Вулф Том. Домой возврата нет

природа определила их в баловни судьбы. В то же время я стал сознавать,
что глубоко внизу скрыты от взоров всеми забытые илоты, которые трудом
своим, потом, кровью и невыразимыми страданиями поддерживают и питают этих
восседающих наверху самовластных царьков.
Затем разразилась катастрофа 1929 года и настали ужасные дни. Теперь
картина прояснилась, она стала достаточно ясной для всех, у кого были
глаза, чтобы видеть. В те годы я жил в джунглях Бруклина и видел, как
никогда прежде, истинный ужасающий лик пасынков жизни. Мне открылся
бесчеловечный, полный жестокости мир - и понемногу затмил прежнее
представление о нем, какое создается в молодости, когда ты на все смотришь
со своей колокольни и воображаешь себя центром мироздания. Кажется,
тогда-то я и стал учиться смирению. Глубокая страстная поглощенность
только своими интересами и планами, только своей крохотной жизнью
показалась мне мелкой, ничтожной и недостойной, и меня все глубже, все
сильней и безраздельней поглощали интересы и планы окружающих людей и
всего человечества.
Разумеется, в этом пересказе я сильно все упростил. А в ту пору я лишь
очень смутно представлял, что со мной происходит. Только теперь,
оглядываясь назад, я вижу в истинном свете, как менялись в те годы мои
представления. Ибо душа человеческая, увы, мутная заводь, в которой
слишком много всего оседает и откладывается, в нее слишком много всего
наносит время, она взбаламучена неведомыми течениями в глубинах и на
поверхности, и где уж ей отразить отчетливый, ясный и вполне верный образ.
Сперва надо подождать, пока воды успокоятся. И выходит, как бы ни
хотелось, нельзя надеяться, что сбросишь изношенные одежды с души так же
легко и бесповоротно, как змея сбрасывает старую кожу.
Ибо даже в ту пору, когда передо мной уже брезжил новый облик мира и я
прозревал незнакомые его формы, я, однако, больше, чем когда-либо,
погружен был в свои внутренние раздоры. То были годы самых больших
сомнений и отчаяния за всю мою жизнь. Я увяз в сложностях своей второй
книги и все, что схватывал взглядом, воспринимал лишь мимоходом,
вспышками, урывками. Позднее мне предстояло убедиться, что этот новый
облик мира запечатлелся на некоей чувствительной пленке моей души; но лишь
тогда, когда я разделался со своей второй книгой, сбыл ее с рук, я увидел
этот облик в целом и понял, что принесли мне испытания этих лет.
И, конечно же, все это время я по-прежнему был влюблен в ту прекрасную
Медузу - Славу. Жажда славы была остатком прошлого. Я чуть не с детства
мечтал о славе во всех ее пленительных обличьях - о призрачной,
неуловимой, словно некий лесной дух, мелькающий среди дерев, - пока
наконец образ славы и образ любимой не слились тысячи раз в нечто единое.
Я всегда мечтал быть любимым и прославиться. Теперь я уже узнал любовь, но
слава все еще от меня ускользала. И потому, когда я писал вторую книгу, я
искал ее расположения.
И вот я впервые ее увидел. Я познакомился с мистером Ллойдом
Мак-Харгом. Эта удивительная история должна была меня кое-чему научить.
Да, пожалуй, и научила. Ибо в Ллойде Мак-Харге я узнал поистине
значительного и честного человека, который стремился к славе и завоевал
ее, и я увидел - то была пустая победа. О такой славе, как у него, я даже
и не мечтал, и, однако, ясно было, что слава для него далеко не все. Ему
требовалось что-то еще, чего он так и не нашел.
Я сказал, что это должно было бы стать для меня уроком. Но так ли это
просто? Разве научишься чему-то на чужом опыте, пока сам не готов
воспринять этот опыт? Можно распознать какую-то правду в чужой жизни и
ясно ее понять, и, однако, вовсе не сумеешь применить ее к себе. Разве
наше пресловутое ощущение своего "я" - поразительного, единственного в
своем роде "я", другого такого не было от века и вовеки не будет, - разве
это нежно любимое "я" не встает перед нашим критическим взором и не
заявляет о своей исключительности? "Да, - думал я, - вот как обстоит дело
с Ллойдом Мак-Харгом, но со мной будет иначе, потому что я это я". И так
со мной было всегда. Никогда ничему не мог я научиться на чужом опыте, мне
все давалось трудно. Через все я должен был пройти сам.
