Вулф Том. Домой возврата нет

бы пьяный не подошел ближе! Чуть повернул голову к миссис Джек и в ответ
на ее шепотом заданный вопрос скучно пробормотал:
- Странно?.. Хм... да. Любопытно раскрываются местные нравы.


Эми Карлтон, кажется, была поистине счастлива. Словно впервые за весь
вечер она нашла то, что искала. В ее поведении и наружности ничто не
изменилось. Быстрая порывистая речь, бессвязные невнятные фразы, хриплый
смех, бесчисленные пустопорожние "Вы знаете...", "Послушайте...",
прелестная головка в крупных черных кудрях, вздернутый носик, веснушки -
все как было. И, однако, что-то изменилось. Как будто могучая
чудодейственная сила огня сплавила все болезненно расщепленные частицы ее
личности в единый кристалл. Она была все та же, прежняя, только
мучительный внутренний разлад странным образом уступил место цельности.
Бедное дитя! Всем, кто знал ее, вдруг стало ясно, что, как и многие
"потерянные", она бы вовсе не была потерянной, если бы перед нею всегда
горел огонь. Уж очень не по ней был привычный порядок вещей, - не могла
она поступать, как все, вставать утром, ложиться вечером. Но пожар - это
было по ней, это она приняла. Ей казалось, пожар - это чудесно! Она была в
восторге от всего, что произошло. Она окунулась во все это не как
зрительница, но как прямая и вдохновенная участница. Казалось, она здесь
знает всех, она переходила от одного кружка к другому, ее черная как смоль
головка мелькала в толпе то тут, то там, и слышался голос - нетерпеливый,
хриплый, резкий, ликующий. К своим она вернулась полная происходящим.
- Послушайте!.. Вы знаете! - выпалила она... - Вон те пожарные... - она
торопливо показала в ту сторону, где трое или четверо пожарных с
огнетушителем кинулись в клубящийся подъезд, - ...как подумаешь, сколько
всего им надо уметь!.. сколько всего делать... Я раз была на большом
пожаре, - торопливо поясняла она, - один мой друг служил по этой части!..
- Послушайте... - Она хрипло, ликующе рассмеялась. - Как подумаешь, что им
приходится...
Тут из дома донесся трескучий грохот. Эми радостно засмеялась и быстро
взмахнула рукой, будто этим было все сказано.
- Ну вот, понимаете? - воскликнула она.
Тем временем к ним подошла девушка в вечернем платье, которая
переходила от одного кружка к другому, и с той свободой, какую во всех них
пробудил пожар, бесцветным голосом, на одной ноте и чуть гнусаво, как
говорят жители Среднего Запада, обратилась к Стивену Хуку:
- Скверно, да, как по-вашему? - спросила она, глядя на дым и языки
пламени, которые теперь вырывались из окна верхнего этажа. И, прежде чем
кто-нибудь успел ответить, продолжала: - Надеюсь, все-таки не очень.
Хук, в ужасе от такого грубого вторжения, отвернулся и смотрел на нее
искоса из-под опущенных век. Не получив от него ответа, девушка заговорила
с Эстер:
- Просто ужасно, если там, наверху, что-то не ладно, правда?
Эстер Джек поглядела на нее с дружеским участием и тотчас ласково
отозвалась:
- Нет, дорогая, я думаю, не так уж скверно. - Она с тревогой посмотрела
на клубы дыма и языки пламени (по правде сказать, они теперь выглядели не
просто скверно, но угрожающе), поспешно опустила смятенный взгляд и
ободряюще сказала девушке: - Я уверена, все обойдется.
- Что ж, надеюсь, вы правы... Потому что, - прибавила она, уже готовясь
отойти, словно эта мысль возникла у нее только сию минуту, - это мамина
комната, и если мама там, будет совсем скверно, правда?.. То есть если там
уже сейчас совсем скверно.
С этими поразительными словами, произнесенными небрежно, ровным тоном,
без малейшего волнения, она скрылась в толпе.
