Страница:
изделия, видимо, находили больший спрос, чем работы
скульпторов-американцев. Несмотря на малый рост и словно бы хрупкое
сложение, Катамото был весь - воплощенная энергия и способен на подлинно
титанический труд. Одному богу известно, как он справлялся, откуда только
брались у него силы.
Джордж что-то спросил о гипсовой громадине посреди комнаты, и Катамото
подвел его поближе и показал на ноги белого великана:
- Он совсем как вы!.. Топ-топ!.. Да-да... Он топочет!
Потом повел Джорджа на галерейку, и Джордж, как полагается, выразил
свое восхищение.
- Да-да! Вам нравится? - Катамото широко, но не без смущения улыбнулся
Джорджу, потом показал на кушетку: - Я тут сплю. - Потом ткнул пальцем в
потолок, такой низкий, что Джордж не мог распрямиться во весь рост, и с
живым интересом спросил: - А вы спите там?
Джордж кивнул.
Катамото опять заулыбался, но говорил он теперь с запинками, явно
смущенный:
- Я тут, - он показал пальцем на свое ложе, - а вы там, да?
Он поглядел на Джорджа чуть ли не с мольбой, даже с отчаянием... и
вдруг Джордж начал понимать.
- А, вы хотите сказать, что я как раз над вами? (Катамото с облегчением
кивнул.) И когда я не ложусь допоздна, вам, наверно, слышно?
- Да-да! - Японец усиленно кивал. - Иногда... - Улыбка у него
получилась немножко печальная. - Иногда вы... топочете! - С робкой
укоризной он погрозил Джорджу пальцем и хихикнул.
- Ох, извините! - сказал Джордж. - Я ведь не знал, что вы спите так...
под самым потолком. Когда я работаю допоздна, я всегда хожу из угла в
угол. Прескверная привычка. Постараюсь отвыкнуть.
- Ой нет! - искренне огорчился Катамото. - Я не хочу, чтобы вы... как
это вы сказали?.. меняли образ жизни!.. Что вы, сэр, помилуйте! Нужно
немножко, пустяк - снимать на ночь башмаки! - Он показал пальцем на свои
мягкие шлепанцы и с надеждой улыбнулся Джорджу. - Вам такие нравятся, да?
И опять улыбнулся своей неотразимой улыбкой.
С тех пор, разумеется, Джордж ходил дома в шлепанцах. Но иногда забывал
переобуться, и наутро Катамото опять стучался к нему. Никогда он не
сердился, был неизменно терпелив, добродушен, безукоризненно учтив, но
неукоснительно призывал Джорджа к ответу.
- Опять топочете! - восклицал он. - Сегодня ночью опять топ-топ!
И Джордж просил прощенья и обещал, что больше не будет, и Катамото
уходил, посмеиваясь, и напоследок оборачивался, лукаво грозил пальцем, еще
раз выкрикивал: "Топ-топ!" - и, захлебываясь смехом, сбегал с лестницы.
Они стали друзьями.
Шли месяцы, и нередко, возвращаясь домой, Джордж заставал полный
коридор грузчиков; они пыхтели и потели, а Катамото, с головы до пят в
белой пыли и гипсовой крошке, обуреваемый страхом, как бы не испортили его
работу, вился вокруг; он испуганно и умоляюще улыбался, судорожно
стискивал крохотные ручки и маялся жаждой помочь делу: то весь вздрогнет,
то метнется в ужасе и вновь отскочит, то съежится, то извивается всем
телом - и непрестанно повторяет с напряженной, изысканной, вкрадчивой
учтивостью:
- Теперь вот вы... пожалуйста... чуточку!.. И вы... да-да-да! (Он
судорожно улыбается.) О-ох!.. Да-да... Прошу вас, сэр!.. Нельзя ли
пониже... чуточку... да... да-да! - Он переходил на шепот и искательно, с
мольбой улыбался.
И грузчики по частям вытаскивали из дому и водружали в фургон
какого-нибудь Перикла из Северной Дакоты - монумент таких размеров, что
оставалось диву даваться, как изящный и с виду хрупкий маленький человечек
ухитрился смастерить эдакую громадину.
Потом грузчики отбывали, и некоторое время мистер Катамото предавался
праздности и отдыхал душой. Он выходил во двор со своей подружкой,
тоненькой проворной японкой, в жилах которой, судя по внешности, текло еще
и немного итальянской крови, и они часами играли в мяч. Катамото бил мячом
в кирпичную стену соседнего дома и при удаче всякий раз заливисто хохотал,
хлопал в ладоши и под конец уже хватался за живот и еле держался на ногах.
Захлебывался смехом и, не помня себя от восторга, пронзительно частил:
- Да-да-да! Да-да-да! Да-да-да!
А если заметит в окне Джорджа, встретится с ним взглядом - опять
закатится, грозит пальцем и чуть не визжит:
- А кто у нас топочет?.. Да-да-да!.. Сегодня ночью опять топ-топ!
И в приступе неудержимого веселья побредет через двор, прислонится к
стене и весь согнется, держась за тощий животик, и только слабо стонет от
смеха.
Жаркое лето было уже в самом разгаре, и вот в первых числах августа,
возвратясь домой, Джордж снова наткнулся на грузчиков. На сей раз, похоже,
предстояло перевезти махину еще побольше прежних. Катамото, весь
заляпанный белым, разумеется, маячил в прихожей, беспокойно улыбался и
умоляюще суетился вокруг дюжих парней. Когда Джордж вошел в коридор, двое
пятились ему навстречу, они тащили исполинскую голову с бульдожьими
челюстями и с печатью подобающей; государственному мужу умудренной
прозорливости на челе. Чуть погодя из дверей скульптора, пятясь, вышли еще
трое, - пыхтя, кряхтя и ругаясь, они ворочали кусок развевающегося
долгополого сюртука и великолепно круглящееся обтянутое жилетом брюшко.
Тем временем вернулись первые двое и вновь появились, шатаясь под тяжестью
могучей ноги в гипсовых брюках, обутой в башмак, который пришелся бы впору
Атланту. Один из грузчиков, идущих за новой долей великого
государственного деятеля, прижался к стене, давая им дорогу.
- Ух ты! - сказал он. - Коли этот сукин сын на тебя наступит своей
ножищей, так и мокрого места не останется, верно, Джо?
Последней выволокли ручищу гипсового Солона, она заканчивалась сжатым
кулаком, только указующий перст торжественно торчал ввысь, заклиная и
укоряя.
Это был шедевр Катамото, - Джордж смотрел и чувствовал, что в
гигантском поднятом пальце достигли вершины искусство и самая жизнь
маленького скульптора. Конечно же, это самое заветное его творение.
Никогда раньше Джордж не видел его таким взволнованным. Грузчики
обливались потом, а он, глядя на них, кажется, возносил молитвы к небесам.
