Вулф Том. Домой возврата нет

старые, драные, стоптанные до того, что кажется, это ими отшлифованы все
до единого булыжники в каменном сердце Лондона. И в довершение всего
наряда - ветхий бесформенный картуз, до того большой и неуклюжий, что он
съезжает набок, закрывая ухо.
Лица мальчишки толком не разглядеть, до того он неумытый и чумазый.
Лишь кое-где под слоем грязи угадывается тусклая, нездоровая бледность.
Черты до странности смазанные, словно физиономию эту наспех, кое-как
слепили из свечного сала. Нос широкий, приплюснутый, а кончик вздернут,
зияют раздутые ноздри. Толстые вялые губы точно придавлены каким-то тупым
инструментом. В темных глазах ни искорки жизни.
У этого нелепого существа даже и язык какой-то непонятный. То есть
говорит мальчишка, разумеется, на жаргоне лондонских трущоб, но без
обычной для этого жаргона отрывистой резкости; он бормочет гнусаво,
невнятно, ничего не разберешь, Джордж его просто не понимает. Миссис
Парвис это удается лучше, да и то, по ее собственному признанию, порой и
она не догадывается, о чем речь. И Джордж слышит - не успел мальчишка
войти в дом, шатаясь под тяжестью ящика с пивом, как она принимается его
отчитывать:
- Эй, ты смотри, куда идешь! Да не греми так бутылками! Натащил грязи
на башмаках, не мог сперва ноги вытереть! Не топай по лестнице, как
лошадь! - и в отчаянии восклицает, обращаясь к Джорджу: - Ну до чего
неуклюжий, отродясь другого такого не видала!.. Хоть бы ты в кои веки
умылся! - снова начинает она шпынять злосчастного оборвыша. - Не маленький
уже, постыдился бы в эдаком виде разгуливать, на тебя ж люди смотрят.
- Во... - угрюмо бурчит мальчишка. - В эдаком виде... погуляла бы эдак
сама... умывалась бы тогда, как же...
Все еще обиженно бормоча себе под нос, он топает вниз по лестнице и
идет прочь, и в окно Джордж видит, как он плетется по улице обратно в
винный магазин, где работает на побегушках.
Магазин этот небольшой, но так как находится он в фешенебельном
квартале, то чувствуется в нем какая-то неброская роскошь и сдержанная
элегантность, чуть обветшалая, но оттого лишь еще более изысканная, - все
это очень свойственно в Англии таким вот маленьким и дорогим магазинам.
Чудится, будто все в этих стенах впитало долю тумана, тронуто непогодой и
слабо отдает смутным, но волнующим угольным дымком. И над всем -
благоухание старых вин и тонкий аромат изысканнейших напитков, этими
запахами, кажется, насквозь пропитаны и деревянный прилавок, и полки, и
даже половицы.
Едва отворишь дверь, тихонько звякнет колокольчик. И не успеешь
переступить порог, как охватывает безмятежный покой. Ощущаешь благополучие
и уверенность. Ощущаешь все могучие, хоть и неясные соблазны роскоши (если
у вас есть деньги, в Англии вы ощущаете эти соблазны сильнее, чем где бы
то ни было). Чувствуешь себя богачом, для которого нет ничего
недоступного. Чувствуешь, что этот мир великолепен, в нем полным-полно
восхитительных блюд, и всеми ими ты волен насладиться, стоит только слово
сказать.
Владелец этого роскошного гнездышка коммерции - вполне под стать своему
заведению. Средних лет, среднего роста, сухощавый, светло-карие глаза и
каштановые усы - негустые, довольно длинные и какие-то гладкие. На нем
крахмальный воротничок с отогнутыми уголками, в черном галстуке
поблескивает булавка. Обычно он появляется без пиджака, но в черных
шелковых нарукавниках, которые мигом рассеивают всякое подозрение в
неприличной бесцеремонности. Нет, это придает его облику самую малость -
как раз в меру! - вкрадчивого, но сдержанного подобострастия. Это истинный
представитель среднего сословия - не того, что в Америке, и даже не того,
что называют "средним сословием" англичане, но совсем особого,
_услужающего_ среднего сословия, - он из тех, кто заботится о повседневных
удобствах важных господ. Из тех, чье назначение - служить благородным
джентльменам, кормиться милостями джентльменов, существовать рядом с ними,
благодаря им и для них и слегка сгибаться в поклоне при одном их
появлении.