Минута мертвой тишины. Потом Эстер Джек в смятении, словно не
уверенная, не подвел ли ее слух, обернулась к Хуку.
- Вы слышали?.. - растерянно заговорила она.
- Ну вот, - с коротким торжествующим смешком перебила Эми. - Вы
знаете... это все там!

20. НЕУПРАВЛЯЕМЫЙ

Внезапно свет во всем доме погас, и двор погрузился во тьму, которую
разрывали лишь пугающие вспышки пламени, вырывавшегося из квартиры на
верхнем этаже. По толпе прошел глухой ропот, она беспокойно заколыхалась.
Несколько молодых хлыщей во фраках воспользовались случаем и пошли бродить
в темной толпе, дерзко ударяя лучами карманных фонариков прямо в лицо
людям.
К толпе двинулись полицейские - и добродушно, но решительно, раскинув
руки, стали вытеснять ее со двора, через арки, на прилегающие к дому
улицы. Улицы эти сплошь были опоясаны и перехвачены петлями шлангов,
которые путались под ногами, и могучий мерный шум пожарных насосов
заглушал все привычные звуки. Жителей огромного дома бесцеремонно, точно
стадо, оттесняли через улицу, им пришлось смешаться с самыми обыкновенными
зеваками на противоположных тротуарах.
Иные дамы почувствовали, что для ночной прохлады одеты слишком легко, и
нашли прибежище в квартирах друзей и знакомых по соседству. Другие, устав
топтаться на улице, отправились в отели - переждать или провести ночь. Но
большинство упорно оставалось на месте, с любопытством и нетерпением
ожидая, чем все кончится. Мистер Джек повел Эдит, Элму, Эми и двух-трех ее
приятелей в ближайший отель выпить. Остальные еще некоторое время
помешкали, одолеваемые любопытством. А потом Эстер Джек, Джордж Уэббер,
Лили Мэндл и Стивен Хук пошли в ближайшую аптеку-закусочную. Они подсели к
стойке, заказали кофе и сандвичи и принялись оживленно болтать с другими
беженцами, которых теперь здесь было уже немало.
Беседовали все непринужденно, дружески. Кое-кто был даже весел. Но в
разговоре уже царило смятение - какое-то беспокойство, озадаченность,
неуверенность. Богатые, могущественные люди, они вместе с женами, чадами и
домочадцами были неожиданно выброшены из уютных гнездышек, и теперь им
оставалось только ждать, бесприютно коротая время в аптеках-закусочных или
в холлах отелей, либо, закутавшись во что попало, жаться друг к другу на
углах улиц, точно путники, потерпевшие кораблекрушение, и беспомощно
переглядываться. Кое-кто смутно чувствовал, что их подхватила некая
таинственная, неумолимая сила и несет неведомо куда, точно слепых мух,
прилепившихся к бешено вертящемуся колесу. Другим чудилось, будто их
опутала огромная паутина и раскинулась она столь широко, сплетена столь
хитро, что не понять, не разобрать, где же ее начало и как из нее
выпутаться.
Ибо в их спокойном упорядоченном мире что-то вдруг пошло наперекос.
Привычный этот мир стал неуправляем. Они - господа и хозяева, они облечены
властью и привыкли повелевать, - и вот вдруг кормило управления вырвано у
них из рук. И они чувствуют себя странно беспомощными, они уже не способны
направлять ход событий, не способны даже выяснить, что же происходит.
Но путями, далекими от их слепого и беспокойного знания, события
неумолимо шли к неотвратимой развязке.


В одном из дымных коридоров этого громадного улья встретились двое в
касках и сапогах и озабоченно заговорили:
- Нашел?
- Да.
- Где?
- В подвале, начальник. Оказывается, вовсе не на крыше... Тяга все
выносит по вентиляционной трубе. А оно все внизу. - Он ткнул большим
пальцем себе под ноги.
- Что ж, иди кончай с ним. Тебя учить не надо.
- Плохо дело, начальник. Тут не так-то просто справиться.
- А почему?
- Если затопим подвал, заодно затопим железнодорожные пути на двух
уровнях. Сами понимаете, что получится.