Так и со славой. В конце концов я должен был ею завладеть. Ведь она -
женщина, и, как мне предстояло странным и неожиданным образом убедиться,
из всех соперниц любви единственная, любимая и женщинами и любовью. И я
завладел ею, насколько ею возможно завладеть, - и тут-то оказалось, что
слава, как и любовь, это тоже еще не все.
К той поре меня уже обдуло всеми ветрами, хоть я еще толком не
сознавал, какие струи просочились в меня и куда, по какому руслу
устремилась моя жизнь. Я знал только, что совсем изнемог от работы, и,
тяжело дыша, точно выбившийся из сил бегун, сознавал, что гонка окончена и
я пришел к финишу, я все-таки победил. Только об этом я тогда и думал: во
второй раз в жизни я прошел через испытание, и прошел с честью, одолел
отчаяние, неверие в собственные силы, страх, что никогда больше не сумею
завершить свой труд.
Я прошел полный круг, путь окончен. Я был опустошен, иссяк, измотался,
на несколько месяцев жизнь моя остановилась, а измученная душа переводила
дух. А потом я снова ощутил прилив сил, и на этой волне в душу мою вторгся
внешний мир. Он вторгся, хлынул в меня неуемным потоком, и теперь я ощутил
в нем и в собственном сердце что-то, мне прежде неведомое.
Чтобы отдохнуть, развлечься, забыться, я отправился в ту страну, что
была мне милее всех чужеземных краев, в которых я раньше побывал. В годы
отчаянного затворничества и работы над новой книгой я много раз вспоминал
о той земле с острой тоской, так задыхающийся в тесной темнице узник
тоскует о дорогих его сердцу лесах и лужайках чудесной сказочной страны.
Сколько раз я возвращался в те края в мечтах - к потонувшему колоколу, к
готическим городкам, к плеску фонтанов в полночный тихий час, к белотелым,
загадочным и щедрым женщинам. И вот наконец настало утро, когда я прошел
через Бранденбургские ворота, и вступил в зеленые волшебные аллеи
Тиргартена, и увидел цветущие каштаны, и, подобно Тамерлану, почувствовал,
как отрадно быть владыкой и шествовать с почетом через Персеполис - как
отрадно быть знаменитым.
После долгих изнурительных лет тяжкого труда, после того, как я доказал
себе, что моей измученной душе необходимо отдохнуть, вот он - отдых, о
котором я мечтал: чудом сбылось то невозможное, чего мне до невозможности
хотелось. Как часто, никому не ведомый я всем чужой, бродил я по городам
мира, а теперь казалось, Берлин принадлежит мне. Впервые в жизни я изведал
желанное счастье и завладел им, неделями удовольствие следовало за
удовольствием, празднество за празднеством, и не оставляло радостное
волнение оттого, что в чужой стране с чужим языком у меня оказалось
столько друзей. И сапфировое сверканье сумерек, и волшебно короткие
северные ночи, и восхитительное вино в изящных бутылках, и утра, и зеленые
поля, и прелестные женщины - все теперь мое, казалось, все только для меня
и создано, только меня и дожидалось и существует теперь во всем очаровании
лишь для того, чтобы принадлежать мне.
Так проходили недели - и вот свершилось. Внешний мир мало-помалу
вторгался в меня. Сперва он проникал в душу почти незаметно, точно
ангел-мститель, пролетая, обронил с крыла темную пушинку. Иногда он
открывался мне в отчаянно молящих глазах, в неприкрытом ужасе испуганного
взгляда, во внезапно вспыхнувшем и мгновенно затаенном страхе. Иногда
просто появлялся и исчезал, как вспыхивает и гаснет свет, и я впитывал
его, просто впитывал - мимолетные слова, разговоры, поступки.
Но потом, во время ночных бдений, за толстыми стенами, запертыми на
засовы дверями и закрытыми ставнями мир этот наконец хлынул в меня потоком
признаний, полных невыразимого отчаяния. Не понимаю, почему мне,
иностранцу, люди так открывали душу, - разве только потому, что знали, как
я привязан к ним и к их земле. Казалось, им до боли, до отчаяния
необходимо говорить с кем-то, кто их поймет. Они держали все это в себе,
но моя приязнь ко всему немецкому прорвала плотину сдержанности и
осторожности. Их рассказы о горе и неописуемом страхе затопили мой слух.