Вы переступаете порог магазина - и этот человек подходит к прилавку,
произносит с ноткой подобострастия в голосе (как раз в меру): "Добрый
вечер, сэр", говорит еще два слова о погоде и затем, упершись худыми,
костлявыми, рыжеватыми от веснушек руками в прилавок, слегка наклоняется к
вам и всем своим существом, включая воротничок с отогнутыми уголками,
черный галстук, черные шелковые нарукавники, усы, светло-карие глаза и
легкую деланную улыбку, с подобострастным, но не вовсе уж раболепным
вниманием ждет ваших распоряжений.
- Что у вас сегодня есть хорошего? Можете вы предложить мне кларет,
чтоб был выдержанный, но не слишком дорогой?
- Кларет, сэр? - медовым голосом переспрашивает он. - Есть хороший
кларет, сэр, и цена умеренная. Многие наши покупатели его берут. И все
хвалят. Попробуйте, сэр, не пожалеете.
- А как насчет шотландского виски?
- Хейг, сэр? - тем же медовым голосом. - Возьмите хейг, сэр, не
пожалеете. Но, может быть, вам угодно попробовать другую марку, сэр?
Немножко более редкую, чуточку подороже и, пожалуй, чуточку более
выдержанную. Некоторые наши клиенты пробовали, сэр. Это на шиллинг дороже,
но если вам по вкусу, когда отдает дымком, так вы увидите, оно того стоит.
О, любящий проворный раб! Любящий опрятный раб! Любящий раб, что
сгибается в поклоне, опершись костлявыми пальцами о прилавок! Любящий раб,
чьи жидкие волосы разделяет аккуратнейший прямой пробор и чей узкий лоб
бороздят ровные частые морщины, когда он с легкой деланной улыбкой смотрит
на вас снизу вверх! О, этот любящий проворный угодник, прихвостень важных
господ - и тот жалкий мальчишка! Да, внезапно, посреди всей этой комедии
услужливости, этой подделки под преданность, хозяин магазина, точно
злобный пес, набрасывается на несчастного ребенка, который, простуженно
шмыгая носом и притопывая застывшими ногами, протянул красные от холода,
потрескавшиеся, натруженные руки к весело пляшущему в камине огню.
- Эй, ты! - рычит хозяин. - Чего ты тут околачиваешься? Отнес уже заказ
в дом двенадцать? Ступай, да поживее, не заставляй джентльмена ждать!
И тотчас безобразно резкий, нелепый переход к прежней медовой
учтивости, опять легкая деланная улыбка и елейные, льстивые интонации:
- Слушаю, сэр. Дюжину бутылок, сэр. Не позже, чем через полчаса, сэр.
Дом номер сорок два - ну как же, как же, сэр! Доброй ночи!
Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи тебе, любящий, проворный раб,
сила и опора нации. Доброй ночи тебе, незыблемый символ неколебимой
независимости бриттов. Доброй ночи тебе, и твоей жене, и твоим детям,
дрянной семейный деспот. Доброй ночи, ничтожный самодержец домашнего
очага. Доброй ночи, господин и повелитель воскресной баранины. Доброй
ночи, джентльменский угодник с Эбери-стрит.
Доброй ночи и тебе тоже, убогий мальчонка, несчастный недоросток, гном,
неумытый гражданин из мира Маленького народца.