Мгновение они молча смотрели друг другу в глаза. Потом тот, что
постарше, мотнул головой и зашагал к лестнице.
- Пошли, - сказал он. - Идем вниз.


Внизу, в недрах земли, была комната, где всегда горел свет и всегда
была ночь.
Сейчас там зазвонил телефон, и человек в зеленом козырьке, сидевший за
столом, снял трубку.
- Слушаю... А, привет, Майк.
Он внимательно слушал - и вдруг весь напрягся, подался вперед, выхватил
изо рта сигарету.
- Черт возьми!.. Где? Над тридцать вторым?.. Хотят затопить тридцать
второй путь!.. А, черт!


Глубоко в сотах исполинской скалы горели красные, зеленые, желтые огни,
безмолвные в вечной тьме, прекрасные и жгучие, жгучие, как память о горе.
Внезапно на всем протяжении слабо мерцающих рельс зеленые и желтые глаза
мигнули и взамен вспыхнули предостерегающие красные огни.
В нескольких кварталах отсюда, как раз там, где начинается эта
поразительная сеть подземных железнодорожных путей, могучих и сверкающих
стальных лент, скорый поезд вдруг остановился, но совсем мягко, -
пассажиры, которые уже вставали с мест и готовились выходить, только и
почувствовали легкий толчок и даже не подумали, что произошло неладное.
Однако впереди, в будке электрического локомотива, который вел длинный
состав на последнем перегоне вдоль реки Гудзон, машинист вгляделся и
увидел предупреждающие огни. Увидел смену ярких огней во мраке и
выругался:
- Что за черт?
Поезд плавно останавливался, ток был выключен, и глухой вой, который
издавали могучие моторы локомотива, разом смолк. Перегнувшись через
приборы к своему помощнику, машинист торопливо произнес:
- Что там стряслось, черт подери?
И скорый надолго застыл молчаливой, бессильной стальной махиной, а
неподалеку потоки воды мчались меж рельс, и пять сотен мужчин и женщин,
оторванных от привычной жизни и унесенных из городов, городишек и
поселков, что разбросаны по всему континенту, очутились в каменном плену
всего в каких-нибудь пяти минутах от огромной станции, от конца пути, от
заветной общей цели - усталые, раздосадованные, полные нетерпенья. А на
этой станции их встречали еще сотни людей - и продолжали ждать и, не зная,
отчего задержка, беспокоились, тревожились, терялись в догадках.


Меж тем в освобожденном от жителей доме на площадке седьмого этажа
черной лестницы пожарные лихорадочно работали топорами. Здесь было не
продохнуть от дыма. Обливаясь потом, люди работали в масках, при слабом
свете электрических фонариков.
Они уже пробили дверь лифтовой шахты, один опустился на крышу кабины,
застрявшей на пол-этажа ниже, и теперь острым топориком старался ее
взломать.
- Ну, как, Эд, добрался?
- Ага... вроде... Почти добрался... Вот еще разок стукну.
Он снова взмахнул топором. Громкий треск. И голос:
- Так!.. Обожди... Подай-ка фонарь, Том.
- Что-нибудь видишь?
И не сразу негромкий ответ:
- Ага... Спускаюсь в кабину... Джим, спустись-ка тоже. Ты мне
понадобишься.
Короткое молчание, потом снова тихий голос пожарного:
- Так... Я взялся... Ну-ка, Джим, подхватывай под мышки... Готово?..
Так... Том, ты тоже спустись и помоги Джиму... Вот так.
Все вместе они вытащили его из капкана, при свете электрических
фонариков с минуту глядели в лицо и бережно опустили на пол - старого,
усталого, мертвого и безмерно жалкого.
Эстер Джек подошла к окну аптеки-закусочной и стала всматриваться в
огромный дом на другой стороне улицы.
- Что-то там сейчас происходит? - с озадаченным видом сказала она
друзьям. - Как по-вашему, все уже кончилось? Потушили?
