Вулф Том. Домой возврата нет

как-нибудь помочь? И волей-неволей надо было отвечать, что он, увы, не
врач и придется им искать помощи в другом месте.
Такие звонки растравили его любопытство, и теперь днем, в докторские
приемные часы, он смотрел в оба. Когда звонили у парадного, он каждый раз
подходил к окну, и очень быстро его подозрения подтвердились: этот доктор
пользовал одних только женщин. Возраст пациенток был самый разный -
приходили и совсем молоденькие женщины, и старые ведьмы, и одевались они
кто роскошно, а кто более чем скромно, но одно у всех больных было общее:
все без исключения носили юбки. У этой двери ни разу не позвонил мужчина.
Порой Джордж принимался поддразнивать миссис Парвис насчет этой
бесконечной череды посетительниц и вслух размышлял о том, как же доктор их
лечит. Но миссис Парвис отлично умела обманывать себя - дар, очень
распространенный среди людей ее положения, хотя, конечно, присущий отнюдь
не только им. Несомненно, она догадывалась о многом, что происходило
этажом ниже, но ее верность любому хозяину оставалась неколебимой - и
когда Джордж начинал уж очень приставать с расспросами, она сразу уходила
в свою раковину, отвечала туманно: толком она в таких делах не
разбирается, но, думается ей, доктор вроде лечит "от больных нервов".
- Какие же это болезни он лечит? - спрашивал Джордж. - У мужчин ведь
тоже нервы бывают не в порядке?
- А-а. - Миссис Парвис, по своему обыкновению, многозначительно кивала.
- А-а, вот тут-то вы его и поймали.
- Кого поймал, миссис Парвис?
- Ответ. Вся беда от этих... как бишь... от современных темпов. Так
доктор говорит, - продолжала она высокомерно, тем непререкаемым тоном,
каким всегда ссылалась на маленького врача и повторяла его высказывания. -
Вся беда в том, что нынче жизнь больно торопливая - люди все по ужинам да
по коктейлям, ночей не спят и все такое. В Америке вроде жизнь и еще того
хуже. Ну, может, и не хуже, - поспешно поправилась миссис Парвис,
испугавшись, что неосторожными словами уязвила патриотические чувства
Джорджа. - Я ж там не была, откуда мне знать, правда?
Америку она себе представляла главным образом по бульварным газетенкам,
которые читала весьма усердно, и рисовались ей такие восхитительно
несообразные картины, что у Джорджа не хватило мужества ее разочаровать. И
он почтительно с нею согласился и даже несколькими тонкими намеками еще
подкрепил ее уверенность, будто почти все американки только тем и заняты,
что разгуливают по званым вечерам и пьют коктейли, а спать и вовсе никогда
не ложатся.
- Ну вот, - сказала миссис Парвис, удовлетворенно и понимающе кивая, -
стало быть, вы сами знаете, какие они есть, эти современные темпы. - И,
помедлив долю секунды, докончила: - Стыд и срам это, вот что я вам скажу!


Очень много было такого, о чем она говорила, что это стыд и срам.
Наверно, самый желчный консерватор в самом аристократическом из лондонских
клубов не был до такой степени озабочен и возмущен положением дел в
стране, как Дэйзи Парвис. Послушать ее, так подумаешь, будто она и есть
наследница громадных поместий, которые всегда, со времен норманнских
завоевателей, были величайшим богатством ее края, а вот теперь их у нее
отнимают, распродают по клочкам, разрушают и опустошают, потому что она,
Дэйзи Парвис, больше не в силах платить установленные правительством
разорительные налоги. Она готова была рассуждать об этом подолгу и всерьез
делилась дурными предчувствиями, тяжко вздыхала и горестно качала головой.
Порою Джордж работал ночь напролет и только унылым туманным утром,
часов в шесть-семь валился наконец в постель. Миссис Парвис приходила в
половине восьмого. Если он еще не успевал уснуть, он слышал, как она
тихонько поднимается по лестнице и проходит в кухню. А чуть погодя она
стучалась к нему и вносила огромную кружку дымящегося питья, в снотворное
действие которого верила свято и нерушимо.