Они рассказывали о своих друзьях и родных, которые обронили неосторожное
слово на людях - и потом исчезли без следа; рассказывали о гестапо,
рассказывали, как мелкие раздоры и ссоры между соседями оборачиваются
политическим преследованием, рассказывали о концентрационных лагерях и
погромах, о богатых евреях, которых раздевали донага, избивали, лишали
всего имущества и потом отказывали в праве заработать жалкие гроши,
рассказывали о еврейках из хороших семей, которых грабили, выгоняли из
собственного дома и заставляли, ползая на коленях, смывать с тротуаров
антинацистские лозунги, а грубые молодчики в военной форме, обступив
несчастных женщин, кололи их штыками и оглашали тихие улицы бесстыжим
хохотом и насмешками. Как будто вновь настали времена средневекового
варварства, - невозможно, невероятно, но все это была правда, ведь человек
- великий мастер создавать для себя ад на земле.
Так мне открылось, как обманута, извращена вера и надежда людей, какая
бездна страданий таится в их душах, и наконец я увидел во всех его
ужасающих проявлениях чудовищный недуг, что поразил дух благородного и
могущественного народа.
Да, я увидел все это и понял, что это такое, но тогда же, как ни
странно, ко мне пришло еще иное знание. Ибо пока я сидел в затемненных
комнатах, где двери заперты были на засовы и окна закрыты ставнями, и мои
немецкие друзья шепотом рассказывали мне о том, что надрывало им душу, и я
слушал и с ужасом видел, как глаза их наполняются слезами, а на лицах, на
тех самых лицах, которые совсем недавно, когда тут были другие люди,
выражали беззаботность и беспечность, прорезаются скорбные морщины, - пока
я все это слушал и видел, сердце мое разрывалось, и из разверзшихся глубин
в сознание мое всплыло нечто такое, чего я в себе, пожалуй, не подозревал.
Как ни удивительно, на меня вновь нахлынула беспросветная мрачность серых,
ничем не примечательных бруклинских дней, которая тогда просочилась мне в
душу. Я вспомнил, как ночи напролет рыскал в городских джунглях. Вновь
увидел изможденные лица бездомных, бродяг, обездоленных Америки, пожилых
рабочих, что работали всю жизнь, а больше уже не в силах были работать, и
зеленых юнцов, которые никогда еще не работали и никакой работы найти не
могли, - и те и другие не нужны были обществу, оно бросило их на произвол
судьбы, предоставляя каждому изворачиваться, как умеет: добывать
пропитание на помойках, обретать тепло и дружеское участие в
отвратительных отхожих местах наподобие того, что находится близ
нью-йоркского муниципалитета, ночевать на бетонных полах в подземельях
метро, завернувшись в старые газеты.
Все это я вспоминал, все разрозненные сценки, увиденные тогда в
Бруклине, и одновременно пришло зловещее воспоминание о самой вершине
этого ночного мира, о высотах его во всем блеске богатства, об изысканных,
утонченных удовольствиях тех, кто вознесен на вершину, и об их холодном
равнодушии к страданиям и несправедливости, на которых покоится это их
благополучие. Все это вспомнилось мне теперь уже как единая цельная
картина.
Так случилось, что в этом далеком краю, среди остро волнующих и
тревожных обстоятельств чужой мне жизни, я впервые ощутил в полной мере,
как больна Америка, и увидел также, что болезнь ее сродни немецкой -
грозный недуг, поразивший душу человечества. Один из моих немецких друзей,
Франц Хейлиг, позже сказал мне то же самое. Германии уже не поможешь:
болезнь зашла слишком далеко, ее уже ничто не оборвет - разве только
смерть, разрушение, гибель. Но в Америке, мне кажется, это еще не
смертельно, не неизлечимо, - пока еще нет. Недуг ужасен, и он станет еще
ужасней, если в Америке, как в Германии, людьми завладеет боязнь взглянуть
в глаза самому страху, боязнь исследовать, что стоит за ним, что его
порождает, боязнь сказать об этом правду. Америка молода, она все еще
Новый Свет, надежда человечества, Америка не то, что эта старая
истасканная Европа, в которой гнездятся и гноятся тысячи глубоко
въевшихся, не устраненных древних болезней. Америка еще жизнеспособна, еще
поддается лечению... если только... если только люди перестанут бояться
правды. Ибо ясный и резкий свет правды - затемненный здесь, в Германии, до
полного исчезновения, - вот единственное лекарство, которое может очистить
и исцелить страждущую душу человеческую.


