Страница:
Приезды старика всегда как праздник. И нынче долго засиделись.
– Так не жалко тебе? Они берут тут хорошо…
– Нет, не жалко! – отвечал Федосеич. – Чего жалеть! – добавил он, пожимая плечами. – Все равно… А они и так меня кормят чумизой, ханьшин мне дают. Я им фанзу караулю, поварничаю, я умею по-ихнему: пампушки на пару приготовлю, рис сварю…
Уже было поздно. Федосеич перекинул ноги через скамейку прочь от стола и закурил. Это означало, что собирался домой. Катя сидела за столом и с любопытством на него глядела. Если бы он всегда был так трезв. И рубаха на нем опять проносилась… Надо поехать завтра и все ему перестирать, перечинить.
– Ну, оставайся, сват, у нас в артели! – предложил Егор.
– Нет. Мы потому и дружны с тобой, сват, что редко видимся… Я поехал. Прощай, Катюшка!
– Тятя, я завтра приеду.
– Прощай, сынок! – сказал старик Ваське.
– Скучно ведь тебе с китайцами. А у нас артель, все свои…
Егору хотелось бы вытянуть матроса как из болота. Ему казалось, что живет он там плохо.
– Нет, я к ним привык. Я в порту Кантоне у них был. Не раз. В Шанхае был. Еще Шанхая такого, как теперь, не было, только кое-где большие дома строились. У нас был лейтенант Римский-Корсаков, они его отравили хлебом, и он мучился сильно. Они шли по городу с мичманом и пробовали все. А другой лейтенант был с ним и помер от этого хлеба. Брат Екатерины Ивановны Невельской, жены адмирала. Я Катьку в ее честь назвал! Да, видишь, уж обеднели мы… Катерины Ивановны брат родной, еще мальчиком, служил у нас на конверте.
– Чего же ты с имя в артель пошел? Они и тебя отравят… – сказала Татьяна.
– Они видят, я сам себя травлю… Таких никто не травит, а хвалят все, мол, хороший ты народ, богатырь! Они не перечат мне. Пока у них силы нет, они старательные. А наберутся силы, тогда себя проявят… У них разный хлеб делают, катают такую здоровую раскатку, вроде на калачи, как кишка. Оказывается, на лапшу.
Егор подумал, что, видно, все же не сладко Федосеичу.
– Когда захочешь, приходи.
– Спасибо. Китайцы мне долю выделяют. У них ведь тоже разные люди, как у нас. «Они со мной чужие, и мне жить с ними не обидно! – полагал Федосеич. – А тут если меня попрекнут?» А китайцы сами опиум курят.
– У них тут есть?
– Как же! Хороший народ! Пьяниц не любят, а сами искурятся, высохнут, кожа станет как пергамент… Ну, я поехал. Прощай, моя Катюша, прощай, сынок, Василь Егорыч… Ну, Васька, Васька. Тебе бы во флот! Туда больше идут такие белые, с русой головой. Ты бы был матрос? Дослужился бы… Вот были мы в Южной Америке. Я тебе расскажу когда-нибудь… Приезжай ко мне на китайский лагерь.
– А Калифорния? – спросил Вася.
– А вот она, – показал Федосеич обеими руками. – Это все я видел прежде. Еще хуже! Золотая лихорадка называется… Только там товару-у! И людей не жалеют! Там не промахнись. Дети сироты остались во Франции, сейчас их привезли в Калифорнию, стали ими торговать. И каждого запутают, если кто не варганит. И закон тут же есть, и порядок. Называется свобода, и все грабят.
– Почему же французы детей продали? Там ведь нет крепостного?
– Революция была. Люди поднялись на восстание, свергать власть и богатых. Их, видно, всех убили, восставших. Тоже ищут справедливость, не хотят удавки. Сирот много осталось. Их закупили и повезли в Америку.
– У нас на старых местах в помещичьих деревнях торговали детьми.
– Да, это верно. Мы как-то на свое не жалуемся, упускаем. Генерал был Муравьев, всегда говорил нам, мол, что вы всех хотите учить и просвещать – научат, мол, и без нас, сами учитесь, а то темней всех сами, а все лезем других спасать и учить… Дураки!
– Не велят думать про себя, – сказал Егор.
Он любил рассказы Федосеича и его приезды.
Утром Ксеня выдавала свежий хлеб из пекарни. Она слышала вчера, что у Кузнецовых о чем-то говорили, но подбежать послушать не могла, нельзя было бросить печь. Сегодня, когда Федосеич приехал за хлебом, она не смотрела на него, помня его нахальство.
– Что, Микешка? – спросил его Сапогов.
– Хлеб! – ответил парень и показал краюху.
Микеха кивнул на дымившуюся трубу пекарни. Вырос он сиротой в городе, попал в батраки, ел всегда черный хлеб, а нынче ему дали свежий каравай и не попрекнули. Работал он в артели с Никитой, с Очкастым, Терешкой, Котяем Овчинниковым и сектантом Кораблевым. Отчисления обществу шли с каждого. Ни думал, ни гадал парень получить даром хлеб.
Микеха пришел в шахту, отломил кусок и дал Кораблеву. Сектант варил себе пищу отдельно от артели и ел отдельно.
– В рот не возьму хлеба этого! – сказал ему Кораблев.
Все покосились на изувера. Работник он был хороший, но его не любили.
– В блуде сын его живет… Блудный хлеб! – пояснил Кораблев. – Блуд!
– Егор сказал, чтобы приехали с мешком на артель.
«Они это затеяли не зря!» – подумал Никита.
С мешком хлеба на плече шагал Федосеич.
– Пойду Азию к хлебу на дрожжах приучать! – весело кивнул он артельщикам и зашагал медвежьими лапами старого моряка, временами прыгая с рытвины на рытвину.
– Выпить бы достать! – сказал ему Очкастый, стоя с лопатой.
– Это завсегда можно… Не вредит…
– Я, может, достану банчок спирту и приду.
– Приходи.
– У меня за тебя болит душа! Что же Егор тебя не берет в свою артель?
– Он звал… Сегодня еще звал…
– А что же ты?
– Я не хочу сам. Там дочь меня укорять будет, пить не даст.
– Конечно, она гордость имеет. А это, что же, сама живет, а бросила отца китайцам! Выгнала она тебя! А Егор тоже хорош. А все говорят, что справедливый…
– Да он-то честный… Китайцы мне долю выделили. Они со мной чужие, мне с ними жить не обидно. «Че, мол, старик, твоя спи?» – спросят. А мне все равно… А Егор меня спросил бы: че, мол, ты опять спишь? Пьяный напился? Я бы обиделся. А китайцы – они сами опиум курят.
– А когда же свадьба? – спросил Советник. – Или не будет?
Федосеич мутно смотрел на него и не отвечал. Он икнул.
Очкастый улыбнулся.
– Ну, я пошел, – сказал он. – Никита ждет!