Их грубые, неосторожные прикосновения к его любимому детищу заставляли его
содрогаться. В улыбке, оледеневшей на его лице, был ужас. Он ежился,
корчился, стискивая крохотные ручки, умоляюще что-то лепетал. Джордж не
сомневался, если что-нибудь стрясется с этим толстенным вытянутым гипсовым
пальцем, Катамото рухнет бездыханный.
Но наконец этого Озимандию благополучно погрузили в огромный фургон и
покатили прочь, а его создатель, маленький, тощенький, окончательно
выбившийся из сил, стоял на обочине, растерянно глядя вслед. Затем
вернулся в дом, увидел Джорджа и улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой.
- Топ-топ, - выдавил он из себя и погрозил пальцем, но впервые - слабо
и вяло, безо всякой веселости.
Никогда прежде Джордж не видел его усталым. Казалось, этот маленький
человечек вовсе не знает усталости. Он был такой живой, неугомонный. А
тут, видно, совсем выдохся, и лицо какое-то землистое... Джорджу отчего-то
стало грустно. Катамото помолчал минуту, потом поднял голову и вымолвил
глухо, печально, но в голосе его все же сквозило любопытство:
- Вы статую видели? Да?
- Да, Като, видел.
- И понравилось вам?
- Да, очень.
- И... - Японец тихонько прыснул и взмахнул руками. - И ноги видели?
- Видел.
- Я так думаю... вот кто будет топотать, да? - И он слабо усмехнулся.
- Да уж наверно, с эдакими копытами, - сказал Джордж и, чуть подумав,
прибавил: - У него почти такие же ножищи, как у меня.
Катамото пришел в восторг.
- Да-да! - подхватил он, тоненько засмеялся и усиленно закивал.
Помолчал немного и нерешительно, но теперь уже не в силах скрыть
любопытство, спросил: - А палец видели?
- Видел, Като.
- И понравилось? - был поспешный, жадный вопрос.
- Очень.
- Большой он, да? - В голосе Катамото нарастало торжество.
- Очень большой, Като.
- И по-ка-зы-вает... да? - с упоением произнес Катамото, расплылся в
улыбке до ушей и тоже ткнул крохотным пальчиком в небеса.
- Да, показывает.
Скульптор умиротворенно вздохнул. Видно было, что он утешен и доволен,
как дитя.
- Что ж, - сказал он, - я рад, что вам понравилось.
После этого Джордж с неделю не видел Катамото и даже не вспоминал о
нем. В Школе прикладного искусства были каникулы, и теперь Джордж, не
теряя ни минуты, днями и ночами самозабвенно предавался писанию. И вот
как-то под вечер, докончив большой кусок, он швырнул исчерканные
торопливыми каракулями страницы в груду бумаги на полу, с облегчением
откинулся на стуле, поглядел в окно, выходящее во двор, - и вдруг подумал
о Катамото. Что-то в последнее время того совсем не видно, и даже не
слыхать знакомого постукиванья мяча о стену и громкого, пронзительного
смеха. И, оказывается, всего этого очень не хватает... Джорджу стало не по
себе, встревоженный, он сбежал по лестнице и позвонил у дверей Катамото.
Никакого ответа. Тишина. Джордж подождал - никто к нему не вышел. Тогда
он спустился вниз и отыскал привратника. Тот сказал, что мистер Катамото
болен. Нет, вроде ничего серьезного, но доктор велел отдохнуть, на время
оставить тяжелую работу и отослал его в соседнюю больницу, - там, мол,
будет и наблюдение и уход.
Джордж собирался навестить приятеля, да был поглощен своей новой книгой
и все откладывал. А через несколько дней, поутру, возвращаясь домой после
завтрака в ресторане, он увидел перед домом фургон. Дверь Катамото была
распахнута, Джордж заглянул: квартира опустела, грузчики уже почти все
вынесли. Посреди комнаты, когда-то поразившей Джорджа, где Катамото так
усердно трудился над своими детищами, стоял знакомый скульптора, молодой
японец, Джордж его здесь уже встречал. Сейчас он распоряжался отправкой
мебели.
Заслышав шаги Джорджа, молодой японец поднял глаза и показал зубы в
учтивейшей ледяной улыбке. Он не сказал ни слова, пока Джордж не спросил,
как здоровье мистера Катамото. Тогда все с той же белозубой ледяной
улыбкой, с той же непроницаемой учтивостью он сообщил, что мистер Катамото
умер.
Джордж был ошеломлен. Постоял немного, понимал, что сказать тут нечего,
и, однако, чувствуя, как все это чувствуют в подобные минуты: что-то
сказать необходимо... Поглядел на молодого японца, открыл было рот - и
встретил вежливый, непроницаемый, замкнутый взгляд самой Азии.
И не стал ничего говорить. Только поблагодарил молодого человека и
вышел.
Из окон, выходящих на улицу, Джорджу только и видна была угрюмая
громадина склада через дорогу. Это был мрачный, уродливый домина унылого
ржаво-бурого цвета, весь в жесткой паутине пожарных лестниц; по фасаду из
конца в конец тянулась ветхая деревянная вывеска, а на ней выцветшими,
почти неразборчивыми буквами значилось: "Агентство доставки". Джордж из
знал, что за штука агентство доставки, но с тех пор, как он поселился на
этой улице, дня не проходило, чтобы к бурому зданию не подъезжали огромные
грузовики; аккуратно примериваясь, они пятились задом, пока не подбирались
вплотную к истертым доскам погрузочной платформы, край которой круто
обрывался на высоте четырех футов над тротуаром. Шоферы и их подручные
соскакивали наземь, и тотчас молчаливые недра старого здания заполнял
неистовый шум рабочей суеты, воздух гудел от резких окриков:
- Подай назад, вы, там! Подай назад! Давай, давай! Пособите-ка, ребята!
Эй, вы!
Лица у этих людей были грубые, они глядели друг на друга насмешливо,
негромко чертыхались, кривя губы. И яростно огрызались, отстаивая свои
права, не желая сделать ни на волос больше, чем положено:
- А мне какое дело, куда везти! Это твоя забота, черт подери! Я-то при
чем?
Работали они быстро, с удивительной силой и сноровкой, свирепые,
недобрые, их подхлестывало какое-то злое беспокойство, и крикливые голоса
звучали злобно.
Огромный город был этим людям жестокосердой матерью, и вскормила она их
горечью. Они родились среди кирпича и асфальта, в многоэтажных людских
ульях, на кишащих народом улицах, с младенчества их убаюкивал
оглушительный лязг внезапно налетающих поездов надземки, сызмальства они
учились драться, грозить, огрызаться и отбиваться в мире свирепого
насилия, неумолчного шума и грохота - город наложил на них неизгладимое
клеймо, проник в их плоть и кровь, кислотой въелся в их движения и речь, в
их мысли и понятия. Грубые лица их были иссечены морщинами, загрубевшая
серая кожа будто вся иссохла и выцвела. Самый пульс у них словно бился в
яростном ритме города; искривленные губы готовы мгновенно изрыгнуть
лязгающую железом брань, в сердцах затаилась непомерная мрачная гордыня.