За такой вот ночью полного прозрения снова наступал день, прохладное
румяное утро, - бронзово-золотые сосны, прозрачные пруды в раме зелени,
волшебные сады и парки, - и, однако, все стало иным. Ибо теперь я знал,
что есть в жизни еще и нечто другое, молодое, как утро, и древнее, как
сама преисподняя, - извечное зло, проявившееся здесь, в Германии, в самой
страшной своей форме и впервые облеченное в слова, выраженное системой
фраз и обдуманных гнусных деяний. День за днем все это просачивалось и
впитывалось, и вот уже во всем, в жизни каждого, с кем я встречался и
соприкасался, я видел пагубные следы этой чудовищной скверны.
Так с глаз моих был снят еще один слой дымки, затуманивающей взор. И
теперь я знал: все, что я увидел и понял, я уже никогда не забуду и
никогда не поддамся обману.

47. ПО ЕККЛЕЗИАСТУ

Итак, я рассказал Вам (писал Джордж Лису) кое-что из того, что я
пережил, и как это на мне отразилось. Вы спросите: а вы-то, Лисхол
Эдвардс, тут при чем? Вот к этому я сейчас и подхожу.
Вначале я упомянул "жизненную философию", которую я придумал двадцать
лет назад, когда учился в колледже. Я не сказал Вам, в чем она
заключалась, потому что на самом деле, пожалуй, никакой такой философии у
меня тогда не было. Вероятно, у меня нет ее и теперь. Но, по-моему, это
интересно и важно, что в семнадцать лет я думал, будто она у меня есть, и
что люди и по сей день толкуют о какой-то "жизненной философии", словно
это нечто осязаемое, словно ее можно взять в руки, можно как-то
направлять, взвесить, измерить. Совсем недавно меня попросили принять
участие в книге под названием "Философия наших дней". Я пытался было
что-то написать - и бросил, потому что не хотел, да и не готов был
заявить, будто у меня есть какая-то сегодняшняя философия. А не хотел и не
готов был не потому, что сомневался и путался в своих нынешних мыслях и
верованиях, но потому, что путался и сомневался, как же их точно и
окончательно сформулировать.
Вот в чем была беда почти всех нас двадцать лет назад в
Пайн-Рок-колледже. У нас сложилась своя "концепция" Правды, Красоты,
Любви, Истинности, - а тем самым определились представления о том, что
означают все эти слова. И потом мы уже ничуть не сомневались в своих
представлениях или не смели признаться, что сомневаемся. А это худо, ибо
суть убеждения - недоверие, и суть истинности - сомнение в самой себе.
Суть Времени в движении, а не в неподвижности. Суть веры - сознание, что
все течет и все должно меняться. Растущий человек - человек живой, и его
"философия" должна расти, должна меняться вместе с ним. Если же этого нет,
значит, человек неустойчив, легковесен, игрушка моды, не так ли? Тот, кто
слишком врос в сегодняшний день, завтра будет чувствовать себя
неустойчиво, а его верования окажутся всего лишь навязчивыми идеями.
Вот почему я не могу дать определение Вашей собственной философии, ведь
дать определение значит отнести Вас к "законченным" людям академического
склада, а Вы, слава богу, не той породы. Попытайся я вот так Вас
определить, я только и заслужил бы лишний раз Вашу неповторимую
ироническую улыбку, неожиданную, насмешливую и чуть презрительную. А разве
можно передать в точности Вашу новоанглийскую суть, суть истинного
американца-северянина - такого уязвимо гордого, такого застенчивого,
такого сдержанного и замкнутого, но, как мне кажется, в основе своей
такого бесстрашного!
И потому не стану определять, что Вы такое, дорогой Лис. Но я могу
сказать свое мнение, правда? Могу же я сказать, каким Вы мне кажетесь,
какое производите впечатление и что я об этом думаю?
Так вот, прежде всего Лис кажется мне Екклезиастом. По-моему, это
справедливо, и если уж давать какое-то определение, думаю, Вы со мной
согласитесь. Быть может. Вы знаете другое, более верное? Я такого не знаю.
За тридцать семь лет размышлений, чувствований, мечтаний, трудов, борений,
странствий и терзаний я не встретил ничего, что могло бы определить Вас
хоть немного точней. Возможно, где-нибудь и существует что-то -
написанное, нарисованное, спетое или сказанное, - что выразит Вас верней.
Если оно и существует, я его не видел, а если бы увидел, почувствовал бы
себя как человек, который вдруг набрел на новую Сикстинскую капеллу,
никому не ведомую и еще более прекрасную.