Солнце заглянуло под травянистый навес и жарило прямо в лицо Федосеичу. Мошка роилась, и матрос ворочался, то закрываясь во сне старой рубахой, то ее сбрасывая, когда припекало.
Катя приехала и живо взялась за ведра. Разбудила отца и болтала с ним. Она собрала отцовское старье и пошла стирать. Все высохло быстро. Катя чинила его рубаху и говорила, что сошьет новую. Она купила ему на пиджак и на рубаху.
Пришли китайцы, и один из них, огромного роста и носатый, сказал Кате:
– Шибко красива!
У Федосеича сосало под ложечкой. Он вспомнил, что Очкастый обещал принести банку спирта. Ему казалось, что он уж неделю не пил, хотелось выпить совсем немного, так себе, побаловаться.
Китайцы поели рис и лапшу и разошлись. Катя сказала отцу, что пришьет новые пуговицы на куртку.
– Ну, заходи! – сказал вдруг отец.
Катя оглянулась. Широко улыбаясь, с ней поздоровался Славный Дяденька.
На миг только пожалел Федосеич, что дочь опять увидит отца своего пьяным.
Старик быстро захмелел.
Толстячок с мягкими руками все улыбался Кате. Лицо его как мятая подушка, казалось дряблым, тяжелые щеки в угрях кажутся дырявыми, как пемза. Когда он снимал очки, глаза оказывались мутными и колючими, немного навыкате, чего за очками не было заметно.
– Бывают разжалованные чиновники? – спросила Катя.
Толстяк затряс головой. Он поднял плечи и не знал, что ответить.
– Наверно, бывают!
– Купцы банкроты! – пробормотал Федосеич. – Офицеров разжалуют. Наверно, и у ярыг чин отбирают, если провиноватятся.
Федосеич свалился и быстро уснул. Катя укутала его. Повесила куртку, наставила над постелью отца легкий бязевый полог, подоткнула края под кошму, на которой он лежал.
– Посиди! – попросил Толстяк. – Ты доставляешь мне наслаждение своим присутствием…
Катя знала, что Очкастый умный человек и хороший рассказчик. От него много нового она слыхала. Он всегда приветливый и веселый.
Катя присела и захихикала от удовольствия. Она никогда и слов таких не слыхала.
Очкастый погладил ее по руке.
– Катюша! Какое у тебя красивое имя! Екатерина! Императорское имя!
– Большое спасибо вам! Ну, мне пора…
– Я тебя провожу! Я бы отсыпал тебе золота! Много золота!
Они вышли из ограды, окружавшей фанзу. Отойдя подальше, он встал на тропе, не пуская Катю.
– Катя! – воскликнул он.
На миг в уме Кати мелькнуло какое-то смутное подозрение. Она насупилась.
– Я тебе давно хочу сказать: старики Кузнецовы не такие люди, как ты думаешь. Если бы я был молод, я бы тебя свез в город, и ты жила бы у меня как царица, ходила бы в бархате и ела на серебре.
На нее сильно пахнуло водкой. Запах этот не был отвратительным для нее. Было в нем даже что-то родное, свое, привычное. Ей стало жаль Советника, он показался ей слабым и хвастливым.
– Пустите-ка, я пойду! – сказала она.
– Ну, что ты надулась? У тебя ведь скоро свадьба? Так уж лучше до твоей свадьбы приди ко мне и уйдешь с приданым! Я же знаю, ты хочешь поклонения себе! Ты ветреная девчонка! Конечно, Василий – сын президента! Сын! Но никто не узнает! Даже Камбала. А отец твой…
– Отец? – спросила она с удивлением.
Катя побежала.
Очкастый снял очки, громко хмыкнул, отхаркнул и закрыл лицо руками, потом он посмотрел ей вслед из-под ладони.
– Ну, что ты к ней вяжешься? – раздался из палатки густой бас Дяди.
– А что тебе?
– Я тебя спрошу «что»!
– С тех пор как ты перестал управлять прииском, ты все забыл! Ты только хочешь вернуть свое богатство и мчаться в Иркутск. Ты забываешь, кем ты был.
– Девка просватана, куда ты лезешь! Василий ее любит! А кто ты ей?
– Мне хочется сказать: «Ппрезидент! Ты умный. Так я твою невестку купил! Кто устоит в мире против золота?»
– Кому ты это говоришь?
Дядя был управителем частных приисков купца Фейгина на Лене и проворовался. Теперь он ждал из Иркутска своих друзей. Они должны были привезти игральные карты, лекарства и врачебные инструменты.
– Ты спишь и видишь, как бы отомстить Фейгину, – сказал Советник, – и уже не помнишь, что был когда-то мужчиной.
– Идиот! – ответил Дядя. – Иди лучше к Анфиске. Там твое место. Она тебя выпотрошит…
– Ты еще не знаешь, где мое место! – сказал Толстяк с пьяной заносчивостью.
– Советник был у отца?
Катя взглянула испуганно.
Многие люди, проникавшие на прииск, не правились Егору. У них было право рубить лес и мыть пески. Не было причины гнать их прочь, запретить им входить в общество. Он знал, что должен быть справедливым для всех. Он ждал, что вот-вот что-то может случиться. Но из городских многие были несчастны и сломлены жизнью. Егор пускал их, чтобы могли поправиться, опомниться и вернуться к привычной для них жизни с новыми силами.
ГЛАВА 11
– Так не жалко тебе? Они берут тут хорошо…
– Нет, не жалко! – отвечал Федосеич. – Чего жалеть! – добавил он, пожимая плечами. – Все равно… А они и так меня кормят чумизой, ханьшин мне дают. Я им фанзу караулю, поварничаю, я умею по-ихнему: пампушки на пару приготовлю, рис сварю…
Уже было поздно. Федосеич перекинул ноги через скамейку прочь от стола и закурил. Это означало, что собирался домой. Катя сидела за столом и с любопытством на него глядела. Если бы он всегда был так трезв. И рубаха на нем опять проносилась… Надо поехать завтра и все ему перестирать, перечинить.
– Ну, оставайся, сват, у нас в артели! – предложил Егор.
– Нет. Мы потому и дружны с тобой, сват, что редко видимся… Я поехал. Прощай, Катюшка!
– Тятя, я завтра приеду.
– Прощай, сынок! – сказал старик Ваське.
– Скучно ведь тебе с китайцами. А у нас артель, все свои…
Егору хотелось бы вытянуть матроса как из болота. Ему казалось, что живет он там плохо.
– Нет, я к ним привык. Я в порту Кантоне у них был. Не раз. В Шанхае был. Еще Шанхая такого, как теперь, не было, только кое-где большие дома строились. У нас был лейтенант Римский-Корсаков, они его отравили хлебом, и он мучился сильно. Они шли по городу с мичманом и пробовали все. А другой лейтенант был с ним и помер от этого хлеба. Брат Екатерины Ивановны Невельской, жены адмирала. Я Катьку в ее честь назвал! Да, видишь, уж обеднели мы… Катерины Ивановны брат родной, еще мальчиком, служил у нас на конверте.