Сегодня на улице так быстро сгущается туман. Он всюду проникает, все
окутывает, как плащом, и вот уже улицу не разглядеть. Лишь там, где падает
свет от витрин винного магазина, в тумане разгорается смутное зарево,
расплывчатое цветенье золотистых лучей, уюта, тепла. Мимо ступают ноги,
прохожие возникают из плотной завесы тумана, точно призраки, на миг
рождаются, принимают человеческий облик, шагают по тротуару - и вновь
растворяются в тумане, точно тени, точно призраки, истаивают, исчезают. И
те, кто в этом мире горд, могуществен и знатен, и те, кто прелестен и
окружен заботами, тоже возвращаются домой - домой, в крепкие, надежные
стены, где лучатся золотыми нимбами, расцветают в тумане другие огни. А за
четыреста ярдов отсюда печатают шаг, четко поворачиваются и вновь мерно
шагают рослые караульные гвардейцы. Здесь все - великолепие. Все прочно,
как скрепленные цементом стены. Все прелестно и отрадно в этом лучшем из
миров.
И ты, злосчастное дитя, так грубо и некстати ввергнутое в этот мир
блеска и славы, куда бы ни был ты обречен пойти в этот вечер, какой порог
ни должен бы переступить, на каком бы тюфяке, набитом вонючей соломой, ты
ни спал в каком-нибудь тесном кирпичном муравейнике, в этой продымленной,
промозглой туманной сутолоке, в кишащей двуногими букашками паутине
старого, необъятного Лондона, - спи как можно слаще и покрепче держись за
призрачное тепло, вспоминая этот запретный мир и его воображаемое
великолепие. Итак, доброй ночи, мой маленький гном. И да помилует всех нас
бог.

33. ТЕ ЖЕ И МИСТЕР МАК-ХАРГ

В конце осени и начале зимы того года неожиданный случай прибавил к
списку приключений Джорджа Уэббера новое необычайное испытание. Уже месяца
полтора он не получал вестей из Америки, и вдруг посыпались взволнованные
письма от друзей: они сообщали о недавнем происшествии, которое не могло
не отразиться на его литературной судьбе.
Известный американский писатель Ллойд Мак-Харг только что выпустил
новую книгу, которую немедленно И единогласно признали вершиной его
блистательного Творческого пути и выдающимся достижением национальной
культуры. В английской печати уже встречались краткие сообщения о
грандиозном успехе этой книги, но теперь из писем друзей Джордж узнавал
подробности. Оказывается, Мак-Харг беседовал с журналистами и, к всеобщему
изумлению, заговорил не о своем новом романе, но о книге Уэббера. Газетные
вырезки с этим интервью и посылали теперь Джорджу. Он читал их с
изумлением и с самой глубокой, самой искренней благодарностью.
Джордж никогда не встречал Ллойда Мак-Харга. Ни разу у него не было
случая ни поговорить со знаменитым романистом, ни написать ему. Он знал
Мак-Харга лишь по его книгам. Несомненно, Мак-Харг - один из корифеев
современной американской литературы, и вот, в расцвете творчества,
увенчанный величайшей славой, о какой только можно мечтать, он
воспользовался удобным случаем не для самовосхвалений, как сделал бы почти
всякий на его месте, а для того, чтобы восторженно расхвалить человека,
которого никогда не видал, безвестного молодого автора одной-единственной
книги.
Такое редкостное великодушие в глазах Джорджа и тогда и много лет
спустя было почти чудом, неожиданная новость несказанно удивила его и
обрадовала, а немного придя в себя, он сел и излил свои чувства в письме к
Мак-Харгу. Вскоре пришел ответ - короткое письмецо из Нью-Йорка. Он всего
лишь сказал о книге Уэббера то, что думал, - писал Мак-Харг, - и рад был
случаю сказать это во всеуслышание. И еще он сообщал, что один из
старейших американских университетов присуждает ему почетную степень; эта
честь ему тем приятней, с простительной гордостью признавался Мак-Харг,
что событие это - внеочередное, приурочено к выходу нового романа, и
торжественная церемония обойдется без той формальной парадности, которая
напоминает цирковое представление с дрессированными тюленями. А после
этого он, Мак-Харг, сразу же отплывает в Европу, проведет некоторое время
на континенте, затем побывает в Англии, и надеется там повидать Уэббера.
Джордж сейчас же ответил, что с нетерпением будет ждать встречи, дал
Мак-Харгу свой адрес, и на том покуда дело кончилось.