И души их были подобны асфальтовым ликам городских улиц. Каждый день по
ним проносились неистовые краски тысяч новых ощущений - и каждый день все
звуки, все краски, всю ярость вновь сметало без следа с этой упорной
брони. Десять тысяч яростных дней пронеслось над ними - и ничего не
осталось в их памяти. Они жили точно существа, рожденные только сегодня и
сразу взрослыми, с каждым вздохом они начисто избавлялись от прошлого, и
вся их жизнь заключалась в одной лишь настоящей минуте.
И как же они были тверды и уверены в себе, вечно неправы, но всегда
самонадеянны. Они никогда не колебались, не признавались в неведении и
ошибках, не знали сомнений. Каждое утро они начинали насмешкой, окриком,
торопливой грубой руганью, им не терпелось окунуться в дневную суматоху. В
полдень они прочно сидели в своих машинах и сквозь вонь бензина и
разогретых моторов во всеуслышание кляли на чем свет стоит подлые трюки
соперников, которые ухитрялись их обогнать, и тиранов полицейских,
безмозглых пешеходов, и промахи собратьев, не столь искусных в том же
ремесле. Каждый день они встречали опасности, которыми грозила им улица,
так невозмутимо, будто катили по глухим проселкам. Каждый день, глазом не
моргнув, они пускались в приключения, перед которыми в ужасе и отчаянии
отступили бы храбрейшие уроженцы захолустных окраин.
Пронизывающе сырой и холодной ранней весной они ходили в черных
шерстяных блузах и кожаных куртках, но сейчас, летом, работали полуголые -
и видно было, как на худощавых жилистых телах, под загаром и татуировкой,
змеями извиваются мышцы. Джордж смотрел на их мощные и точные движения
почтительно и едва ли не со стыдом. Ибо рядом с жизнью этих людей, которые
научились наилучшим образом применять свои силы и таланты, его собственная
жизнь, раздирающие его непримиримые порывы и желания, смутные планы и
замыслы, труды, начатые с надеждой и, как часто бывало, заброшенные на
полпути, - все казалось бестолковым, неверным, все шло вслепую и кое-как.
А пять раз в неделю по ночам вдоль обочины выстраивался в молчаливом
ожидании длиннейший караван. Теперь фургоны были крыты брезентом, по
правому и левому борту горели зеленые фонарики да красновато тлели огоньки
сигарет, так что едва можно было различить лица людей, которые негромко
переговаривались в тени своих огромных машин. Как-то Джордж спросил одного
шофера, куда они ездят по ночам, и тот объяснил: в Филадельфию,
оборачиваются к утру.
В этих ночных машинах, таких хмурых и тихих, жила, однако, могучая сила
и нетерпение, словно и они, как шоферы, только ждали приказа двинуться в
путь, и от этого для Джорджа вдруг все становилось таинственным и
радостным. Эти люди принадлежат к великому братству тех, кто любит ночь, и
его соединяют с ними те же узы. Ведь ночь всегда была ему не в пример
милее дня, и все его творческие силы достигали высшего накала в потаенном
ликующем объятии ночной темноты.
Ему знакомы были и радости, и тяжкий труд таких вот людей. Перед
глазами вставала темная вереница машин, что с громыханьем катили через
спящие города, и лицо ему обдавало темнотой, свежим дыханьем полей. Он
видел, как согнулись над рулями шоферы - они настороже, всем существом
вслушиваются в сиреневый сумрак и впиваются глазами в дорогу, чтоб как-то
отгородиться от пустынных ночных просторов. Знакомы ему были и придорожные
буфеты, где они останавливаются перекусить, забегаловки, открытые день и
ночь, - там тепло светят мутные лампы и то пусто, безлюдно, только дремлет
за стойкой хозяин - важный грек в белом фартуке, то вдруг все заполнится
шарканьем и топотом ног, громкими резкими голосами нахлынувших толпой
шоферов.
Они входят, усаживаются на поставленных в ряд табуретах и заказывают
еду. И ждут, и голод их все острей от запахов чисто мужской еды - кипящего
кофе, яичницы, и жареного лука, и шипящих на сковороде бифштексов, а пока
едким, бесценным и ничего не стоящим утешением служит им сигарета, они
закуривают, заслонив огонек ладонью у твердых губ, и глубоко затягиваются,
и медленный дым струится из ноздрей. Они щедро поливают бифштексы густым
томатным соусом, темными, неотмывающимися пальцами разрывают ломти
душистого хлеба и едят быстро, алчно, со свирепым наслаждением
накидываются на тарелку и кружку, точно дикие звери на добычу.
О, он с ними, он из них и для них, он по-братски делит с ними радость и
голод, до последнего жадного глотка, до последнего ублаготворенного вздоха
блаженной сытости, до последнего медленно, с наслаждением выдохнутого
дымного колечка. В колдовской летней тьме их жизнь казалась ему
прекрасной. Вот они мчатся сквозь ночь в рассвет, в утренние птичьи песни,
в утро, несущее земле новую радость. И когда он об этом думал, ему
казалось - потаенно живущее во тьме неистовое и одинокое сердце
человеческое вечно молодо и не может умереть.
Все то лето, лето 1929 года, он видел в большом окне склада напротив
какого-то человека, который сидел за письменным столом, всегда в одной и
той же позе, и смотрел на улицу. Когда бы Джордж ни вскинул глаза, тот
неизменно сидел сложа руки, уставясь в окно застывшим, невидящим взглядом.
Поначалу Джордж его почти не замечал, такой тот был бесцветный,
ненавязчивый, будто привычное пятно на выгоревших обоях. А потом его
приметила Эстер и однажды, кивнув в его сторону, сказала весело:
- А вот и наш приятель из агентства доставки! Как ты думаешь, что он
там доставляет? Сколько я смотрю, он ни разу палец о палец не ударил! Нет,
ты обратил внимание? - с жаром воскликнула она. - Просто непостижимо! -
Она громко рассмеялась, недоуменно пожала плечами и чуть погодя продолжала
уже серьезно, озадаченно: - Правда, странно? Ну, что, по-твоему, способен
делать такой человек? Как по-твоему, о чем он думает?
- Не знаю, - равнодушно отозвался Джордж. - Ни о чем, наверно.
И они забыли про этого человека и заговорили о своем, но с тех пор
присутствие странного соседа досаждало Джорджу, и он как завороженный стал
присматриваться и гадать - почему тот сидит будто истукан и куда
уставился?
И Эстер теперь каждый день, чуть не с порога, бросала взгляд на окно
напротив и восклицала с веселым удовлетворением, с каким находишь знакомую
вещь на привычном месте:
- Ага, наш старый друг из доставки все еще смотрит в окошко! Любопытно,
а сегодня он о чем задумался?