– Чего же ты с имя в артель пошел? Они и тебя отравят… – сказала Татьяна.
– Они видят, я сам себя травлю… Таких никто не травит, а хвалят все, мол, хороший ты народ, богатырь! Они не перечат мне. Пока у них силы нет, они старательные. А наберутся силы, тогда себя проявят… У них разный хлеб делают, катают такую здоровую раскатку, вроде на калачи, как кишка. Оказывается, на лапшу.
Егор подумал, что, видно, все же не сладко Федосеичу.
– Когда захочешь, приходи.
– Спасибо. Китайцы мне долю выделяют. У них ведь тоже разные люди, как у нас. «Они со мной чужие, и мне жить с ними не обидно! – полагал Федосеич. – А тут если меня попрекнут?» А китайцы сами опиум курят.
– У них тут есть?
– Как же! Хороший народ! Пьяниц не любят, а сами искурятся, высохнут, кожа станет как пергамент… Ну, я поехал. Прощай, моя Катюша, прощай, сынок, Василь Егорыч… Ну, Васька, Васька. Тебе бы во флот! Туда больше идут такие белые, с русой головой. Ты бы был матрос? Дослужился бы… Вот были мы в Южной Америке. Я тебе расскажу когда-нибудь… Приезжай ко мне на китайский лагерь.
– А Калифорния? – спросил Вася.
– А вот она, – показал Федосеич обеими руками. – Это все я видел прежде. Еще хуже! Золотая лихорадка называется… Только там товару-у! И людей не жалеют! Там не промахнись. Дети сироты остались во Франции, сейчас их привезли в Калифорнию, стали ими торговать. И каждого запутают, если кто не варганит. И закон тут же есть, и порядок. Называется свобода, и все грабят.
– Почему же французы детей продали? Там ведь нет крепостного?
– Революция была. Люди поднялись на восстание, свергать власть и богатых. Их, видно, всех убили, восставших. Тоже ищут справедливость, не хотят удавки. Сирот много осталось. Их закупили и повезли в Америку.
– У нас на старых местах в помещичьих деревнях торговали детьми.
– Да, это верно. Мы как-то на свое не жалуемся, упускаем. Генерал был Муравьев, всегда говорил нам, мол, что вы всех хотите учить и просвещать – научат, мол, и без нас, сами учитесь, а то темней всех сами, а все лезем других спасать и учить… Дураки!
– Не велят думать про себя, – сказал Егор.
Он любил рассказы Федосеича и его приезды.
Утром Ксеня выдавала свежий хлеб из пекарни. Она слышала вчера, что у Кузнецовых о чем-то говорили, но подбежать послушать не могла, нельзя было бросить печь. Сегодня, когда Федосеич приехал за хлебом, она не смотрела на него, помня его нахальство.
* * *
Батрак Микешка возвратился на свой берег и шел у всех на виду, отколупывая по кусочку от красноватого поджаристого каравая и уписывая за обе щеки.– Что, Микешка? – спросил его Сапогов.
– Хлеб! – ответил парень и показал краюху.
Микеха кивнул на дымившуюся трубу пекарни. Вырос он сиротой в городе, попал в батраки, ел всегда черный хлеб, а нынче ему дали свежий каравай и не попрекнули. Работал он в артели с Никитой, с Очкастым, Терешкой, Котяем Овчинниковым и сектантом Кораблевым. Отчисления обществу шли с каждого. Ни думал, ни гадал парень получить даром хлеб.
Микеха пришел в шахту, отломил кусок и дал Кораблеву. Сектант варил себе пищу отдельно от артели и ел отдельно.
– В рот не возьму хлеба этого! – сказал ему Кораблев.
Все покосились на изувера. Работник он был хороший, но его не любили.
– В блуде сын его живет… Блудный хлеб! – пояснил Кораблев. – Блуд!
– Егор сказал, чтобы приехали с мешком на артель.
«Они это затеяли не зря!» – подумал Никита.
С мешком хлеба на плече шагал Федосеич.
– Пойду Азию к хлебу на дрожжах приучать! – весело кивнул он артельщикам и зашагал медвежьими лапами старого моряка, временами прыгая с рытвины на рытвину.
– Выпить бы достать! – сказал ему Очкастый, стоя с лопатой.
– Это завсегда можно… Не вредит…
– Я, может, достану банчок спирту и приду.
– Приходи.
– У меня за тебя болит душа! Что же Егор тебя не берет в свою артель?
– Он звал… Сегодня еще звал…
– А что же ты?
– Я не хочу сам. Там дочь меня укорять будет, пить не даст.
– Конечно, она гордость имеет. А это, что же, сама живет, а бросила отца китайцам! Выгнала она тебя! А Егор тоже хорош. А все говорят, что справедливый…
– Да он-то честный… Китайцы мне долю выделили. Они со мной чужие, мне с ними жить не обидно. «Че, мол, старик, твоя спи?» – спросят. А мне все равно… А Егор меня спросил бы: че, мол, ты опять спишь? Пьяный напился? Я бы обиделся. А китайцы – они сами опиум курят.
– А когда же свадьба? – спросил Советник. – Или не будет?
Федосеич мутно смотрел на него и не отвечал. Он икнул.
Очкастый улыбнулся.
– Ну, я пошел, – сказал он. – Никита ждет!
Солнце заглянуло под травянистый навес и жарило прямо в лицо Федосеичу. Мошка роилась, и матрос ворочался, то закрываясь во сне старой рубахой, то ее сбрасывая, когда припекало.
Катя приехала и живо взялась за ведра. Разбудила отца и болтала с ним. Она собрала отцовское старье и пошла стирать. Все высохло быстро. Катя чинила его рубаху и говорила, что сошьет новую. Она купила ему на пиджак и на рубаху.
Пришли китайцы, и один из них, огромного роста и носатый, сказал Кате:
– Шибко красива!
У Федосеича сосало под ложечкой. Он вспомнил, что Очкастый обещал принести банку спирта. Ему казалось, что он уж неделю не пил, хотелось выпить совсем немного, так себе, побаловаться.
Китайцы поели рис и лапшу и разошлись. Катя сказала отцу, что пришьет новые пуговицы на куртку.
– Ну, заходи! – сказал вдруг отец.
Катя оглянулась. Широко улыбаясь, с ней поздоровался Славный Дяденька.
На миг только пожалел Федосеич, что дочь опять увидит отца своего пьяным.
Старик быстро захмелел.
Толстячок с мягкими руками все улыбался Кате. Лицо его как мятая подушка, казалось дряблым, тяжелые щеки в угрях кажутся дырявыми, как пемза. Когда он снимал очки, глаза оказывались мутными и колючими, немного навыкате, чего за очками не было заметно.
– Бывают разжалованные чиновники? – спросила Катя.
Толстяк затряс головой. Он поднял плечи и не знал, что ответить.
– Наверно, бывают!
– Купцы банкроты! – пробормотал Федосеич. – Офицеров разжалуют. Наверно, и у ярыг чин отбирают, если провиноватятся.
