Страница:
Все засмеялись.
– А пока рыбы придется ловить побольше.
– А вот из Украины везут поселенцев на зеленый клин? Как они? – спросил дед.
– Ребята, – обратился Иван к мальчишкам, рассевшимся на лавке, – грамотеи станете, езжайте на машине на зеленый клин, сватать хохлушек. Они чернобровенькие и песни славно поют.
– А как живут?
– В лесу не селятся. Они пахать любят. Они хотят тут все запахать.
– Не то что гураны, – сказала Таня.
А куда идет все это золото? – спросила Дуняша и совсем скинула шаль. Она была в красной кофте с золотыми самородками на груди между монет и янтарей. Ее волосы светлы, а лицо темно и похудело.
– Вот я как раз еду и хочу посмотреть, куда со всего света идет золото. Был я на ключе, там золотой песок, был на речке, мыл на реке, потом на Амуре, а теперь погляжу, где океан золота, куда все оно течет, хочу в него окунуться. Посмотрю, кто при этом золоте.
Вечером Иван был в гостях у Бормотовых. После вина и ужина он сидел рядом с Дуней на малом ее сундучке, в просторной избе, полной гостей и ребятишек, и при свете керосиновой лампы что-то рисовал ей на бумаге.
Иван ушел поздно и застал дома приехавшего тестя Григория Ивановича.
– Губернатор вызывает тебя к себе, – сказал Иван, целуя старого гольда, – узнал, что ты живой и крепкий, что молодой когда был, то водил экспедиции, и желает тебя вызвать и поговорить.
– Что такое? Зачем? – тревожно спросил рослый румяный старик. – Если провести экспедицию, то я и сейчас могу.
– Нет, для экспедиции у него есть другие проводники. Он, видно, сам хочет идти.
– А куда?
– Куда, не знаю. Знаю только, что летом всех нас соберут на съезд для обсуждения будто бы государственных дел. Видно, он хочет, чтобы представители были от всех народов. Он хочет устроить выставку, и чтобы лучшие охотники стали участниками. Будет выставка богатств края, мехов, самородков, рыб, образцов руды.
Утром Иван ехал верхом.
– Куда ты? – спросил Егор.
– К Алешке! Казачество вспомнил!
Егору казалось, что он шутит. Иван выехал на дорогу, ведущую в миссионерский стан, и приударил коня нагайкой.
– Я к тебе, Алексей, на исповедь, – сказал Иван, явившись к Айдамбо.
– Пойдем, – сказал молодой священник. – Ты молился? Готовился?
– Как же, я свои грехи наизусть помню.
Отец Алексей облачился и в церкви спросил Ивана:
– С экономкой живешь? Не мотай головой, сам знаю! Но это ничего. Худо, но понятно почему. Перед богом ответишь, а люди простят. Детей не усыновляешь? Худо, надо усыновить! Тебя могут каждый день застрелить, а ребята останутся. Не будь дурак! Слушайся! Я – законоучитель. Слушаешь меня?
– Слушаю, – покорно ответил Иван.
– Тогда простится. Детей не обидь, я сам маленький был, а у отца было две жены. Но у нас такой закон был. Дыгена ты убил?
– Я.
– Прощения просил?
– Сколько раз. Каждый поп ко мне с этим привязывается.
– С убийства разбогател?
– Нет. С убийства не разбогател. Просто убил. Взял золота немного.
– Хорошо, что Дыгена убил. Но грех. Всегда помни, проси прощения. Хотя он чужой веры, все равно человек.
Иван вернулся в деревню и зашел к Бормотовым. Дуни не было дома, она уехала на заимку. Илья строил новую избу.
Иван подумал, что неплохо бы поехать в тайгу и нагрянуть на заимку к Авдотье. Но после исповеди как-то нехорошо, и он не хотел обидеть Дуню.
Иван пошел на берег, где Егор с мужиками укладывал бревна. Он стал помогать Егору.
Когда шли с работы, Иван сказал:
– Сейчас меня на исповеди поп спросил… Говорят, что я разбогател не от труда, словом… Что греха таить, все знают, что было на Горюне. Но я уж тогда был с капиталом. За несколько лет перед этим возил меха в город. Взяли мы золота – крупицы. А все говорят, что я с этого поднялся. Я сейчас все это попу доказывал. Вот в газетах пишут, что есть политика. И это была политика, а не грабеж! Как ты скажешь? Грамотный скажет – грабительская политика! Завоевание Горюна! Да, мне надо было утвердиться, чтобы люди не колебались, и чтобы слух прошел всюду, что я могу человека прикончить и выйти сухим из воды. Люди слушаются только тех, кого боятся. Но всего этого я тогда еще не понимал, мне для удали будто бы надо было. А люди спросили бы, почему купец дает серебро, почему торгует дешевле других, нет ли худого умысла. Все стали бы сомневаться. А я стукнул их главного торгаша, а потом выгнал с речки Синдана, и все гольды успокоились. Теперь я знаю, что целые государства поступают, как я, ухватка та же. А я не знал, что политика… Стукнул – и все. Чутье лучше разума. Я знаю, Егор, ты праведный, не любишь таких разговоров, но что делать, сам такого соседа выбрал!
Егор вскинул топор на плечо и спросил:
– А теперь тебе обидно?
– Конечно, кому приятно. Я тогда не думал, что так получится и что я огребу целые прииски.
– Нет, ты уж и тогда метил высоко, – отвечал Егор. – Тебе все чего-то не хватало.
ГЛАВА 17
ГЛАВА 18
ГЛАВА 19
– А пока рыбы придется ловить побольше.
– А вот из Украины везут поселенцев на зеленый клин? Как они? – спросил дед.
– Ребята, – обратился Иван к мальчишкам, рассевшимся на лавке, – грамотеи станете, езжайте на машине на зеленый клин, сватать хохлушек. Они чернобровенькие и песни славно поют.
– А как живут?
– В лесу не селятся. Они пахать любят. Они хотят тут все запахать.
– Не то что гураны, – сказала Таня.
А куда идет все это золото? – спросила Дуняша и совсем скинула шаль. Она была в красной кофте с золотыми самородками на груди между монет и янтарей. Ее волосы светлы, а лицо темно и похудело.
– Вот я как раз еду и хочу посмотреть, куда со всего света идет золото. Был я на ключе, там золотой песок, был на речке, мыл на реке, потом на Амуре, а теперь погляжу, где океан золота, куда все оно течет, хочу в него окунуться. Посмотрю, кто при этом золоте.
Вечером Иван был в гостях у Бормотовых. После вина и ужина он сидел рядом с Дуней на малом ее сундучке, в просторной избе, полной гостей и ребятишек, и при свете керосиновой лампы что-то рисовал ей на бумаге.
Иван ушел поздно и застал дома приехавшего тестя Григория Ивановича.
