Вулф Том. Домой возврата нет

всем моим знакомым, - думала она. - Просто не понимаю, отчего они его так
раздражают. Вчера, когда он мне позвонил, он был такой странный! Наговорил
какого-то вздора. Что это на него нашло? А, ладно... сейчас это не важно.
Главное, он пришел. Как я его люблю!"
Лицо ее засветилось нежностью, сердце забилось быстрей, и она пошла
навстречу Джорджу.
- А, здравствуйте, милый! - сказала она ласково. - Наконец-то. Как я
рада! Я уж боялась, что вы и правда не придете.
Он поздоровался и ласково и грубовато, тут все смешалось: застенчивость
и воинственность, смирение и вызов, гордость, надежда, любовь,
подозрительность и сомнения.
Он вовсе не желал идти на этот прием. С первой же минуты, как она его
пригласила, он яростно отбивался, так и сыпал отговорками. День за днем
они препирались и, наконец, она взяла верх и вырвала у него обещание
прийти. Но близился назначенный день, и Джордж снова заколебался, а
накануне часами шагал из угла в угол, мучился нерешительностью и клял себя
на чем свет стоит. Наконец, уже за полночь, с отчаяния схватился за
телефонную трубку, перебудил у Джеков весь дом, пока дозвался Эстер, и
заявил ей, что не придет. И заново привел ей все свои резоны. Он и сам их
толком не понимал, но суть была в том, что он и Эстер существуют в слишком
разных, несовместимых мирах - и он уверен, так ему подсказывают и чутье и
рассудок, что ему необходимо сохранять полную независимость от ее, Эстер,
мира, иначе он просто не сможет делать свое дело. В совершенном отчаянии
он силился ей все это объяснить, а она, видно, никак не могла взять в
толк, куда он клонит. Под конец она и сама чуть не пришла в отчаяние.
Сперва слушала с досадой и сказала: хватит валять дурака. Потом
разобиделась, вспылила и напомнила - ведь он дал слово!
- Мы уже сто раз все это переговорили! - почти крикнула она со слезами
в голосе. - Ты обещал, Джордж, ты же и сам знаешь! А теперь все устроено.
Отменить ничего нельзя, поздно. Неужели ты меня так подведешь!
Перед такой жалобной мольбой он не устоял. Конечно же, этот прием
устроен был не ради него одного, и если он не придет, ничего не сорвется.
Его отсутствие заметит одна только Эстер. Но он и вправду, хоть и скрепя
сердце, обещал прийти и понимал, что все его рассуждения сводятся для нее
к единственному простому вопросу: сдержит ли он слово? Итак, он снова
покорился. И вот он здесь, смущенный, растерянный, и хотел бы только
одного - очутиться где-нибудь за тридевять земель.
- Я уверена, тебе будет очень весело! - с живостью говорила между тем
Эстер. - Вот увидишь! - Она крепко сжала его руку. - Я тебя познакомлю с
кучей всякого народу. Но ты, наверно, голодный. Сперва поди поешь. Тут
масса всяких вкусных вещей, все твое любимое. Я нарочно для тебя
постаралась. Поди в столовую и подкрепись. А мне еще надо побыть тут,
принимать гостей.
Она отошла поздороваться с вновь прибывшими, а Джордж неловко застыл на
месте, исподлобья оглядывая блестящее общество. Выглядел он в эту минуту
довольно нелепо. Низкий лоб, обрамленный коротко подстриженными черными
волосами, горящие глаза, мелкие и словно сплюснутые черты лица, длинные,
чуть не до колен свисающие руки с подогнутыми широкими кистями... больше
чем когда-либо он походил на обезьяну, и сходство еще подчеркивал
нескладно сидевший на нем смокинг. Заметив его, люди смотрели с
недоумением, потом равнодушно отворачивались и продолжали говорить о
своем.