Федосеич свалился и быстро уснул. Катя укутала его. Повесила куртку, наставила над постелью отца легкий бязевый полог, подоткнула края под кошму, на которой он лежал.
– Посиди! – попросил Толстяк. – Ты доставляешь мне наслаждение своим присутствием…
Катя знала, что Очкастый умный человек и хороший рассказчик. От него много нового она слыхала. Он всегда приветливый и веселый.
Катя присела и захихикала от удовольствия. Она никогда и слов таких не слыхала.
Очкастый погладил ее по руке.
– Катюша! Какое у тебя красивое имя! Екатерина! Императорское имя!
– Большое спасибо вам! Ну, мне пора…
– Я тебя провожу! Я бы отсыпал тебе золота! Много золота!
Они вышли из ограды, окружавшей фанзу. Отойдя подальше, он встал на тропе, не пуская Катю.
– Катя! – воскликнул он.
На миг в уме Кати мелькнуло какое-то смутное подозрение. Она насупилась.
– Я тебе давно хочу сказать: старики Кузнецовы не такие люди, как ты думаешь. Если бы я был молод, я бы тебя свез в город, и ты жила бы у меня как царица, ходила бы в бархате и ела на серебре.
На нее сильно пахнуло водкой. Запах этот не был отвратительным для нее. Было в нем даже что-то родное, свое, привычное. Ей стало жаль Советника, он показался ей слабым и хвастливым.
– Пустите-ка, я пойду! – сказала она.
– Ну, что ты надулась? У тебя ведь скоро свадьба? Так уж лучше до твоей свадьбы приди ко мне и уйдешь с приданым! Я же знаю, ты хочешь поклонения себе! Ты ветреная девчонка! Конечно, Василий – сын президента! Сын! Но никто не узнает! Даже Камбала. А отец твой…
– Отец? – спросила она с удивлением.
Катя побежала.
Очкастый снял очки, громко хмыкнул, отхаркнул и закрыл лицо руками, потом он посмотрел ей вслед из-под ладони.
– Ну, что ты к ней вяжешься? – раздался из палатки густой бас Дяди.
– А что тебе?
– Я тебя спрошу «что»!
– С тех пор как ты перестал управлять прииском, ты все забыл! Ты только хочешь вернуть свое богатство и мчаться в Иркутск. Ты забываешь, кем ты был.
– Девка просватана, куда ты лезешь! Василий ее любит! А кто ты ей?
– Мне хочется сказать: «Ппрезидент! Ты умный. Так я твою невестку купил! Кто устоит в мире против золота?»
– Кому ты это говоришь?
Дядя был управителем частных приисков купца Фейгина на Лене и проворовался. Теперь он ждал из Иркутска своих друзей. Они должны были привезти игральные карты, лекарства и врачебные инструменты.
– Ты спишь и видишь, как бы отомстить Фейгину, – сказал Советник, – и уже не помнишь, что был когда-то мужчиной.
– Идиот! – ответил Дядя. – Иди лучше к Анфиске. Там твое место. Она тебя выпотрошит…
– Ты еще не знаешь, где мое место! – сказал Толстяк с пьяной заносчивостью.
* * *
Катя вернулась домой. Егор спросил:– Советник был у отца?
Катя взглянула испуганно.
Многие люди, проникавшие на прииск, не правились Егору. У них было право рубить лес и мыть пески. Не было причины гнать их прочь, запретить им входить в общество. Он знал, что должен быть справедливым для всех. Он ждал, что вот-вот что-то может случиться. Но из городских многие были несчастны и сломлены жизнью. Егор пускал их, чтобы могли поправиться, опомниться и вернуться к привычной для них жизни с новыми силами.
ГЛАВА 11
Дуняша гнала лодку протоками, с силой толкаясь в илистое дно. Дочь охотника, выросшая на реке и в тайге, ходившая с отцом не раз на промысел, она не хуже любого мужика правила парусом и гребла. У нее глаз и чутье охотника. В лодке с собой бабьи наряды в сундучке, мешок из клеенки со всякой всячиной, корзина с едой, бутыль с медком и бочонок с квасом. Есть котелок и чайник, но всю дорогу Дуня ничего не варила и не ела горячего.
В Тамбовке заехала к матери, взяла Шарика – отцовскую охотничью собаку, оставила двоих младших ребятишек и вольной девкой почувствовала себя. Войдя в острова, она уверенно брела среди путаницы множества проток. Кроме гольдов, редко кто мог тут разобраться. Дуня помнила, как еще девчонкой впервые попала сюда.
Найдя большую протоку, о которой рассказывал ей Илья, она достигла озера. Перегнала плот с двумя гребями из бревен, которые ворочали две семейские бабенки в кичках. Рулил старик. Везли стог сена и двух лошадей. Посреди озера торговый баркас стоял на якоре. Знакомый кривоногий приказчик с большими ушами смотрел на одинокую женщину в лодке. Солнце клонилось и просвечивало его большие уши, они были как красные лопухи или осенние березовые листья. Встретилась лодка с тремя личностями, которые что-то прокричали.
Чувствуя, что прииск недалеко, Дуня остановилась на мысу, умылась, причесалась, достала чистый платок и белую кофточку и поела вишни, открыв калифорнийскую банку своим охотничьим ножом.
За мысом виднелась крыша какого-то строения. Пришел человек с усами и чубом, торчавшим из-под шляпы.
– К отцу или к мужу? – спросил он.
– К мужу! – ответила польщенная Дуня.
– До чего женское сословие нынче становится отчаянное! – удивился Гаврюшка, заметив в лодке двуствольное ружье.
– Много проезжает женщин?
– И с мужьями и одни едут к мужьям. Как способится в хозяйстве – так и едет мыть.
Шарик зарычал, как только чужой человек приблизился к лодке. Дуня встала и выбросила наполовину недоеденную банку дорогого компота в воду. Доедать при чужом неприятно, приглашать его к еде – неприлично.
– Собака хорошая! – сказал Гаврюшка, настороженно оглядываясь, не скрывается ли где-нибудь в траве еще кто-то, кому принадлежит и это ружье, и все умело сложенное охотничье снаряжение.
– Как же, это дворняга! Лучшая порода! И тятя мой здесь же на прииске, – сказала Дуня. – А муж-то Бормотов Илья.
– Вы простите нас, пожалуйста. Мы тут при въезде… Да дозвольте, я сам вас подыму до прииска.
– Да что вам беспокоиться! Я выгребу сама!
– Да я дорогу знаю короткую!
Гаврюшка уже слыхал про Илью, что он – зять знаменитого «Лосиной смерти».
– Утку охота бы подбить, – сказала она.
Дуня перебралась на нос и взяла ружье.
Гаврюшка сел на корму и взял шест. Тупоносый Шарик, смесь гольдской лайки с умной крестьянской дворнягой, залег на дне лодки между ним и хозяйкой. Иногда он открывал глаза и настороженно поглядывал на Гаврюшку хитрыми собачьими глазами.