– Губернатор вызывает тебя к себе, – сказал Иван, целуя старого гольда, – узнал, что ты живой и крепкий, что молодой когда был, то водил экспедиции, и желает тебя вызвать и поговорить.
– Что такое? Зачем? – тревожно спросил рослый румяный старик. – Если провести экспедицию, то я и сейчас могу.
– Нет, для экспедиции у него есть другие проводники. Он, видно, сам хочет идти.
– А куда?
– Куда, не знаю. Знаю только, что летом всех нас соберут на съезд для обсуждения будто бы государственных дел. Видно, он хочет, чтобы представители были от всех народов. Он хочет устроить выставку, и чтобы лучшие охотники стали участниками. Будет выставка богатств края, мехов, самородков, рыб, образцов руды.
Утром Иван ехал верхом.
– Куда ты? – спросил Егор.
– К Алешке! Казачество вспомнил!
Егору казалось, что он шутит. Иван выехал на дорогу, ведущую в миссионерский стан, и приударил коня нагайкой.
– Я к тебе, Алексей, на исповедь, – сказал Иван, явившись к Айдамбо.
– Пойдем, – сказал молодой священник. – Ты молился? Готовился?
– Как же, я свои грехи наизусть помню.
Отец Алексей облачился и в церкви спросил Ивана:
– С экономкой живешь? Не мотай головой, сам знаю! Но это ничего. Худо, но понятно почему. Перед богом ответишь, а люди простят. Детей не усыновляешь? Худо, надо усыновить! Тебя могут каждый день застрелить, а ребята останутся. Не будь дурак! Слушайся! Я – законоучитель. Слушаешь меня?
– Слушаю, – покорно ответил Иван.
– Тогда простится. Детей не обидь, я сам маленький был, а у отца было две жены. Но у нас такой закон был. Дыгена ты убил?
– Я.
– Прощения просил?
– Сколько раз. Каждый поп ко мне с этим привязывается.
– С убийства разбогател?
– Нет. С убийства не разбогател. Просто убил. Взял золота немного.
– Хорошо, что Дыгена убил. Но грех. Всегда помни, проси прощения. Хотя он чужой веры, все равно человек.
Иван вернулся в деревню и зашел к Бормотовым. Дуни не было дома, она уехала на заимку. Илья строил новую избу.
Иван подумал, что неплохо бы поехать в тайгу и нагрянуть на заимку к Авдотье. Но после исповеди как-то нехорошо, и он не хотел обидеть Дуню.
Иван пошел на берег, где Егор с мужиками укладывал бревна. Он стал помогать Егору.
Когда шли с работы, Иван сказал:
– Сейчас меня на исповеди поп спросил… Говорят, что я разбогател не от труда, словом… Что греха таить, все знают, что было на Горюне. Но я уж тогда был с капиталом. За несколько лет перед этим возил меха в город. Взяли мы золота – крупицы. А все говорят, что я с этого поднялся. Я сейчас все это попу доказывал. Вот в газетах пишут, что есть политика. И это была политика, а не грабеж! Как ты скажешь? Грамотный скажет – грабительская политика! Завоевание Горюна! Да, мне надо было утвердиться, чтобы люди не колебались, и чтобы слух прошел всюду, что я могу человека прикончить и выйти сухим из воды. Люди слушаются только тех, кого боятся. Но всего этого я тогда еще не понимал, мне для удали будто бы надо было. А люди спросили бы, почему купец дает серебро, почему торгует дешевле других, нет ли худого умысла. Все стали бы сомневаться. А я стукнул их главного торгаша, а потом выгнал с речки Синдана, и все гольды успокоились. Теперь я знаю, что целые государства поступают, как я, ухватка та же. А я не знал, что политика… Стукнул – и все. Чутье лучше разума. Я знаю, Егор, ты праведный, не любишь таких разговоров, но что делать, сам такого соседа выбрал!
Егор вскинул топор на плечо и спросил:
– А теперь тебе обидно?
– Конечно, кому приятно. Я тогда не думал, что так получится и что я огребу целые прииски.
– Нет, ты уж и тогда метил высоко, – отвечал Егор. – Тебе все чего-то не хватало.
ГЛАВА 17
Василий, возвращаясь из города Николаевска, похвастался перед своими товарищами, что может проехать протоками, сократив путь, и обгонит всех на тридцать верст. За последнее время он сам не знал, что с ним делается. Отец нашел золото, а он не чувствовал себя беднее отца. Ему открылся такой прииск, о котором он и мечтать не смел. Куда там золото! Но все получилось потом так глупо и обидно, что Ваське теперь не хотелось ехать домой.
Он не старался оправдать себя, даже не думал, что дурно поступил, так его окрылила краткая любовь. Но лишь первое время он не помнил себя от радости.
Поспорили на деньги, и Василий поскакал коротким путем. Он знал, что на протоке дорога в снегу, не обозначена вешками, но что мужики с Утеса всю зиму возят там сено, поэтому колеи должны быть накатаны. Сам удивлялся Василий, когда и как узнал он и запомнил все эти протоки, и озера, и острова.
«Разве это город? – рассуждал он. – Тысячи народу уехало, половина домов стоят пустые. Улиц настоящих нет. Японцы теперь приехали, и китайцы торгуют».
Это был совсем не такой город, про который Василий читал. Ему хотелось бы в настоящий город. Весь мир божий для здешних жителей начинался в верховьях Амура и тянулся до Николаевска, на три с половиной тысячи верст, словно там, где нет реки, не было совсем и жизни. Но Василий знал: как ни велик Амур, не весь мир поместился на его берегах. Он помнил, как шли через Сибирь.
Теперь говорят, хорошим городом будет Владивосток.
Василию хотелось бы поехать туда. Во Владивосток приходят корабли со всего света, там причалы в бухте, а не на реке, как в Николаевске.
Хиреет наш городок! Морской и военный порт перевели, перевели и губернаторство вместе со всеми чиновниками, с их женами и с модными магазинами в новый город – Хабаровку. Василий и там бывал. Совсем недавно, когда шел с отцом на пароходе из Благовещенска.
Он охотно махнул бы куда-нибудь подальше. Особенно теперь после того, что произошло. Он решил, что отработает отцу, разобьется до весны в лепешку, но достроит школу. Будет сам пилить доски продольной пилой, с пильщиком-китайцем, который нанят на общественную работу по совету Сашки. Отец – как хочет! Может, он пойдет на прииск, а может, нет. Неизвестно, что ему вздумается. Он что-то держит в уме. Васька решил идти и мыть во что бы то ни стало. «Если бы мне столько золота, сколько осенью привез отец. Может, отец отпустит на заработки, можно будет наняться к кому-нибудь. У Бердышова теперь свои магазины во всех городах, свои прииски золотые, машины… Выучить бы машину. Любого парня из Уральского Иван возьмет к себе».