"Так вот они, ее распрекрасные друзья! - смущенно и зло думал Джордж. -
Я бы мог заранее догадаться, - бормотал он про себя, сам не зная, о чем
это он мог бы догадаться. Такие холеные физиономии, такое в них
хладнокровие, самоуверенность и многоопытность, что Джорджу всюду
мерещилась оскорбительная усмешка, хотя никто и не думал его задеть и
оскорбить. - Я им покажу!" - преглупо проворчал он сквозь зубы, сам не
зная, что имеет в виду.
С этими словами он круто повернулся и, пробираясь через праздничную
толчею, двинулся в столовую.
- Вы знаете... Послушайте!..
Это говорилось быстро, с жаром, хрипловатым голосом, полным странного
очарования - и, заслышав этот голос, миссис Джек невольно улыбнулась тем,
кто окружал ее в эту минуту.
- А вот и Эми! - сказала она. Обернулась и увидела головку лукавой феи
в буйном ореоле смоляных кудрей, вздернутый носик, россыпь крохотных
веснушек, премилую рожицу, которая излучала прямо-таки мальчишеское
восторженное оживление. И подумала: "Какая же она красивая! И есть в ней
что-то такое... такая она прелесть, такая чистая душа!"
Но едва отдав мысленно дань восхищения кудрявой и словно бы совсем юной
фее, миссис Джек почувствовала, что это не совсем верно. Нет, у Эми
Карлтон было немало разных достоинств, но никто не назвал бы ее чистой.
Правду сказать, женщиной с дурной славой она не считалась по
одной-единственной причине: даже по меркам Нью-Йорка эта ее слава перешла
все пределы. Карлтон была известна всем, и все про нее известно было всем,
но что тут правда и каково подлинное лицо под этой очаровательной маской
девичьей веселости, этого не знал никто.
Основные вехи? Что ж, родилась она под счастливейшей звездой, в
сказочно богатой семье. Детство ее прошло как у настоящей долларовой
принцессы, ее холили и лелеяли, оберегали и ограждали, она росла, точно в
золотой теплице, и ни в чем не знала отказа. Потом, как положено всем
отпрыскам "сливок общества", училась в самых дорогих заведениях и
путешествовала то по Европе, то в Саутгемптон, в Нью-Йорк, на Палм-бич. К
восемнадцати годам начала "выезжать в свет" и славилась красотой. К
девятнадцати вышла замуж. А к двадцати была уже разведена, и на имя ее
легло пятно. Процесс был громкий и скандальный. Даже в ту пору она вела
себя столь безнравственно, что муж без труда выиграл дело.
С тех пор, - а прошло уже семь лет, - жизнь ее невозможно было
разметить какими-либо датами. Хоть ей было еще далеко до тридцати, она
словно целую вечность провела в беззаконии. Станет кто-нибудь вспоминать
иную скандальную историю, связанную с ее именем, и вдруг спохватится,
только руками разведет: "Да нет же! Не может быть! Ведь это случилось
всего три года назад, а с тех пор она еще успела... да ведь она же..." - и
ошеломленно уставится на кудрявую головку юной феи, на вздернутый носик и
мальчишески оживленную рожицу, и смотрит с таким чувством, будто перед ним
грозная голова Медузы или некая коварная Цирцея, чей возраст - вечность и
чье сердце старо, как сама преисподняя.
И время словно бы теряло смысл, действительность лишалась всякого
правдоподобия. Видишь ее, вот как сейчас в Нью-Йорке, - смеющееся
олицетворение счастливой невинности в детских веснушках, - а пройдет
неделя, отправишься по делам в Париж - и застанешь там ее в сборище
гнуснейших распутников; обеспамятев от опиума, оскверненная,
перепачканная, наслаждается она объятиями какого-нибудь подонка, так
глубоко погрязнув в мерзостной клоаке, словно родилась и выросла в
трущобах, а другой жизни никогда и не знала.
После первого брака и развода она еще дважды была замужем. Второй брак
длился всего лишь двадцать часов и признан был недействительным. Третий
кончился тем, что муж Эми застрелился.
