну, а Мэй... в общем,
остается только надеяться на лучшее. - Морщинка меж бровей врезалась
глубже, кольцо на пальце все быстрей скользило взад-вперед. - Кажется,
могли бы понимать, ведь они ни в чем не нуждаются. Им у нас так легко
живется! Могли бы постараться, показать, что ценят... - с досадой подумала
она. Но сейчас же в ней всколыхнулась жалость и сочувствие, и мысли
свернули в более привычное русло: - А, бог с ними. Бедняжки, наверно, на
большее не способны. Надо с этим примириться... а уж если хочешь, чтоб все
делалось как надо, так делай сама".
Она дошла до гостиной и с порога быстро ее оглядела, проверяя, все ли
на месте. И осталась удовлетворена. Теперь глаза ее смотрели уже не так
озабоченно. Она надела кольцо на палец и больше не снимала, и на лице ее
понемногу появилось довольное выражение, совсем как у ребенка, что молча
созерцает любимую игрушку, которую сам смастерил, и тихо ей радуется.
Просторная комната готова к приему гостей. Все очень спокойно и
достойно, в точности так, как любит миссис Джек. Пропорции этой комнаты
столь благородны, что она выглядела бы величественным залом, но
безупречный вкус хозяйки поработал здесь над каждой мелочью, и в величии
нет ни малейшего следа холодной, подавляющей отчужденности. Стороннему
человеку эта гостиная с ее располагающей простотой могла бы показаться не
только уютной, но, при ближайшем рассмотрении, даже чуточку запущенной.
Почти все здесь несколько обветшало. Обивка диванов и кресел кое-где
протерлась. Ковер на полу без стеснения обнаруживал, что служит уже долгие
годы. Зеленый узор на нем давно поблек. Старинный стол с откидной крышкой
слегка поддался под тяжестью сложенных стопками книг и журналов и лампы,
затененной мягко окрашенным абажуром, каминная полка желтоватого мрамора
была тоже истертая и кое-где в пятнах, ее покрывал выцветший кусок
зеленого китайского шелка, а на нем восседала прелестная статуэтка из
зеленой яшмы: китайский божок поднимал руку с тонко вырезанными пальцами в
знак благословения и милосердия. Над камином висел портрет самой Эстер
Джек - знаменитый, уже покойный художник нарисовал ее многие годы назад,
во всей юной прелести ее двадцати лет.
По трем стенам комнаты, на треть ее высоты, тянулись полки, тесно
уставленные книгами - с первого взгляда видно было, что это старые друзья
и потрепанные корешки их постоянно ощущают тепло человеческих рук. Их явно
не раз читали и перечитывали. Взгляд не встречал тут строгого строя
дорогих тисненых переплетов, какими нередко богачи украшают свои
библиотеки не для того, чтобы эти тома кто-то читал, а лишь чтобы на них
взирали с почтением. Не было здесь и признаков отвратительной жадности
профессионального коллекционера. Если на этих полках, которыми повседневно
пользовались, и попадалось первое, редкое издание какой-то книги, то лишь
потому, что владелец купил ее сразу по выходе в свет - купил именно для
того, чтобы прочесть.
Сосновые поленья, которые потрескивали в огромном мраморном камине,
отбрасывали теплые блики на эти ряды потертых переплетов, и миссис Джек с
тихой радостью посмотрела на знакомые разноцветные корешки. Она узнавала
любимые романы и повести, пьесы, биографии, сборники стихов, важнейшие
труды по истории театрального и декоративного искусства, живописи и
архитектуры, - все, что она собрала за всю свою жизнь, такую насыщенную и
богатую событиями, работой, путешествиями. В сущности, все, что было в
этой комнате, - все эти столы и стулья, шелка и яшмовые статуэтки,
картины, рисунки и книги - все найдено было в разных городах и странах, в
разное время и, собранное вместе, слилось в гармоническом согласии силою
бессознательного волшебства, оттого что ко всему прикоснулась рука этой
женщины. Так удивительно ли, что лицо ее просияло и стало еще прелестней,
когда она обвела взглядом свою любимую комнату. Она знала - другой такой
не найти.
"Вот оно, - думалось ей. - Эта комната живет, это - часть меня самой.