Там, где Иван когда-то продулся в пух и прах, играя в карты с контрабандистами, в Хабаровске, в слободке при военном посту, теперь строится город. Под сопкой, на которой стоит в саду дом генерал-губернатора Приамурского края, у самой воды белеют новеньким тесом склады Ивана Бердышова, крытые американским железом. При складах – свой причал, подходят баржи, идущие самосплавом или под парусом, и пароходы.
Бросать Амур Василий не собирается, но посмотреть божий свет надо бы. А пока не женишься, и отец, пожалуй, не отпустит.
Дуня сильно растревожила парня, и он никак не мог успокоиться. В Николаевске товарищи позвали его к японкам. Василию как-то не хотелось туда идти, жаль было развеять то светлое, что еще сохранилось в душе.
А товарищей тянуло к японкам. И он, наслушавшись их рассказов, пошел. За последние годы японцы покупали рыбу в лимане и на побережье. Шхуны их уходили на зиму. В городе оставались немногочисленные торговцы.
У японок в доме золотые ширмы. Девицы ласковые. Васька заходил разок-другой, пил там из маленьких чашечек сакэ, японка большим веером, величиной с помело, обмахивала его в это время, стоя рядом.
Василий помнил рассказы Сашки про жизнь в Китае. Где только не бывал Сашка! В Шанхае работал он на англичан. Но почему он оттуда убрался в такую даль, Васька так и не знал до сих пор. Но брат есть брат, хоть и названый. Отец знал, что делал, когда усыновлял. Отец, наверное, все знает.
Васька хотел жениться, но никто ему больше не нравился. Даже японки. А они хороши, шажочками бегают маленькими, играют глазками и веером, волосы черные-черные, блестят, сами подрумянены, наверное, не очень молодые. Санка Барабанов бывал у китаянок и бывал у японок. Ему нравятся японки. Вот и чайные домики завелись в нашей пурге.
Японцы целый день топят печки. В комнатах у них бумажные цветы: розовая вишня, хризантемы… А Дуня милей.
Дорога вдруг оборвалась. Исчезла наезженная колея и следы копыт на снегу. Вдруг ничего не стало, словно как ехали люди на конях, так и вознеслись вместе с санями на воздух. Дальше был сплошной сугроб. «Может, это задулина такая. А за ней – опять дорога».
Василий перебрел через снежный гребень. Сугроб был крепок. Видно, стояли недавно теплые дни и под верхней порошей настыл наст. Тут и на распряженном коне не проедешь. Настом ему ноги перерубит. Конца заносам нет. Дело необъяснимое. След был свежий, и его не стало.
В таких случаях гольды говорят: «Кто-то ехал, а летающий человек его схватил и унес…»
Ваську мороз подрал по коже. Он помнил, что с этой протоки должны быть видны горы, а их нет. «Проигрался!»
Вдруг прямо напротив себя он увидел дымок на острове. Он повернул лошадей и вскоре нашел тропу, ведущую туда.
«Кто тут живет?» – подумал он.
На высоком берегу стояла бревенчатая изба. Чувствуя, что близок отдых, Вася ударил по коням и подкатил под окна. Из трубы шел дым. Никто не выходил.
Он постучал в дверь.
– Кто там? – спросил женский голос.
– Я сбился с дороги, – робко сказал Василий. – Дозвольте остановиться до утра и коней кормить.
Никто не ответил.
– Я вам заплачу.
– Нет, у нас нельзя, – ответил тот же голос, но, как показалось Ваське, стал он повеселей. – Поезжайте по дороге, тут недалеко деревня Утес. Там ночуйте.
– Да я не доберусь засветло. Даже не знаю, где я. А нынче без луны и следов не увидишь.
– Езжайте своей дорогой, – отвечал голос из-за двери.
Василий сошел с крыльца и прыгнул в кошевку. Ему не хотелось больше никаких разговоров с женщинами. Он и сейчас не желал рассеивать своих настроений. В маленьком окне словно мелькнуло что-то. Когда Васька отъехал, сзади раздался крик.
Он оглянулся и осадил коней. Очень молоденькая девушка в платке и в незастегнутом полушубке по колее бежала за ним следом. Она с разбега села в сани.
– Я покажу поворот. Гоните быстрей! – сказала она.
Кони поскакали. Ваське вдруг захотелось похвастаться своими лошадьми, показать, каковы они на всем скаку.
Как бы не обращая внимания на соседку, он встал и, глядя только на лошадей, помчал их…
– Потише, потише! – сказала девица, приподымаясь и постукивая его в плечо. – Вот и поворот! Что это вы так мчитесь, словно украли меня? – Она хихикнула и спрыгнула на снег.
Она глядела ему в глаза. У нее были белые брови и чистые глаза, в этот миг нежные и насмешливые, словно она приметила что-то необычайное в парне.
– А как же вы? – спросил Василий.
– А я пешком.
– Спасибо вам.
– Не на чем! Счастливого пути.
Она поклонилась. Василий отъехал медленно. Он оглянулся. Она убегала быстро, как горная кабарга, временами подскакивала, словно в пляске, разводила руками, и Ваське вдруг показалось, что у нее так же радостно на душе, как вдруг стало у пего.
– Э-эх! – Он хлестнул коней. Ему тоже захотелось соскочить с саней и запрыгать, как в пляске, и помчаться по дороге, как на крыльях, и мечтать, и хватать мороз ртом.
«А может, мне вернуться? Куда я теперь поеду? Я же не знаю ничего. Нет дороги, вечереет. Кони сами довезут… Вернуться? Нет!» – сказал себе Василий.
… Через неделю, проиграв ямщикам много денег и крепко выпив с ними на прощанье, Вася вернулся с похмелья домой и заявил, что как только пройдет лед, он отправится на прииск.
– Я был вблизи той речки, где ты золото открыл, – сказал он отцу.
На берегу стояла новая изба Ильи. На дальнем конце виднелся сруб школы.
Доски на крышу пришлось пилить Василию с китайцем.
– Васька, ты куда спешишь? – спрашивал отец,. – Пилишь неровно. О чем ты все думаешь?
За обедом мать спросила:
– Ты что к Илье не зайдешь?
Василий молчал.
– А Бормотовы справляли новоселье? – вдруг спросил он.
– А ты соскучился? – отозвалась от печи Таня.
Василий покраснел. Он не заметил, когда входил, что она там.
В сенях Татьяна шепотом сказала ему:
– Зайди со мной вроде невзначай. А то нехорошо, все заметят.
Василий знал, что зайти придется. Знал он также, что не дело любить чужую жену, да еще думать о ней и обманывать товарища. Он желал, чтобы поскорей пришла весна, чтобы добраться на прииск.
Он не старался оправдать себя, даже не думал, что дурно поступил, так его окрылила краткая любовь. Но лишь первое время он не помнил себя от радости.