– Ваши-то тихие старатели! Их и не слышно. Все сидят под землей и стараются. А есть буйные.
Гаврюшка, не щадя сил, показывал шестом чудеса, как фокусник, то падая, казалось, с ним вместе в сильном рывке, то толкаясь чуть заметно, как бы шутя, а лодка в это время неслась.
На исходе дня он вошел в какую-то таинственную протоку. Шли под сенью ветвей.
Шарик встал на передние лапы и зевнул.
– Ну? – спросил Гаврюшка.
Шарик затявкал на него, но туг же стал обивать лапами глаза от накинувшейся мошки.
– Вы чуть не опоздали, – сказал Гаврюшка. – Вода уже стала грязной. Скоро начнется наводнение и так понесет, что сюда не попадешь.
Протока расступилась, и открылся прииск. Дуне показалось, что на обоих берегах стоят деревни.
Какой-то человек в проходившей лодке скинул с себя сапоги и рубахи и кинулся в реку. Около Дуниной руки, державшей весло, вынырнула под бортом голова.
– Ныряльщик! Испугал меня… Лезь живей! Остудишься в такой воде!
Остальные люди в лодке, незнакомые, непохожие друг на друга, чужие и неприятные Дуне.
Разливая лужи воды, Илья ловко перекинулся через борт. Шарик заскулил и завилял, уступая место, потом фыркнул несколько раз.
– Я ждал тебя! – сказал Илья.
– Ах ты боже мой!
С лодки ему перекинули сапоги и одежду. Он взял шест из рук Гаврюшки, тот простился и перескочил в чужую лодку.
Дуня с любопытством поглядывала на промывочные устройства. Мимо плыли срубы шахт, ворота, колодцы и входы в штольни. Миновали несколько новеньких изб.
– А кто же еще из твоих дружков здесь?
– А ты зна-аешь, Васька женился! – воскликнул Илья.
– Как? – испуганно спросила Дуня.
– Живет с женой… Потеха! Не венчан… И хоть бы што!
– Какая же это потеха! Что же Егор смотрит? – пылко ответила Дуня.
– А кто с ним сладит! Он еще тот год с ней водился, я думал, просто так… Ждут попа.
– Тот год! – печально молвила Дуня и задумалась.
– Девчонка еще на вид, маленькая, а верткая…
«Как же так можно? Жить без венца? – подумала Дуня. – Разве можно нарушать закон? Разве так просто? Так каждый захочет…»
Она смутно чувствовала и свою вину во всем этом.
«Что за девчонка? «Верткая»…»
– Вот и приехали! Тут и отец! Все теперь вместе. А мыли порознь.
– Ты че невеселая? – спросил дочь Спирька. – Меня тут, знаешь, все упрекают, что я достиг славы, а что толку, мол, если миллион пролетел мимо.
Илья ухмыльнулся, лежа на брюхе и с силой, как в кузнице из мехов, раздувая костер, так что пламя рванулось из него языками.
– А мне не надо миллиона! Ты че прокисла? Радуйся…
– Я грохоток новый привезла!
Утром Дуня положила грохоток на бутарку и сама стала мыть, стоя в ледяной воде в охотничьих сапогах. Руки стыли. К вечеру вода стала теплей, а через день еще теплей. Бутарку приходилось отодвигать, вся масса старателей поползла вверх по берегу со множеством своих инструментов. Многие в эти дни приходили смотреть, как моет жена Ильи. Что Авдотья знала дело, сразу было заметно.
По Силинскому берегу шли Катя с Васей. Катерина ступала осторожно и плавно, словно танцуя.
Василий кивнул Дуняше. Катя вежливо поклонилась. Илья остановил их и разговорился. Дуня взошла на пески и протянула Кате руку по-городскому. Катя слегка коснулась пальцами и потрясла ее ладонь.
«Какая она красивая!» – с завистью подумала Катя.
В ночь нашла большая вода. Затопило штольни. В шахтах еще вчера не успевали откачивать воду.
– Поехали к Егору! – сказал Спирька.
Все погрузили в лодку и переехали на Кузнецовскую сторону. У Егора был затоплен разрез, и он с семьей перебрался в свою новую избу на холме подле амбара, пекарни и конторы. Федосеич и Сашка переселились сюда же на время наводнения. В этой же избе поселился и Спирька.
Васькин шалаш, где он жил с женой, стоял высоко на отроге горы, и молодые каждый вечер уходили туда. Илья и Дуня расчистили себе место и поставили палатку.
Многие старатели уезжали с прииска. Рьяные золотишники подымались по ключам в горы, искали новые места.
Вода начала сносить шалаши, срывала крыши из корья с новеньких затопленных изб. Течение грозно шумело в затопленном лесу, как тайфун. Над горами шли тучи.
А на холме, среди вырубленного леса, недоступные бурной горной воде, стояли бревенчатые строения, и казалось, что здесь светлей, что вот-вот проступит солнце. К крыльцу пекарни теперь подъезжали со всех приисков на лодках.
Река понесла массу плавникового леса, валеги, коряги, выворачивала с корнями и вымывала кустарник, временами по ней несся сплошной слой игл с массой ветвей и сбитых листьев.
Васька приехал на лодке с охоты и сказал отцу, что в него стреляли. Пуля пролетела мимо.
– Кто? – вскочил Сашка.
Казалось, он ждал чего-то подобного.
– Завтра река начнет падать, – сказал Егор. – Я поеду вверх, погляжу, что там…
– Теперь везде на сотню верст стоят балаганы и прииски, – говорил Вася. – Скоро все начнут возвращаться, если вода спадет. А заметно, там сильный пожар был. Лес кругом выгорел.
Вечером у Егора собралось много народу. Федор Барабанов еще до наводнения привез ящики со стеклом. Теперь стекло вставлено в окошечках «резиденции».
Алексей Корягин, по прозвищу «Студент», был сегодня в ударе. Его темная шапка красивых взбитых волос, казалось, стала еще выше.
– Надо свергнуть царя, отдать землю пароду, – воодушевленно говорил он.
Егор сел с ним рядом.
– Возможно такое устройство жизни, когда все на земле будет принадлежать народу?..
– Это известно! – сказал Егор.
– Откуда же это известно? Нет, это известно лишь приблизительно. Может быть, угадываешь? Твой прииск – это как раз что-то смахивающее на будущее устройство общества.
Он стал объяснять, что великие люди в разных странах искали, думали, какое должно быть устройство жизни.
– Артельное, – сказал Егор. – И отдельное. И так и этак.
– Да! Но твой прииск, даже с оговорками, нельзя принять как форму социализма. Здесь являются силы, которые могут развиться лишь при социалистическом устройстве общества. Это лишь стремление неосознанное, но замеченное в природе человека. А возможна такая же обработка земли, артелью, с применением машин… Социализм не есть выдумка, изобретение, это исконная мечта человечества, теперь – наука.