- Выпейте-ка чашечку бульона, - говорила она, - от него враз сон
разберет.
Джорджа и без того уже "сон разбирал", но это ее не интересовало. Если
он еще не уснул, она поила его бульоном, "чтоб сон разобрал". А если он
уже успел уснуть, она его будила и давала ему бульон, чтоб он снова уснул.
По правде говоря, ей просто хотелось с ним поговорить, поболтать о том
о сем, а главное, поделиться самыми свежими новостями. Она приносила
Джорджу "Таймс" и "Дейли мейл", и, уже конечно, при ней всегда была ее
любимая бульварная газетка. И пока он, полусидя в постели, пил бульон,
миссис Парвис, стоя у двери, с шумом потрясала своей газеткой и начинала:
- Стыд и срам это, вот что я вам скажу!
- Чем это вы нынче возмущаетесь, миссис Парвис?
- Да вот, вы только послушайте! - говорила она сердито и читала вслух:
- "Как объявила вчера адвокатская контора Меригру и Распа, поверенных его
светлости герцога Бейсингстокского, его светлость намерен продать свое
поместье в Чиппинг-Кадлингтон (Глостершир). Продаже подлежат шестнадцать
тысяч акров земли, в том числе восемь тысяч акров охотничьих угодий, и
замок Бейсингсток-Холл, один из прекраснейших образцов зодчества времен
первых Тюдоров; предки его светлости владели этим поместьем, начиная с XV
века. Представители конторы Меригру и Распа заявили, однако, что в связи с
непомерно возросшим подоходным налогом и налогом на недвижимость его
светлость считает для себя невозможным далее содержать поместье в должном
состоянии и потому продает Бейсингсток-Холл с аукциона. Тем самым во
владении его светлости остаются всего три поместья: Фозергилл-Холл в
Девоншире, Уинтрингэм в Йоркшире и замок Лох Мак-Таш с охотничьими
угодьями в Шотландии. Говорят, его светлость сказал недавно в кругу
друзей, что если не будут приняты какие-то меры, чтобы остановить пагубный
рост налогов, в ближайшие сто лет во всей Англии не останется ни одного
большого поместья, которое по-прежнему принадлежало бы первоначальным
владельцам..."
- А-а, - вздыхает миссис Парвис, дочитав это скорбное сообщение, и
понимающе кивает. - В том-то все и дело. Правду говорит его светлость, мы
теряем все наши большие поместья. А почему? Да потому, что владельцы
больше не в силах платить налоги. Пагубные, это он верно говорит. Коли и
дальше так пойдет, помяните мое слово, благородным людям негде станет
жить. И то уж многие переселяются, - загадочно прибавляет она.
- Куда переселяются, миссис Парвис?
- Да мало ли. Во Францию, в Италию, в общем, на континент. Вот лорд
Криклвуд живет где-то там, на юге Франции. А почему? Потому, что налоги
для него больно высоки. Он тут все свои именья продал. А уж какие
миленькие были именья, - с нежностью, точно о лакомом кусочке, прибавляет
миссис Парвис. - Или вот взять графа Пентетьюка, леди Синтию Уормвуд, ее
милость вдовствующую графиню Тротлмарш - где они все? Все они
поразъехались, вот что. Собрались, да и уехали. Поместья продали. Живут в
чужих краях. А почему? Да потому, что налоги стали больно высокие. Стыд и
срам, вот что я вам скажу!
К концу этой длинной речи приветливое лицо миссис Парвис сплошь
заливает сердитый румянец. Не часто Джорджу доводилось видеть такую
горячую заботу о чужих делах. Опять и опять он пробует добраться до
истоков столь искреннего волнения. Он со стуком отставляет чашку бульона и
взрывается:
- Но послушайте, миссис Парвис, вы-то что беспокоитесь? Ваши лорды и
леди с голоду не помрут. Вот вы у меня получаете десять шиллингов в
неделю, да у доктора еще восемь. Он к концу года собирается оставить
практику и уедет жить за границу. А потом скоро и я вернусь в Америку. И
вы даже не знаете, где вы будете ровно через год, какой найдете заработок.