До чего же она красивая! И теплая... и настоящая! Совсем непохоже, что мы
просто снимаем помещение, что это не наш собственный дом. Нет, - она
оглянулась на длинный и широкий коридор, - если бы не лифт, можно бы
подумать, что у нас тут великолепный старинный особняк. Сама не знаю...
но... (опять меж бровей появилась морщинка, на сей раз от раздумья, от
старания прояснить свою мысль) что-то во всем этом есть такое... и величие
и простота..."
И она была права. Даже в эти времена за арендную плату пятнадцать тысяч
долларов в год можно было приобрести немалую долю простоты. И на эту мысль
всего живей отозвалась душа Эстер.
"То есть стоит сравнить нашу квартиру с этими новомодными
апартаментами... - продолжала она про себя. - Теперь богатые люди
устраивают у себя дома уж такое уродство. Никакого сравнения! Как бы ни
были они богаты, все равно, тут... тут у нас есть что-то такое, чего ни за
какие деньги не купишь".
При мысли о том уродстве, какое устраивают у себя дома богатые люди,
ноздри Эстер Джек дрогнули и губы презрительно скривились. Она всегда
презирала богатство. Хоть она и вышла замуж за богатого человека и уже
долгие годы вовсе не нуждалась в работе ради хлеба насущного, но была
непоколебимо убеждена, что ни ее самое, ни ее семью никак нельзя назвать
богатыми людьми. "Вообще-то не такие уж мы богатые, - сказала бы она. -
Совсем не то, что настоящие богачи". И обратилась бы за подтверждением не
к тем ста тридцати миллионам, чье место в мире невообразимо ниже и удел
невообразимо тяжелее, чем у нее, но к легендарным десяти тысячам,
вознесшимся над нею на самые денежные высоты - к тем, кто по сравнению с
ней "настоящие богачи".
А кроме того, она труженица. И всегда была труженицей. Одного беглого
взгляда на ее маленькие, уверенные руки - в них столько силы, изящества,
они такие проворные - довольно, чтобы понять: это руки человека, который
всю жизнь работал. В этом-то и коренится ее гордость и глубокая душевная
цельность. Эта женщина не искала ничьей помощи и защиты, не опиралась ни
на кошелек какого-либо мужчины, ни на его плечо. "Разве я не сама себе
опора?" Да, она умеет за себя постоять. Она сама пробила себе дорогу. Она
человек независимый. Она создает красивые вещи - и не на один день. Она
никогда не знала праздности. А потому не удивительно, что она никогда не
причисляла себя к "богачам". Она была труженица. Она работала.
А сейчас, удовлетворенная осмотром большой гостиной, она поспешила
проверить все остальное. Из гостиной в столовую вела двустворчатая
стеклянная дверь, сейчас она была затворена и полускрыта прозрачными
портьерами. Миссис Джек подошла, распахнула ее настежь и застыла на
пороге, порывисто прижав руку к груди. И тихонько ахнула от удивления и
восторга. До чего же красиво! Просто до невозможности! Но она ведь как раз
этого и хотела - так всегда бывало у нее на приемах. И, однако, всякий раз
эта красота была для нее словно великое и неожиданное открытие.
Все здесь было само совершенство. Огромный обеденный стол так и сиял,
будто цельное полотнище золотисто-смуглого света. По середине его, на
плотной кружевной салфетке, в большой красивой вазе - душистый букет
только что срезанных цветов. По четырем углам аккуратно расставлены
высокие стопки тарелок дрезденского фарфора и лежат рядами сверкающие
приборы старого английского серебра - массивные ложки, вилки, ножи.
Старинные итальянские стулья отодвинуты от стола и расставлены вдоль стен.
Ужин будет a la fourchette. Гости вольны подходить и выбирать еду по
своему вкусу, на этом великолепном столе найдутся соблазны, перед которыми
не устоит самый капризный и пресыщенный гурман.