Поспорили на деньги, и Василий поскакал коротким путем. Он знал, что на протоке дорога в снегу, не обозначена вешками, но что мужики с Утеса всю зиму возят там сено, поэтому колеи должны быть накатаны. Сам удивлялся Василий, когда и как узнал он и запомнил все эти протоки, и озера, и острова.
«Разве это город? – рассуждал он. – Тысячи народу уехало, половина домов стоят пустые. Улиц настоящих нет. Японцы теперь приехали, и китайцы торгуют».
Это был совсем не такой город, про который Василий читал. Ему хотелось бы в настоящий город. Весь мир божий для здешних жителей начинался в верховьях Амура и тянулся до Николаевска, на три с половиной тысячи верст, словно там, где нет реки, не было совсем и жизни. Но Василий знал: как ни велик Амур, не весь мир поместился на его берегах. Он помнил, как шли через Сибирь.
Теперь говорят, хорошим городом будет Владивосток.
Василию хотелось бы поехать туда. Во Владивосток приходят корабли со всего света, там причалы в бухте, а не на реке, как в Николаевске.
Хиреет наш городок! Морской и военный порт перевели, перевели и губернаторство вместе со всеми чиновниками, с их женами и с модными магазинами в новый город – Хабаровку. Василий и там бывал. Совсем недавно, когда шел с отцом на пароходе из Благовещенска.
Он охотно махнул бы куда-нибудь подальше. Особенно теперь после того, что произошло. Он решил, что отработает отцу, разобьется до весны в лепешку, но достроит школу. Будет сам пилить доски продольной пилой, с пильщиком-китайцем, который нанят на общественную работу по совету Сашки. Отец – как хочет! Может, он пойдет на прииск, а может, нет. Неизвестно, что ему вздумается. Он что-то держит в уме. Васька решил идти и мыть во что бы то ни стало. «Если бы мне столько золота, сколько осенью привез отец. Может, отец отпустит на заработки, можно будет наняться к кому-нибудь. У Бердышова теперь свои магазины во всех городах, свои прииски золотые, машины… Выучить бы машину. Любого парня из Уральского Иван возьмет к себе».
Там, где Иван когда-то продулся в пух и прах, играя в карты с контрабандистами, в Хабаровске, в слободке при военном посту, теперь строится город. Под сопкой, на которой стоит в саду дом генерал-губернатора Приамурского края, у самой воды белеют новеньким тесом склады Ивана Бердышова, крытые американским железом. При складах – свой причал, подходят баржи, идущие самосплавом или под парусом, и пароходы.
Бросать Амур Василий не собирается, но посмотреть божий свет надо бы. А пока не женишься, и отец, пожалуй, не отпустит.
Дуня сильно растревожила парня, и он никак не мог успокоиться. В Николаевске товарищи позвали его к японкам. Василию как-то не хотелось туда идти, жаль было развеять то светлое, что еще сохранилось в душе.
А товарищей тянуло к японкам. И он, наслушавшись их рассказов, пошел. За последние годы японцы покупали рыбу в лимане и на побережье. Шхуны их уходили на зиму. В городе оставались немногочисленные торговцы.
У японок в доме золотые ширмы. Девицы ласковые. Васька заходил разок-другой, пил там из маленьких чашечек сакэ, японка большим веером, величиной с помело, обмахивала его в это время, стоя рядом.
Василий помнил рассказы Сашки про жизнь в Китае. Где только не бывал Сашка! В Шанхае работал он на англичан. Но почему он оттуда убрался в такую даль, Васька так и не знал до сих пор. Но брат есть брат, хоть и названый. Отец знал, что делал, когда усыновлял. Отец, наверное, все знает.
Васька хотел жениться, но никто ему больше не нравился. Даже японки. А они хороши, шажочками бегают маленькими, играют глазками и веером, волосы черные-черные, блестят, сами подрумянены, наверное, не очень молодые. Санка Барабанов бывал у китаянок и бывал у японок. Ему нравятся японки. Вот и чайные домики завелись в нашей пурге.
Японцы целый день топят печки. В комнатах у них бумажные цветы: розовая вишня, хризантемы… А Дуня милей.
Дорога вдруг оборвалась. Исчезла наезженная колея и следы копыт на снегу. Вдруг ничего не стало, словно как ехали люди на конях, так и вознеслись вместе с санями на воздух. Дальше был сплошной сугроб. «Может, это задулина такая. А за ней – опять дорога».
Василий перебрел через снежный гребень. Сугроб был крепок. Видно, стояли недавно теплые дни и под верхней порошей настыл наст. Тут и на распряженном коне не проедешь. Настом ему ноги перерубит. Конца заносам нет. Дело необъяснимое. След был свежий, и его не стало.
В таких случаях гольды говорят: «Кто-то ехал, а летающий человек его схватил и унес…»
Ваську мороз подрал по коже. Он помнил, что с этой протоки должны быть видны горы, а их нет. «Проигрался!»
Вдруг прямо напротив себя он увидел дымок на острове. Он повернул лошадей и вскоре нашел тропу, ведущую туда.
«Кто тут живет?» – подумал он.
На высоком берегу стояла бревенчатая изба. Чувствуя, что близок отдых, Вася ударил по коням и подкатил под окна. Из трубы шел дым. Никто не выходил.
Он постучал в дверь.
– Кто там? – спросил женский голос.
– Я сбился с дороги, – робко сказал Василий. – Дозвольте остановиться до утра и коней кормить.
Никто не ответил.
– Я вам заплачу.
– Нет, у нас нельзя, – ответил тот же голос, но, как показалось Ваське, стал он повеселей. – Поезжайте по дороге, тут недалеко деревня Утес. Там ночуйте.
– Да я не доберусь засветло. Даже не знаю, где я. А нынче без луны и следов не увидишь.
– Езжайте своей дорогой, – отвечал голос из-за двери.
Василий сошел с крыльца и прыгнул в кошевку. Ему не хотелось больше никаких разговоров с женщинами. Он и сейчас не желал рассеивать своих настроений. В маленьком окне словно мелькнуло что-то. Когда Васька отъехал, сзади раздался крик.
Он оглянулся и осадил коней. Очень молоденькая девушка в платке и в незастегнутом полушубке по колее бежала за ним следом. Она с разбега села в сани.
– Я покажу поворот. Гоните быстрей! – сказала она.
Кони поскакали. Ваське вдруг захотелось похвастаться своими лошадьми, показать, каковы они на всем скаку.
Как бы не обращая внимания на соседку, он встал и, глядя только на лошадей, помчал их…
– Потише, потише! – сказала девица, приподымаясь и постукивая его в плечо. – Вот и поворот! Что это вы так мчитесь, словно украли меня? – Она хихикнула и спрыгнула на снег.
Она глядела ему в глаза. У нее были белые брови и чистые глаза, в этот миг нежные и насмешливые, словно она приметила что-то необычайное в парне.
– А как же вы? – спросил Василий.