А вы каждый день читаете мне, что герцог Бейсингстокский или граф
Пентетьюк должны расставаться с одним из полдюжины своих поместий, как
будто боитесь, что всей этой публике придется жить на пособие по
безработице. Вам-то и вправду придется жить на пособие, если вы останетесь
без работы. А им всем худо не будет, - уж во всяком случае, не так, как
вам.
- Это да, - отвечает миссис Парвис тихим голосом, так ласково и кротко,
словно речь идет о благополучии малых беспомощных детей, - но мы-то ведь
привычные, правда? А они, бедняжечки, ни к чему такому не приучены.
Потрясающе. Просто непостижимо. Джордж растерян, у него такое чувство,
будто он бьется о несокрушимую стену. Зовите это как хотите - раболепным
низкопоклонством, слепым невежеством, беспросветным тупоумием, - но ничего
с этим не поделаешь. Эту стену невозможно ни сокрушить, ни хотя бы
поколебать. В жизни он не встречал столь беспримерной верности и
преданности.


Подобные разговоры велись у них каждое утро, и наконец не осталось,
кажется, ни одного обедневшего молодого виконта, о чьем благородстве и
несчастьях не посокрушалась бы почтительно всеведущая миссис Парвис. Но
после того как по порядку, сверху донизу, с нежной заботой, до малейшего
многоцветного перышка, блистающего в их геральдических крыльях,
пересмотрены бывали все несчетные чины - святые, ангелы, капитаны великого
воинства, стражи внутренних врат и верные лейтенанты, - неизменно
наступало молчание. Казалось, в комнату входил некто незримый, но великий.
И тут миссис Парвис с шуршаньем встряхивала газету, откашливалась и
негромко, благоговейно произносила священное имя: ОН.
Порой эта минута наступала вслед за самозабвенными рассуждениями об
Америке и "современных темпах" - в сотый раз миссис Парвис
распространялась о злосчастном уделе женской половины населения
Соединенных Штатов, о том, что это просто стыд и срам, затем, тактично
помолчав, прибавляла:
- Хотя, что уж говорить, американские дамы очень даже элегантные,
правда, сэр? Они все так прекрасно одеваются. Американку всегда сразу
признаешь. И потом, они очень даже умные, правда, сэр? Я что хочу сказать,
многие даже ко двору были представлены, правда, сэр? И некоторые даже
повыходили замуж за знатных аристократов... И... (в ее голосе слышится еле
уловимая нотка умиления, и Джордж уже знает, что будет дальше) и понятное
дело, сэр, ОН...
А, вот оно! Этот бессмертный ОН жил, действовал, любил и пребывал
здесь, в самом сердце небес Дэйзи Парвис! Бессмертный ОН, кумир всех Дэйзи
Парвис по всей Англии, которые в своем обиходе, от избытка преданности,
называли его не иначе как ОН, и не нужно им было иного имени.
- И понятное дело, сэр, ОН их привечает, правда? Я так слыхала, они ЕМУ
очень даже нравятся. Уж наверно, американские дамы очень умные, сэр, раз
ЕМУ с ними приятно поговорить. Вот давеча в газете ЕГО фотография была на
приеме, и там разные ЕГО друзья, и с ними какая-то новая американская
дама. По крайней мере, я ее первый раз вижу. И уж до того элегантная!
Миссис какая-то, не припомню, как звать.