Темная громада уходящих вверх стен ничего ей не ответила, но по
некоторым признакам можно было заключить, что пожар на исходе. По мостовой
тянулось уже меньше шлангов, пожарные свертывали их и втаскивали обратно в
машины. Другие пожарные выходили из дома со своими инструментами и тоже
укладывали их в машины. Мощные насосы еще работали в полную силу, но
шланги, соединяющие их с водоразборными колонками, были откручены и вода,
которую они качали, поступала откуда-то еще и стремительными потоками
изливалась в водостоки. Полиция все еще сдерживала толпу и не пропускала
жителей назад в квартиры.


Газетчики, давным-давно прибывшие на место происшествия, теперь уже
заходили в аптеку и по телефону передавали сообщения в свои газеты. То
была пестрая компания, в поношенных, потертых пиджаках, в помятых шляпах,
за ленточки которых засунуты репортерские удостоверения, кое у кого
красные носы - верный знак, что немало времени эти люди проводят в
кабачках.
По ним и без удостоверений видно было, что они газетчики. Ошибиться тут
невозможно. Какой-то усталый взгляд, что-то тусклое, потрепанное во всем
облике - и в лице, и в тоне, и в том, как человек ходит, как курит
сигарету, даже в том, как мешковато сидят брюки, и особенно в его видавшей
виды шляпе, - по всему этому сразу узнаешь представителя прессы.
В них ощущалась некая усталая терпимость, усталое равнодушие, нечто
такое, что как бы говорило устало: "Да, знаю, все знаю. Так что у вас?
Из-за чего шум-гам?"
И, однако, что-то в них было привлекательное, что-то доброе, хотя уже
подпорченное, что-то уже померкло, а некогда горело надеждой и
вдохновением, нечто такое, что говорило: "Ну, ясно. Когда-то я думал, оно
есть и во мне, я готов был умереть, только бы написать что-нибудь стоящее.
А теперь я просто шлюха. Продам лучшего друга, лишь бы раздобыть
какую-нибудь историю. И чтоб история звучала похлестче, я вас предам,
обману ваше доверие, ваше дружелюбие, переиначу все ваши слова, лишу их
искренности, смысла, чести, они прозвучат, как пустая болтовня шута или
клоуна. Плевать мне на правду, на точность, на факты, и не любопытно
рассказывать о вас - о том, что вы за люди, как вы тут жили, что говорите,
как выглядите, какие вы на самом деле, и как тут сейчас на пожаре
необычно, какая обстановка, и настроение, и самый воздух, - все это нужно
мне постольку, поскольку поможет похлестче написать репортаж. Мне нужно
только найти "угол зрения". В этой ночи есть и горе, и любовь, и страх,
исступление, боль и смерть - здесь разыгрывается вся драма жизни. Но мне
на все это плевать, мне только бы подцепить что-нибудь такое, от чего у
наших подписчиков завтра пойдет мороз по коже... рассказать бы им, к
примеру, что во время переполоха у мисс Лины Джинстер удрал из клетки ее
любимчик удав и полиция и пожарные все еще не могут его разыскать, а
ЖИТЕЛИ ФЕШЕНЕБЕЛЬНОГО МНОГОКВАРТИРНОГО ДОМА В УЖАСЕ... Вот он каков я,
господа хорошие, пальцы у меня желтые от табака, глаза усталые, от меня
разит джином, вчерашней выпивкой, мне хоть тресни надо пробраться вон к
тому телефону и продиктовать этот репортаж, тогда главный отпустит меня и
можно будет заглянуть к Эдди и выпить еще стаканчик-другой виски с содовой
и со льдом, вот тогда этот день для меня и в самом деле закончится. Но не
судите меня слишком строго. Конечно, я продам вас со всеми потрохами. Ради
красного словца не пожалею ни мать, ни отца, лишь бы раздуть сенсацию, -
но по сути я не так уж плох. Не раз и не два я преступал границы
порядочности, но в глубине души всегда хотел быть порядочным человеком. Я
не говорю правды, и все-таки есть во мне некая горькая честность. Подчас я
способен поглядеть себе прямо в лицо и сказать правду о себе и увидеть,
каков я на самом деле. Я ненавижу притворство, и лицемерие, и обман, и
бесчестность, знай я, что завтра конец света, - ах, черт! - какой номерок
газеты мы бы выдали в последнее утро! И еще у меня есть чувство юмора, я
люблю повеселиться, поесть, выпить, со вкусом поболтать, я человек
компанейский, мне по нраву все волнующее великолепие жизни. Так что не
будьте со мной чересчур суровы. Право же, сам я не так плох, как иные мои
вынужденные художества".