В одном конце стола на громадном серебряном блюде красуется великолепно
поджаренный, в хрусткой золотистой корочке ростбиф. Он чуть-чуть "начат" с
одного боку - несколько ломтиков срезано, пусть всякий сразу видит, до
чего это нежное и сочное мясо. В противоположном конце, на другом
громадном блюде, так же початый с краешка, возлежит целый окорок
виргинской приправленной пряностями ветчины. А между этими двумя блюдами и
вокруг них теснится многое множество разнообразнейшей снеди, такой
аппетитной, что при одном взгляде слюнки текут. Тут и всевозможные салаты
- из всяческой зелени, из цыплят, и крабы, и розовато-белое крепкое мясо
клешней омаров, в целости вынутых из жесткой скорлупы. На других блюдах
лежит золотистыми брусками копченая семга - самый изысканный деликатес,
какой только можно купить за деньги, - высятся горки черной и красной
икры, и счету нет тарелкам со всякими иными закусками - тут и грибы, и
сельдь, анчоусы, сардины и крохотные, сочные артишоки, маринованный лук и
маринованная свекла, нарезанные ломтиками помидоры и фаршированные
пряностями яйца под майонезом, грецкие и пекановые орехи, миндаль, оливки
и сельдерей. Короче говоря, тут найдешь все, чего только можно пожелать.
Да, угощенье поистине роскошное, хоть самому Гаргантюа впору. Такими
представляешь себе пиршества, что стали бессмертны благодаря старинным
легендам. Не многие "настоящие богачи" осмелились бы задать такой пир, и
побоялись бы они не напрасно. Такое устроить могла только она одна, и
только у нее все могло получиться как надо. Потому-то и славились ее
приемы, и никто из приглашенных не упускал случая явиться. Ибо, как ни
странно, во всем этом щедром угощении не было и намека на беспорядок или
излишество. Стол был поистине чудом продуманного стройного и красивого
художественного замысла. Глядя на него, никто не мог бы сказать, что тут
хоть чего-то не хватает или что хоть одна мелочь тут лишняя.
И все в этой просторной столовой было просто и прочно, во всем
чувствовался тот же безупречный вкус, тот же стиль, словно бы все возникло
и сложилось само собой - с таким непринужденным изяществом и так
естественно. По одну сторону - огромный буфет со сверкающими рядами
графинов, бутылок и бутылочек, сифонов и высоких, тончайшего стекла
бокалов. По другую - два изящных шкафчика в колониальном стиле, словно две
грации, радуют взгляд чудесным фарфором, хрусталем и серебром,
великолепными старинными блюдами, блюдцами и чашками, чашами и соусниками,
кувшинами и кувшинчиками.
Эстер Джек окинула все это оценивающим взглядом и, довольная, быстро
прошла через всю комнату к двустворчатой двери, за которой находились
буфетная, кухня и комнаты прислуги. Еще из-за двери она услышала смех,
оживленные голоса девушек и гортанные возгласы кухарки, как всегда,
пересыпанные немецкими словами. Распахнув дверь, она очутилась среди
увлеченной, деловитой суеты. Большая выложенная кафелем кухня сверкала
чистотой, точно больничная лаборатория. Огромная плита с великолепной
вытяжной трубой, будто в первоклассном ресторане, казалось, была только
что отмыта, выскоблена и отполирована. Многочисленное собрание медных
кастрюль, котлов, горшков, сотейников, сковородок всех видов и размеров -
от крохотной, где только и уместится одно яйцо, до громадины, на которой
можно, кажется, наготовить на полк солдат, - было до того начищено и
надраено, что миссис Джек могла смотреться в них, как в зеркало. Большой
стол посреди кухни белизною не посрамил бы операционной хирурга, а полки,
ящики, буфеты и лари выглядели так, словно по ним только что прошлись
наждачной бумагой. И, словно драгоценность, ослепительно белел гигантский
электрический холодильник, чей на удивленье негромкий, ровный и мощный гул
не могли заглушить возбужденные женские голоса.
"Вот оно! - подумала миссис Джек. - Это лучше всего! Лучше всех комнат
в доме! Другие я тоже люблю, но есть ли на свете что-нибудь великолепнее и
красивее хорошей кухни? И какой у кухарки порядок! Вот бы мне все это
нарисовать! Но нет... тут бы нужен Брейгель! В наше время никто не сумел
бы это по-настоящему написать..."
- Ой, милочка! - вслух сказала она кухарке. - Какой чудный торт!