А до этих замужеств и после, и в промежутках, и между делом, и заодно,
опять и опять, там и тут, на родине и за границей, на семи морях и на
любом клочке всех пяти частей света, ныне, и присно, и во веки веков...
можно ли ее назвать безнравственной? Нет, так о ней не скажешь. Ибо она
была как вольный ветер, а ведь воздух не определишь жалким словечком
"безнравственный". Просто она спала со всеми без разбору - с белыми и
черными, с желтыми, розовыми, зелеными и лиловыми... но она никогда не
была безнравственной.
То было время, когда романтическая литература воспевала прекрасное, но
падшее создание, очаровательную даму в зеленой шляпе, никогда не
упускавшую случая согрешить. История эта всем знакома: героиня ее -
страдалица, жертва злого рока и несчастного случая, чью погибель повлекли
трагические обстоятельства, ей не подвластные, и она за них не в ответе.
Были люди, которые всячески старались оправдать Эми Карлтон, изображая
ее вот такой романтической героиней. Ходили многочисленные легенды о том,
что же "впервые толкнуло ее на путь греха". Одна трогательная версия
относила начало конца к тому часу, когда восемнадцатилетняя наивная
проказница просто из озорства на званом обеде в Саутгемптоне в присутствии
множества именитых вдовствующих особ закурила сигарету. По уверениям
рассказчиков, этой-то безобидной легкомысленной шуточкой Эми и навлекла на
себя беду. Тогда-то, говорили они, титулованные вдовицы и осудили ее
окончательно и бесповоротно. Заработали злые языки, как снежный ком росла
сплетня, доброе имя девушки вываляли в грязи. Доведенная до отчаяния
бедная девочка и правда сбилась с пути истинного - сперва пристрастилась к
вину, за вином пошли любовники, а там и опиум, и... и все прочее.
Разумеется, все это были попросту романтические бредни. Эми и вправду
стала жертвой трагического жребия, только сотворила она его своими же
руками. Как то было с дражайшим Брутом, вина тут крылась не в расположении
звезд, но в ней самой. Ибо, наделенная столь многими редкостными и
драгоценными дарами, которых не хватает большинству людей, - богатством,
красотою, обаянием, умом и жизненной энергией, - она лишена была воли,
стойкости, выдержки. А лишенная всего этого, она оказалась рабою своих
преимуществ. Непомерное богатство позволяло ей потакать любым своим
прихотям и капризам, и никто никогда не учил ее от чего бы то ни было
отказываться.
В этом смысле она была истинное дитя своего времени. Вся ее жизнь
проходила под знаком бешеных скоростей, потрясающих перемен, бурного
лихорадочного движения, - неистощимое, оно в самом себе черпало силы и
неукротимо, безумно нарастало, не зная ни передышки, ни предела. Она
успела всюду побывать, "все видела" - как можно что-либо увидеть из окна
скорого поезда, который пожирает восемьдесят миль в час. И, очень быстро
истощив запас всего, что можно пересмотреть в калейдоскопе общепризнанных
зрелищ и диковинок, давно уже принялась исследовать тайны более
причудливые и зловещие. Здесь снова богатство и связи среди сильных мира
сего открыли перед нею двери, замкнутые наглухо перед простыми смертными.
И теперь она была на короткой ноге со многими кружками самых изощренных
декадентов "высшего света" в крупнейших городах мира. В своем преклонении
перед всем необычным она проникала на самые темные окраины жизни. Ее
знакомству с "дном" Нью-Йорка, Лондона, Парижа и Берлина могла бы
позавидовать полиция. Да и полиция сквозь пальцы смотрела на опасные
похождения этой сказочно богатой женщины. Какими-то путями, которые ведомы
лишь власть имущим, финансовым или политическим воротилам, она получила
полицейское удостоверение, а с ним - право водить свою низкую и длинную
гоночную машину, не соблюдая никаких правил уличного движения. И хоть Эми
была близорука, она вихрем носилась по самым оживленным магистралям
Манхэттена, да еще полицейские отдавали честь этой летящей мимо бешеной
машине. А ведь один автомобиль она уже разбила, и молодой спутник ее при
этом погиб, и вдобавок полиция знала, что однажды Эми участвовала в
попойке, во время которой был убит один из главарей преступного мира.