Таковы расплывчатые и все же явственные приметы репортерского племени.
Словно наш мир, так замаравший их своим грязным прикосновением, оставил на
них еще и теплый след живой жизни - подкупающие добродетели своего
богатого опыта, дал им зоркость и проницательность, непринужденность едких
речей.
Двое или трое из них появились в закусочной и начали интервьюировать
людей. Вопросы их казались до нелепости неуместными. Они подходили к
девушкам помоложе и покрасивей, осведомлялись, не из горящего ли они дома,
и тут же с простодушным видом спрашивали, принадлежат ли они к высшему
обществу. И если девушка это подтверждала, репортеры тут же записывали ее
имя и все чины и звания ее родителей.
Меж тем один из представителей прессы, весьма потрепанного вида субъект
с распухшим красным носом и редкими зубами, вызвал по телефону свою
редакцию и, сдвинув шляпу на затылок и развалясь на стуле так, что ноги
торчали из кабины, докладывал о своих открытиях. Джордж Уэббер был среди
тех, Кто стоял у самой кабины. Он заметил красноносого, едва тот вошел:
что-то в этом потрепанном, прожженном субъекте притягивало взгляд; и
сейчас Джордж только притворялся, будто слушает непринужденную болтовню
окружающих, а на самом деле как завороженный ловил каждое слово этого
человека.
- ...Ну да, про то я и толкую. Валяй записывай... Прибыла полиция, -
важно продолжал он, упиваясь слетавшими с языка избитыми словами, -
прибыла полиция и окружила дом кордоном. - Короткое молчание, и
красноносый с досадой проскрипел: - Да нет же, нет! Не эскадрон! Кордон!..
Что-что?.. Я говорю, кордон! Кордон... кордон!.. Фу, черт! - обиженно
продолжал он. - Ты что, первый день в газете? Может, никогда не слыхал,
что такое кордон?.. Записывай. Слушай... - Теперь он старательно подбирал
слова, поглядывая на исчерканный листок бумаги, который держал в руке. -
Многие жильцы дома принадлежат к высшему свету, и среди тех, кто помоложе,
немало разных знаменитостей... Что? Как так? - вдруг резко произнес он,
словно бы озадаченный. - Вон что!
Он быстро огляделся - не слышит ли кто, - и, понизив голос, снова
заговорил:
- Ну да! Двое!.. Нет, только двое... Раньше вышла путаница. Старая дама
нашлась... А я про что толкую! Когда начался пожар, она была совсем
одна... понятно? Никого родных дома не было, а когда они вернулись, решили
- она там застряла, как в капкане. А она нашлась. Внизу, в толпе. Она одна
из первых вышла на улицу... Ага... только двое. Оба лифтеры. - Он еще
понизил голос и, глядя в свои заметки, раздельно прочел: - Джон Инборг...
шестьдесят четыре года... женат... трое детей... проживает на
Ямайка-Куинз... Записал? - спросил он, потом продолжал: - И Герберт
Эндерсон... двадцать пять лет... холост... проживает с матерью... Бронкс,
Южный бульвар, восемьсот сорок один... Записал?.. Ясно. Ну, ясно!
Он снова огляделся и заговорил еще тише:
- Нет, вытащить не могли. Оба были в лифтах, поднимались за жильцами...
понимаешь?.. а какой-то перетрусивший болван хотел включить свет, а
впопыхах схватился за рубильник и выключил ток... Ясно. Вот именно. Они
застряли между этажами... Инборга только что вытащили. - Он понизил голос
чуть не до шепота. - Пришлось пустить в ход топоры... Ясно. Ясно. - Он
кивнул в трубку. - Вот именно... дым. Когда вытащили, было уже поздно...