И со смехом отворачивалась. Минуту-другую, как всегда по-детски
поддаваясь обаянию слов и ритмов, беззвучно шептала что-то без смысла и
толку: "Доставка-обставка-травка-муравка-вербавка..." - и наконец,
ликующе, нараспев, возвещала:
Он доставки не доставил,
От работы не уставил!
Джордж заявлял, что это не стишки, а чепуха, но Эстер, запрокинув
голову, вся красная, хохотала до слез.
Однако понемногу они перестали смеяться, глядя на этого человека. Его
служба казалась загадочной, его невероятная праздность сперва их только
забавляла, но потом они ощутили в этом странном, застывшем взгляде что-то
внушительное, важное, даже грозное. Изо дня в день перед глазами этого
человека с громом неслась по улице хлопотливая жизнь; изо дня в день
подъезжали огромные фургоны, бурлил людской водоворот - торопливо, со
злостью делали свое дело шоферы, грузчики, упаковщики, кричали,
бранились... а человек у окна ни разу на них не посмотрел, ничем не
показал, что слышит их, он словно бы вовсе их не замечал, просто сидел,
уставясь в окно застывшим, невидящим взглядом.
На своем веку Джордж Уэббер видел многое множество всяких, казалось бы,
пустячных мелочей, которые, однако же, запали в память, застряли в ней,
будто репьи в собачьей шерсти; и всегда именно какая-нибудь мелочишка
врезалась ему в сердце, мгновенным озарением открывая что-то бесконечно
глубокое и значительное. Так, он запомнил, запомнил навсегда, серьезное и
сияющее лицо Эстер, - как оно нежданно вспыхнуло перед ним и тотчас
исчезло в серой безликой толпе на Таймс-сквер. И так же запомнились двое
глухонемых, которые разговаривали друг с другом на пальцах в вагоне метро;
и смех детворы, что внезапно зазвенел в час заката на унылой безлюдной
улице; и девушки, которых он видел из окна, выходящего в проулок, как они
в своих каморках изо дня в день опять и опять стирают и гладят убогие
наряды в вечном ожидании гостя - того, кто никогда к ним не придет.
И вот теперь к этим бережно хранимым в памяти пустякам прибавилось лицо
незнакомца из агентства доставки - тупое, бледное, непроницаемое, и этот
словно навек застывший равнодушно-печальный взгляд. В огромном городе, в
лихорадочно бурлящем хаосе, где все так быстро появляется и проходит,
исчезает и тут же забывается, всегда одинаковое, спокойное, бесстрастное
лицо это стало для Джорджа символом незыблемости. Ибо день за днем
наблюдал он этого человека и силился разгадать его тайну - и наконец,
казалось, нашел ответ.
И потом много лет вспоминалось ему это лицо, и всегда - таким, каким он
видел его как-то под вечер в конце лета. Заходящее солнце уже не слепит и
не жжет, лишь окрашивает нагретый за день кирпич старого здания каким-то
грустным призрачным светом. А у окна, как всегда, сидит тот человек и
смотрит, смотрит. Не дрогнет немигающий взгляд, спокойный и печальный, и
лицо этого человека - точно стены тюрьмы, где томится пленный дух.
Лицо его стало для Джорджа ликом Тьмы и Времени. Оно было безмолвно, и,
однако, у него был голос - голос, которым словно говорила вся земля. То
был голос вечера и ночи, и в нем слились воедино речи всех тех, что прошли
через горячку и неистовство дня и теперь мирно оперлись на вечерние
подоконники. В нем была вся необъятная тишина и усталость, что охватывает
город в сумерки, когда окончился еще один суматошный день и все вокруг -
улицы, дома, восемь миллионов человек - с усталым и грустным облегчением
медленно переводят дух. И в этом единственном безъязыком голосе можно было
различить все их разноязыкие речи.
- Дитя, - говорил этот голос, - дитя, наберись терпенья и веры, ибо из
многих дней состоит жизнь, и всякий час настоящего минет. Сын, сын, ты
бывал безумным и пьяным, бешеным и неистовым, тобой владели ненависть, и
отчаяние, и все темные бури, какие сотрясают человеческую душу, - но так
бывало и с нами. Ты убедился, что земля слишком велика - ее не объять за
одну твою жизнь, ты убедился, твой мозг и мышцы куда слабей, чем сжигающие
их желания и стремления, - но так бывало всегда и со всеми. Ты спотыкался
во мраке, метался на распутьях, блуждал, сбивался с дороги, - но, дитя,
так от века повелось на этой земле. И теперь, когда ты изведал безумие и
отчаяние и еще не раз отчаешься вновь, прежде чем настанет вечер, - мы,
что уже пытались взять приступом эту неистовую землю и потерпели
поражение, мы, кого доводила до безумия непостижимая горькая тайна любви,
кто жаждал славы и испытал все, чем полна жизнь, - смятение, боль, ярость,
- и вот теперь, сидя у окна, спокойно смотрим на все, что никогда уже нас
не встревожит, - мы говорим тебе: не падай духом, ибо, поверь, все
пройдет.
За наш век блеснуло и сменилось столько мод, столько возникло и отжило
новинок, столько забылось слов, столько имен возносилось в сиянии славы и
рушилось в бездну; а теперь мы знаем, мы недолгие гости, чьи шаги не
оставляют следа на бесконечных дорогах жизни. Мы больше не вступим во
мрак, не поддадимся мукам безумия, не признаемся в отчаянии; мы
огородились глухой стеной. Нам уже не придется слушать, как часы отбивают
время под чуждым небом, и просыпаться поутру в чужой стране с мыслью о
родном доме: наши скитания окончены и голод утолен. Брат, сын, товарищ,
знай, мы долго жили и много видели - и оттого теперь нам довольно обладать
совсем немногим, и пусть все остальное в мире проходит мимо нас.
Есть на свете такое, что никогда не меняется. Есть такое, что остается
навсегда. Прильни ухом к земле и слушай.
Лепет лесного ручья в ночи, смех женщины в темноте, звонкий дробный
стук гравия под граблями, полуденный стрекот кузнечиков на знойном лугу,
тончайшая паутина детских голосов в ясный день - вот что навеки неизменно.
Блики солнца на играющей волне, сияние звезд, чистота утра, соленое
дыхание моря в гавани, ветви в набухших почках, окутанные дымкой,
нежнейшим оперением новорожденной листвы, и во всем этом что-то
мимолетное, навеки неуловимое, острым шипом пронзающая сердце весна,
пронзительный безъязыкий клич, - вот что остается навеки неизменным.
Все, что от самой земли, не изменяется - лист, былинка, цветок, ветер,
который плачет, и засыпает, и пробуждается вновь, и деревья, чьи
окоченелые руки содрогаются и стучат друг о друга во мраке, и прах
давным-давно зарытых в землю влюбленных, - все, что рождает земля в каждое
время года, все, что течет и меняется и вновь возникает на земле, - все
это пребудет неизменным, ибо возникает из земли, а она не меняется, и
скульпторов-американцев. Несмотря на малый рост и словно бы хрупкое
сложение, Катамото был весь - воплощенная энергия и способен на подлинно
титанический труд. Одному богу известно, как он справлялся, откуда только
брались у него силы.