Вот потому-то и казалось, что, при своем богатстве, власти и неистовой
энергии, Эми в любой стране может получить все, чего ни пожелает. Когда-то
люди говорили: "Ну, что еще Эми начудит в следующий раз?" А теперь
говорили иначе: "Да неужели она еще не все перепробовала?"
Если бы жизнь сводилась только к стремительному движению и острым
ощущениям, Эми, кажется, и вправду бы уже всю ее исчерпала. Только и
осталось бы - мчаться еще быстрей, испытывать новые перемены, новые
неистовства и острые ощущения - до конца. А что в конце? Конец мог быть
только один - разрушение, и печать разрушения была уже заметна. Оно
отразилось на глазах Эми, зрение ей изменяло, мир представал перед него в
искаженном и расщепленном болезненном обличье. Она перепробовала в жизни
все - но не пробовала жить. А теперь было уже поздно, слишком давно и
слишком непоправимо она сбилась с пути. И оставалось только одно -
умереть.
"Вот если бы все для нее сложилось по-другому!" - с сожалением думали
люди, как думала сейчас Эстер Джек, глядя на прелестную чернокудрую
головку. И пускались в безнадежные поиски по лабиринтам прошлого: где же
секрет, в какую минуту она заблудилась? И твердили: "Беда подстерегала вот
здесь... или тут... нет, вон там, видите?.. Ах, если бы..."
Ах, если бы люди слеплены были не из плоти и крови, не из чувств и
страстей, а просто из глины! Если бы!
- Вы знаете... Послушайте!..
С этими восклицаниями, в которых так часто выражалась беспредметная
восторженность и еле пробудившаяся мысль, Эми выхватила изо рта сигарету и
хрипло, порывисто рассмеялась, сразу видно было - ей не терпится всем
открыть, что же переполняет ее таким ликованьем.
- Послушайте! - опять выкрикнула она. - Вы только сравните это с
ерундой, которую нам преподносят теперь! Послушайте! Ну, никакого
сравнения!
Она победоносно рассмеялась, словно все и каждый наверняка поняли, что
она хотела сказать этими невнятными возгласами, яростно затянулась и вновь
рывком отняла от губ сигарету.
Эми была точно некое светило в тесном кольце спутников, среди которых
находился и ее очередной возлюбленный - молодой японец, и его
непосредственный предшественник, молодой еврей; теперь весь этот кружок
передвинулся к камину и рассматривал висящий над ним портрет миссис Джек.
Портрет осыпали похвалами, и он их вполне заслуживал. То была одна из
лучших работ Генри Мэллоу в ранний период его творчества.
- Нет, вы только посмотрите и подумайте, как давно это написано! -
торжествующе кричала Эми, показывая на портрет короткими взмахами
сигареты. - И какая она тогда была красивая, и сейчас какая красивая! -
воскликнула она восторженно, хрипло рассмеялась и с досадой окинула все
вокруг горящим взглядом серо-зеленых глаз. - Вы знаете! Просто никакого
сравнения! - Она нетерпеливо затянулась сигаретой. И, сообразив, что
сказала что-то не то, продолжала почти с отчаянием: - Послушайте! - Она
сердито швырнула сигарету в пылающий камин. - Ведь это же так ясно! -
пробормотала она, чем окончательно привела слушателей в недоумение. И
внезапно обратилась к Стивену Хуку (он все еще стоял тут, в стороне,
облокотясь на угол каминной полки), требовательно спросила: - Когда это
было, Стив?.. Вы знаете... двадцать лет назад, верно?