Нет, больше никого. Только эти двое... Нет, еще не знают. Никто не знает.
Администрация хочет замолчать это, если удастся... Что такое? Эй!.. Говори
громче, слышишь? Чего ты там бормочешь! - громко, сердито прокричал он в
трубку, потом минуту-другую внимательно слушал. - Да, почти кончился. Но
было худо. Не сразу добрались. Началось в подвале, огонь поднялся по
вытяжной трубе и на верхнем этаже вырвался... Ясно, знаю, - он кивнул. -
Оттого-то и было так худо. Как раз под домом в два этажа рельсовые пути.
Сперва побоялись затопить подвал, боялись, пострадает дорога. Пробовали
огнетушители, да не одолели... Тогда уж выключили в туннелях ток и пустили
воду. Наверно, Сейчас там такая пробка, поезда стоят, наверно, уже до
самого Олбани... Ясно, выкачивают. Похоже, все уже почти кончилось, но
было худо... Ладно, Мак. Хочешь, чтоб я тут еще поболтался?.. Ладно, -
сказал он и повесил трубку.

21. ЛЮБОВЬ - ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ

Пожар кончился.
Услыхав, как отъезжает первая пожарная машина, миссис Джек и те, кто
был с ней, вышли на улицу. На тротуаре стояли мистер Джек, Эдит и Элма. В
отеле они встретили старых друзей и оставили с ними Эми и ее спутников.
Мистер Джек был отлично настроен, на него приятно было смотреть,
чувствовалось, что он в меру выпил и закусил. Через руку у него было
перекинуто дамское пальто, и теперь он набросил его на плечи жены.
- Это тебе послала миссис Фелдман, Эстер. Она сказала, ты можешь
вернуть его завтра.
Все это время она была просто в вечернем платье. Она не забыла сказать
вовремя служанкам, чтобы они надели пальто, но про свои пальто ни она, ни
мисс Мэндл не вспомнили.
- Как это мило с ее стороны! - воскликнула миссис Джек, и при мысли о
том, как добры оказались люди в час испытания, лицо ее засветилось
радостью. - Какие все хорошие, правда?
Другие беженцы тоже недружно сбредались к дому и останавливались на
углу, дальше которого полиция все еще их не пускала. Большая часть
пожарных машин уже уехала, а оставшиеся тихонько подрагивали, готовые
вот-вот сорваться с места. Одна за другой эти махины с грохотом отбывали.
И вот уже полицейским ведено впустить жильцов в здание.
Стивен Хук попрощался и пошел прочь, а остальные перешли улицу и
направились к дому. Со всех сторон люди устремились через арки во двор,
забирая по пути горничных, кухарок и шоферов. Сразу вновь установились
иерархия и порядок, и уже слышно было, как хозяева отдают распоряжения
слугам. Монастырского вида аркады наполнились людьми, медлительной чередой
вливающимися в подъезды.
В толпе теперь царил уже совсем не тот дух, что несколько часов назад.
Все снова обрели привычную уверенность в себе, привычную манеру держаться.
Непринужденности и дружелюбия, с какими люди отнеслись друг к другу в те
тревожные часы, как не бывало. Казалось, теперь они даже немного стыдятся,
что в волнении обнаружили необычную приветливость и неуместную
сердечность. Каждый тесный семейный кружок замыкался в ледяной
неприступности, в своей истинной сущности, возвращался в свою уютную
келью.
В подъезде Джеков от стен еще пахло едким застоявшимся дымом, но уже
пущен был ток и лифт работал. Миссис Джек слегка удивилась, что в лифте их
поднимает швейцар Генри, и спросила:
- А что, Герберт ушел домой?
Генри, чуть помедлив, ответил ровным голосом:
- Да, миссис Джек.
- Вы все, наверно, выбились из сил! - ласково, со свойственным ей
сочувствием сказала она. И продолжала: - Потрясающий был вечер, правда? Вы
хоть раз в жизни видели такое волнение, такой переполох, как сегодня?