– А я пешком.
– Спасибо вам.
– Не на чем! Счастливого пути.
Она поклонилась. Василий отъехал медленно. Он оглянулся. Она убегала быстро, как горная кабарга, временами подскакивала, словно в пляске, разводила руками, и Ваське вдруг показалось, что у нее так же радостно на душе, как вдруг стало у пего.
– Э-эх! – Он хлестнул коней. Ему тоже захотелось соскочить с саней и запрыгать, как в пляске, и помчаться по дороге, как на крыльях, и мечтать, и хватать мороз ртом.
«А может, мне вернуться? Куда я теперь поеду? Я же не знаю ничего. Нет дороги, вечереет. Кони сами довезут… Вернуться? Нет!» – сказал себе Василий.
… Через неделю, проиграв ямщикам много денег и крепко выпив с ними на прощанье, Вася вернулся с похмелья домой и заявил, что как только пройдет лед, он отправится на прииск.
– Я был вблизи той речки, где ты золото открыл, – сказал он отцу.
На берегу стояла новая изба Ильи. На дальнем конце виднелся сруб школы.
Доски на крышу пришлось пилить Василию с китайцем.
– Васька, ты куда спешишь? – спрашивал отец,. – Пилишь неровно. О чем ты все думаешь?
За обедом мать спросила:
– Ты что к Илье не зайдешь?
Василий молчал.
– А Бормотовы справляли новоселье? – вдруг спросил он.
– А ты соскучился? – отозвалась от печи Таня.
Василий покраснел. Он не заметил, когда входил, что она там.
В сенях Татьяна шепотом сказала ему:
– Зайди со мной вроде невзначай. А то нехорошо, все заметят.
Василий знал, что зайти придется. Знал он также, что не дело любить чужую жену, да еще думать о ней и обманывать товарища. Он желал, чтобы поскорей пришла весна, чтобы добраться на прииск.
ГЛАВА 18
На рассвете Илья быстро вскочил с кровати, откинув пестрое одеяло китайского шелка. Жена уж пекла и жарила, плита пылала. В застекленных окнах виднелись тучи и хмурые сопки.
– Дождь идет! – сказал Илья.
– Река спокойная, волн нет, – отвечала Дуня.
Илья позавтракал и пошел к отцу. Снесли на берег мешки, запасные весла и оружие. Перевернули лодку, столкнули ее в воду кормой и загрузили. Дождь припустил. Илья надел клеенчатый плащ с капюшоном, а Пахом – мешковину на голову.
Вышел Егор, и мужики, собравшиеся на прииск, обступили его.
– Мы дороги без тебя не найдем.
– Найдем! – перебил, стоя с веслами, высокий Санка Барабанов. – Было бы золото. С нами Тимоха Силин и два китайца.
– Бог с нами! – строго сказал отец. И, показав на небо, подержал сына под своим взглядом. Потом, словно спохватившись, пошарил по карманам, что-то проверил, поднял воротник дождевика, снял картуз и перекрестился.
– С нами бог! – подтвердил Санка. Он ухмыльнулся и добавил: – Бог и два китайца. Ну, покудова, до свидания, дядя Егор… Маманя! – обратился он к Агафье и припал к ее плечу.
– За Васю не бойся! Я хорошо смотрю! – говорил Егору, подымая рубаху и затягивая кушак, Сашка-китаец.
Илья брал на руки всех своих ребят по очереди. Дуня осторожно, чтобы никто не видел, навила ему своих волос на пуговицу.
– Зимой загуляем вовсю, – сказал Илья. – Теперь мы сами хозяева.
Дуня, так желавшая отправиться на прииск, оставалась дома. Удалая золотошница была беременна и не могла ехать.
Когда лодки отошли, она разрыдалась и тяжело опустилась на траву, как бы не в силах идти. Бабка Дарья и Наталья подошли к ней. Дуня, как пьяная, сорвала платок с головы.
– Пойдем, сын, пахать, – сказал Егор, – Васька и Сашка пусть моют. А мы с тобой будем сеять хлеб, лен, гречиху, растить коней, скот.
– А кони у Ильюшки дикошарые, – отозвался Петрован. – Они уплывут с острова, где он их оставил. Что тогда?
Отец не ответил. Только мельком взглянул он туда, где за изгибом реки тянулись острова. Сейчас они во мгле дождя, как сплошные серые пласты.
– Иван поехал во Францию, – сказал Петр. – А у Васьки есть книга о той стране.
Редко нападала на Петрована подобная говорливость. Казалось, он хотел отвлечь отца и утешить.
Трава была мокрая, пашня мокрая. Ноги вязли, и кони хлюпали копытами по грязи.
У Егора душа болела за сына и за всех поехавших на прииск. Он надеялся на Сашку. Тот никогда не брался за дело, которого не умел делать. А что делал, то умел. Оп был надежный человек. За десять лет жизни в Уральском он ни разу никого не обманул и никому не соврал даже в мелочах. Каков человек – видно по труду.
Федор Барабанов бросил все, оставил магазин на жену. Федор умен, умеет обойтись с людьми. Он рискует. Оставил свою торговлю! Барабановы взяли с собой в дорогу бывшего каторжника Якова, который давно жил у них в работниках. Отец Барабанов смел, а всегда ноет, плачет, жалуется и вдруг рискует! Пошел в свое время на переселение. Немало случаев бывало по дороге, что выручал он Егора. Кузнецов тоже в долгу не оставался.
А школу построили. Егор знал, что много, очень много может человек сделать, если он стоит на своем месте. Теперь в Уральском есть школа, мельница. Старые избы целы, а уж новые стоят. Пашутся пашни, заведена почтовая гоньба. Все умеют ловить рыбу. Теперь есть кузница. Все люди произвели себе сами. А на старых местах всегда толковали, что народ лодырь.
«Лодырь?» – подумал Егор.
Ветер подул сильней, дождь стих.
К Кузнецовым пришла Одака, жена Сашки.
Двое Сашкиных мальчишек разговаривали в углу с Алешкой Кузнецовым.
– Мама, я к тебе, – говорила Одака. – Сашка хочет меня на куски разрезать.
– Как это разрезать? – удивилась бабка Дарья.
– Живи у нас. Дом большой, – сказала Наталья, – места хватит. Дело тебе найдем. Да что случилось? Опять ревнует?
– Нет еще…
Алешка усадил маленьких гостей на лавку и показывал им букварь.
– Ой, букварь так любят читать! – сказала Одака. – Не оторвешь от букваря. Сашка ведь добрый и всегда шутит. Он такой разговорчивый, говорит на всяком языке, на каждом шутит и даже складывает стихи.
– А как же без тебя хозяйство? – спросила бабка Дарья.