Или же голос ее звучал благоговейно и лицо сияло нежностью от такой, к
примеру, новости:
- Вот в газете пишут, ОН воротился с континента. Что это ОН затеял,
интересно знать. - И вдруг она хохочет, весело, неудержимо, так что
румяные щеки ее становятся совсем пунцовыми, а голубые глаза влажными. -
Ох, ОН и хитрец же, скажу я вам! Никогда не угадаешь, что ОН затеял. Нынче
возьмешь газету - пишут, ОН навещает каких-то там друзей в Йоркшире. А
назавтра, оглянуться не успеешь, здрасте, ОН уже в Вене. Сейчас, говорят,
в Скандинавии побывал... может, навещал там какую-нибудь ихнюю молоденькую
принцессу, вот уж я бы ни капельки не удивилась. Понятное дело... (теперь
в ее голосе слышится горделивая важность, с какою она обычно возвещает
неотесанному мистеру Уэбберу самые значительные свои откровения) понятное
дело, про это уж давно шли толки. Да ЕМУ это без надобности. Станет ОН
слушать, как же! Нрав у НЕГО независимый, так-то! ЕГО матушка еще вон
когда это узнала. Пробовала она ЕГО смирять, как других прочих. Куда там!
ОН паренек своевольный. Что хочет, то и делает, и никто ЕМУ не указ, вот
какой у НЕГО нрав независимый.
Помолчала минуту, задумалась, будто перед ее затуманенным взором
предстал обожаемый кумир. И вдруг приветливое лицо ее снова заливается
краской, и опять короткий взрыв веселого, неудержимого смеха.
- Этакий бесенок! - восклицает она. - Знаете, говорят, недавно
воротился ОН ночью домой... (тут она доверительно понижает голос) выпил,
говорят, лишнего (теперь она почти шепчет и смешливо и чуточку
нерешительно), так вот, сэр, говорят, не так-то легко ЕМУ было добраться
до дому. Вроде даже пришлось ему за решетку держаться, которой
Сент-Джеймский дворец огорожен. Только говорят, сэр... ах-ха-ха! - звучно
хохочет рассказчица. - Вы уж меня простите, сэр, как подумаю про это,
сразу смех разбирает! - И медленно, восторженным, полным обожания шепотом
она доканчивает: - Говорят, сэр, полицейский, что стоял на посту у самого
дворца, увидал ЕГО, подошел и спрашивает - позвольте, мол, сэр, я вам
помогу? Да не на таковского напал! Не желает ОН, чтоб ему помогали! ОН
гордый, вот ОН какой! Всегда такой был. Сущий бесенок, вот что я вам
скажу!
И, все еще улыбаясь, сложив на животе натруженные руки, она
прислоняется к дверному косяку и замирает в смутном задумчивом молчании.
- А как по-вашему, миссис Парвис, - немного погодя спрашивает Джордж, -
женится он когда-нибудь? Как вы думаете, если по совести? В конце концов,
он уже не мальчик, верно? И уж конечно, выбор у него богатейший, и если он
намерен что-то предпринять...
- Ну да, - несколько высокомерно, как всегда в этих случаях,
соглашается миссис Парвис. - Ну да, я всегда говорю, конечно, ОН женится!
Дайте срок, выберет ОН себе жену, да только когда сам захочет, не раньше!
А силком ЕГО не заставишь, не на таковского напали. ОН сам все решит своим
чередом.
- А когда же дойдет черед, миссис Парвис?
- Ну, так ведь у НЕГО пока что есть отец, правда? И не так уж он молод,
отец-то, правда? - она дипломатически умолкает, давая Джорджу время
уловить намек. - Так-то, сэр, - очень тихо заключает она. - Я что хочу
сказать, сэр: всему свой черед, правду я говорю?
- Да, верно, миссис Парвис, ну а вдруг... - упорствует Джордж. - Почему
вы уж так уверены? Ходят, знаете, разные слухи... вот я иностранец - и то
слышал всякое. Во-первых, говорят, он не очень-то к этому стремится, и
потом, ведь у него есть брат, верно?
- А, этот! - роняет миссис Парвис. - Этот...
И молчит минуту-другую, но, перебери она все выражения ожесточенной,
непримиримой враждебности, сколько их есть в словаре, она и тогда не
сказала бы больше, чем ухитрилась вложить в это короткое указательное
местоимение.
- Да, - безжалостно настаивает Джордж, - но ведь этот как раз совсем не
прочь бы добиться такой чести, верно?