Миссис Парвис искренне разделяла радость Джорджа, который так ликовал,
что не сумел бы скрыть от нее причину своего восторга, если бы и захотел.
Она волновалась перед этой встречей, кажется, не меньше самого Джорджа.
Они вместе изучали газеты в поисках сообщений о Мак-Харге. Однажды утром,
принеся Джорджу неизменную "чашечку бульона", миссис Парвис пошуршала
своей газеткой и объявила:
- Вот он и в пути. Уже отплыл из Нью-Йорка.
Через несколько дней Джордж хлопнул ладонью по страницам свежего номера
"Таймс" и воскликнул:
- Он уже здесь! Прибыл! Высадился в Европе! Теперь уж недолго ждать!
А потом настало незабываемое утро, когда миссис Парвис принесла, как
всегда, газеты и почту, и одно из писем было от Лиса Эдвардса, а в письме
- большая вырезка из "Нью-Йорк таймс". Это был полный отчет о
торжественной церемонии, во время которой Мак-Харгу было присвоено
почетное звание. Мистер Мак-Харг обратился к достопочтенному собранию в
прославленном университете с речью, и газетная вырезка содержала
пространные цитаты из его речи. Джордж ничего подобного не предвидел. Ему
и в мысль не приходило, что такое может случиться. С тесных столбцов
убористой печати рванулось гранатой и ослепительно вспыхнуло перед глазами
его, Джорджа Уэббера, имя. Перехватило горло, он едва не задохнулся.
Сердце подпрыгнуло, замерло, бешено заколотилось в груди. Мак-Харг говорил
о нем в своей речи, говорил так много, что это заняло половину газетного
столбца. Он провозгласил младшего собрата будущим выразителем духа своей
страны, живым свидетельством невиданного расцвета талантов, вновь открытым
материком на карте искусства. Он назвал Уэббера гением и перед лицом
великих мира сего объявил: это имя - порука величия Америки, символ пути,
по которому она пойдет.
И внезапно Джорджу вспомнилось, кто он такой и какой путь прошел.
Вспомнилась Локаст-стрит в Старой Кэтоубе двадцать лет тому назад, и
Небраска, и Рэнди, и семейство Поттерхем, тетя Мэй и дядя Марк, отец и он
сам - мальчонка в тесном кольце гор, как в плену, и по ночам рыдающие
свистки поездов, уносящихся на север, сюда, в большой мир. И вот теперь
его имя, имя того, кто был безыменным, безвестным, ярко заблистало, и
перед ним, кто когда-то на Юге, мальчишкой, томился немотою и ждал,
обретенный им дар слова распахнул золотые врата Земли.
Миссис Парвис разволновалась, пожалуй, не меньше Джорджа. Не в силах
ничего сказать, он показал ей на газетную вырезку. Дрожащей рукой похлопал
по лучезарным строкам. Сунул ей вырезку. Она прочла, залилась румянцем,
круто повернулась и вышла из комнаты.
И они стали со дня на день ждать Мак-Харга. Потянулась неделя, другая.
Каждое утро они искали в газетах вестей о нем. Он, видно, решил объехать
всю Европу, и куда бы он ни приехал, его торжественно принимали и
чествовали, печатали его интервью и фотографии, на которых он был снят в
обществе других знаменитостей. Он побывал в Копенгагене. Недели на две
остановился в Берлине. А затем поехал в Баден-Баден лечиться.
- О, господи! - в отчаянии стонал Джордж. - Сколько еще это будет
продолжаться!
Сообщили, что Мак-Харг снова в Амстердаме; и после этого - никаких
вестей. Настало рождество.
- Я так думаю, пора бы уж ему приехать, - сказала миссис Парвис.
Пришел Новый год, а от Ллойда Мак-Харга по-прежнему ни слова.
Однажды в середине января Джордж работал всю ночь, а утром, лежа в
постели, по обыкновению, болтал с миссис Парвис и только сказал, что
приезд Мак-Харга слишком долго откладывался и, пожалуй, его уже не
дождешься, как вдруг зазвонил телефон. Миссис Парвис прошла в гостиную и
сняла трубку. Джордж слышал, как она говорит чопорно:
- Слушаю. Как? Кто спрашивает, простите? - Короткое молчание. Потом
поспешное: - Одну минуточку, сэр. - Она вошла в комнату Джорджа вся
красная: - Вам звонит мистер Ллойд Мак-Харг.