– Уй, там же полон дом работников. Володька там, он все знает. А я боюсь. А то Сашка потом что-нибудь подумает и меня зарежет. А я ни-че-го плохого не делала. А Сашка все грозит, что будет мне шею резать. «Я тебе, говорит, чики-чики». Говорит, тебя убью и детей убью и себе буду резать горло ножом. Пусть работники сами хозяйничают! Они все такие же, как Сашка. И пусть сами все делают!
– Ты не хочешь дома жить? Может, Сашка зря грозится. Мало ли что мужики говорят.
– Нет, мама. Это наши – побьют и все! У нас папка палкой нас бил. А Сашка не такой. Если он пригрозит, то так и сделает. Если скажет, то зарежет.
– Это он тебя только пугает! – сказала Наталья.
– Не так страшен черт, – подтвердила бабка.
– Если у тебя, Наталья, нельзя, то я к своей маме уеду.
– Почему же нельзя? Вон во дворе старая изба, займи там кухню или горницу. Одеяла тебе дадим. Живи!
– Ой, какой ревнивый! А Егор не пошел мыть?
– Нет, он остался.
Одака удивлялась в душе, что Егор не пошел и отказывается от золота, о котором все так мечтают.
– Нынче многие туда поедут.
– И лавочники?
– Нет, им не сказали. Сашка их не любит. Ой, я так боюсь, так боюсь.
– Хочешь, так поезжай к своим.
– Там еще хуже. Там толстый Гао пристает ко мне. А сын Гао в городе теперь живет, стал богатый, православный, на русской женился. Я когда девушкой была, они хотели меня в лавку затащить. А Гао-старый тоже плохой был. Он из города приезжал один раз.
– Ну так и живи у нас.
– Ой, нет, ой, как же можно!
Егор пришел с пашни с конем в поводу. Он заметил в глубине двора выстиранные и развешанные на ветру дабовые курточки с серебряными шариками-пуговицами.
Из старой избы выбежала Одака и стала кланяться…
Однажды к Егору, отдыхавшему в зной на ветру после бороньбы, подошли пятеро мужиков. Они сняли шапки, и старик сказал:
– Егору Кондратьевичу. Мы орловские! Опять в доме гости.
– Мы вместе с вами из Расеи плыли на плотах, – говорил старик, – до того по Сибири ехали в одно время, еще не знали друг друга. А на реке познакомились.
– Как же это ты, Егор Кондратьевич, дома? – спросил прыщеватый мужик.
– Дома.
– Что же на прииск не идешь? Мы ведь туда собрались. Да узнали по дороге и удивились… Сам открыл, а ходишь с бороной. Народ тянется, а народ что вода… А как без тебя…
– Люди дороги не знают, – подтвердил старик.
Егор рассказал, куда плыть, но сам ехать наотрез отказался. Орловцы переночевали, запаслись хлебом и отправились дальше.
Егор не хотел бросать своего дела, срываться с места.
«Пусть дети все начнут сами, – полагал он, – а я подожду, что получится, как будто и нет еще этого золота!»
– Дождь идет! – сказал Илья.
– Река спокойная, волн нет, – отвечала Дуня.
Илья позавтракал и пошел к отцу. Снесли на берег мешки, запасные весла и оружие. Перевернули лодку, столкнули ее в воду кормой и загрузили. Дождь припустил. Илья надел клеенчатый плащ с капюшоном, а Пахом – мешковину на голову.
Вышел Егор, и мужики, собравшиеся на прииск, обступили его.
– Мы дороги без тебя не найдем.
– Найдем! – перебил, стоя с веслами, высокий Санка Барабанов. – Было бы золото. С нами Тимоха Силин и два китайца.
– Бог с нами! – строго сказал отец. И, показав на небо, подержал сына под своим взглядом. Потом, словно спохватившись, пошарил по карманам, что-то проверил, поднял воротник дождевика, снял картуз и перекрестился.
– С нами бог! – подтвердил Санка. Он ухмыльнулся и добавил: – Бог и два китайца. Ну, покудова, до свидания, дядя Егор… Маманя! – обратился он к Агафье и припал к ее плечу.
– За Васю не бойся! Я хорошо смотрю! – говорил Егору, подымая рубаху и затягивая кушак, Сашка-китаец.
Илья брал на руки всех своих ребят по очереди. Дуня осторожно, чтобы никто не видел, навила ему своих волос на пуговицу.
– Зимой загуляем вовсю, – сказал Илья. – Теперь мы сами хозяева.
Дуня, так желавшая отправиться на прииск, оставалась дома. Удалая золотошница была беременна и не могла ехать.
Когда лодки отошли, она разрыдалась и тяжело опустилась на траву, как бы не в силах идти. Бабка Дарья и Наталья подошли к ней. Дуня, как пьяная, сорвала платок с головы.
– Пойдем, сын, пахать, – сказал Егор, – Васька и Сашка пусть моют. А мы с тобой будем сеять хлеб, лен, гречиху, растить коней, скот.
– А кони у Ильюшки дикошарые, – отозвался Петрован. – Они уплывут с острова, где он их оставил. Что тогда?
Отец не ответил. Только мельком взглянул он туда, где за изгибом реки тянулись острова. Сейчас они во мгле дождя, как сплошные серые пласты.
– Иван поехал во Францию, – сказал Петр. – А у Васьки есть книга о той стране.
Редко нападала на Петрована подобная говорливость. Казалось, он хотел отвлечь отца и утешить.
Трава была мокрая, пашня мокрая. Ноги вязли, и кони хлюпали копытами по грязи.
У Егора душа болела за сына и за всех поехавших на прииск. Он надеялся на Сашку. Тот никогда не брался за дело, которого не умел делать. А что делал, то умел. Оп был надежный человек. За десять лет жизни в Уральском он ни разу никого не обманул и никому не соврал даже в мелочах. Каков человек – видно по труду.
Федор Барабанов бросил все, оставил магазин на жену. Федор умен, умеет обойтись с людьми. Он рискует. Оставил свою торговлю! Барабановы взяли с собой в дорогу бывшего каторжника Якова, который давно жил у них в работниках. Отец Барабанов смел, а всегда ноет, плачет, жалуется и вдруг рискует! Пошел в свое время на переселение. Немало случаев бывало по дороге, что выручал он Егора. Кузнецов тоже в долгу не оставался.
А школу построили. Егор знал, что много, очень много может человек сделать, если он стоит на своем месте. Теперь в Уральском есть школа, мельница. Старые избы целы, а уж новые стоят. Пашутся пашни, заведена почтовая гоньба. Все умеют ловить рыбу. Теперь есть кузница. Все люди произвели себе сами. А на старых местах всегда толковали, что народ лодырь.
«Лодырь?» – подумал Егор.
Ветер подул сильней, дождь стих.
К Кузнецовым пришла Одака, жена Сашки.
Двое Сашкиных мальчишек разговаривали в углу с Алешкой Кузнецовым.
– Мама, я к тебе, – говорила Одака. – Сашка хочет меня на куски разрезать.