- Он-то не прочь, - угрюмо соглашается миссис Парвис.
- И он женат, верно?
- Женат, - подтверждает она даже еще угрюмей прежнего.
- И дети у него есть, верно?
- И дети есть. - Тут она словно бы чуточку смягчается. На миг лицо ее
даже вновь освещается нежностью, но тотчас опять мрачнеет. - Нет уж! -
продолжает она. - Только не этот! - Она глубоко взволнована воображаемой
опасностью на пути ее кумира к сияющим вершинам. Она беззвучно шевелит
дрожащими губами, потом быстро качает головой в знак решительного
несогласия. - Нет, только не этот. - Вновь минутное молчание, словно в
душе миссис Парвис борются желание высказаться и прирожденная чопорная
сдержанность. И вот плотина прорвана: - Не нравится он мне, сэр, скажу я
вам! Видеть его не могу! - Она порывисто качает головой и чуть не шепотом
поверяет Джорджу страшную тайну: - Хитрость какая-то у него в лице, не
нравится мне это! Больно он хитрый, только меня не проведешь! - Вся
красная от волнения, она решительно качает головой, сразу видно: человек
вынес суровый, бесповоротный приговор и уже не отступит ни на шаг. - Такое
мое мнение, сэр, если хотите знать! Я всегда про него так думала. А
она-то! Она! Вот кому ЕГО женитьба придется не по вкусу, а? Будьте
уверены! - Миссис Парвис вдруг разражается недобрым визгливым смехом, как
смеются только очень рассерженные женщины. - Она такая. Это ж ясно как
день, это у ней прямо на лбу написано! Только ничего у них не выйдет, -
мрачно заявляет миссис Парвис и снова с угрюмой решимостью качает головой.
- Мы-то понимаем, что к чему. Люди все понимают. Нас не проведешь. Так что
понапрасну те надеются!
- Стало быть, вы не думаете, что те...
- Они-то! - сказала, как отрезала, миссис Парвис. - Да ни в жизнь, сэр!
Не выйдет у них! И через тысячу лет не выйдет!.. ОН, только ОН! - Голос ее
звенит, уверенность ее несокрушима. - ОН всегда был единственным
наследником! И когда настанет время, сэр, ОН... ОН станет королем!


Натуре миссис Парвис присуща была совершенная, безоговорочная
преданность, какою отличаются большие, добрые собаки. Да и вообще в своем
отношении к жизни она чем-то странно напоминала животное. Ко всем живым
тварям она относилась по-родственному нежно и заботливо, и когда встречала
на улице собаку или лошадь, всегда замечала сперва их самих, а потом уже
их двуногих хозяев. Она быстро узнала наперечет всех собак на Эбери-стрит
и по собакам запоминала их владельцев. Как-то Джордж стал спрашивать ее о
почтенном немолодом джентльмене с резкими чертами лица и ястребиным
взором, которого несколько раз встречал на улице. Миссис Парвис тотчас же
с удовольствием объяснила:
- Знаю, как же. Это у которого тот негодяй, что из дома двадцать семь?
Ох и негодяй же! - воскликнула она, ласково засмеялась и покачала головой.
- Такой косматый верзила, знаете, грудь широкая, ходит враскачку, а глядит
уж таким тихоней! Ох и негодяй!
Джордж растерянно выслушал ее и наконец спросил, кто же все-таки
негодяй - сам джентльмен или его пес.
- Да пес же, пес! - воскликнула миссис Парвис. - Огромный зверь,
шотландская овчарка. Хозяин его - тот джентльмен, про кого вы спрашивали.
Человек ученый, то ли писатель, то ли профессор. Он прежде был в
Кембридже. Нынче вышел на покой. Живет в доме двадцать семь.
В другой раз, когда за окном мутно моросил частый мелкий дождик, Джордж
увидел на другой стороне улицы необыкновенно красивую девушку. Он поспешно
позвал миссис Парвис и с живостью спросил:
- Это кто такая? Вы ее знаете? Она на нашей улице живет?