- Да уж не меньше, - с холодной скукой в голосе отозвался Хук. Он
беспокойно и смущенно попятился еще дальше и повернулся к подошедшей
молодежи чуть ли не спиной. - Я бы даже сказал, около тридцати, - кинул он
через плечо и небрежно, равнодушно назвал дату. - По-моему, портрет
написан в тысяча девятьсот первом или втором - не так ли, Эстер? - спросил
он миссис Джек, которая как раз подошла к кружку Эми. - Примерно в
девятьсот первом, не так ли?
- О чем это вы? - спросила Эстер Джек и тут же продолжала: - А,
портрет? Нет, Стив. Он написан в девятьсот... (она спохватилась мгновенно,
никто, кроме Хука, этого не заметил)... шестом.
Тут она уловила на его бледном, скучающем лице тень улыбки и глянула
быстро, предостерегающе, но он лишь пробормотал:
- А... значит, гораздо позже, я и забыл.
На самом деле он прекрасно помнил, когда закончен был портрет, помнил и
месяц, и даже день. И, все еще размышляя о женских причудах, подумал: "До
чего все они глупы! Как она не понимает, ведь всякий, кто хоть что-нибудь
слышал про Мэллоу, в точности знает, когда написан ее портрет".
- Ну, конечно, я тогда была совсем девчонкой, - быстро объясняла миссис
Джек. - Лет восемнадцати, а то и меньше...
"И, стало быть, теперь тебе сорок один, а то и меньше! - насмешливо
подумал Хук. - Нет, моя милая, тебе во времена этого портрета было все
двадцать и ты уже третий год была замужем... и чего ради женщины лгут!"
Его разбирала досада и злость... Он смотрел на Эстер - в глазах ее
вспыхнул мгновенный испуг, почти мольба. Он проследил за ее взглядом и
увидел нескладную фигуру Джорджа Уэббера, тот неловко топтался в дверях
столовой, и ему явно было не по себе. "Вот оно что! - подумал Хук. - Этот
малый... Наверно, она ему сказала..." Он опять вспомнил ее умоляющий
взгляд, и в нем шевельнулась внезапная жалость. Но вслух он только
пробормотал равнодушно:
- Да, конечно, лет вам тогда было немного.
- Бог ты мой! - воскликнула Эстер Джек. - А ведь я была хороша! - Она
сказала это с таким простодушным удовольствием, что в ее словах не
осталось и намека на предосудительное тщеславие, и окружающие ласково
заулыбались. А у Эми Карлтон вместе с быстрым смешком вырвалось:
- Ох, Эстер! Честное слово, вы самая... Вы знаете!.. - нетерпеливо
крикнула она и тряхнула черными кудрями, будто споря с невидимым
противником. - Она и правда...
- Ну еще бы! - Все лицо миссис Джек задрожало от смеха. - Вы в жизни не
видали другой такой красавицы! Я была ну просто загляденье. От меня просто
глаз нельзя было оторвать!
- И сейчас нельзя, дорогая! - закричала Эми. - Я же о том и говорю!..
Дорогая, вы самая-самая... Ведь правда, Стив? - Она как-то неуверенно
засмеялась и с лихорадочным нетерпением смотрела на Хука, дожидаясь
ответа.
А он, охваченный ужасом и жалостью, читал в растерянном взгляде этих
больных глаз гибель, утрату, отчаяние. Посмотрел на нее свысока из-под
устало опущенных век, ледяным тоном уронил: "Что такое?" - скучающе
вздохнул и отвернулся.
Рядом с ним улыбалась Эстер Джек, а сверху, с портрета, смотрела
прелестная девушка - та, какою она была когда-то. И его пронзила острая
боль: как мучительно, как непостижимо время!
"Бог ты мой, посмотрите на нее! - подумал он. - Все еще с виду сущий
ребенок, все еще хороша, все еще влюблена - да в кого, в мальчишку! И
прелестна почти так же, как тогда, когда сам Мэллоу был мальчишкой!"