Насколько я понял Вас за девять лет нашего знакомства, по образу жизни
и мыслей, по чувствам и поступкам своим Вы поистине Проповедник -
Екклезиаст. Я не знаю ничего выше. Из всего, что я увидел и узнал на своем
веку, книга эта, по-моему, самое благородное, самое мудрое и сильное
выражение сущности человеческой жизни, и к тому же самый прекрасный цветок
поэзии, красноречия и истины. Я не любитель определять плоды творчества
жесткими формулами, но, уж если давать какое-то определение, я мог бы
сказать одно: из всего написанного нет на свете ничего выше Екклезиаста и
мудрость его - самая долговечная и самая глубокая.
И, я бы сказал, он превосходно выражает Вашу позицию в жизни. Я читал
его не раз и не два, год за годом, и не вижу в нем ни единого слова, ни
единого стиха, с которым Вы не согласились бы мгновенно.
Вы согласитесь - если привести лишь несколько изречений из этой
благородной книги, которые сразу приходят на память, - что доброе имя
лучше дорогого притирания, и, я думаю, Вы согласитесь, что день смерти
лучше дня рождения. И Вы согласитесь с великим проповедником, что все вещи
в труде; что не может человек пересказать всего; что не насытится око
зрением, не наполнится ухо слушанием. Я знаю, Вы согласитесь также: что
было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, - и нет ничего
нового под солнцем. Вы согласитесь, что познать мудрость и познать безумие
и глупость - это томление духа. Я знаю, Вы согласитесь - ведь Вы сами не
раз наставляли меня в этом, - что всему свое время, и время каждой вещи
под небом.
"Суета сует, - сказал Екклезиаст... - все суета". Вы согласитесь с ним
в этом; и согласитесь также, что глупый сидит, сложив свои руки, и съедает
плоть свою. Всем своим существом Вы согласитесь, что "все, что может рука
твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни
работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости".
По-вашему, дорогой Лис, эти изречения, это отношение к миру
справедливы? Уж наверно так, ибо тут буквально каждое слово прямо
относится к Вам и всей Вашей жизни. Всему этому я научился у Вас. Однажды
Вы прочли надпись, которую я Вам сделал на какой-то книге, и сказали, что
это будет Вашей эпитафией. Вы ошиблись. Ваша эпитафия была написана много
веков назад - это Екклезиаст. Ваш портрет уже существовал: это портрет
великого Проповедника, каким он сам себя изобразил. Вы - это он, его слова
так точно совпадают с Вашими, что, если бы его никогда не существовало или
он бы их не произнес, вся его великая, благородная проповедь могла бы
исходить от Вас.
А значит, если бы я мог определить Вашу и его философию, я, пожалуй,
определил бы ее как философию обнадеживающего фатализма. Оба вы по натуре
пессимисты, но - пессимисты, не утратившие надежды. У вас обоих я многому
научился, оба вы научили меня многим истинам и надеждам. Прежде всего, я
узнал, что человек должен работать, должен делать свою работу как можно
лучше и старательней, и только глупец ропщет и тоскует из-за того, что
пропало, из-за того, что могло быть, но чего нет. Оба вы преподали мне
суровый урок, примирили с сознанием, что сама основа жизни трагична, ибо
человек рождается, чтобы пройти весь свой жизненный путь и умереть. У вас
обоих я научился принимать эту важнейшую истину без жалоб и, приняв ее,
постарался поступать, как поступали до меня: делать все, что я могу, не
жалея сил.
И как ни странно - ибо тут сказывается таинственный и жестокий парадокс
нашей близости и нашей полярной противоположности, - именно в этом я так
полно, так безраздельно сходился с Вами во мнениях, что перестал с Вами
соглашаться. Кажется, я даже мог бы сказать Вам: "Я верю во все, что Вы
говорите, но я с Вами не согласен", - и в этом корень зла, загадка нашего
расхождения, нашего бесповоротного разрыва. Жалкие людишки станут
сплетничать, как я понимаю, уже сплетничают, станут предлагать тысячи
поспешных, лежащих на поверхности объяснений, но, право же, Лис, корень
все-таки в этом.
В одном из немногих Ваших писем ко мне, в совсем недавнем удивительном
и трогательном письме, Вы говорите:
"Я знаю, Вы от меня уходите. Я всегда знал, что это неизбежно. Не
пытаюсь Вас удержать, ибо так оно и должно быть. Но вот что странно, вот
что тяжко: никогда я не знал человека, с которым так глубоко сходился бы
во взглядах на все самое важное".