Джордж что-то спросил о гипсовой громадине посреди комнаты, и Катамото
подвел его поближе и показал на ноги белого великана:
- Он совсем как вы!.. Топ-топ!.. Да-да... Он топочет!
Потом повел Джорджа на галерейку, и Джордж, как полагается, выразил
свое восхищение.
- Да-да! Вам нравится? - Катамото широко, но не без смущения улыбнулся
Джорджу, потом показал на кушетку: - Я тут сплю. - Потом ткнул пальцем в
потолок, такой низкий, что Джордж не мог распрямиться во весь рост, и с
живым интересом спросил: - А вы спите там?
Джордж кивнул.
Катамото опять заулыбался, но говорил он теперь с запинками, явно
смущенный:
- Я тут, - он показал пальцем на свое ложе, - а вы там, да?
Он поглядел на Джорджа чуть ли не с мольбой, даже с отчаянием... и
вдруг Джордж начал понимать.
- А, вы хотите сказать, что я как раз над вами? (Катамото с облегчением
кивнул.) И когда я не ложусь допоздна, вам, наверно, слышно?
- Да-да! - Японец усиленно кивал. - Иногда... - Улыбка у него
получилась немножко печальная. - Иногда вы... топочете! - С робкой
укоризной он погрозил Джорджу пальцем и хихикнул.
- Ох, извините! - сказал Джордж. - Я ведь не знал, что вы спите так...
под самым потолком. Когда я работаю допоздна, я всегда хожу из угла в
угол. Прескверная привычка. Постараюсь отвыкнуть.
- Ой нет! - искренне огорчился Катамото. - Я не хочу, чтобы вы... как
это вы сказали?.. меняли образ жизни!.. Что вы, сэр, помилуйте! Нужно
немножко, пустяк - снимать на ночь башмаки! - Он показал пальцем на свои
мягкие шлепанцы и с надеждой улыбнулся Джорджу. - Вам такие нравятся, да?
И опять улыбнулся своей неотразимой улыбкой.
С тех пор, разумеется, Джордж ходил дома в шлепанцах. Но иногда забывал
переобуться, и наутро Катамото опять стучался к нему. Никогда он не
сердился, был неизменно терпелив, добродушен, безукоризненно учтив, но
неукоснительно призывал Джорджа к ответу.
- Опять топочете! - восклицал он. - Сегодня ночью опять топ-топ!
И Джордж просил прощенья и обещал, что больше не будет, и Катамото
уходил, посмеиваясь, и напоследок оборачивался, лукаво грозил пальцем, еще
раз выкрикивал: "Топ-топ!" - и, захлебываясь смехом, сбегал с лестницы.
Они стали друзьями.
Шли месяцы, и нередко, возвращаясь домой, Джордж заставал полный
коридор грузчиков; они пыхтели и потели, а Катамото, с головы до пят в
белой пыли и гипсовой крошке, обуреваемый страхом, как бы не испортили его
работу, вился вокруг; он испуганно и умоляюще улыбался, судорожно
стискивал крохотные ручки и маялся жаждой помочь делу: то весь вздрогнет,
то метнется в ужасе и вновь отскочит, то съежится, то извивается всем
телом - и непрестанно повторяет с напряженной, изысканной, вкрадчивой
учтивостью:
- Теперь вот вы... пожалуйста... чуточку!.. И вы... да-да-да! (Он
судорожно улыбается.) О-ох!.. Да-да... Прошу вас, сэр!.. Нельзя ли
пониже... чуточку... да... да-да! - Он переходил на шепот и искательно, с
мольбой улыбался.
И грузчики по частям вытаскивали из дому и водружали в фургон
какого-нибудь Перикла из Северной Дакоты - монумент таких размеров, что
оставалось диву даваться, как изящный и с виду хрупкий маленький человечек
ухитрился смастерить эдакую громадину.
Потом грузчики отбывали, и некоторое время мистер Катамото предавался
праздности и отдыхал душой. Он выходил во двор со своей подружкой,
тоненькой проворной японкой, в жилах которой, судя по внешности, текло еще
и немного итальянской крови, и они часами играли в мяч. Катамото бил мячом
в кирпичную стену соседнего дома и при удаче всякий раз заливисто хохотал,
хлопал в ладоши и под конец уже хватался за живот и еле держался на ногах.
Захлебывался смехом и, не помня себя от восторга, пронзительно частил:
- Да-да-да! Да-да-да! Да-да-да!
А если заметит в окне Джорджа, встретится с ним взглядом - опять
закатится, грозит пальцем и чуть не визжит:
- А кто у нас топочет?.. Да-да-да!.. Сегодня ночью опять топ-топ!
И в приступе неудержимого веселья побредет через двор, прислонится к
стене и весь согнется, держась за тощий животик, и только слабо стонет от
смеха.
Жаркое лето было уже в самом разгаре, и вот в первых числах августа,
возвратясь домой, Джордж снова наткнулся на грузчиков. На сей раз, похоже,
предстояло перевезти махину еще побольше прежних. Катамото, весь
заляпанный белым, разумеется, маячил в прихожей, беспокойно улыбался и
умоляюще суетился вокруг дюжих парней. Когда Джордж вошел в коридор, двое
пятились ему навстречу, они тащили исполинскую голову с бульдожьими
челюстями и с печатью подобающей; государственному мужу умудренной
прозорливости на челе. Чуть погодя из дверей скульптора, пятясь, вышли еще
трое, - пыхтя, кряхтя и ругаясь, они ворочали кусок развевающегося
долгополого сюртука и великолепно круглящееся обтянутое жилетом брюшко.
Тем временем вернулись первые двое и вновь появились, шатаясь под тяжестью
могучей ноги в гипсовых брюках, обутой в башмак, который пришелся бы впору
Атланту. Один из грузчиков, идущих за новой долей великого
государственного деятеля, прижался к стене, давая им дорогу.
- Ух ты! - сказал он. - Коли этот сукин сын на тебя наступит своей
ножищей, так и мокрого места не останется, верно, Джо?
Последней выволокли ручищу гипсового Солона, она заканчивалась сжатым
кулаком, только указующий перст торжественно торчал ввысь, заклиная и
укоряя.
Это был шедевр Катамото, - Джордж смотрел и чувствовал, что в
гигантском поднятом пальце достигли вершины искусство и самая жизнь
маленького скульптора. Конечно же, это самое заветное его творение.
Никогда раньше Джордж не видел его таким взволнованным. Грузчики
обливались потом, а он, глядя на них, кажется, возносил молитвы к небесам.