Сказать, что Джордж вскочил с постели, значило бы ничего не сказать:
невозможно описать словами, как он взлетел в воздух вместе с одеялом и
простыней, словно им выстрелили из пушки. Он приземлился, точно попав
ногами в шлепанцы, и в два прыжка, уронив по дороге одеяло и простыню,
пронесся за дверь, в гостиную, и схватил трубку.
- Да, да, слушаю! - забормотал он. - Кто это?
Мак-Харг оказался еще стремительней Джорджа. По проводам понеслась
торопливая, лихорадочная речь (по высокому, чуть гнусавому голосу сразу
можно было узнать американца):
- Алло, алло! Это вы, Джордж? - Он с первых же слов называл Уэббера
просто по имени. - Как дела, сынок? Как дела, мальчик? Как тут с вами
обращаются?
- Прекрасно, мистер Мак-Харг! - заорал Джордж. - Это ведь мистер
Мак-Харг говорит, верно? Послушайте, мистер Мак-Харг...
- Ну-ну, полегче! Полегче! - нетерпеливо закричал тот. - Не орите так
громко! - вопил он. - Я же не в Нью-Йорке, знаете ли!
- Знаю! - во все горло крикнул Джордж. - Я это самое и хотел сказать! -
Он преглупо захохотал. - Послушайте, мистер Мак-Харг, когда бы нам...
- Постойте, обождите минутку! Дайте мне сказать. Не надо так
волноваться. Вот что, Джордж! - Он говорил быстро, отрывисто, казалось,
это отстукивает слова телеграф. Даже не видав его ни разу в глаза, можно
было ясно представить себе этого человека, лихорадочно жизнелюбивого,
неугомонно деятельного, всегда натянутого, как струна. - Бот что! -
рявкнул он. - Мне надо с вами повидаться и поговорить. Пообедаем вместе и
потолкуем.
- Прекрасно! П-прекрасно! - заикаясь, вымолвил Джордж. - Буду рад и
счастлив! В любое время! Я знаю, вы очень заняты. Могу встретиться с вами
завтра, послезавтра, в пятницу... на той неделе, если вам удобнее...
- Кой черт! - оборвал Мак-Харг. - По-вашему, я неделю стану ждать
обеда? Вы обедаете со мной сегодня. Жду! Приходите скорей!
Поторапливайтесь! - нетерпеливо кричал Мак-Харг. - Сколько времени вам до
меня добираться?
Джордж спросил, где он остановился, и Мак-Харг дал адрес по соседству с
Сент-Джеймским дворцом и Пикадилли. Можно доехать на такси за каких-нибудь
десять минут, но ведь еще нет десяти часов, подумал Джордж и предложил
приехать к двенадцати.
- Что-о? Через два часа? Ради всего святого! - пронзительно, сердито
закричал Мак-Харг. - Да вы где живете, черт возьми? На севере Шотландии?
Джордж объяснил, что он находится в десяти минутах езды, просто он
думал, что мистер Мак-Харг будет обедать часа через три.
- Ждать еще три часа? - заорал тот. - Слушайте, Какого черта? Сколько
еще вы хотите морить меня голодом? Неужели вы всегда заставляете людей
ждать по три часа, когда обедаете с ними, Джордж? - сказал он помягче, но
все-таки сердито. - Побойтесь бога, приятель! Покуда вас дождешься, с
голоду помрешь!
Джордж все сильней недоумевал: может быть, у знаменитых писателей
заведено обедать в десять утра? Заикаясь, он заторопился:
- Нет, нет, что вы, мистер Мак-Харг! Я приду, когда хотите. Могу быть у
вас минут через двадцать, через полчаса.
- Вы ж, кажется, сказали, что это всего десять минут езды?
- Да, но мне сперва надо одеться и побриться.