Егор сам думал о чем-то подобном не раз. Ясно было, что артелью легче все делать. Семья тоже артель. Каждый хочет, чтобы семья была большая. Несколько семей – это уже настоящая артель. Разве мы не артелью подняли целину? Поставили церковь. Но и без артели надо побыть одному, подумать.
– Студент, где ты учился? – спрашивал Барабанов.
– В Петербурге.
– Зачем попал сюда? – спросил Сашка.
– Сам. Решил поехать на прииски и намыть себе золота, чтобы еще учиться.
– Книг много читал? – спросил Камбала.
– Здесь нет. Здесь мне народ вместо книги. Я часто замечаю, что люди своим умом доходят до того же, до чего и великие ученые.
– Ты бунтовал? – спрашивал Сашка.
– Нет. Я учился и никогда не бунтовал. Вы меня взбунтовали… Я только вспомнил, что читал. Теперь я буду сам социалистом.
– Если нас разгонят, то тебе мало не будет!
– Ты у нас царев ослушник, – сказал Спиридон.
Все засмеялись.
– У нас все можно говорить. Мы царя любим, молимся за него, поэтому тебя слушать не боимся, – сказал Силин. – Давай еще рассказывай! О великих людях!
– А как у тебя Павка? – спросила подружку Таня.
– Хороший! Васька вылитый! – Она прильнула к Тане.
– А я плясать скоро не буду, – сказала Таня.
– Тогда сиди и не шевели себя.
Студент продолжал говорить о французской революции.
– Че ты говоришь? – сказал ему Камбала. – Ты сам работать не умеешь, спину гнешь худо, а учишь! Поехал бы работать как кули?
– Он новое людям говорит! – заступился Сплин.
– Че новое? Это еще до рождения Христова у нас было общество и артель. Общая земля. Отобрали все у богатых! И сейчас так делают… А че он? Не знает ничего!
Сашка плюнул и ушел. Женщины, сидевшие в углу тихой кучкой, чуть слышно запели грустную песню.
Василий услыхал еще слабый, но уже выводивший всех в силу знакомый голос.
Федосеич достал бутылку водки и пригубил.
– Красивый ты, Васька! – сказал он вдруг. – Надо бы тебя во флот. Таких берут. Шкипер на корабль возьмет в любое государство… Таких белых, русых, здоровых любят на кораблях. Флот плавает по всему свету, и везде видят, какой у них в государстве красивый народ. Вот, мол, у нас! А придешь к ним в порт, там крючки, мелкота, черные как вороны, каркают по-всякому, менялы зазывают кто куда может, людей сманивают с конвертов на пароходы. Или бывают черны волосом, тоже красивые, с таким отливом. Это итальянцы. А потом все смешается, и не знаешь, кого били и кто тебя, все государства.
– Зачем дерутся?
– Да все из-за того же!
Дуня вышла из угла и приподняла над шалью плечи в сборчатой кофте.
– Круши! – сказал Спирька, только что испытавший вкус матросовой бутылки.
Хор грянул плясовую, Тимоха защелкал ложками и прошелся, раздвигая круг.
– Помнишь, как Ванька Бердышов, тварь, тигр, все тебя выбирал? «Эх, Дуня, ягода моя, пошто любишь ты Ивана?» Под энту же песню.
– Эх, я за то люблю Ивана, голова его кудрява, – грянул хор.
Тимоха бил дробь, как бывалый лошкарь, и слегка пританцовывал. Дуня поплыла.
– Эх, я за то люблю Ивана, голова его кудрява! – повторила она.
– Гуляй, пока потоп! Вода спадет, кроме работы, ничего не увидим! – кричал Тимоха.
– Эх, я за то люблю Ивана, голова его кудрява! – словно молотами бил хор в перебой голосов.
– О-го-го-го-го-го-го! – басили мужики.
– Ух-хо-хо-хо-хо-хо-хо… – подхватывали парни.
– И-ии-их! – взвизгнула Ксенька.
– Эх, Дуня, ягода моя, за что ты любишь Ивана… – повторял хор.
– А я за то люблю Ивана, голова его кудрява… – в голос разухабисто орали молодые бабы.
Студент вспомнил, как он говорил сегодня с Дуней о будущей свободе и равноправии женщин. Сейчас он чувствовал себя слабым среди этого вдруг забушевавшего моря человеческой страсти.
И это были те же люди, которых он часто видел, они рыли и рыли свою мокрую землю.
«Они готовы… Готов ли я? Не прав ли Камбала? Может быть, они все больше меня знают?» – что-то кольнуло его неприятно. Дверь распахнулась, и вдруг грянула гармонь во всю растяжку. С копной кудрявых волос сияющий спиртонос – Андрюшка Городилов. Сейчас даже Егор почувствовал себя на миг побежденным. «Без спиртоносов и спирта ни один прииск еще не жил!» Он уже это знал. Сейчас не гнать же его…
Андрею уступили место, подали табурет. От нечего делать на досуге, Ломов изладил мебель президенту.
Дуня низко поклонилась и выбрала Василия. Он ударил себя по сапогам и прошелся по избе. Дуня поплыла, как по воздуху. Она посмотрела на Ваську через плечо, и улыбнулась ему застенчиво, и выгнула плечо, и чуть заметно из-за другого плеча кинула лукавый взор сидевшему рядом с гармонистом Илье, а потом зажмурилась от восторга и скрытой нерастраченной силы.
Кто-то говорил Егору в ухо:
– Нация твоя разбежалась, Егор Кондратьевич! Курские сбежали. Сапогов уперся. Вся артель Никиты уехала отдыхать к нему на Утес. Народу стало меньше.
– Хлеба меньше идет! – сказал другой голос.
В Тамбовке заехала к матери, взяла Шарика – отцовскую охотничью собаку, оставила двоих младших ребятишек и вольной девкой почувствовала себя. Войдя в острова, она уверенно брела среди путаницы множества проток. Кроме гольдов, редко кто мог тут разобраться. Дуня помнила, как еще девчонкой впервые попала сюда.
Найдя большую протоку, о которой рассказывал ей Илья, она достигла озера. Перегнала плот с двумя гребями из бревен, которые ворочали две семейские бабенки в кичках. Рулил старик. Везли стог сена и двух лошадей. Посреди озера торговый баркас стоял на якоре. Знакомый кривоногий приказчик с большими ушами смотрел на одинокую женщину в лодке. Солнце клонилось и просвечивало его большие уши, они были как красные лопухи или осенние березовые листья. Встретилась лодка с тремя личностями, которые что-то прокричали.
Чувствуя, что прииск недалеко, Дуня остановилась на мысу, умылась, причесалась, достала чистый платок и белую кофточку и поела вишни, открыв калифорнийскую банку своим охотничьим ножом.
За мысом виднелась крыша какого-то строения. Пришел человек с усами и чубом, торчавшим из-под шляпы.
– К отцу или к мужу? – спросил он.
– К мужу! – ответила польщенная Дуня.
– До чего женское сословие нынче становится отчаянное! – удивился Гаврюшка, заметив в лодке двуствольное ружье.