Да, это и правда странно и тяжко, поразительно и загадочно, потому что
в известном смысле - чего никогда не понять жалким трещоткам - это
совершенно верно. И, однако, существует этот наш странный парадокс; мне
кажется, на орбите нашего с Вами мира Вы - Северный полюс, а я - Южный, и
хоть мы находимся в равновесии, в согласии, между нами, дорогой Лис, лежит
весь мир.
Наши взгляды на жизнь очень схожи, это верно. Когда мы смотрим вокруг,
оба мы видим: человека палит то же солнце, и леденит тот же холод, и
навлекает на него тяготы и лишения та же неодолимая непогода, он остается
в дураках по тому же легковерию, изменяет самому себе по той же глупости,
без толку мечется и сбивается с пути по тому же тупоумию. Из своего
полушария, со своего полюса каждый смотрит через весь крутящийся на той же
орбите измученный, истерзанный мир в сторону другого полушария, другого
полюса - и картина, которая вырисовывается перед одним, та же, какую видит
другой. Мы видим не только присущие человеку тупоумие, глупость,
легковерие и самообман, но и его благородство, мужество, высокие
стремления. Мы видим хищников, которые разоряют и обездоливают человека,
видим нелепых поборников жадности, страха, неравенства, силы, тирании,
притеснения, нищеты и болезней, несправедливости, жестокости, неправды, -
мы видим все это оба, дорогой Лис, и понимаем все это одинаково.
Откуда же тогда наши разногласия? Почему началась борьба, почему все
кончается разрывом? Мы видим одно и то же и называем это одними и теми же
словами. Мы не приемлем это с одинаковым отвращением и гневом - и все же
мы разошлись, и этим письмом я с Вами прощаюсь. Дорогой мой друг, духовный
отец и наставник, разрыв уже произошел, и оба мы это знаем. Но почему?
Я знаю ответ, и вот что я Вам скажу.
Да, я смертен, мне известна суровая истина, подтвержденная Вами вслед
за великим Проповедником: что человек рожден жить, страдать и умереть, -
но на этом и кончается мой фатализм, и на еще большую покорность судьбе я
не способен. Коротко говоря, по-вашему, недуги, одолевающие человечество,
неизлечимы, и, точно так же как человек рожден жить, страдать и умереть,
так он рожден быть во веки веков жертвой всех чудовищ, которых сам же
создал, - страха и жестокости, власти и тирании, нищеты и богатства. С
суровым фатализмом смирения, который составляет незыблемую основу Вашей
натуры, Вы принимаете все это как неизбежность, данную навеки, ибо все это
существовало испокон веков и передается зараженной, истерзанной душе
человеческой по наследству.
Дорогой Лис, дорогой мой друг, я слушал Вас и понимал, но согласиться
не мог. По-Вашему выходит - а я слушал Вас и понимал, - что, если
уничтожить старые чудовища, взамен созданы будут новые. По-Вашему выходит,
что, если опрокинуть старые тирании, на их месте возникнут новые, такие же
мрачные и зловещие. По-Вашему выходит, что все вопиющее зло в окружающем
нас мире - чудовищное и порочное неравновесие между властью и
зависимостью, между нуждой и изобилием, между привилегиями и тяжким гнетом
- неизбежно, потому что оно спокон веку было проклятием человека и
непременным условием его существования. И тут между нами легла пропасть.
Вы высказывали и утверждали свои взгляды, я выслушал Вас, но согласиться
не мог.
Если определить в немногих словах Ваши устои и Ваше поведение, вряд ли
найдется человек добрей и мягче, но и человек столь безнадежно смиренный.
Я видел чудо: как Вы на деле - в жизни своей и в поведении - следуете
проповеди Екклезиаста. Я видел, как Вы терзались и не находили себе места,
оттого что талант пропадает втуне, оттого что человек дурно распорядился
своей жизнью, оттого что работа, которая должна быть сделана, осталась
несделанной. Я видел, как Вы поистине горы сворачивали, лишь бы спасти то,
что, по-Вашему, стоило усилий и могло быть спасено. Я видел, как Вы
совершали чудеса труда и терпения, вытаскивая тонущий талант из трясины
неудач, а он снова в нее погружался, и тут бы Вам смиренно и горестно
признать себя побежденным, - но нет, всякий раз глаза Ваши метали молнии,