- Одеться! Побриться! - заорал Мак-Харг. - Неужто вы еще не встали,
черт побери? Вы что, всегда спите до полудня? Да когда ж вы успеваете
работать?
Джордж, теперь уже вконец растерявшийся, не посмел объяснить, что он не
то чтобы не вставал, а, по сути, еще и не ложился; почему-то просто
невозможно было признаться, что он работал всю ночь напролет. Почем знать,
вдруг это вызовет новый взрыв насмешек или досады; и он только забормотал
какие-то невнятные оправдания - вчера, мол, пришлось работать допоздна.
- Ну, так приезжайте! - нетерпеливо перебил Мак-Харг. - Давайте живей!
Хватайте такси и гоните вовсю. И не возитесь с бритьем! - приказал он. - Я
уже три дня провел с одним голландцем и подыхаю с голоду!
И он с треском бросил трубку, предоставив ошарашенному Джорджу гадать,
что это значит: почему, проведя три дня в обществе какого-то голландца,
человек должен подыхать с голоду?


К тому времени, как Джордж вернулся в спальню, миссис Парвис уже
выложила для него чистую рубашку и лучший костюм. Пока он одевался, она
взяла сапожную мазь и щетку, вышла в гостиную и тут же, не затворяя дверь,
опустилась на колени и принялась начищать лучшую пару его башмаков. И,
усердно работая щеткой, не без грусти окликнула Джорджа:
- Надеюсь, он вас вкусно покормит. А у нас опять нынче ветчина с
горошком. И кусок-то какой распрекрасный! Я только поставила на огонь, а
тут и телефон позвонил.
- Да, обидно, но что поделаешь! - крикнул в ответ Джордж, впопыхах
натягивая брюки. - Вы уж ешьте сами, а обо мне не беспокойтесь. Меня
отлично накормят.
- Он вас, конечно, в "Риц" сведет, - чуть надменно заявила миссис
Парвис.
- Ну, не думаю, чтоб он любил такие места, - небрежно заметил Джордж,
надевая рубашку. - Люди этого сорта, как правило, ничего такого шикарного
не любят! - крикнул он так уверенно, будто "люди этого сорта" были ему
закадычными приятелями. - Мак-Харгу, я думаю, вся эта роскошь до смерти
надоела, тем более все последнее время его без конца таскали по званым
обедам. Я думаю, ему приятней пойти куда-нибудь попроще.
- М-м... Оно бы и понятно, - раздумчиво согласилась миссис Парвис. -
Сколько его принимали разные артисты да аристократы! Могло и опротиветь.
Мне-то уж верно бы опротивело. (Это означало, что она дала бы выколоть
себе правый глаз ради такой счастливой возможности.) А вы его сводите в
ресторан Симпсона, - небрежно прибавила миссис Парвис, таким тоном она
обычно давала самые ценные свои советы.
- Вот это мысль! - воскликнул Джордж. - Или можно в закусочную Стоуна
что на Пэнтон-стрит.
- Тоже хорошо, - одобрила она. - Это которая рядышком с Хэй-Маркет?
- Ну да, между Хэй-Маркет и Лестер-сквер, - сказал Джордж, завязывая
галстук. - Такое, знаете, старое заведение, существует лет двести, а то и
больше, не такое модное, как Симпсон, но это даже лучше. Туда женщин не
пускают, - прибавил он с удовлетворением, словно не сомневался, что в
глазах Мак-Харга это немалое достоинство.
- Да, и у них, говорят, знаменитое пиво подают, - сказала миссис
Парвис.
- Оно там цвета красного дерева, - сказал Джордж, торопливо накидывая
пальто, - а на вкус мягкое, как бархат. Я один раз пробовал. Его подают в
серебряных кружках. После двух кружек такого пива собственной теще и то
готов цветы поднести.
Миссис Парвис вдруг от души расхохоталась и, сияющая, раскрасневшаяся,
почти вбежала в спальню.