В тысяча девятьсот первом году! О, Время! Цифры заплясали, как пьяные,
и Стивен потер глаза ладонью. Тысяча девятьсот первый! Сколько веков назад
это было? Сколько минуло жизней и смертей и наводнений, сколько миллионов
дней и ночей, полных любви и ненависти, страданий и страха, вины, надежд,
разочарований и поражений погребено в древних эрах этой чудовищной
катакомбы, этого загадочного острова! Тысяча девятьсот первый! Боже
милостивый! Доисторическая эра человечества! Да ведь все это было миллионы
лет тому назад! С той поры так много всего началось, и кончилось, и
забылось - столько безвестных жизней, со всей их правдой и юностью и
старостью, столько утекло крови, и пота, и жгучих слез... да он и сам
прожил добрую сотню таких жизней. Да, он столько раз жил и умирал, прошел
через все эти рождения и смерти и темное забвение, выбивался из сил,
боролся, надеялся, погибал века и века, так что самая память бессильна...
ощущение времени стерлось... и кажется, все это было вне времени, во
сне... Тысяча девятьсот первый! Оглянешься на него сейчас, вот из этой
минуты, из этой комнаты, - и он словно Большой Каньон из человеческой
плоти, и крови, и нервов, и мозга, и слов, и мыслей, застывший вне
времени, окаменевший, уплотнившийся в некий неизменный геологический
пласт, погребенный в непостижимых глубинах иных напластований вместе со
всеми чепцами, турнюрами и старыми песнями, соломенными шляпами и
котелками, цоканьем забытых подков и стуком забытых колес по забытым
булыжным мостовым... все это вперемешку со скелетами утраченных идей
осталось в едином окаменевшем пласте мира, который давно канул в
небытие... а между тем _она_... Она! Да, конечно же, она, как и он, была
частью того мира!
Она обернулась, заговорила с другим кружком гостей, и Стивен услышал ее
слова:
- Ну, конечно, я знала Джека Рида. Он бывал в доме у Мейбел Додж. Мы
были друзьями... Тогда еще Альфред Штиглиц открыл свой салон...
Знакомые имена! Разве не был и он среди тех людей? Или то было лишь
иное перевоплощение, еще один призрак в обманчивом театре теней, что
зовется временем? Быть может, он стоял рядом с нею, когда к берегам
Америки отплывал "Мейфлауэр"? Уж не были ли они оба пленниками среди
покоренных фракийцев? Быть может, он зажигал светильники в шатре, куда она
пришла покорить своими чарами владыку Македонского и тем заслужить
свободу?.. Все здесь призраки - все, кроме нее! А она - всеядное дитя
времени - среди этого необъятного скопища теней одна остается бессмертной,
одна верна себе; точно бабочка, она сбрасывала одну за другой оболочки
всех своих прежних "я", словно все жизни, которые она прожила, были всего
лишь изношенным платьем - и вот она стоит здесь... здесь! Боже праведный!
- на истаявшем огарке времени... И лицо ее сияет, как солнышко, словно она
вот сейчас услыхала, что завтра настанет золотой век, и ждет не дождется
завтрашнего дня, чтоб своими глазами поглядеть, все ли сбудется, как
обещано!
Тут Эстер Джек снова обернулась на голос Эми и вся подалась ей
навстречу, будто, если вслушаться повнимательней, в этих сбивчивых
восклицаниях все же откроешь какой-то смысл.
- Вы знаете... Послушайте!.. Право же, Эстер!.. дорогая, вы самая...
Это прямо... Вы знаете, когда я вижу вас рядом, я просто не могу... -
хрипло вскрикивала Эми, и ее прелестное личико сияло радостью. - Нет, я
хочу сказать!.. - Она тряхнула головой, досадливо отшвырнула очередную
сигарету и протяжно выдохнула: - Фу, черт!
Бедное дитя! Бедное дитя! Стивен Хук высокомерно отвернулся, пряча
страдающие глаза. Так быстро вырасти и уйти, сгореть и сгинуть, как все
мы, смертные. Да, она такая же, как он сам: слишком спешит прожить всю
свою жизнь в единый миг, не станет скупиться, предусмотрительно
откладывать толику впрок, на грозный час, на черный день... слишком спешит
все истратить, все отдать, спалить себя, как ночной мотылек в безжалостных
слепящих огнях.