Их грубые, неосторожные прикосновения к его любимому детищу заставляли его
содрогаться. В улыбке, оледеневшей на его лице, был ужас. Он ежился,
корчился, стискивая крохотные ручки, умоляюще что-то лепетал. Джордж не
сомневался, если что-нибудь стрясется с этим толстенным вытянутым гипсовым
пальцем, Катамото рухнет бездыханный.
Но наконец этого Озимандию благополучно погрузили в огромный фургон и
покатили прочь, а его создатель, маленький, тощенький, окончательно
выбившийся из сил, стоял на обочине, растерянно глядя вслед. Затем
вернулся в дом, увидел Джорджа и улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой.
- Топ-топ, - выдавил он из себя и погрозил пальцем, но впервые - слабо
и вяло, безо всякой веселости.
Никогда прежде Джордж не видел его усталым. Казалось, этот маленький
человечек вовсе не знает усталости. Он был такой живой, неугомонный. А
тут, видно, совсем выдохся, и лицо какое-то землистое... Джорджу отчего-то
стало грустно. Катамото помолчал минуту, потом поднял голову и вымолвил
глухо, печально, но в голосе его все же сквозило любопытство:
- Вы статую видели? Да?
- Да, Като, видел.
- И понравилось вам?
- Да, очень.
- И... - Японец тихонько прыснул и взмахнул руками. - И ноги видели?
- Видел.
- Я так думаю... вот кто будет топотать, да? - И он слабо усмехнулся.
- Да уж наверно, с эдакими копытами, - сказал Джордж и, чуть подумав,
прибавил: - У него почти такие же ножищи, как у меня.
Катамото пришел в восторг.
- Да-да! - подхватил он, тоненько засмеялся и усиленно закивал.
Помолчал немного и нерешительно, но теперь уже не в силах скрыть
любопытство, спросил: - А палец видели?
- Видел, Като.
- И понравилось? - был поспешный, жадный вопрос.
- Очень.
- Большой он, да? - В голосе Катамото нарастало торжество.
- Очень большой, Като.
- И по-ка-зы-вает... да? - с упоением произнес Катамото, расплылся в
улыбке до ушей и тоже ткнул крохотным пальчиком в небеса.
- Да, показывает.
Скульптор умиротворенно вздохнул. Видно было, что он утешен и доволен,
как дитя.
- Что ж, - сказал он, - я рад, что вам понравилось.
После этого Джордж с неделю не видел Катамото и даже не вспоминал о
нем. В Школе прикладного искусства были каникулы, и теперь Джордж, не
теряя ни минуты, днями и ночами самозабвенно предавался писанию. И вот
как-то под вечер, докончив большой кусок, он швырнул исчерканные
торопливыми каракулями страницы в груду бумаги на полу, с облегчением
откинулся на стуле, поглядел в окно, выходящее во двор, - и вдруг подумал
о Катамото. Что-то в последнее время того совсем не видно, и даже не
слыхать знакомого постукиванья мяча о стену и громкого, пронзительного
смеха. И, оказывается, всего этого очень не хватает... Джорджу стало не по
себе, встревоженный, он сбежал по лестнице и позвонил у дверей Катамото.
Никакого ответа. Тишина. Джордж подождал - никто к нему не вышел. Тогда
он спустился вниз и отыскал привратника. Тот сказал, что мистер Катамото
болен. Нет, вроде ничего серьезного, но доктор велел отдохнуть, на время
оставить тяжелую работу и отослал его в соседнюю больницу, - там, мол,
будет и наблюдение и уход.
Джордж собирался навестить приятеля, да был поглощен своей новой книгой
и все откладывал. А через несколько дней, поутру, возвращаясь домой после
завтрака в ресторане, он увидел перед домом фургон. Дверь Катамото была
распахнута, Джордж заглянул: квартира опустела, грузчики уже почти все
вынесли. Посреди комнаты, когда-то поразившей Джорджа, где Катамото так
усердно трудился над своими детищами, стоял знакомый скульптора, молодой
японец, Джордж его здесь уже встречал. Сейчас он распоряжался отправкой
мебели.
Заслышав шаги Джорджа, молодой японец поднял глаза и показал зубы в
учтивейшей ледяной улыбке. Он не сказал ни слова, пока Джордж не спросил,
как здоровье мистера Катамото. Тогда все с той же белозубой ледяной
улыбкой, с той же непроницаемой учтивостью он сообщил, что мистер Катамото
умер.
Джордж был ошеломлен. Постоял немного, понимал, что сказать тут нечего,
и, однако, чувствуя, как все это чувствуют в подобные минуты: что-то
сказать необходимо... Поглядел на молодого японца, открыл было рот - и
встретил вежливый, непроницаемый, замкнутый взгляд самой Азии.
И не стал ничего говорить. Только поблагодарил молодого человека и
вышел.
Из окон, выходящих на улицу, Джорджу только и видна была угрюмая
громадина склада через дорогу. Это был мрачный, уродливый домина унылого
ржаво-бурого цвета, весь в жесткой паутине пожарных лестниц; по фасаду из
конца в конец тянулась ветхая деревянная вывеска, а на ней выцветшими,
почти неразборчивыми буквами значилось: "Агентство доставки". Джордж из
знал, что за штука агентство доставки, но с тех пор, как он поселился на
этой улице, дня не проходило, чтобы к бурому зданию не подъезжали огромные
грузовики; аккуратно примериваясь, они пятились задом, пока не подбирались
вплотную к истертым доскам погрузочной платформы, край которой круто
обрывался на высоте четырех футов над тротуаром. Шоферы и их подручные
соскакивали наземь, и тотчас молчаливые недра старого здания заполнял
неистовый шум рабочей суеты, воздух гудел от резких окриков:
- Подай назад, вы, там! Подай назад! Давай, давай! Пособите-ка, ребята!
Эй, вы!
Лица у этих людей были грубые, они глядели друг на друга насмешливо,
негромко чертыхались, кривя губы. И яростно огрызались, отстаивая свои
права, не желая сделать ни на волос больше, чем положено:
- А мне какое дело, куда везти! Это твоя забота, черт подери! Я-то при
чем?
Работали они быстро, с удивительной силой и сноровкой, свирепые,
недобрые, их подхлестывало какое-то злое беспокойство, и крикливые голоса
звучали злобно.
Огромный город был этим людям жестокосердой матерью, и вскормила она их
горечью. Они родились среди кирпича и асфальта, в многоэтажных людских
ульях, на кишащих народом улицах, с младенчества их убаюкивал
оглушительный лязг внезапно налетающих поездов надземки, сызмальства они
учились драться, грозить, огрызаться и отбиваться в мире свирепого
насилия, неумолчного шума и грохота - город наложил на них неизгладимое
клеймо, проник в их плоть и кровь, кислотой въелся в их движения и речь, в
их мысли и понятия. Грубые лица их были иссечены морщинами, загрубевшая
серая кожа будто вся иссохла и выцвела. Самый пульс у них словно бился в
яростном ритме города; искривленные губы готовы мгновенно изрыгнуть
лязгающую железом брань, в сердцах затаилась непомерная мрачная гордыня.