- Прошу прощенья, сэр. - Она поставила перед Джорджем начищенные
башмаки. - Вы иной раз такое скажете, поневоле смех разбирает... А только
у Симпсона... право слово, пошли бы вы к Симпсону, не пожалеете, -
продолжала миссис Парвис, хотя она ни разу в жизни не заглядывала в эти
рестораны. - Коли он любит барашка... о-о, уж вы мне поверьте! - гордо
заявила она. - Барашка вы там получите - пальчики оближешь.
Он обулся и глянул на часы - только десять минут прошло с тех пор, как
Мак-Харг дал отбой, а он уже одет и совсем готов... И он шагнул за дверь и
спустился по лестнице, на ходу надевая пальто в рукава. Несмотря на ранний
час, от всех этих разговоров у него разыгрался аппетит, и он вполне готов
был отдать должное предстоящей трапезе. Он вышел на улицу и хотел уже
окликнуть такси, как вдруг из дому выбежала миссис Парвис, махая чистым
носовым платком, - и аккуратно сунула ему этот платок в нагрудный кармашек
пиджака. Джордж поблагодарил ее и снова сделал знак такси.
То была старая черная колымага с решеткой для багажа на крыше, похожая
на похоронные дроги, - американцу, привычному к ярко раскрашенным, сыто
урчащим машинам, проносящимся, как молнии, по улицам Нью-Йорка, такая
штуковина могла показаться пережитком викторианской эпохи, да так оно
подчас и бывало; водителями этих ископаемых оказывались престарелые йеху с
моржовыми усами, которые правили аристократическими двуколками еще при
королеве Виктории. Вот такая-то древность степенно катила сейчас к Джорджу
не по той стороне улицы, по какой ему было привычно, а стало быть, по той,
по какой полагается у англичан.
Джордж открыл дверцу, назвал моржу адрес и попросил ехать побыстрей: у
него спешное дело. "Слушаю, сэр", - с чопорной учтивостью отвечал морж,
развернул свой старый ящик и степенно покатил по улице с прежней скоростью
эдак миль двенадцать в час. Миновали Букингемский дворец, свернул на Молл;
обогнув Сент-Джеймский дворец, проехали по Пэл-Мэл, затем по
Сент-Джеймс-стрит и еще через минуту остановились у дома, который указал
Мак-Харг.
Это были меблированные комнаты для холостяков - тихое, степенного вида
жилище, какие не редкость в Англии; они необычайно удобны и уютны, были бы
только деньги. Вся обстановка напоминала небольшой клуб, доступный лишь
немногим избранным. Джордж обратился к служащему в крохотном кабинетике у
входа.
- Мистер Мак-Харг? - переспросил тот. - Да, конечно, сэр, он вас
ждет... Джон, - окликнул он юнца в форменной одежде с медными пуговицами,
- проводи джентльмена наверх.
Они вошли в лифт. Джон аккуратно закрыл дверь, с силой потянул шнур,
кабина стала неторопливо подниматься и после новых маневров со шнуром
более или менее аккуратно остановилась на одном из верхних этажей. Джон
отворил дверь, вышел первым и со словами "Пожалуйте, сэр" провел Джорджа
по коридору к полуоткрытой двери, из-за которой слышался неясный говор.
Джон тихонько постучал, дождался разрешения войти и негромко доложил:
- К вам мистер Уэббер, сэр.
В комнате находились трое, но Джорджа так поразил вид Мак-Харга, что
остальных он поначалу просто не заметил. Мак-Харг стоял посреди комнаты со
стаканом в одной руке, с бутылкой в другой и собирался налить себе
шотландского виски. При появлении Джорджа он вскинул голову, отставил
бутылку и с протянутой рукой шагнул навстречу гостю. Было в его облике
что-то почти грозное. Джордж узнал его мгновенно. Сколько раз он видел
портреты Мак-Харга, но только теперь понял, как льстит и как мало
раскрывает фотография. Знаменитый писатель был до неправдоподобия уродлив
и притом неимоверно измотан, никогда еще Джордж не видал человека до такой
степени истощенного.
Прежде всего поражало, что весь он какой-то огненно-красный. Все
огненно-красное: волосы, большие оттопыренные уши, брови, веки, даже