Бедное дитя! Бедное дитя, - думал Стивен. Наша жизнь такая короткая,
мимолетная, преходящая, оба мы отпрыски младшей ветви человечества. А
посмотри на этих! Он огляделся: вокруг надменной усмешкой кривятся губы,
раздуваются чувственно вырезанные ноздри. Да, эти - более древней
закваски, эти не дряхлеют, вечно возрождаются, вечно дерзают, но мудро
остерегаются пламени... они-то не сгинут! О, Время!
Бедное дитя!

16. РЕШЕНИЕ

Джордж Уэббер вовсю насладился роскошным угощеньем, так соблазнительно
расставленным в столовой, и теперь, утолив голод, уже несколько минут
стоял в дверях и созерцал блистательную картину, открывшуюся перед ним в
огромной гостиной. Он колебался: то ли смело нырнуть в толпу и поискать -
с кем бы можно поговорить, то ли еще отложить пытку и помешкать в
столовой. Ведь там осталось немало блюд, которых он даже не попробовал, а
это жаль. Но он уже изрядно насытился и едва ли сумеет сделать вид, будто
все еще закусывает, так что выбора, пожалуй, нет, надо собраться с духом и
постараться не ударить лицом в грязь.
С ощущением "Ну, делать нечего!" он уже решился - и вдруг заметил
Стивена Хука, который был ему давно знаком и симпатичен, и с огромным
облегчением направился прямо к нему. Стивен стоял, опершись на каминную
полку, и беседовал с какой-то красивой женщиной. Он еще издали увидел
Джорджа и, небрежно протянув ему свою мягкую пухлую руку, сказал
рассеянно:
- А, как поживаете?.. Послушайте, у вас есть телефон? - Как обычно,
когда Хук действовал движимый чутким и великодушным сердцем, тон его был
намеренно безразличен и он делал вид, будто ему нестерпимо скучно. - Я на
днях пытался вас отыскать. Может, вы как-нибудь заглянете ко мне и
пообедаем вместе?
По правде говоря, мысль эта пришла ему в голову только сию минуту.
Уэббер знал, что слова эти вызваны внезапным порывом сочувствия, желанием
подбодрить его - пусть не барахтается в этом сверкающем изысканном
водовороте, будто потерпевший кораблекрушение, пусть обретет хоть какую-то
опору. С того самого раза, когда он впервые встретился с Хуком и увидел
его отчаянную застенчивость и неприкрытый ужас в его взгляде, он понял,
что это за человек. Его уже не могли обмануть ни скучливое равнодушие в
лице Хука, ни искусно вычурная речь. За этими масками Джордж ощущал
чистоту, великодушие, благородство, тоску истерзанной души. И сейчас он с
глубокой благодарностью пожал протянутую ему руку, чувствуя себя в эту
минуту как растерявшийся пловец, который ухватился именно за то, что
поможет ему удержаться в этих пугающих, непостижимых и, пожалуй, даже
опасных течениях. Он поспешно, невнятно поздоровался, сказал, что с
радостью с ним как-нибудь пообедает... в любой день... когда угодно, и
стал подле Хука с таким видом, будто уже не сдвинется отсюда до конца
вечера.
Хук сказал ему несколько слов в своей обычной манере, как бы между
делом, и представил своей собеседнице. Джордж попытался занять ее
разговором, но, в ответ на все его замечания, она лишь холодно на него
смотрела и молчала. Смущенный таким ее поведением, Джордж огляделся по
сторонам, словно кого-то искал, и в последнем усилии хоть что-то сказать и
сделать вид, будто он вовсе не растерян и не зря озирался по сторонам, он
выпалил:
- Вы... вы не видели где-нибудь здесь Эстер?
И вмиг почувствовал, как неуклюж и неловок его вопрос, да и нелеп, -
ведь хозяйка дома стояла у всех на виду в каких-нибудь пяти шагах от него