И души их были подобны асфальтовым ликам городских улиц. Каждый день по
ним проносились неистовые краски тысяч новых ощущений - и каждый день все
звуки, все краски, всю ярость вновь сметало без следа с этой упорной
брони. Десять тысяч яростных дней пронеслось над ними - и ничего не
осталось в их памяти. Они жили точно существа, рожденные только сегодня и
сразу взрослыми, с каждым вздохом они начисто избавлялись от прошлого, и
вся их жизнь заключалась в одной лишь настоящей минуте.
И как же они были тверды и уверены в себе, вечно неправы, но всегда
самонадеянны. Они никогда не колебались, не признавались в неведении и
ошибках, не знали сомнений. Каждое утро они начинали насмешкой, окриком,
торопливой грубой руганью, им не терпелось окунуться в дневную суматоху. В
полдень они прочно сидели в своих машинах и сквозь вонь бензина и
разогретых моторов во всеуслышание кляли на чем свет стоит подлые трюки
соперников, которые ухитрялись их обогнать, и тиранов полицейских,
безмозглых пешеходов, и промахи собратьев, не столь искусных в том же
ремесле. Каждый день они встречали опасности, которыми грозила им улица,
так невозмутимо, будто катили по глухим проселкам. Каждый день, глазом не
моргнув, они пускались в приключения, перед которыми в ужасе и отчаянии
отступили бы храбрейшие уроженцы захолустных окраин.
Пронизывающе сырой и холодной ранней весной они ходили в черных
шерстяных блузах и кожаных куртках, но сейчас, летом, работали полуголые -
и видно было, как на худощавых жилистых телах, под загаром и татуировкой,
змеями извиваются мышцы. Джордж смотрел на их мощные и точные движения
почтительно и едва ли не со стыдом. Ибо рядом с жизнью этих людей, которые
научились наилучшим образом применять свои силы и таланты, его собственная
жизнь, раздирающие его непримиримые порывы и желания, смутные планы и
замыслы, труды, начатые с надеждой и, как часто бывало, заброшенные на
полпути, - все казалось бестолковым, неверным, все шло вслепую и кое-как.
А пять раз в неделю по ночам вдоль обочины выстраивался в молчаливом
ожидании длиннейший караван. Теперь фургоны были крыты брезентом, по
правому и левому борту горели зеленые фонарики да красновато тлели огоньки
сигарет, так что едва можно было различить лица людей, которые негромко
переговаривались в тени своих огромных машин. Как-то Джордж спросил одного
шофера, куда они ездят по ночам, и тот объяснил: в Филадельфию,
оборачиваются к утру.
В этих ночных машинах, таких хмурых и тихих, жила, однако, могучая сила
и нетерпение, словно и они, как шоферы, только ждали приказа двинуться в
путь, и от этого для Джорджа вдруг все становилось таинственным и
радостным. Эти люди принадлежат к великому братству тех, кто любит ночь, и
его соединяют с ними те же узы. Ведь ночь всегда была ему не в пример
милее дня, и все его творческие силы достигали высшего накала в потаенном
ликующем объятии ночной темноты.
Ему знакомы были и радости, и тяжкий труд таких вот людей. Перед
глазами вставала темная вереница машин, что с громыханьем катили через
спящие города, и лицо ему обдавало темнотой, свежим дыханьем полей. Он
видел, как согнулись над рулями шоферы - они настороже, всем существом
вслушиваются в сиреневый сумрак и впиваются глазами в дорогу, чтоб как-то
отгородиться от пустынных ночных просторов. Знакомы ему были и придорожные
буфеты, где они останавливаются перекусить, забегаловки, открытые день и
ночь, - там тепло светят мутные лампы и то пусто, безлюдно, только дремлет
за стойкой хозяин - важный грек в белом фартуке, то вдруг все заполнится
шарканьем и топотом ног, громкими резкими голосами нахлынувших толпой
шоферов.
Они входят, усаживаются на поставленных в ряд табуретах и заказывают
еду. И ждут, и голод их все острей от запахов чисто мужской еды - кипящего
кофе, яичницы, и жареного лука, и шипящих на сковороде бифштексов, а пока
едким, бесценным и ничего не стоящим утешением служит им сигарета, они
закуривают, заслонив огонек ладонью у твердых губ, и глубоко затягиваются,
и медленный дым струится из ноздрей. Они щедро поливают бифштексы густым
томатным соусом, темными, неотмывающимися пальцами разрывают ломти
душистого хлеба и едят быстро, алчно, со свирепым наслаждением
накидываются на тарелку и кружку, точно дикие звери на добычу.
О, он с ними, он из них и для них, он по-братски делит с ними радость и
голод, до последнего жадного глотка, до последнего ублаготворенного вздоха
блаженной сытости, до последнего медленно, с наслаждением выдохнутого
дымного колечка. В колдовской летней тьме их жизнь казалась ему
прекрасной. Вот они мчатся сквозь ночь в рассвет, в утренние птичьи песни,
в утро, несущее земле новую радость. И когда он об этом думал, ему
казалось - потаенно живущее во тьме неистовое и одинокое сердце
человеческое вечно молодо и не может умереть.
Все то лето, лето 1929 года, он видел в большом окне склада напротив
какого-то человека, который сидел за письменным столом, всегда в одной и
той же позе, и смотрел на улицу. Когда бы Джордж ни вскинул глаза, тот
неизменно сидел сложа руки, уставясь в окно застывшим, невидящим взглядом.
Поначалу Джордж его почти не замечал, такой тот был бесцветный,
ненавязчивый, будто привычное пятно на выгоревших обоях. А потом его
приметила Эстер и однажды, кивнув в его сторону, сказала весело:
- А вот и наш приятель из агентства доставки! Как ты думаешь, что он
там доставляет? Сколько я смотрю, он ни разу палец о палец не ударил! Нет,
ты обратил внимание? - с жаром воскликнула она. - Просто непостижимо! -
Она громко рассмеялась, недоуменно пожала плечами и чуть погодя продолжала
уже серьезно, озадаченно: - Правда, странно? Ну, что, по-твоему, способен
делать такой человек? Как по-твоему, о чем он думает?
- Не знаю, - равнодушно отозвался Джордж. - Ни о чем, наверно.
И они забыли про этого человека и заговорили о своем, но с тех пор
присутствие странного соседа досаждало Джорджу, и он как завороженный стал
присматриваться и гадать - почему тот сидит будто истукан и куда
уставился?
И Эстер теперь каждый день, чуть не с порога, бросала взгляд на окно
напротив и восклицала с веселым удовлетворением, с каким находишь знакомую
вещь на привычном месте:
- Ага, наш старый друг из доставки все еще смотрит в окошко! Любопытно,
а сегодня он о чем задумался?