– Много проезжает женщин?
– И с мужьями и одни едут к мужьям. Как способится в хозяйстве – так и едет мыть.
Шарик зарычал, как только чужой человек приблизился к лодке. Дуня встала и выбросила наполовину недоеденную банку дорогого компота в воду. Доедать при чужом неприятно, приглашать его к еде – неприлично.
– Собака хорошая! – сказал Гаврюшка, настороженно оглядываясь, не скрывается ли где-нибудь в траве еще кто-то, кому принадлежит и это ружье, и все умело сложенное охотничье снаряжение.
– Как же, это дворняга! Лучшая порода! И тятя мой здесь же на прииске, – сказала Дуня. – А муж-то Бормотов Илья.
– Вы простите нас, пожалуйста. Мы тут при въезде… Да дозвольте, я сам вас подыму до прииска.
– Да что вам беспокоиться! Я выгребу сама!
– Да я дорогу знаю короткую!
Гаврюшка уже слыхал про Илью, что он – зять знаменитого «Лосиной смерти».
– Утку охота бы подбить, – сказала она.
Дуня перебралась на нос и взяла ружье.
Гаврюшка сел на корму и взял шест. Тупоносый Шарик, смесь гольдской лайки с умной крестьянской дворнягой, залег на дне лодки между ним и хозяйкой. Иногда он открывал глаза и настороженно поглядывал на Гаврюшку хитрыми собачьими глазами.
– Ваши-то тихие старатели! Их и не слышно. Все сидят под землей и стараются. А есть буйные.
Гаврюшка, не щадя сил, показывал шестом чудеса, как фокусник, то падая, казалось, с ним вместе в сильном рывке, то толкаясь чуть заметно, как бы шутя, а лодка в это время неслась.
На исходе дня он вошел в какую-то таинственную протоку. Шли под сенью ветвей.
Шарик встал на передние лапы и зевнул.
– Ну? – спросил Гаврюшка.
Шарик затявкал на него, но туг же стал обивать лапами глаза от накинувшейся мошки.
– Вы чуть не опоздали, – сказал Гаврюшка. – Вода уже стала грязной. Скоро начнется наводнение и так понесет, что сюда не попадешь.
Протока расступилась, и открылся прииск. Дуне показалось, что на обоих берегах стоят деревни.
Какой-то человек в проходившей лодке скинул с себя сапоги и рубахи и кинулся в реку. Около Дуниной руки, державшей весло, вынырнула под бортом голова.
– Ныряльщик! Испугал меня… Лезь живей! Остудишься в такой воде!
Остальные люди в лодке, незнакомые, непохожие друг на друга, чужие и неприятные Дуне.
Разливая лужи воды, Илья ловко перекинулся через борт. Шарик заскулил и завилял, уступая место, потом фыркнул несколько раз.
– Я ждал тебя! – сказал Илья.
– Ах ты боже мой!
С лодки ему перекинули сапоги и одежду. Он взял шест из рук Гаврюшки, тот простился и перескочил в чужую лодку.
Дуня с любопытством поглядывала на промывочные устройства. Мимо плыли срубы шахт, ворота, колодцы и входы в штольни. Миновали несколько новеньких изб.
– А кто же еще из твоих дружков здесь?
– А ты зна-аешь, Васька женился! – воскликнул Илья.
– Как? – испуганно спросила Дуня.
– Живет с женой… Потеха! Не венчан… И хоть бы што!
– Какая же это потеха! Что же Егор смотрит? – пылко ответила Дуня.
– А кто с ним сладит! Он еще тот год с ней водился, я думал, просто так… Ждут попа.
– Тот год! – печально молвила Дуня и задумалась.
– Девчонка еще на вид, маленькая, а верткая…
«Как же так можно? Жить без венца? – подумала Дуня. – Разве можно нарушать закон? Разве так просто? Так каждый захочет…»
Она смутно чувствовала и свою вину во всем этом.
«Что за девчонка? «Верткая»…»
– Вот и приехали! Тут и отец! Все теперь вместе. А мыли порознь.
– Ты че невеселая? – спросил дочь Спирька. – Меня тут, знаешь, все упрекают, что я достиг славы, а что толку, мол, если миллион пролетел мимо.
Илья ухмыльнулся, лежа на брюхе и с силой, как в кузнице из мехов, раздувая костер, так что пламя рванулось из него языками.
– А мне не надо миллиона! Ты че прокисла? Радуйся…
– Я грохоток новый привезла!
Утром Дуня положила грохоток на бутарку и сама стала мыть, стоя в ледяной воде в охотничьих сапогах. Руки стыли. К вечеру вода стала теплей, а через день еще теплей. Бутарку приходилось отодвигать, вся масса старателей поползла вверх по берегу со множеством своих инструментов. Многие в эти дни приходили смотреть, как моет жена Ильи. Что Авдотья знала дело, сразу было заметно.
По Силинскому берегу шли Катя с Васей. Катерина ступала осторожно и плавно, словно танцуя.
Василий кивнул Дуняше. Катя вежливо поклонилась. Илья остановил их и разговорился. Дуня взошла на пески и протянула Кате руку по-городскому. Катя слегка коснулась пальцами и потрясла ее ладонь.
«Какая она красивая!» – с завистью подумала Катя.
В ночь нашла большая вода. Затопило штольни. В шахтах еще вчера не успевали откачивать воду.
– Поехали к Егору! – сказал Спирька.
Все погрузили в лодку и переехали на Кузнецовскую сторону. У Егора был затоплен разрез, и он с семьей перебрался в свою новую избу на холме подле амбара, пекарни и конторы. Федосеич и Сашка переселились сюда же на время наводнения. В этой же избе поселился и Спирька.
Васькин шалаш, где он жил с женой, стоял высоко на отроге горы, и молодые каждый вечер уходили туда. Илья и Дуня расчистили себе место и поставили палатку.
Многие старатели уезжали с прииска. Рьяные золотишники подымались по ключам в горы, искали новые места.
Вода начала сносить шалаши, срывала крыши из корья с новеньких затопленных изб. Течение грозно шумело в затопленном лесу, как тайфун. Над горами шли тучи.
А на холме, среди вырубленного леса, недоступные бурной горной воде, стояли бревенчатые строения, и казалось, что здесь светлей, что вот-вот проступит солнце. К крыльцу пекарни теперь подъезжали со всех приисков на лодках.
Река понесла массу плавникового леса, валеги, коряги, выворачивала с корнями и вымывала кустарник, временами по ней несся сплошной слой игл с массой ветвей и сбитых листьев.
Васька приехал на лодке с охоты и сказал отцу, что в него стреляли. Пуля пролетела мимо.
– Кто? – вскочил Сашка.
Казалось, он ждал чего-то подобного.
– Завтра река начнет падать, – сказал Егор. – Я поеду вверх, погляжу, что там…
– Теперь везде на сотню верст стоят балаганы и прииски, – говорил Вася. – Скоро все начнут возвращаться, если вода спадет. А заметно, там сильный пожар был. Лес кругом выгорел.