- Право, не знаю, сэр, - в недоумении отвечала миссис Парвис. - Вроде и
не первый раз ее вижу, а наверно сказать не могу. Буду теперь глядеть в
оба, коли узнаю, где она живет, скажу вам.
Спустя несколько дней она вернулась из утреннего похода по магазинам
довольная, сияющая, полная впечатлений.
- У меня для вас новости, сэр! Я все узнала про ту девушку!
- Про какую девушку? - удивился Джордж, застигнутый врасплох посреди
работы.
- Про которую вы меня тот раз спрашивали. Она по улице шла, а вы мне ее
показали.
- А, да! - Джордж встал из-за стола. - Так что же? Она живет у нас на
Эбери-стрит?
- Ну, конечно, - сказала миссис Парвис. - Я ее сто раз видела. Я ее
тогда мигом узнала бы, да только его-то с ней не было.
- Его? Кого его?
- Да того негодяя из дома сорок шесть. Вот она кто.
- Кто же именно, миссис Парвис?
- Да тот большущий датский дог, ясное дело. Его-то вы уж, верно,
видели. Огромный, прямо с шотландского пони. - И миссис Парвис засмеялась.
- Он всегда с ней ходит. Я ее в тот день первый раз без него увидала,
оттого-то и не признала! - с торжеством пояснила она. - А нынче они вышли
вместе погулять, и я издали их увидала. Тут-то я и смекнула, кто она
такая. Они из дома сорок шесть. А этот негодяй (она ласково засмеялась)...
ох и негодяй же! Малый первый сорт, знаете. Большущий, крепкий. Даже не
знаю, где они его держат, это ж сколько места надо, где только они такой
дом нашли.
Чуть не каждое утро, возвратясь с покупками из очередного похода по
ближним магазинам, она оживленно рассказывала о каком-нибудь новом
"негодяе" или "малом первый сорт", о какой-нибудь попавшейся ей на глаза
собаке или лошади. Если при ней кто-то был жесток или хотя бы равнодушен к
животному, она багровела от гнева. Как-то она пришла, вся кипя от
негодования, потому что ей повстречалась слишком туго взнузданная лошадь.
- ...И уж я этого кучера отчитала! - восклицала она. - Коли человек,
говорю, так худо обращается с животными, так его к ним и подпускать
нельзя! Был бы поблизости полицейский, я бы этого изверга под каталажку
подвела, вот что. Я ему так прямо и сказала. Стыд и срам, вот что. Как
некоторые обращаются с несчастной бессловесной скотинкой, а она, бедняжка,
и пожаловаться-то не может. Их бы самих эдак взнуздать! Походили бы сами в
наморднике! А-а! - мрачно докончила миссис Парвис, словно эта мысль
доставила ей свирепое наслаждение. - Это бы их научило уму-разуму! Узнали
бы тогда, что к чему!


Было что-то тревожное, болезненное в этой непомерной любви к животным.
Внимательно присматриваясь к миссис Парвис, Джордж убедился, что люди
занимают ее куда меньше и людские страдания она принимает не так близко к
сердцу. Она и сама была бедна, но к беднякам относилась с удивительным
философским спокойствием. Рассуждала она, видимо, так: бедняки были, есть
и будут, они к своей бедности привычны, и никому не стоит об этом
беспокоиться, а самим несчастным жертвам - тем паче. И уж вовсе ей не
приходило в голову, что делу надо бы как-то помочь. Страдания бедняков ей
казались естественными и неизбежными, как лондонский туман, и, по ее
разумению, волноваться из-за того и другого одинаково бессмысленно -
только попусту себя растравлять.
К примеру, явится она иной раз, пылая негодованием оттого, что кто-то
плохо обошелся с лошадью или собакой, и в то же утро Джордж слышит, как
она резко, сердито, без тени сочувствия отчитывает грязного, голодного
оборвыша-мальчишку, который доставляет из магазина пиво. Этот несчастный
мальчонка будто сошел со страниц Диккенса - олицетворение нищеты, которая
в Англии, доходя до крайности, выглядит безобразно, безнадежно, как нигде
в целом свете. Здесь она особенно ужасна и отвратительна потому, что
английские бедняги словно коснеют в своем несчастье, увязают в трясине
наследственного убожества, и уже не ждут облегчения, в знают, что спасенья
нет.