И со смехом отворачивалась. Минуту-другую, как всегда по-детски
поддаваясь обаянию слов и ритмов, беззвучно шептала что-то без смысла и
толку: "Доставка-обставка-травка-муравка-вербавка..." - и наконец,
ликующе, нараспев, возвещала:
Он доставки не доставил,
От работы не уставил!
Джордж заявлял, что это не стишки, а чепуха, но Эстер, запрокинув
голову, вся красная, хохотала до слез.
Однако понемногу они перестали смеяться, глядя на этого человека. Его
служба казалась загадочной, его невероятная праздность сперва их только
забавляла, но потом они ощутили в этом странном, застывшем взгляде что-то
внушительное, важное, даже грозное. Изо дня в день перед глазами этого
человека с громом неслась по улице хлопотливая жизнь; изо дня в день
подъезжали огромные фургоны, бурлил людской водоворот - торопливо, со
злостью делали свое дело шоферы, грузчики, упаковщики, кричали,
бранились... а человек у окна ни разу на них не посмотрел, ничем не
показал, что слышит их, он словно бы вовсе их не замечал, просто сидел,
уставясь в окно застывшим, невидящим взглядом.
На своем веку Джордж Уэббер видел многое множество всяких, казалось бы,
пустячных мелочей, которые, однако же, запали в память, застряли в ней,
будто репьи в собачьей шерсти; и всегда именно какая-нибудь мелочишка
врезалась ему в сердце, мгновенным озарением открывая что-то бесконечно
глубокое и значительное. Так, он запомнил, запомнил навсегда, серьезное и
сияющее лицо Эстер, - как оно нежданно вспыхнуло перед ним и тотчас
исчезло в серой безликой толпе на Таймс-сквер. И так же запомнились двое
глухонемых, которые разговаривали друг с другом на пальцах в вагоне метро;
и смех детворы, что внезапно зазвенел в час заката на унылой безлюдной
улице; и девушки, которых он видел из окна, выходящего в проулок, как они
в своих каморках изо дня в день опять и опять стирают и гладят убогие
наряды в вечном ожидании гостя - того, кто никогда к ним не придет.
И вот теперь к этим бережно хранимым в памяти пустякам прибавилось лицо
незнакомца из агентства доставки - тупое, бледное, непроницаемое, и этот
словно навек застывший равнодушно-печальный взгляд. В огромном городе, в
лихорадочно бурлящем хаосе, где все так быстро появляется и проходит,
исчезает и тут же забывается, всегда одинаковое, спокойное, бесстрастное
лицо это стало для Джорджа символом незыблемости. Ибо день за днем
наблюдал он этого человека и силился разгадать его тайну - и наконец,
казалось, нашел ответ.
И потом много лет вспоминалось ему это лицо, и всегда - таким, каким он
видел его как-то под вечер в конце лета. Заходящее солнце уже не слепит и
не жжет, лишь окрашивает нагретый за день кирпич старого здания каким-то
грустным призрачным светом. А у окна, как всегда, сидит тот человек и
смотрит, смотрит. Не дрогнет немигающий взгляд, спокойный и печальный, и
лицо этого человека - точно стены тюрьмы, где томится пленный дух.
Лицо его стало для Джорджа ликом Тьмы и Времени. Оно было безмолвно, и,
однако, у него был голос - голос, которым словно говорила вся земля. То
был голос вечера и ночи, и в нем слились воедино речи всех тех, что прошли
через горячку и неистовство дня и теперь мирно оперлись на вечерние
подоконники. В нем была вся необъятная тишина и усталость, что охватывает
город в сумерки, когда окончился еще один суматошный день и все вокруг -
улицы, дома, восемь миллионов человек - с усталым и грустным облегчением
медленно переводят дух. И в этом единственном безъязыком голосе можно было
различить все их разноязыкие речи.
- Дитя, - говорил этот голос, - дитя, наберись терпенья и веры, ибо из
многих дней состоит жизнь, и всякий час настоящего минет. Сын, сын, ты
бывал безумным и пьяным, бешеным и неистовым, тобой владели ненависть, и
отчаяние, и все темные бури, какие сотрясают человеческую душу, - но так
бывало и с нами. Ты убедился, что земля слишком велика - ее не объять за
одну твою жизнь, ты убедился, твой мозг и мышцы куда слабей, чем сжигающие
их желания и стремления, - но так бывало всегда и со всеми. Ты спотыкался
во мраке, метался на распутьях, блуждал, сбивался с дороги, - но, дитя,
так от века повелось на этой земле. И теперь, когда ты изведал безумие и
отчаяние и еще не раз отчаешься вновь, прежде чем настанет вечер, - мы,
что уже пытались взять приступом эту неистовую землю и потерпели
поражение, мы, кого доводила до безумия непостижимая горькая тайна любви,
кто жаждал славы и испытал все, чем полна жизнь, - смятение, боль, ярость,
- и вот теперь, сидя у окна, спокойно смотрим на все, что никогда уже нас
не встревожит, - мы говорим тебе: не падай духом, ибо, поверь, все
пройдет.
За наш век блеснуло и сменилось столько мод, столько возникло и отжило
новинок, столько забылось слов, столько имен возносилось в сиянии славы и
рушилось в бездну; а теперь мы знаем, мы недолгие гости, чьи шаги не
оставляют следа на бесконечных дорогах жизни. Мы больше не вступим во
мрак, не поддадимся мукам безумия, не признаемся в отчаянии; мы
огородились глухой стеной. Нам уже не придется слушать, как часы отбивают
время под чуждым небом, и просыпаться поутру в чужой стране с мыслью о
родном доме: наши скитания окончены и голод утолен. Брат, сын, товарищ,
знай, мы долго жили и много видели - и оттого теперь нам довольно обладать
совсем немногим, и пусть все остальное в мире проходит мимо нас.
Есть на свете такое, что никогда не меняется. Есть такое, что остается
навсегда. Прильни ухом к земле и слушай.
Лепет лесного ручья в ночи, смех женщины в темноте, звонкий дробный
стук гравия под граблями, полуденный стрекот кузнечиков на знойном лугу,
тончайшая паутина детских голосов в ясный день - вот что навеки неизменно.
Блики солнца на играющей волне, сияние звезд, чистота утра, соленое
дыхание моря в гавани, ветви в набухших почках, окутанные дымкой,
нежнейшим оперением новорожденной листвы, и во всем этом что-то
мимолетное, навеки неуловимое, острым шипом пронзающая сердце весна,
пронзительный безъязыкий клич, - вот что остается навеки неизменным.
Все, что от самой земли, не изменяется - лист, былинка, цветок, ветер,
который плачет, и засыпает, и пробуждается вновь, и деревья, чьи
окоченелые руки содрогаются и стучат друг о друга во мраке, и прах
давным-давно зарытых в землю влюбленных, - все, что рождает земля в каждое
время года, все, что течет и меняется и вновь возникает на земле, - все
это пребудет неизменным, ибо возникает из земли, а она не меняется, и