Вечером у Егора собралось много народу. Федор Барабанов еще до наводнения привез ящики со стеклом. Теперь стекло вставлено в окошечках «резиденции».
Алексей Корягин, по прозвищу «Студент», был сегодня в ударе. Его темная шапка красивых взбитых волос, казалось, стала еще выше.
– Надо свергнуть царя, отдать землю пароду, – воодушевленно говорил он.
Егор сел с ним рядом.
– Возможно такое устройство жизни, когда все на земле будет принадлежать народу?..
– Это известно! – сказал Егор.
– Откуда же это известно? Нет, это известно лишь приблизительно. Может быть, угадываешь? Твой прииск – это как раз что-то смахивающее на будущее устройство общества.
Он стал объяснять, что великие люди в разных странах искали, думали, какое должно быть устройство жизни.
– Артельное, – сказал Егор. – И отдельное. И так и этак.
– Да! Но твой прииск, даже с оговорками, нельзя принять как форму социализма. Здесь являются силы, которые могут развиться лишь при социалистическом устройстве общества. Это лишь стремление неосознанное, но замеченное в природе человека. А возможна такая же обработка земли, артелью, с применением машин… Социализм не есть выдумка, изобретение, это исконная мечта человечества, теперь – наука.
Егор сам думал о чем-то подобном не раз. Ясно было, что артелью легче все делать. Семья тоже артель. Каждый хочет, чтобы семья была большая. Несколько семей – это уже настоящая артель. Разве мы не артелью подняли целину? Поставили церковь. Но и без артели надо побыть одному, подумать.
– Студент, где ты учился? – спрашивал Барабанов.
– В Петербурге.
– Зачем попал сюда? – спросил Сашка.
– Сам. Решил поехать на прииски и намыть себе золота, чтобы еще учиться.
– Книг много читал? – спросил Камбала.
– Здесь нет. Здесь мне народ вместо книги. Я часто замечаю, что люди своим умом доходят до того же, до чего и великие ученые.
– Ты бунтовал? – спрашивал Сашка.
– Нет. Я учился и никогда не бунтовал. Вы меня взбунтовали… Я только вспомнил, что читал. Теперь я буду сам социалистом.
– Если нас разгонят, то тебе мало не будет!
– Ты у нас царев ослушник, – сказал Спиридон.
Все засмеялись.
– У нас все можно говорить. Мы царя любим, молимся за него, поэтому тебя слушать не боимся, – сказал Силин. – Давай еще рассказывай! О великих людях!
– А как у тебя Павка? – спросила подружку Таня.
– Хороший! Васька вылитый! – Она прильнула к Тане.
– А я плясать скоро не буду, – сказала Таня.
– Тогда сиди и не шевели себя.
Студент продолжал говорить о французской революции.
– Че ты говоришь? – сказал ему Камбала. – Ты сам работать не умеешь, спину гнешь худо, а учишь! Поехал бы работать как кули?
– Он новое людям говорит! – заступился Сплин.
– Че новое? Это еще до рождения Христова у нас было общество и артель. Общая земля. Отобрали все у богатых! И сейчас так делают… А че он? Не знает ничего!
Сашка плюнул и ушел. Женщины, сидевшие в углу тихой кучкой, чуть слышно запели грустную песню.
Василий услыхал еще слабый, но уже выводивший всех в силу знакомый голос.
Федосеич достал бутылку водки и пригубил.
– Красивый ты, Васька! – сказал он вдруг. – Надо бы тебя во флот. Таких берут. Шкипер на корабль возьмет в любое государство… Таких белых, русых, здоровых любят на кораблях. Флот плавает по всему свету, и везде видят, какой у них в государстве красивый народ. Вот, мол, у нас! А придешь к ним в порт, там крючки, мелкота, черные как вороны, каркают по-всякому, менялы зазывают кто куда может, людей сманивают с конвертов на пароходы. Или бывают черны волосом, тоже красивые, с таким отливом. Это итальянцы. А потом все смешается, и не знаешь, кого били и кто тебя, все государства.
– Зачем дерутся?
– Да все из-за того же!
Дуня вышла из угла и приподняла над шалью плечи в сборчатой кофте.
– Круши! – сказал Спирька, только что испытавший вкус матросовой бутылки.
Хор грянул плясовую, Тимоха защелкал ложками и прошелся, раздвигая круг.
– Помнишь, как Ванька Бердышов, тварь, тигр, все тебя выбирал? «Эх, Дуня, ягода моя, пошто любишь ты Ивана?» Под энту же песню.
– Эх, я за то люблю Ивана, голова его кудрява, – грянул хор.
Тимоха бил дробь, как бывалый лошкарь, и слегка пританцовывал. Дуня поплыла.
– Эх, я за то люблю Ивана, голова его кудрява! – повторила она.
– Гуляй, пока потоп! Вода спадет, кроме работы, ничего не увидим! – кричал Тимоха.
– Эх, я за то люблю Ивана, голова его кудрява! – словно молотами бил хор в перебой голосов.
– О-го-го-го-го-го-го! – басили мужики.
– Ух-хо-хо-хо-хо-хо-хо… – подхватывали парни.
– И-ии-их! – взвизгнула Ксенька.
– Эх, Дуня, ягода моя, за что ты любишь Ивана… – повторял хор.
– А я за то люблю Ивана, голова его кудрява… – в голос разухабисто орали молодые бабы.
Студент вспомнил, как он говорил сегодня с Дуней о будущей свободе и равноправии женщин. Сейчас он чувствовал себя слабым среди этого вдруг забушевавшего моря человеческой страсти.
И это были те же люди, которых он часто видел, они рыли и рыли свою мокрую землю.
«Они готовы… Готов ли я? Не прав ли Камбала? Может быть, они все больше меня знают?» – что-то кольнуло его неприятно. Дверь распахнулась, и вдруг грянула гармонь во всю растяжку. С копной кудрявых волос сияющий спиртонос – Андрюшка Городилов. Сейчас даже Егор почувствовал себя на миг побежденным. «Без спиртоносов и спирта ни один прииск еще не жил!» Он уже это знал. Сейчас не гнать же его…
Андрею уступили место, подали табурет. От нечего делать на досуге, Ломов изладил мебель президенту.
Дуня низко поклонилась и выбрала Василия. Он ударил себя по сапогам и прошелся по избе. Дуня поплыла, как по воздуху. Она посмотрела на Ваську через плечо, и улыбнулась ему застенчиво, и выгнула плечо, и чуть заметно из-за другого плеча кинула лукавый взор сидевшему рядом с гармонистом Илье, а потом зажмурилась от восторга и скрытой нерастраченной силы.
Кто-то говорил Егору в ухо:
– Нация твоя разбежалась, Егор Кондратьевич! Курские сбежали. Сапогов уперся. Вся артель Никиты уехала отдыхать к нему на Утес. Народу стало меньше.
– Хлеба меньше идет! – сказал другой голос.