Таков был и этот злополучный мальчишка. Он принадлежал к "маленькому
народцу" - к племени карликов и гномов, о существовании которого Джордж до
той лондонской зимы и не подозревал - это было для него нежданное,
убийственное открытие. Оказалось, в Англии есть как бы две породы людей, и
они столь несхожи друг с другом, словно относятся к совсем разным видам
живых существ. Это Рослый парод и Маленький народец.
Рослый народ отличается чистой свежей кожей, ярким румянцем, отменным
здоровьем и уверенностью в себе; сразу видно, что эти люди всегда ели
досыта. В расцвете сил они выглядят точно могучие двуногие быки. На улицах
Лондона постоянно встречаешь таких вот гордых мужчин и женщин, все они
холеные, великолепно одеты, а лица у них бессмысленные и невозмутимые,
точно у породистого скота. Таков истинно британский Царь природы. И среди
тех, кто охраняет и обслуживает этих господ и относится, в сущности, к той
же породе, тоже попадаются великолепные экземпляры: например, здоровенные
гвардейцы ростом шесть футов и пять дюймов, прямые, как стрела, и с тем же
уверенным выражением лица, которое говорит ясней ясного - пускай, мол,
сами они и не цари природы, но, уж во всяком случае, верные орудия царей.
Но если побыть в Англии подольше, однажды непременно обнаружишь
Маленький народец. Это племя гномов, вид у них такой, словно они уже
долгие века роются под землей и там, в глубоких копях, давно все усохли,
съежились и поблекли. Есть что-то такое в их лицах, в корявых телах, что
свидетельствует: не только сами они всю жизнь света не видели, но и отцы и
матери их и еще многие поколения предков существовали впроголодь, не знали
солнца и плодились, точно гномы, во тьме глубоких подземелий.
Поначалу их не замечаешь. Но однажды Маленький народец выходит из-под
земли, и вдруг оказывается - он Повсюду, куда ни глянь. Так он явился
перед Джорджем Уэббером, и Джордж был ошеломлен. Словно какое-то зловещее
волшебство открыло ему глаза: так, значит, живя в Англии, он очень многого
не видел, а воображал, будто видит все! И не то чтобы Маленький народец
был малочислен. Когда уж заметишь этих гномов, выясняется, что они-то, в
сущности, и населяют Англию. На одного Рослого приходится десяток гномов.
И Джордж понял, отныне ему суждено смотреть на эту страну другими глазами,
и что бы он о ней ни прочитал, что бы ни услышал, ни в чем не будет
смысла, если не принимать в расчет Маленький народец.
К этому-то племени принадлежал и злополучный мальчишка - разносчик
пива. Каждая мелочь в его облике красноречиво говорила, что он рожден
чахлым недомерком, в беспросветной нищете, и никогда у него не было ни
вдоволь еды, ни теплой одежды, ни крова, где не пронизывал бы до мозга
костей леденящий туман. Не то чтобы он был калекой, но все тело его словно
бы ссохлось, увяло, казалось, из него выжаты все соки, точно из старика.
Ему было, пожалуй, лет пятнадцать-шестнадцать, а порой казалось, что и
меньше. Но с виду он был как взрослый, который не вышел ростом, - и
тягостно было ощущать, что в этом хилом, изголодавшемся теле давно не
осталось сил на неравную борьбу и больше оно уже не вырастет.
Ходил он в засаленной, истрепанной курточке, застегнутой на все
пуговицы, из слишком коротких рукавов торчали большие, грязные руки,
красные, натруженные, какие-то почти непристойно голые. И штаны на нем
такие же засаленные и истрепанные, тесные, в обтяжку и притом на несколько
дюймов короче, чем надо. А башмаки на несколько номеров больше, чем надо,