- Да, мэм, - ответил он таким поразительно деревянным голосом, что она
растерялась, словно ее осадили, и в какой уже раз подумала: "До чего
странный человек! И какие все люди разные! Герберт такой сердечный,
веселый, такая живая душа. С ним-то вполне можно поговорить. А этот сухарь
какой-то, на все пуговицы застегнут, не поймешь, что у него внутри. А
попробуй с ним заговорить - тут же поставит тебя на место, обдаст
презрением, сразу видно - не желает иметь с тобой ничего общего!"
Отвергнутая, она была оскорблена в лучших чувствах и почти
рассердилась. Дружелюбная по натуре, она хотела бы, чтобы и все вокруг
были дружелюбны, даже слуги. Но пытливая мысль ее уже сама собой
заработала: прелюбопытная личность этот Генри, хорошо бы его разгадать.
"Что-то с ним неладно, - думала Эстер Джек. - С виду он всегда такой
несчастный, такой недовольный, все время таит в себе какую-то обиду.
Отчего он такой? Что ж, наверно, жизнь у него, у бедняги, несладкая:
только и делает, что отворяет двери, да подзывает такси, да подсаживает
людей в машины, и высаживает, и всю ночь напролет отвечает на всякие
вопросы - радости мало. Да, но ведь Герберту еще хуже - взаперти, в этом
душном лифте, без конца вверх-вниз, вверх-вниз, - ничего не видно, ничего
не происходит, - и, однако, он всегда такой милый, такой услужливый!"
И она высказала вслух какую-то долю своих мыслей:
- Наверно, Герберту сегодня ночью пришлось тяжелей всех вас. Шутка ли,
спустить вниз столько народу.
На это Генри и вовсе не ответил. Казалось, он просто не слышал ее слов.
На их этаже он остановил лифт и сказал сухо, безо всякого выражения:
- Ваш этаж, миссис Джек.
Они вышли из кабины, лифт скользнул вниз, а ее такая досада взяла, даже
щеки вспыхнули, - она обернулась к своей семье и гостям и сказала сердито:
- Право, этот швейцар мне порядком надоел! Такой угрюмый! И с каждым
днем становится все хуже! До чего дошло, с ним заговариваешь, а он и
отвечать не желает!
- Ну, возможно, он устал, Эстер, - примирительно заметил мистер Джек. -
Им, знаешь ли, сегодня очень нелегко пришлось.
- Так что же, это мы виноваты? - не без язвительности возразила миссис
Джек. Но вошла в гостиную, снова увидела, какой там беспорядок после
представления Лоугена, и в ней встрепенулось всегдашнее веселое остроумие,
и сразу вернулось хорошее настроение. Она комически пожала плечами: - Что
ж, устроим благотворительный базар в пользу погорельцев.


Как ни удивительно, с виду словно бы ничего не изменилось, а ведь
столько произошло с той минуты, как они в тревоге второпях покинули
квартиру. Воздух был тяжелый, спертый, не сильно, но едко еще отдавало
дымом. Миссис Джек велела Норе отворить окна. И все три горничные, не
раздумывая, взялись за привычную работу, стали проворно наводить в комнате
порядок.
Эстер извинилась перед своими и ненадолго ушла к себе. Сняла чужое
пальто, повесила его в стенной шкаф, старательно поправила растрепавшиеся
волосы.
Потом подошла к окну, подняла повыше раму и глубоко вдохнула свежий,
бодрящий воздух. Хорошо! Последний слабый привкус дыма смыло прохладным
дыханием октября. И в белом свете луны бастионы и шпили Манхэттена
излучали холодное таинственное очарование. На Эстер снизошел мир. Глубокий
покой и уверенность омыли все ее существо. Жизнь так надежна, так
великолепна, так хороша.
И вдруг по ногам прошла дрожь. Эстер Джек испуганно замерла, подождала,
вслушалась... Неужто снова гармонию, что установилась в душе, грозит