– Как это разрезать? – удивилась бабка Дарья.
– Живи у нас. Дом большой, – сказала Наталья, – места хватит. Дело тебе найдем. Да что случилось? Опять ревнует?
– Нет еще…
Алешка усадил маленьких гостей на лавку и показывал им букварь.
– Ой, букварь так любят читать! – сказала Одака. – Не оторвешь от букваря. Сашка ведь добрый и всегда шутит. Он такой разговорчивый, говорит на всяком языке, на каждом шутит и даже складывает стихи.
– А как же без тебя хозяйство? – спросила бабка Дарья.
– Уй, там же полон дом работников. Володька там, он все знает. А я боюсь. А то Сашка потом что-нибудь подумает и меня зарежет. А я ни-че-го плохого не делала. А Сашка все грозит, что будет мне шею резать. «Я тебе, говорит, чики-чики». Говорит, тебя убью и детей убью и себе буду резать горло ножом. Пусть работники сами хозяйничают! Они все такие же, как Сашка. И пусть сами все делают!
– Ты не хочешь дома жить? Может, Сашка зря грозится. Мало ли что мужики говорят.
– Нет, мама. Это наши – побьют и все! У нас папка палкой нас бил. А Сашка не такой. Если он пригрозит, то так и сделает. Если скажет, то зарежет.
– Это он тебя только пугает! – сказала Наталья.
– Не так страшен черт, – подтвердила бабка.
– Если у тебя, Наталья, нельзя, то я к своей маме уеду.
– Почему же нельзя? Вон во дворе старая изба, займи там кухню или горницу. Одеяла тебе дадим. Живи!
– Ой, какой ревнивый! А Егор не пошел мыть?
– Нет, он остался.
Одака удивлялась в душе, что Егор не пошел и отказывается от золота, о котором все так мечтают.
– Нынче многие туда поедут.
– И лавочники?
– Нет, им не сказали. Сашка их не любит. Ой, я так боюсь, так боюсь.
– Хочешь, так поезжай к своим.
– Там еще хуже. Там толстый Гао пристает ко мне. А сын Гао в городе теперь живет, стал богатый, православный, на русской женился. Я когда девушкой была, они хотели меня в лавку затащить. А Гао-старый тоже плохой был. Он из города приезжал один раз.
– Ну так и живи у нас.
– Ой, нет, ой, как же можно!
Егор пришел с пашни с конем в поводу. Он заметил в глубине двора выстиранные и развешанные на ветру дабовые курточки с серебряными шариками-пуговицами.
Из старой избы выбежала Одака и стала кланяться…
Однажды к Егору, отдыхавшему в зной на ветру после бороньбы, подошли пятеро мужиков. Они сняли шапки, и старик сказал:
– Егору Кондратьевичу. Мы орловские! Опять в доме гости.
– Мы вместе с вами из Расеи плыли на плотах, – говорил старик, – до того по Сибири ехали в одно время, еще не знали друг друга. А на реке познакомились.
– Как же это ты, Егор Кондратьевич, дома? – спросил прыщеватый мужик.
– Дома.
– Что же на прииск не идешь? Мы ведь туда собрались. Да узнали по дороге и удивились… Сам открыл, а ходишь с бороной. Народ тянется, а народ что вода… А как без тебя…
– Люди дороги не знают, – подтвердил старик.
Егор рассказал, куда плыть, но сам ехать наотрез отказался. Орловцы переночевали, запаслись хлебом и отправились дальше.
Егор не хотел бросать своего дела, срываться с места.
«Пусть дети все начнут сами, – полагал он, – а я подожду, что получится, как будто и нет еще этого золота!»
ГЛАВА 19
. За спинами на рогульках два китайца понесли в гору тяжелые чемоданы Афанасьева. Старые приятели покатили на двухколесной американке.
– Что за город! – сказал Афанасьев. – Сплошные горы! Как тут ходить. В Николаевске и то место ровней. А ты, видно, хочешь совсем сюда перебраться? – спросил он у Бердышова. – Ведь Николаевск хиреет.
– Нет, не хочу! – ответил Иван. – А я слыхал, вы губернатора барона Корфа хотите выбрать казачьим атаманом Амурского войска?
Афанасьев выкатил глаза и стал опять похож на бойкого сплавщика Кешку, каким знавал его Иван когда-то.
– Паря, среди казаков даже и не слышно.
– Будто казачество требует избрать Корфа атаманом. Не слыхал?
– Нет.
– Он с тобой будет толковать. На съезде. Хочет посоветоваться, как заменить товар иностранный русским. Пятая часть товара на Дальнем Востоке русская. Четыре пятых – иностранный товар.
– Ты же сам торгуешь иностранным товаром?
У Ивана в городе Хабаровке был охотничий и пушной магазин. Он продавал ружья, доставляемые ему из-за границы, а также тульские. Там же топоры, охотничьи ножи, револьверы и кинжалы, сапоги. Бердышовский охотничий магазин считается самым лучшим. Все знают, что хозяин заядлый промысловик в прошлом, бил тигров и ловил соболей. У него уж не купишь сапог, которые потекут, или ружье с изъяном. Дела у Ивана разные и в разных местах. В Амурском лимане он завел рыбные промыслы. Там на него ловит рыбу целая деревня астраханских переселенцев.
Под берегом Сахалина две артели из русских и китайцев гребут вилами со дна морскую капусту. На шаландах Иван переправляет ее во Владивосток. Там есть у него небольшая конторка, живет свой человек, ведет дела, перепродает капусту в Китай.
У Бердышова свои буксирные пароходы ходят по морю, есть буксирно-пассажирские – на реке, свои баржи, халки, лодки, лодочный сарай, свои бочарни.
Знакомого японца Иван однажды напоил допьяна, гулял с ним по Корсакову посту на Сахалине и уговаривал не ловить селедку и треску, а приходить в лиман Амура за лососем.
– Я дам тебе хорошей рыбы. Какого хочешь посола? Сухого японского? Или в бочках? Или как из поленницы будешь брать дрова?
Осенью светлая широкогрудая японская шхуна, похожая на утку, вошла в Амур. На заездке – на бревенчатой городьбе среди реки – Иван жил с артелью в домиках на сваях.
Бердышов налил японскую шхуну серебристыми лососями до самых бортов. Он сам черпал из садков сетчатым черпаком тучных кетин. Свистел ветер, и лиман был желт от донной, взбитой бурей глины, а горы черны. Заездок на сваях трясся от ударов волн, как в лихорадке, вместе со всеми домами, построенными высоко над водой в двух верстах от берега.
Шхуна легко плясала, и соломенные скаты на ее бортах рвало от ударов о заездок. Японец Токуда, покуривая, стоял у борта и остро смотрел на Ивана, который так для него старался.
В трюмы навалили лед. Шхуна ушла при попутном ветре легко, всходя на волну и не разбивая ее. Неожиданно в тот же день пришла другая шхуна с незнакомым японцем. Астраханцы налили ее рыбой до бортов.
На другой год на кетовую рыбалку пришло два десятка японских шхун, и некоторые из них успевали сплясать на волнах лимана за осень несколько раз.
Ивана звали в гости в Японию. Это было совсем рядом. Но Ивану было некогда. Он отправлял три баржи с соленой рыбой в бочках вверх по Амуру. Пароход доставил его рыбу во Владивосток раньше, чем кета доходила в речки на Уссурийском побережье.
Иван всюду нанимал людей. Он брал их даже с Сахалина, отбывших сроки каторги. Он быстро угадывал, какому человеку и что можно доверить, кто может стать учеником засольного мастера, кто бочаром, а кто подручным у машиниста или приказчиком. Всюду были выбранные и слегка пригретые им, зависимые и обязанные ему люди.
Однажды в трактире в Николаевске Токуда танцевал русскую. Иван замечал, какой он гибкий, как он вьется, вывертывая винтом свое коренастое тело, каким жаром горят его глаза. Заметив пристальный взгляд Ивана, Токуда вежливо улыбнулся…
В зеленом, обшитом тесом домике американца Бутсби приказчики Ивана получали прибывшие на судах из-за океана длинные ящики с переложенными масляными прокладками охотничьими ружьями…
– А ты помнишь Маркешку Хабарова? – спросил Иван.
– Старика? Как же…
Афанасьев и Бердышов сидели в резных креслах черного дуба. Стол под белой скатертью ломился от закусок.
– Садись и ты с нами, Люба! – сказал Иван молодой экономке. – Люди свои.
Кешка слышал, что Иван взял ее на Сахалине, привез в новый город и определил на место.
Семья у Ивана живет в Петербурге. Там же уполномоченный его фирмы, доверенное лицо – Сила Алексеевич Бердышов.
– Что за город! – сказал Афанасьев. – Сплошные горы! Как тут ходить. В Николаевске и то место ровней. А ты, видно, хочешь совсем сюда перебраться? – спросил он у Бердышова. – Ведь Николаевск хиреет.
– Нет, не хочу! – ответил Иван. – А я слыхал, вы губернатора барона Корфа хотите выбрать казачьим атаманом Амурского войска?
Афанасьев выкатил глаза и стал опять похож на бойкого сплавщика Кешку, каким знавал его Иван когда-то.
– Паря, среди казаков даже и не слышно.
– Будто казачество требует избрать Корфа атаманом. Не слыхал?
– Нет.
– Он с тобой будет толковать. На съезде. Хочет посоветоваться, как заменить товар иностранный русским. Пятая часть товара на Дальнем Востоке русская. Четыре пятых – иностранный товар.
– Ты же сам торгуешь иностранным товаром?
У Ивана в городе Хабаровке был охотничий и пушной магазин. Он продавал ружья, доставляемые ему из-за границы, а также тульские. Там же топоры, охотничьи ножи, револьверы и кинжалы, сапоги. Бердышовский охотничий магазин считается самым лучшим. Все знают, что хозяин заядлый промысловик в прошлом, бил тигров и ловил соболей. У него уж не купишь сапог, которые потекут, или ружье с изъяном. Дела у Ивана разные и в разных местах. В Амурском лимане он завел рыбные промыслы. Там на него ловит рыбу целая деревня астраханских переселенцев.
Под берегом Сахалина две артели из русских и китайцев гребут вилами со дна морскую капусту. На шаландах Иван переправляет ее во Владивосток. Там есть у него небольшая конторка, живет свой человек, ведет дела, перепродает капусту в Китай.
У Бердышова свои буксирные пароходы ходят по морю, есть буксирно-пассажирские – на реке, свои баржи, халки, лодки, лодочный сарай, свои бочарни.
Знакомого японца Иван однажды напоил допьяна, гулял с ним по Корсакову посту на Сахалине и уговаривал не ловить селедку и треску, а приходить в лиман Амура за лососем.
– Я дам тебе хорошей рыбы. Какого хочешь посола? Сухого японского? Или в бочках? Или как из поленницы будешь брать дрова?
Осенью светлая широкогрудая японская шхуна, похожая на утку, вошла в Амур. На заездке – на бревенчатой городьбе среди реки – Иван жил с артелью в домиках на сваях.
Бердышов налил японскую шхуну серебристыми лососями до самых бортов. Он сам черпал из садков сетчатым черпаком тучных кетин. Свистел ветер, и лиман был желт от донной, взбитой бурей глины, а горы черны. Заездок на сваях трясся от ударов волн, как в лихорадке, вместе со всеми домами, построенными высоко над водой в двух верстах от берега.
Шхуна легко плясала, и соломенные скаты на ее бортах рвало от ударов о заездок. Японец Токуда, покуривая, стоял у борта и остро смотрел на Ивана, который так для него старался.
В трюмы навалили лед. Шхуна ушла при попутном ветре легко, всходя на волну и не разбивая ее. Неожиданно в тот же день пришла другая шхуна с незнакомым японцем. Астраханцы налили ее рыбой до бортов.
На другой год на кетовую рыбалку пришло два десятка японских шхун, и некоторые из них успевали сплясать на волнах лимана за осень несколько раз.
Ивана звали в гости в Японию. Это было совсем рядом. Но Ивану было некогда. Он отправлял три баржи с соленой рыбой в бочках вверх по Амуру. Пароход доставил его рыбу во Владивосток раньше, чем кета доходила в речки на Уссурийском побережье.
Иван всюду нанимал людей. Он брал их даже с Сахалина, отбывших сроки каторги. Он быстро угадывал, какому человеку и что можно доверить, кто может стать учеником засольного мастера, кто бочаром, а кто подручным у машиниста или приказчиком. Всюду были выбранные и слегка пригретые им, зависимые и обязанные ему люди.
Однажды в трактире в Николаевске Токуда танцевал русскую. Иван замечал, какой он гибкий, как он вьется, вывертывая винтом свое коренастое тело, каким жаром горят его глаза. Заметив пристальный взгляд Ивана, Токуда вежливо улыбнулся…
В зеленом, обшитом тесом домике американца Бутсби приказчики Ивана получали прибывшие на судах из-за океана длинные ящики с переложенными масляными прокладками охотничьими ружьями…
– А ты помнишь Маркешку Хабарова? – спросил Иван.
– Старика? Как же…
Афанасьев и Бердышов сидели в резных креслах черного дуба. Стол под белой скатертью ломился от закусок.
– Садись и ты с нами, Люба! – сказал Иван молодой экономке. – Люди свои.
Кешка слышал, что Иван взял ее на Сахалине, привез в новый город и определил на место.
Семья у Ивана живет в Петербурге. Там же уполномоченный его фирмы, доверенное лицо – Сила Алексеевич Бердышов.